Й-Ад удовольствий. Reductio ad absurdum

18+
[Й-Ад] удовольствий. Reductio ad absurdum*
(* - доведение до нелепости, в частности, доказательство от противного)

Ссылки по теме, судя по которым
представленная ниже история из очень недалекого будущего:
http://www.babyblog.ru/user/AlinaD/3113741
http://inosmi.ru/usa/20150701/228895857.html
http://stopmasons.livejournal.com/18065.html?thread=12945
http://www.psyoffice.ru/7/articles/sexology/fenomenolog.html
http://subscribe.ru/group/tyi-super/6603401/
http://maxpark.com/community/289/content/2173074
http://echo.msk.ru/news/1513578-echo.html

Документальный фильм «Я и другие» 1971 год http://rutube.ru/video/599bf122ff308f4716fe84c2069d6178/ и его римейк 2010-го года (если смотреть, то подряд, но вначале – много рекламы),
А также: «На прицеле ваш мозг», 1985 год http://www.youtube.com/watch?v=eezY6xfPsgI
При всей одиозности некоторых страниц и кадров они заставляют задуматься, куда же мы идем. Главное – помнить об этом.



1

Я открыл глаза.

Было приятно лежать голышом на мягкой чистой постели, смотреть вокруг – на комнату, тоже чистую, прекрасно обставленную, на живые цветы, стоявшие на белом журнальном столике у стены и благоухавшие – тоже приятным.

За окном, прикрытым белыми жалюзи, очевидно, был яркий, ясный день.

Пока я сладко потягивался, неслышно открылась дверь, и вошел молодой человек в легкой футболке и спортивных шортах.

И он был приятным, симпатичным, ласково улыбаясь, подсел ко мне.

-О, как же я рад, что ты, наконец, очнулся! Милый мой Вэй!

Я изумленно посмотрел на него – я не знал его, никогда раньше не видел.

-Да-да, ты просто не в курсе. Роботы предупреждали, что у тебя будет полная потеря памяти.

-Роботы?

-Да, наши врачи. Если мы болеем, нас лечат медицинские роботы, - он радостно засмеялся, даже всплеснул чистыми, красивыми руками.  – Раз ты и этого не помнишь, значит, наверняка, и меня забыл. Ты сильно ударился головой – очень разошелся, когда мы с тобой отдыхали в танцевальном клубе, поскользнулся и упал. Ударился затылком. Ну вот, и лежал три дня. Неужели ты меня совсем не помнишь?

-Нет.

-Я – Эд, твой лучший друг.

Он принес мне кофе в постель. Кофе был очень вкусный, он обволакивал изнутри, и не он во мне, а я в нем таял, как сахар. И булочки к кофе были такие же – благоухающие, пышные, одно удовольствие. Их хотелось съесть еще и еще.

-Какие прекрасные булочки! Эд, это ты их печешь? – удивился я.

Эд снова засмеялся.

-Вэй, какой ты смешной! Я не люблю печь булочки, и, значит, не делаю этого. Ты что, забыл и то, что мы все живем в обществе любви? Полной и безоговорочной. Здесь каждый делает лишь то, что хочет, что любит. Остальное делают роботы.

-А роботов кто делает? – засмеялся я.

-Конечно, те, кто любит этим заниматься, всё очень просто, - беспечно ответил Эд.

Он сделал какой-то условный жест рукой, и на стене сама включилась телевизионная панель. Передавали, очевидно, новости.

-…состоялось шоу выноса тела из квартиры. Со слов соседей, умерший очень любил поесть. Он ел очень много, роботы не успевали доставлять ему самую разнообразную еду.
Этот человек никогда не выходил из своей квартиры. По крайней мере, соседи такого не помнят.
Чтобы он мог ходить в туалет, не вставая с постели и продолжая потребление пищи, роботы снабдили его катетерами и оборудовали его комнату сложной системой стока. Теперь же, когда он умер, оказалось, что располнел он так, что его тело невозможно вынести через дверь.
Роботам пришлось выпилить часть стены, чтобы вынести тело.
На экране вы видите, как роботы в очередной раз превосходно справляются со своими обязанностями! – радостно декламировала диктор.

Вслед за тем на экране появилась полная, голая, очень довольная молодая женщина.

Робот брал у нее интервью.

-Я жила с ним некоторое время назад. Когда он еще мог вставать.
Да-да, он ценил наслаждение едой выше любого другого наслаждения.
Даже от наслаждения нашими близкими отношениями.
До меня у него еще были женщины, но он мне всегда говорил, что нет ничего ценнее еды, потому что именно в ней – жизнь!
Он был так благодарен всем нам, его партнерам, когда мы приносили ему что-либо особенно вкусное.
Мы все восхищены его стойкостью и верностью, с которой он относился к своему наслаждению едой.
Жаль, что он так рано ушел от нас. Ему исполнилось всего тридцать.
Но он будет всем нам примером стойкости.

Я чуть не поперхнулся очередной булочкой и поскорее отодвинул их от себя.

-Больше не хочешь? – удивился Эд. – Жаль. Раньше ты съедал их не меньше десятка. Тем более что это никак не сказывалось на твоих прекрасных формах, - он сладко обвел меня томным взглядом.

-Не хотелось бы мне помереть, как этот толстый малый, во цвете лет… От наслаждения едой…, - пробормотал я.

На экране показывали рекламу.

-Мальчик 10 лет ищет себе взрослого партнера мужского пола для удовлетворения любых обоюдных желаний. Согласен на всё. Встречи возможны на любой подходящей территории. Порядочность гарантирована. Телефон такой-то.

-Мальчик-мазохист 14 лет предлагает свои услуги садисту любого возраста и пола. Инструменты для вызывания боли имеются. Телефон такой-то.

