Пляс

От автора. Какая странная тенденция – не быть собой. Играть роль, меняя себя переодеванием. А я не знаю, во что переодеться, чтобы чувствовать себя другим. Другим, в смысле лучше. Не знаю. Я хорош, когда голый.

                ***
Бал уже начался, когда поручик Минин входил в распахнутые швейцаром двери. Точнее, швейцаров было два – каждому своя, тяжелая, украшенная витиеватым узором инкрустации створка: угодливо распахнуть, выражая почтение, замереть и бесшумно вернуть в прежнее положение.  «Как автоматы!» - подумал Минин, оценив синхронность движений слуг, но тотчас о них забыл, ощущая в себе растущее возбуждение от предстоящего. Предстояло, как он уже заранее наметил, «решение судьбы».
Бал проходил на Большой Морской, в доме Александра Александровича Половцова, любившего устраивать у себя подобные шумные собрания, участием в которых были два условия – дворянский титул и безупречная репутация.  Минин таким несложным условиям удовлетворял. Более того, кроме службы при штабном корпусе военных топографов, он приходился родственником прославившемуся во время русско-турецкой кампании генералу Радецкому. Благодаря генералу Минин, родившийся и получивший военное образование в Казани, смог служить в Петербурге.
Опоздание было вызвано несколькими причинами. Первая из них – непогода. Весь октябрь шли дожди, и поэтому его поездка в Кронштадт, где велись работы по созданию новой фортификации, превратилась в целую экспедицию, включая утопание в прибрежной, пахнущей рыбой грязи. Этот неприятный запах преследовал поручика весь обратный путь, и не исчез после долгой горячей ванны на квартире. Так чудилось Минину, когда он завершал туалет.  Отсюда чрезмерность излитых на себя духов, грозящих крайностью иной – демонстрацией безвкусия и галантерейной пошлости. Тем более в такой значимый день.
Потом произошла задержка с прибытием служебной коляски. Потом долгая тряска по темным от туч городу, когда казалось, что весь Петербург отправился наносить визиты или на балы. Колеса скользили по блестящему диабазу, на поворотах коляску слегка заносило, и во избежание столкновения приходилось ехать чуть ли не шагом…
Но теперь все позади. Минин скинул в гардеробной шинель (на плечах следы от тяжелых капель, успевших упасть на сукно) и на несколько мгновений замер у зеркала – поправить аксельбант и придать симметрию напомаженным усам.
На лестнице он встретил Карпова, затем графиню Моисееву, но их не заметил. Заметил, но сразу забыл. Как забыл свою улыбку, сдержанный кивок и звук, произведенный сорвавшимся со ступени носком сапога.
Волнение и поверхностное внимание к окружению объяснялось тем, что сегодня Минский решил объясниться с Машенькой Анисимовой, в которую был влюблен уже около полугода. Они познакомились   у Апраксиных, затем несколько раз встречались на балах, после чего ему было разрешено посещать Машеньку дома. Но не персонально, что было бы (и на это он не претендовал) незаслуженной привилегией, а в числе остальных, таких же как он молодых и имеющих определенные перспективы: чай за длинным столом, танцевальная зала, музицирование, игра в фанты, обязательное соревнование   в острословии и умении себя держать. Под присмотром маменьки или Андрея Сергеевича, с которым Минин нашел общую тему для разговоров – доблесть русского флота и строительство оборонительных сооружений. И Машенька, как не мог не чувствовать поручик, к нему благоволила – она подолгу на него смотрела, краснела, когда он к ней обращался и слегка дрожала во время вальса. Вальсировал Минин с особым изяществом. И это знал. Еще он посылал ей коробки конфет и цветы на праздники, за что от Машеньки получал благодарность, в которой таилось понимание и одобрение скрытой цели.
И вот сегодня, двадцать четвертого октября тысяча девятьсот тринадцатого года он решил сказать Машеньке Анисимовой, что ее любит и намерен просить ее руки. Предлагая взамен свою жизнь.
«Я, как это ни банально звучит, готов отдать вам все. Но кроме жизни и любящего сердца не обладаю ничем…» - так шептал Минин, репетируя заготовленную фразу, чтобы придать словам максимум искренности. Понимая, что так делать не следует, что его чувство не способно вместиться в интонации. И понимая, что подобная игра – лишь способ придать себе уверенности и мужества, которое есть самый сильный магнит.
Размышляя о мужской силе, Минин пришел к выводу, что имеет две очевидные слабости – слабость к вину и слабое зрение, испорченное во время ночных чтений и письменных занятий.
От вина он мгновенно пьянел. И становился болтливым, заносчивым и упрямым. Поэтому   поручик никогда не пил. Даже шампанского на приемах. А иногда надо бы, поскольку умение сохранять ясность в любых условиях – достоинство высшей пробы. В том числе и удаль пьянства.