-Женщина возьмет в добрые руки собаку-кобеля размерами не ниже одного метра в холке для удовлетворения своих милых разнообразных желаний. Полноценное питание и отличное жилье собаке гарантирую. Телефон такой-то.

-Любящая мама прелестной девочки-подростка с нетерпением ждет приглашения от Фила на шоу дефлорации своей обожаемой дочери. Невинность – это естественно. Но быть женщиной – еще более естественно. Фил, перед следующим шоу позвони именно нам! Телефон такой-то.

-Взорву ваш дом вместе с вами. Мощность взрыва подлежит обсуждению. Лечение в случае выживания с увечьями – по договоренности с медиками. Желающим – звонить по такому-то телефону.

-Удовольствие – наивысшее блаженство. Вы ничего не делаете – только принимаете дозу. Для вас и только для вас – эксклюзивные препараты, вызывающие определенные галлюцинации – именно те, которые пожелаете увидеть вы! Блаженство без конца! Возможен предзаказ. Звоните! Телефон такой-то.

-Слушай, а это нормально? – удивился я.

Эд посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

-Бедный Вэй! Ты совсем не в себе. Ты всё позабыл! – он манерно закатил глаза. – Конечно же, это нормально. Это же свобода – основа всей нашей цивилизации любви. Бедный, бедный Вэй!

Я вздохнул. Эд унес посуду и булочки.

На экране продолжились новости. Шло заседание правительства. Министры обсуждали главный вопрос – установка на улицах прозрачных туалетов. Одни говорили: зачем туалеты, можно просто справлять большую и малую нужду прямо на траву – это так естественно. Другие говорили: нет, это может кому-то не понравиться, например, следы выделений на траве, хотя роботы и убирают сразу. Но именно правительство должно заботиться о том, чтобы было хорошо ВСЕМ, а не только отдельным гражданам.

Мне странно было смотреть на эту разношерстную толпу в огромном, роскошном зале заседаний с обилием позолоты, дорогих тканей и мебели. Часть министров сидели на своих местах голые, часть – голые с множеством дорогих украшений, висевших у них на шеях в виде разнообразных бус и цепей, браслетов на руках, цепей и бус в виде поясов на талиях, либо в виде пирсинга в самых разных местах тела.

Некоторые из министров были одеты – как я понял, каждый – во что ему нравится: от смокингов до рваных джинсов.

Все были довольны, несмотря на продолжающийся спор, который больше походил на некое шоу с целью увеселения публики, так радостно спорили министры, так они заливисто, искренне смеялись, позвякивая своими драгоценностями.

В процессе прений выделилось два особенно активных министра с противоположными мнениями: женщина и мужчина.

Они оба были голые. На женщине, правда, сверкала какая-то, очевидно, особо дорогая цепь, которую женщина то и дело трогала своими красивыми руками с ярко-красными длинными ногтями, словно просила у своей блестящей побрякушки совета.

Эта министр считала, что надо испражняться прямо на траву – так более естественно.

Министр-мужчина вновь и вновь возражал, что необходимы прозрачные и полупрозрачные кабинки, поскольку кому-то больше нравится именно так, или не нравится, что на него при этом смотрят. В нашем обществе любви, свободы и радости это обязательно должно учитываться, настаивал он.

-А то, что они почти все голые, это тоже нормально? – не удержался я от вопроса.

-Ну да, - вернувшийся из кухни Эд пожал плечами. - Это же естественно. Человек рождается голым – это самое естественное его состояние. И голый человек красив. Тогда зачем скрывать эту красоту? Тем более что все вокруг и так знают, как выглядит голый человек, мужчина или женщина. Выходит, наша одежда – это просто ложь. Мы лжем сами себе, когда ее надеваем, желая прикрыть то, как мы выглядим на самом деле.
Впрочем, мы – свободные люди, и если кому-то хочется надеть на себя что-то – что ж, это его такое же естественное право, как есть, спать, ходить и тому подобное…

-Я бы все-таки оделся, Эд. Принеси мне что-нибудь.

-Вообще-то, ты мне больше нравишься таким, - покрывшись красивым румянцем, пропел Эд.

-Но ведь и ты одет.

Он снова пожал плечами.

-Это потому, что на улице жарковато, хотя машины постоянно и увлажняют, и охлаждают воздух. Но в этом смысле одежда, действительно, незаменима. Она впитывает пот. Поэтому тот, кому не нравится быть потным, ходит в одежде. А кому пот не мешает – ведь это тоже естественно, - ходят без нее. Это свобода, Вей. Ну, да ладно…

Он принес мне чистую футболку и шорты и потом радостно смотрел, как я облачаюсь в это.

-Какой же ты красивый, Вэй! Какая прелесть!

Я довольно усмехнулся, но тут откуда-то мне в мозг проникла странная мысль.

-Слушай, Эд, а если… человек захочет, ну там, например…, подраться, убить…? Если ему это будет нравиться больше всего на свете – что тогда?

Эд засмеялся.

-Ты же сам только что видел объявления частных лиц. Слышал, что там предлагают. Для всего и для всех есть Интернет и телевидение. Уверяю тебя, там есть всё и все. И те, кто хочет убить, и те, кто хочет быть убитым. И как именно быть убитым, и как именно убивать. Есть те, кто хочет ограбить, и те, кто хочет быть ограбленным. И как именно. Главное, чтобы они нашли друг друга. И эта возможность доступна всем. Любые желания, Вей, любые! - могут и должны быть удовлетворены. Потому что именно это доставляет радость. Именно это – правда.  Именно на этом стоит наше общество любви. Всё, что естественно – прекрасно! А что может быть естественней желания человека? И что может быть правдивей его изъявления? – Эд радостно засмеялся и потрепал меня по плечу.

Я снова невольно прислушался к новостям и посмотрел на экран.

Министры продолжали доказывать друг другу противоположные взгляды на прозрачные туалетные кабинки.

-Я ее уговорю! - весело закричал тот министр, что больше других спорил с женщиной. - Я обладаю бо-о-о-о-льшим даром убеждения.

В зале раздались веселые смешки, аплодисменты. Женщина-министр с нетерпеливой улыбкой поднялась ему навстречу со своего кресла.

Он подошел, покачивая в стороны своим большим даром, демонстрируя его всем, и, подойдя к оппоненту, стал ее целовать.

Роботы тут же автоматически – видимо, это было заложено в их программу, - перевернули стол президиума, и он превратился в мягкий, удобный матрас.

Аплодисменты зала были ритмичны и подстраивались под ритм уговоров. Слышались возгласы одобрения и восхищения тем, как красиво он ее убеждал.  И – да, он ее убедил!

-Ах, я согласна, господа! – прокричала женщина-министр весело и удовлетворенно.

-А я вношу встречное предложение, - великодушно сказал убедивший ее министр. – И оно старо, как наш мир. Давайте сделаем часть кварталов без каких-либо кабинок, а часть – с кабинками. Тогда люди смогут удовлетворять как свои естественные желания испражняться там, где им вздумается, так и свои эстетические желания, если им не нравится, когда на них при этом смотрят.

-Бравоооо! – зал снова потонул в аплодисментах. – Это победа любви! Да здравствует любооовь! Единогласно! – министры бросались друг к другу и сливались в наслаждении, кто – вдвоем, кто – сразу с несколькими другими.

Мне стало скучно, и я переключил канал.

Там снова была реклама: вперемежку, тараторя так, что я едва разбирал, улавливал какие-то отдельные, всплывающие из глубин памяти слова, дикторы представляли на экране разнообразную красивую еду, результаты косметических операций по изменению пола, увеличению и уменьшению женской и мужской груди, изменению форм лица, глаз, носа, ушей, изменению цвета и длины волос, форм и размеров половых органов.

-Любое количество детей под заказ. Любые сочетания внешних данных, выбор пола и способностей. Чудо генетики! Звоните прямо сейчас! Телефон такой-то.

-Как это, Эд? Как это – дети под заказ? – не понял я.

-А, - Эд скучно махнул рукой на телевизор. – Это клонирование. Оно появилось как альтернатива обычному воспроизводству человека. Но обычное воспроизводство путем полового размножения – это так муторно, долго, поэтому в нашем обществе всё более практикуют именно клонирование – здесь всё по заказу, всё – как хочет будущий родитель.

-И всегда именно так и получается? Всё – как хотели? – удивился я.

-Иногда нет, - уклончиво ответил Эд.

-Что тогда?

-Под заказ всегда делают несколько. И то, что не получается, отсеивают.

-Как?

-Ну, к примеру, хотели мальчика с голубыми глазами, мягкого, склонного к занятиям музыкой. В пробирке образуют несколько зародышей, производят генетические анализы. И, к примеру, из пяти-шести зародышей таким мальчиком оказывается лишь один. Его и оставляют полноценно развиваться, а остальных…

-Что?

-Убирают.

-Куда? Как?

-Это дело роботов-медиков, - скривился Эд, - я не специалист. В принципе, ребенка может зачать, выносить и родить женщина обычным путем. Но, увы, в этом случае такой ребенок непредсказуем, то есть никто не знает, какой он родится. А вдруг мать хотела бы совсем другого ребенка? Наше общество любви не может позволить ей страдать всю жизнь из-за ошибки природы – из-за того, что родился тот, кого не желали. Но если женщина уже решила рожать сама, а рожденный ребенок по какой-то причине, каким-то качествам окажется ей нежелателен, она может отдать его на воспитание в общечеловеческую школу. Мы с тобой, кстати, тоже там обучались, если ты забыл.
А еще женщина может заказать до родов проведение необходимых генетических анализов ребенка в своей утробе. Степень развития науки в нашем обществе это вполне позволяет. Быстро и максимально удобно. И если по результатам таких анализов будет установлено, каким будет этот ребенок – пол, внешние данные, особенности характера, склонности, и он такой будет ей нежелателен, она не захочет его рожать, то его просто не будет.

-Как – не будет? – еще больше удивился я. – Если он уже есть.

-Ну, он же еще не родился, - Эд, удивляясь моему непониманию, развел руками. – Его просто удалят из нее.

-Убьют? – прямо спросил я.

-Как можно убить того, кто еще не родился, кто еще не живет на нашей земле? – Эд хмыкнул уже совсем недовольно, и я замолчал, боясь расстроить его окончательно.

На экране шла реклама татуировок. Их предлагали на любые части тела.

-Смотри, как красиво! Хочешь, мы сделаем тебе такую же? – снова повеселевший Эд указал на татуировку, мелькнувшую на экране: атлетического вида парень вертел перед камерой своим весьма убедительным достоинством, которое всё было исполосовано странными письменами.

-Нет, пока, думаю, не стоит, - ласково ответил я, не желая обидеть Эда.

-Тогда, может, просто пойдем гулять?

Я был совсем не против.


2


На улице Эд еще больше развеселился. Он постоянно встречал разных знакомых, махал ручкой, целовался с кем-то так, что при этом они облизывали друг другу пол-шеи и лица, знакомил меня. Но я не вспомнил никого из старых знакомых, как не запомнил и никого из новых.

Я лишь с удивлением наблюдал то, что происходило вокруг.

На широких улицах, на зеленых душистых газонах сидели и лежали люди разных возрастов: мужчины, женщины, дети.

Кто-то из них ел, пил, кто-то справлял в траву и ухоженные цветочные клумбы малую и большую нужду, а другие при этом обсуждали, как прелестно это выглядит, давали советы, как делать это, по их мнению, еще более красиво; а рядом кто-то совокуплялся, закатывая глаза от удовольствия.