Близорукость исключила службу в артиллерии и поступление в императорскую гвардию. Вместо нее окружной штаб.  И пенсне, которое так не сочетается с военной формой. Еще он не умет фехтовать и не может метко выстрелить. Зато… И Минин успокаивал себя перечнем несомненных личных достоинств, включая ту же трезвость.
Объясниться он рассчитывал до начала танцев, первым встретив Машеньку и заявить остальным его особое на нее право.  Но опоздал…
«Я готов отдать вам все…» - в который раз мысленно произнес Минин и замер на пороге залы. Пытаясь отдышаться (он словно взобрался на гору, а не преодолел два лестничные марша) и найти глазами ее.
Музыка гремела. Отчего Минину показалось, что воздух в зале чрезвычайно плотен и его не пускает. Оркестр исполнял мазурку. Доносящиеся с хоров железные звуки литавр словно брызгами обдавали танцующих и смотрящих на танцы, и многократно отражались рассыпанным повсюду блеском: сиял хрусталь люстр, алмазный бисер дамских украшений, золото шитых мундиров и волос. Блестел паркет, вошедшие в моду монокли штатских, вышедшие из моды веера старух, пряжки, браслетки, запонки, ордена и шпоры. Свет играл на плешах и заколках, прятался в складках платьев и горел на серебряных подносах с прохладительным, которое разносили лакеи. Сверкали глаза и зубы, когда улыбки завершались смехом.   Смеялась и Машенька…
А смешил ее какой-то черноволосый щеголь. Узкоплечий, но высокий, одетый в изысканный фрак и с первого взгляда поражающий свободой движений и непринужденностью. Он словно не танцевал, а пел. По крайней мере, так показалось Минину.
Его стремительно бьющееся сердце на мгновение остановилось. А потом, когда Минин заметил нечто, оно снова принялось бешено стучать, отчего поручику стало жарко. А вместе с тем тоскливо – этим «нечто» был взгляд и выражение Машенькиного личика. Она была счастлива. И ее счастье, веселое, во все стороны пылающее, делало Машеньку чрезвычайно глупой и вульгарной.
«Она не видит никого… - ударило Минского, - И не замечает своего состояния, которое не что иное, как желание отдаться. Какой ужас… Толстой был прав. А я пропал…»
В чем был прав Толстой, Минин себе не объяснил. Его ум (исчезли приготовленные для объяснения слова, описание восторга, замечания…) парализовала ревность, с которой доселе Минин был знаком только из беллетристки и анекдотов. Томительное чувство, превратившее предвкушение блаженства в муку, сделало тесным воротник мундира, жесткими и негнущимися сапоги, а духоту зала превратило в банный жар – по спине поручика потек пот, руки в перчатках стали влажными и захотелось вытереть лоб. Который, как Минин знал, стал в эти ужасные мгновенья холодным. Вопреки огненной волне, обдавшей  тело.
Утратив способность двигаться, Минин смотрел на Машеньку. Да, она влюблена. Пусть только в эти, опьянившие ее минуты. Бесстыдно, демонстративно. А этот… этот хлыщ только усиливает свое мерзкое гипнотическое воздействие умелыми касаниями, шепотом в ухо и пронзительным взглядом. И с каждым тактом, с каждой фигурой он овладевает Машенькой все больше, опутывая дурочку сетью обольщения, окутывая ее чарами откровенного флирта. Но кто он?
- Минин, - чья-то рука коснулась плеча поручика, - Ты что стоишь на проходе, как истукан на капище?
Минин повернул голову. Рядом оказался Сергеев.
- Кто он? – прохрипел Минин, чувствуя, что и Сергеева готов убить без рассуждений.
- Ты о ком? Здесь половина зала состоит из «он». Или оных, не знаю, как верно.
- Да этот… с Анисимовой.
- А! Байрон? Ее московский кузен. Хорош, шельмец! Умеет. Говорят, в дипломаты метит. А ты что такой бледный?
- Жарко. Прости…
И Минин стал медленно спускаться вниз.
Не дойдя до туалетной комнаты, он заметил растворенное помещение, оказавшееся благотворительной буфетной: легкие закуски, коньяк, шампанское, лимонад со льдом и глиняная чаша, куда полагалось класть «пожертвования». За столиком два незнакомых Минину господина. Один бородатый, как купец.
Он вспомнил генерала Радецкого:
- Сомнение в победе – есть главная причина поражения.
А в том, что Машенька Анисимова ему не откажет, Минин не сомневался. Слишком ясен был обращенный на него взгляд, слишком она оживлялась при его появлении в гостях, слишком явной была ее дрожь во время вальсов. И маменька к нему начала приглядываться.