Иногда люди менялись – переходили от одного к другому или другой и продолжали свои занятия или тоже меняли их, советовались друг с другом, как те министры, которых я видел сегодня по телевидению. Отовсюду летели радостные вскрики, стоны и возгласы удовольствия, удовлетворения, смех.

-Им, правда, всем нравится этим заниматься? – не веря глазам, спросил я Эда, наклонившись к самому его уху.

-А разве это не видно? – еще больше удивился он. – Ты только посмотри на них! Как они красивы и радостны!

Дети играли с частями тел взрослых и тоже радостно смеялись, и позволяли делать то же с собой, делали это друг с другом. По-видимому, им было щекотно и весело.

-Это что, целые семьи, дети и родители? – снова изумляясь, спросил я.

-Необязательно, Вэй. Дети – такие же полноценные свободные люди, только маленькие. Они имеют право выбирать, что, как и с кем делать. И с кем жить. Вполне может быть, что это вовсе не их родители. Просто они вместе живут.

Невдалеке я заметил еще одного парня. Он, как и большинство прохожих и отдыхавших на газонах, был голый. Вокруг него скакали и смеялись несколько детей разного возраста.

Он пытался их всех обнять и погладить, стараясь охватить при этом как можно больше частей их тел. Но рук ему явно не хватало.

-Еще, еще! – долетело до меня, и я понял, что дети куда-то зовут его, просят о чем-то.

-Привет, Фил! – радостно крикнул этому парню Эд. – Что, опять не успеваешь всех удовлетворять?

Фил рассмеялся и крикнул в ответ:

-Подумываю о самоклонировании!

Дети, наконец, увлекли его в какой-то ближайший двор.

-Куда они? – снова полюбопытствовал я у Эда.

-Фил – признанный во всей округе учитель детей по получению удовольствия. Учитель любви. Здесь почти все – его ученики. Есть еще несколько учителей, тоже Филов, но они живут чуть дальше.

-В смысле, учитель? И чему он их учит?

-Ну да, в прямом смысле наглядно показывает им, как вступать в близкие отношения с партнером, чтобы получить как можно больше удовольствия.

-И с какого возраста? – еще больше удивился я, вспомнив, что рядом с Филом были совсем маленькие дети, едва научившиеся ходить.

-Возраст не имеет значения.

-А…где их родители?

-Родители? – Эд словно не понял, о чем я спрашиваю. – Я же рассказывал тебе, когда объяснял рекламу клонирования. Родителей как таковых сейчас, действительно, становится всё меньше. Согласись, это ведь тоже свободное право человека – решать, быть ему родителем, жить ли всю жизнь семьёй, как муж и жена, или просто быть вместе постоянно, как мы с тобой, ведь мы с тобой тоже семья; или быть вместе какое-то время, а потом расстаться, чтобы найти нового партнера.
Это так прекрасно, Вэй, ведь жизнь так разнообразна, так интересна!
Всё больше пар мужчин и женщин, если и решают завести детей, потом отдают их на общечеловеческое воспитание, в школы постоянного пребывания.
Или, наоборот, есть пары, которые берут детей на воспитание из таких школ и растят, как своих.
В самом деле, какая разница – будут учить тебя получению радости от жизни родные мама и папа, или такие же мама и папа, прямым потомком которых ты не являешься? Или две мамы, или три, или больше.
Или столько же пап.
Или Фил – один на всех.
Какая разница – ведь главное, чтобы между ними была любовь, Вэй.
Если кто-то из детей хочет, они потом могут вернуться и в свою настоящую, родную семью.
Всё происходит по договоренности, по свободному волеизъявлению, Вэй. По любви и только по ней!
Но чаще всего дети тянутся к таким, как Фил. Он такой добрый и нежный, он просто воплощение любви! - ласково пропел Эд, провожая сладким взглядом толпу веселых ребятишек во главе с Филом.

-А тебя, а меня в такой школе – кто учил?

-У нас было много разных преподавателей. Много разных предметов. Наука и всё такое. Но самая главная наука, которую мы постигали в нашей школе – это наука любви, Вэй. Любви ко всем, кого мы видим рядом с собой.
Мы научились любить их, любить друг друга. Любить так, чтобы хорошо было и тебе самому, и партнеру. А если вам наскучивает друг с другом, то всегда есть друзья, которые помогут преодолеть эту скуку и восстановить любовь, Вэй. Потому что мы все – воспитанники школы, там и с Филом познакомились. Он был самым талантливым.

-А чему еще учат в школе?

Эд с грустью повернулся ко мне.

-Бедный, бедный Вей! Как это ужасно, что ты всё забыл! Может, надо поговорить с градоначальником, и тебе устроят какой-нибудь ускоренный курс повторения?

-Мальчики, может, повторения с нами? – красивая голая девушка, с лицом, словно нарисованным на передней части головы, шедшая нам навстречу с похожей на нее подругой, вдруг обволокла меня собой.

Она заполнила собой всё, как туман, влезла под мою футболку и шорты своими очень длинными, чуть загнутыми красиво, разноцветными ногтями. От их неживого холода на моем теле мне показалось, что у нее совсем нет кистей – только одни эти ногти, прямо из запястий.

Я растерялся и испугался, но Эд мягко отстранил ее.

-Мой друг пока нездоров, правда, Вэй?

-Ну да, - я не нашелся, что еще сказать.

Девушки облизали меня и Эда, где смогли, и, оставив нас, продолжили свой путь.

Правда, уже в нескольких шагах позади нас повисли на двух других парнях, и вскоре все вместе оказались на зеленом газоне, сливая свои стоны почти в унисон с остальными.

-Ты в школе отлично учился, подавал большие надежды, увлекался физикой и математикой. Мог стать ученым, - мечтательно сказал Эд. – Если ты и это забыл, то ученые – это такие люди, которые изучают природу и создают то, что помогает нам жить, в том числе, разные машины.
Человек в современном мире рождается, чтобы получать радость, всё остальное за него могут сделать машины, роботы.
А ученый – это тот, кто хочет создавать эти машины, помогать людям. Для него именно это и является радостью, он от этого получает удовольствие.
Видишь, как всё логично и стройно!
Кто-то, как Фил, хочет ласкать детей, обучая их тонкостям близости с партнером, чтобы они получали как можно больше радости и удовольствия. А кто-то – помогает людям тем, что облегчает их жизнь с помощью машин.
Так были созданы машины-врачи, машины-полицейские, машины-уборщики, машины-повара, машины-перевозчики.
Каждый на своем месте, каждый – нужен.

-А почему я не стал ученым?

-Ты встретил меня, - улыбнулся Эд. – И всё остальное для тебя стало неважным. Это твое право, Вэй.

-А…чем, как мы живем? – я все же не совсем понимал, в голове был туман, неясность.

-Ты имеешь в виду – на какие средства?

-Ну, и это тоже.

Эд пожал плечами.

-Просто у нас всё есть. Всё, что нам нужно. Если нам что-то понадобится, мы идем в магазин и берем то, что нужно. Всё делается машинами. Здесь всё у всех есть, это политика нашего правительства, основа всей нашей свободной цивилизации.

-А вот то, где мы живем – что это? Город, страна? Что?

Эд снова пожал плечами.

-Какая разница? Ведь тебе хорошо? Правда, хорошо? – в ответ ему я лишь неуверенно
кивнул, подумав: «Во всяком случае, не так уж плохо».

Хотя почти через минуту я понял, что мне не так уж и хорошо. Меня даже затошнило.

Как я понял, здесь вся территория делилась на определенные кварталы, в каждом из которых люди занимались тем, чем им больше всего нравилось заниматься.

Теперь мы подошли к кварталу, где на красивых стойках было развешано разнообразное нижнее несвежее, использованное белье.

Люди, закатывая глаза от удовольствия, ходили от стойки к стойке, облизывая и обнюхивая это чужое нижнее белье. Некоторые снимали его прямо с тех, на ком оно было, если те были не против, и прямо здесь снова обнюхивали и облизывали. Кто-то, возбудившись от этого, прямо здесь же и совокуплялся.

Следующий квартал был предназначен для любителей экскрементов. Одни люди испражнялись там, где стояли, а потом сами же или другие люди выкладывали из них красивые скульптуры, потом все вместе любовались, рукоплескали этим умельцам. Некоторые обмазывали экскрементами себя, других прохожих, а потом слизывали намазанное прямо с тел.

Судя по тому, как они себя вели, это доставляло им такое же удовольствие, как у извивающихся от страсти групп людей, совокуплявшихся на газонах несколькими кварталами раньше.

-Слушай, Эд, как они это делают? – несмело спросил я, стараясь, чтобы кофе и булочки не вышли из меня неестественным путем. – Это ведь ужасно пахнет.

-Кому-то этот запах приятен. Потому что естественен. А тот, кому неприятно, просто впрыскивает себе предварительно в нос специальный раствор, который пахнет так, как тебе хочется. Есть самые разные ароматы. Вей, пойми ты, наконец, здесь есть всё, что нужно для любой радости, любого желания!

Еще чуть дальше, за поворотом, на широкой площади люди разного пола и возраста тоже совокуплялись. Но на этот раз с красивыми, стройными собаками, лошадьми, еще какими-то животными – я отсюда не разглядел, да особо и не пытался. Здесь каждый делал именно то, что и как ему нравилось.

Следующий квартал был закрыт стеклянными стенами и куполом, и за стеклом почти ничего не было видно из-за густого белесого дыма внутри купола. А из-под купола через какие-то невидимые глазу отверстия к ясному, безоблачному небу поднимался уже лишь легкий, полупрозрачный дымок.

Но, присмотревшись, я смог разглядеть там, за стеклом силуэты людей. Они сидели, стояли и, шатаясь, ходили в белесом густом дыму. Изо рта почти у каждого торчало по небольшой трубке.

-А это…кто? – спросил я.

-Курильщики. Они получают удовольствие от вдыхания этого дыма. В куполе установлены фильтры, поэтому наружу их дым выходит уже очищенным.
Я как-то пробовал побыть с ними внутри – действительно, очень вкусно. Но вредно для здоровья.
А в жизни так много и другого интересного. Я бы не смог вот так, как они, заниматься только и только этим, - кивнул Эд в сторону дымного купола, но, как мне показалось, кивнул он с некоторой завистью к этим людям.

Вдруг одна из стенок стеклянного квартала раскололась от удара изнутри. Оттуда повалил густой дым, и вывалился один из курящих. Тут же откуда-то появились роботы и быстро запаяли дыру в стекле, будто ничего и не было.

Человек, вывалившийся из квартала курильщиков, продолжал неуклюже лежать на земле.

-Что с ним? – заволновался я, придерживая Эда, который уже продолжил путь вперед.

-А, - беспечно махнул он рукой. – Наверно, умер. Ну что поделать, он сам этого хотел. Я же говорил, что это вредно. Зато он всю жизнь прожил в том удовольствии, которое больше всего ценил. Это прекрасно! А тело, ничего, сейчас роботы уберут.

Он держал меня за руку и увлекал дальше, за собой.

А я не мог просто так уйти. Я всё смотрел назад, через плечо, как роботы быстро подкатили металлический ящик, в который погрузили мертвого человека и очень быстро увезли куда-то под землю.

Я заметил, что через определенные дистанции в разных местах улиц были прикрытые травой закрытые люки, ведущие, очевидно, под землю. Из них-то так быстро, видимо, по какому-то специальному сигналу, и могли появляться роботы, необходимые для определенной работы. И туда же они быстро убирали всё, что уже не требовалось здесь, на земле.