- Рюмку коньяка, - попросил он и бросил на поднос десять рублей.
Выпил, закусил лимоном и попросил еще одну:
«Я вызову его на дуэль. Придерусь, устрою скандал, дам по роже… И застрелю. Или он меня»
От коньяка сорочка Минина стала мокрой, а  он, продолжая наливаться злобой, почувствовал, что хочет курить. И хотел, и шел, чтобы успокоить себя папиросой… Но зашел сюда.
В туалетной комнате имелся диван и пепельница на высокой подставке. Кто-то курил, какой-то штабс-капитан мыл руки.
Минин кивнул капитану, вынул портсигар и сел, тяжело примяв пружины. От дыма у него сразу закружилась голова и начало тошнить.
«Сейчас докурю и пойду к ним. И дам ему по морде. А ей скажу, что она ничем не отличается от дешевой шлюхи. А там, пусть меня режут…»
Минин не утерпел и вскочил, не закончив папиросы. Его шатнуло, но он справился и твердо подошел к умывальнику, отлепил от переносицы пенсне и ополоснул лицо. Потом заметил, что его перчатка упала на пол. Минин быстро нагнулся, поднял. Его снова качнуло и пенсне, болтающееся на длинном витом шнурке, ударилось о мраморную столешницу умывальника. Издав легкий игрушечный звук.
Правое стекло было разбито. Оно не выпало из золотой оправы, но пустило густые на ощупь лучики трещин. Появляться с таким прибором в зале - значило стать всеобщим посмешищем.
Но Минин там появился. Уже окончательно пьяный, пропахший дымом, полуслепой (пенсне он в бешенстве сорвал и швырнул в пепельницу). И снова замер, привлекая к себе недоуменные взгляды наслаждающейся Штраусом публики.
Все кругом поручика плыло, став разноцветными мазками и пятнами, имеющими способность звучать разрывающим сердце вальсом.
- Где Байрон? – крикнул Минин.
Пятна раздвинулись, и он почувствовал, как его обхватили и стали увлекать прочь. И шепот:
- Ну что ты, Володя… Прекрати. Это же позор.
                ***
Четыре года спустя, 24 числа, моросящим октябрьским вечером из трамвая выскочили двое.   Один (он чуть не упал) невысокий, бритый, в надвинутой на брови кепке, с перевязанным платком лицом. При свете фонарей седой. Второй, его подхвативший, тоже в пальто и кепке, но выше, моложе, осторожнее. Трамвай, скрипнув колесами, повернул налево, на Боткинскую улицу. Подозрительная парочка двинулась прямо – на Литейный мост.  Спешили, но иногда останавливались и прислушивались. Город затих, но не спал, исторгая из себя нечто, похожее на далекий гром.  На мосту с высокого чуть не слетел головной убор. А когда повернули на Шпалерную, их остановил патруль - три всадника, юнкера-мальчишки.
- Документы!
Кони неприятно и нервно переминаются, царапая скользкий влажный булыжник.
Старичок с обмотанной челюстью приготовился полезть во внутренний карман поношенного пальтеца. Там удостоверение – рабочий К.П. Иванов. При тщательном рассмотрении -  фальшивка. Спутник Иванова сжал в кармане наган.
- Ты что, дядя, оглох? Документы! И ты, усатый! – поторопил, похожий на кавказца юнкер Шмаков.
Старик нащупал бумажку и…
В этот исторический момент со стороны Литейного донеслось:
- Бо-о-о-же царя хра-ни-и-и…
На всю притворяющуюся   спящей округу. Громко, бессвязно, вызывающе. Хриплым фальцетом:
- Силь…ный, держа…в…ный, Ца-а-арствуй во сла-а-аву, в…о славуу-у на-а-а-ам!
Последний слог, этот «ам», был невыносим.
- Это что еще?!
Мальчишки-юнкера бросили рабочего Иванова и поскакали к поющему пьянице.
Кто он? Он отставной поручик Минин Владимир Алексеевич.
Ныне - замызганный грязный тип в треснувших очках. Который утром следующего после злополучного бала дня не пошел на службу и запил. А потом вышел в отставку и снова запил. Потом перебрался с Гороховой в доходный дом Перцова. И пытался служить в почтовом департаменте, но запил и был изгнан. И продолжал пить, пропивая получаемые из имения деньги.  Предварительно пропив парадный мундир, бинокль, саблю и меховую шинель. Были в его изуродованной жизни и дамы. Но ненадолго, так как пьяный Минин мерзок. И к тому же продолжает любить Машеньку Анисимову, ставшую скорее символом. Что с ней? Неизвестно.
А с теми двумя? Прекрасно! Они добрались до Смольного и задали всем жару. До сих пор у иных холодеет лоб и бледнеют некоторые части тела…