Дальше в сторону уходил еще один квартал. Там ходили и возлежали люди с нанесенными на их тела многими татуировками.

-О, какая красота! – Эд даже прихлопнул несколько раз в ладоши. - Давай подойдем ближе, посмотрим.

Я пошел за ним.

Там были молодые красивые, белокожие женщины и мужчины, исписанные страшными, черными, окровавленными черепами; медузами с дико выпученными, устрашающими фантастическими глазами; драконами, из пастей которых вырывались съедаемые ими люди с безобразно раскрытыми в ужасе ртами.

Нарисованные змеи обвивали человеческие тела, и их узкие смертоносные жала были направлены в то место на груди, где находится сердце.

Красивые алые цветы на красивой коже растягивались при движениях и становились отвратительными.

Морды хищников на широких спинах мужчин, на ягодицах женщин, скалили свои зубы, испачканные в крови, и мне казалось, эти звери вот-вот выскочат из человеческих тел, на которых они были изображены, и накинутся на меня и Эда.

Я отворачивался, чтобы не видеть этого, чтобы ужас, начавший заполнять меня, исчез. Но он был со мной, во мне, не покидал меня.

-О, как это прекрасно! Посмотрите, а у меня? А у меня? О, великолепно! А у меня? – спрашивали друг у друга и молодые, и старые люди, разрисованные самыми разными татуировками.

На дряблой коже стариков когда-то сделанные рисунки, обвисая, становились еще более ужасными.

-Вы прекрасны! Это шедевр!

-Вам непременно надо поучаствовать в шоу самого великолепного тату, правда, вы победите, - уговаривали друг друга разрисованные тату старики.

Молодые вторили им и рукоплескали, рукоплескали.

-Ближайшее шоу всего через два дня. У вас огромные шансы, правда. Вы так оригинальны!

Я силился увидеть их лица, чтобы понять, насколько они отличаются друг от друга.
Но видел лишь всё тех же красно-черно-сине-зелёных нарисованных драконов, медуз, змей, хищников, цветы, хвосты, зубы, шипы, черепа, кости, кровь…

Я не мог разглядеть за всем этим реальных лиц отдельных людей, их красоты. Они все были одинаковы, все были покрыты этим и сливались в одну, общую, красно-черно-сине-зелёную массу.

А сбоку, уже со стороны следующего квартала доносились какие-то ужасные, невыносимые моему слуху крики.

Но Эд шел вперед спокойно и безбоязненно. Я тоже проникся этой его уверенностью, но когда увидел, что там происходит, остолбенел, остановился, не в силах продолжать движение.

Там люди издевались друг над другом.

Я не мог бы передать словами, что они делали.

Да, они убивали друг друга, медленно, изощренно, одни – других.

-Эд! Ведь у нас есть полиция, ты говорил? Это надо остановить! Надо вызвать роботов-полицейских! Как это сделать?! – я задыхался от ужаса.

В ответ Эд лишь улыбнулся.

-Вэй, ты опять ничего не понял. Они все хотят этого сами. И те, и эти. Те, кого убивают, хотят так мучиться перед смертью, хотят умереть. А те, кто истязает их и убивает – лишь помогают им в этом.
То есть и те, и эти испытывают то самое удовольствие, к которому они больше всего стремились.
Хорошо, что тебе это не нравится, - ласково промурлыкал он. – Но мы должны быть толерантны к другим. У нас свободное общество, друг мой. Каждый имеет право заниматься тем, чем хочет.
Но давай, правда, уйдем отсюда. Я бы не хотел, чтобы тебя вот так расчленили, - он с неприязнью повел узкими плечами, глядя, как на самом краю квартала какой-то верзила занимается свежеванием еще живой, дико вопящей от нестерпимой боли женщины – он выворачивал ей внутренности.

-Ты считаешь, ей это нравится??? Почему же она так страшно кричит? Ей больно!!! Она этого не хочет!!!

Эд усмехнулся так, словно я сказал глупость.

-Ну что ты, Вэй, она сама нашла этого головореза по сети, иначе он бы не притронулся к ней.

Наконец, верзила прикончил свою жертву ударом топора, издал вопль удовольствия (а вот жертва, увы, издать его не смогла).

Вездесущие роботы-уборщики, появившись из-под земли, тут же, за несколько секунд, ловко прибрали и останки жертвы, и кровь.

Рядом с только что получившим удовольствие головорезом, довольно протиравшим свои инструменты, с помощью которых он расправился с женщиной, сидел еще один человек.

Он ловко рубил топориком конечности лежащего перед ним мертвого человека, поджаривал их здесь же, на огне, и с аппетитом ел.

Еще чуть поодаль стояла небольшая толпа и рукоплескала каждый раз, когда жаривший мясо отправлял себе в рот очередной кусок человечины.

Я отвернулся, зажав себе рот рукой – булочки с кофе неумолимо просились обратно.

-Знаешь, кто это, который ест человека? – с восхищением произнес Эд. – Это победитель шоу любви. Это самое важное наше шоу. Оно призвано демонстрировать зрителям самую великую любовь. Вот эти двое прожили друг с другом много лет, они любили друг друга с детства. И вот неделю назад его партнер выступил с инициативой нового шоу любви. Он захотел быть съеденным своим партнером.
«Я хочу навечно слиться с ним – с любовью всей моей жизни, хочу проникнуть в него так глубоко, как никогда еще не проникал», - объявил он всем.
Его партнер решался три дня, наш герой уговаривал его…

-Как утром министры – друг друга? – изо всех сил сдерживая тошноту, выдавил я из себя.

-Ну, думаю, да, - сладко улыбнулся Эд. – И вот, как видишь, эти двое тоже обо всем договорились по любви и доставили удовольствие не только себе, но и зрителям. Как это прекрасно! – Эд закатил глаза, но потом, заметив, как я бледен и перекошен лицом, заботливо обнял меня.

-Вэй, друг мой! Ну, успокойся, я никак не могу понять, почему ты до сих пор так странно реагируешь на обычные вещи, которые происходят вокруг. Почему ты никак не поймешь, что всё здесь – во имя любви и только во имя неё?

Но я всё никак не мог успокоиться и качал головой. Однако мы продолжали путь.

-Слушай, Эд, а если всё не так? Если они не хотели?

-Кто? – не понял Эд.

-Ну…та убитая женщина… И этот, съеденный…

Он смотрел на меня, как на сумасшедшего.

-Этого не может быть в нашем обществе любви.

-Ну, а если?

Но Эд только изумленно и весело хмыкнул.



3



Впереди был зеленый, чистый сквер. И меня, наконец, стала отпускать тошнота, преследовавшая меня почти с самого начала нашей прогулки.

Я уже почти свыкся с мыслью, что всё именно так и есть, что всё идет именно так, как и должно быть, и по-другому быть не должно и не может. И что именно это правильно.

Здесь, среди небольших деревьев, уютных скамеек было спокойно, тихо, только невидимые птицы щебетали о чем-то.

На одной из скамеек сидел симпатичный мужчина средних лет, который быстро печатал что-то тонкими пальцами на квадратном экране компьютера.

-О, привет, милый Райт! – как давнишнего друга приветствовал его Эд.

Мужчина вскинул свои глаза – будто не на нас, а сквозь нас.

Он явно был совсем не здесь, а где-то там, в том, что он писал.

-Всё пишешь?

-Да, Эд, привет. Сеть открывает нам прекрасную возможность писать даже то, что никто не хочет читать. В ней все равно кто-нибудь да прочтет. И я так рад, так рад, - повторил он.

Но по его тону нельзя было поверить, что он, действительно, рад. Он говорил скороговоркой, без эмоций, и продолжал что-то писать.

-А что вы пишете? – поинтересовался я, пожалев его, желая сделать ему приятное, понимая, что, видимо, никто больше у него об этом не спрашивает.

-То, что мне нравится, - скороговоркой отвечал он. – Я не могу остановиться. Я пишу, пишу, пишу…

-Эй, Райт, может, потрахаемся? – окликнули его из шедшей мимо компании парней. – Давай прямо тут, ты такой милый.

Он в ответ покачал головой и продолжал писать.

-А с нами? – крикнули с другой стороны две голых девушки, раскинув красивые длинные ноги, развалившись на чистой траве и явно скучая.

Но Райт снова покачал головой.

Эд безнадежно махнул рукой, и мы пошли дальше.

В этот момент мне показалось, что Райт умрет примерно так же, как тот толстяк из утренних новостей.

Только не от ожирения, а, скорее, от недоедания, оттого, что его полностью захватила жажда писать, писать и писать, не дающая желать чего-либо иного от этой жизни.

-Я был с ним. До тебя, - пояснил Эд, когда мы отошли на некоторое расстояние. – Райт очень милый. Он все время сидит здесь и пишет, поэтому я и не смог продолжать с ним отношения, он всегда стремится лишь писать. Это – его желание, и именно его удовлетворение доставляет наибольшую радость. Тогда зачем лишать его этого?

Мы подошли к краю сквера, за которым открывалась большая площадь или очень широкая улица.

С одного ее конца слышался всё более нарастающий, приближающийся шум. Уже были слышны радостные визги, крики и смех.

Наконец, показалось начало огромной толпы голых людей, бегущих по улице в нашу сторону с громкими криками.

Если бы я знал, что это такое, я бы назвал их нечеловеческими.

Я слишком поздно увидел роботов, которые стояли по краям улицы, на углах домов, и поздно сообразил, что роботы свистели, оповещая о приближении бегущей толпы.

Мы с Эдом не успели отойти, и нас задело и понесло краем этой толпы, разделило, сколько мы с Эдом ни кричали и ни звали друг друга.

-Куда вы бежите? – задыхаясь, крикнул я на бегу окружавшим меня людям.

-К самой великой радости! – срываясь на визг, закричало в ответ сразу несколько голосов.

Глаза людей были судорожно выпучены, они все смотрели только туда – вперед, куда они бежали.

Мне было любопытно, и я продолжал бежать с ними еще целый довольно длинный квартал, надеясь узнать, что же это за великая радость.

В конце уличного квартала дорога стала резко забирать вверх, в гору. Я понял, что быстро бежать уже не смогу, стал отставать.

Но те, что были вокруг меня, видя, что я ослабеваю, подхватили меня под руки, увлекая дальше за собой. Они, казалось, совсем не устали.

-Куда вы меня тащите? – усмехнулся я, удивляясь их силе.

-К самой великой радости! – снова кричали они, будто не зная никаких иных слов, и без устали пёрли вперед и себя, и меня, и каких-то начавших отставать детей, которые тоже бежали вместе с ними и тоже радостно кричали.

-А где она?

-Здесь, здесь! Ураааа! – раздалось далеко впереди.

Почти сразу вслед за этим раздался страшный стук чего-то тяжелого, сброшенного с высоты. Стук был затяжным, нескончаемым и оттого еще более страшным. Неземным.

-Стойте! – невольно поддаваясь этому страху, закричал я. – Не надо туда! Я не хочу!

-Ты просто не знаешь, что это! – снова крикнуло мне сразу несколько радостных голосов. – Это самая великая радость! Это нужно испытать! Больше ее просто нет!

-А-а-а! – я не знаю, как, какой силой я вырвался из их толпы на обочину дороги.
Они пытались втянуть меня обратно силой многих своих рук.

Словно это были руки одного гигантского существа, неумолимо стремившегося к этой «самой великой радости».

Но тут чьи-то чужие темные и сильные руки, ударив по нескольким их, белым, красивым, будто выхватили меня, оттолкнули от этой тяжелой толпы, отбросив далеко от дороги.

-Сюда, здесь, - спокойно и жестко сказал кто-то рядом со мной, поставив за углом ближайшего дома.

Из своего укрытия я мог видеть, как вся бежавшая за великой радостью  толпа голых людей, взрослых и детей, добегая до вершины, за которой уже не видно было продолжения улицы, исчезала за этой вершиной. А потом…

Да, потом, сливаясь, продолжался всё тот же страшный нечеловеческий, неземной звук падения тяжелого.

Там, на самой вершине, люди начинали кричать как-то по-другому, совсем не так, как они кричали, пока бежали.

И я, не зная еще, что это, понимал, что там, на вершине, это был крик уже не радости, но страха.

Я даже видел, как несколько человек, бежавших с краю толпы, вроде меня, пытались удержаться там, на самой вершине, цепляясь руками друг за друга, за асфальт, за тонкие ветви каких-то кустарников, растущих у дороги.

Но цеплявшихся людей сносило теми, кто напирал снизу, с улицы, стремясь к вершине.

Наконец, толпа иссякла, исчезнув там, где кончалась улица.
И стало невероятно тихо. Будто никого живого не осталось на земле. Только я – и тот, кто выхватил меня из толпы.

-Что это было? – тихо, почти шепотом, почему-то стесняясь нарушать эту тишину, спросил я его.

-Убийцы и самоубийцы, - просто ответил он.

Он был очень немолод, грязен и худ, одет в какие-то лохмотья. От него дурно пахло – видимо, он очень давно не мылся. И у него не было одного глаза, место которого прикрывала темная, грязная повязка.

Весь его вид являл собой довольно страшное зрелище. Однако мне было рядом с ним не страшно, как в той толпе красивых людей, а, наоборот, очень хорошо, покойно.

-Хочешь увидеть? – он кивнул в конец улицы, и мы не спеша подошли к краю, к самой вершине.

Внизу раскрылась пропасть глубиной в несколько десятков, может быть, в сотню метров.

На дне ее, над чем-то красным, светлым и отвратительно хлюпающим летали тарахтящие черные роботы, похожие на минивертолеты, перемигиваясь белыми огнями.

-Что это? – замирая от ужаса, спросил я.

-Идентификация. Роботы сканируют им глаза. Ты что, не знаешь? Там нанокод, который вводят в виде капель каждому человеку при рождении. По нему ведут подсчет людей.

-Я, может, и знаю, но после травмы головы потерял память. А у тебя почему нет глаза? Не хочешь быть опознанным?

-Нет, это всё ерунда. Я просто в драке потерял, - усмехнулся он.

-Ладно. Тогда скажи, как тебя зовут. Должен же я знать имя своего спасителя.

-Зови меня Дроу. Здесь же всё наоборот. (*наоборот в английской транскрипции читается как «ворд» - «слово»)

-Что – наоборот?

-Всё.  Красота – отвратительно-безобразна. Доброта – приторна. Зло – этакая милая веселУшка. Естественное – противно. Всё – ложь.

-А я – Вэй.

Я вглядывался в него, но ничего не мог разобрать в его единственном темном глазе под густой бровью, смотревшем прямо и ясно.

Он был совсем не похож ни на кого из тех, кого я успел сегодня узнать.

-Думаешь, ЭТОЙ «великой радости» все они хотели? – Дроу кивнул на конец улицы.

Я покачал головой.

-Им КАЗАЛОСЬ, что это – великая радость. Но когда они это понимали – было уже поздно.

-Почему же им… так казалось? - спросил я.

Дроу помолчал, осмотрелся.

-Знаешь что, пойдем-ка куда-нибудь отсюда, здесь сейчас будет жарко, народу набежит, роботов, убирать всё это будут, праздновать…

-Что - праздновать?!

-Ну…радость эту. Великую.

-Они же все погибли! Умерли! Там же…там дети были! – жалость обожгла мое сердце острой болью.

-Ну, они же хотели радости. Искали ее. Вот и нашли. Это – праздник.

-И тебе…тебе их не жаль?! – я не верил ему.
Спасшему меня и теперь так холодно, казалось, говорившему о тех, кто погиб.

-Пойдем отсюда, поговорим в другом месте.

-Послушай, Дроу, там еще, возможно, был мой друг. Его тоже, как меня увлекло этой толпой. Что, если и он погиб… там, с ними?

-Если так, ты ему уже не поможешь. А потому – пойдем, здесь не нужно оставаться.

Я, скрепившись, послушался, прошел с ним по каким-то дворам, сначала чистым и светлым, потом всё более темным, вонявшим непотребным.

Наконец, мы вышли на другую, довольно просторную улицу, но тоже грязную, заваленную мусором и спящими вповалку бродягами, вроде самого Дроу.

-А я и не думал, что здесь есть такие места, - наверное, я сказал это слишком разочарованно, потому что Дроу саркастически рассмеялся.

-На самом деле, в этом нет ничего удивительного. Всё, что ты сейчас перед собой видишь – это всё та же цивилизация. Всё те же поиски радости.
Просто в этом ее уголке живут люди, которые хотят жить именно так, а не в чистоте и благоухании. Просто эти люди считают вот такую жизнь наиболее естественной.
И получают тут свою, собственную радость.
Свободу от чистоты.
Свободу пить вино или употреблять наркотики, забывая, кто ты и где находишься. Здесь всё то же самое, что и на чистых улицах.
И люди – те же. Охотники за радостью. Мы, все.

-И ты? – прямо спросил я.

Он покачал головой.

-Тогда почему ты здесь? – прямо спросил я.

-Потому что не там.

Дроу усадил меня на какую-то рухлядь, вынул из-под нее большую банку с недоеденными консервами и стал есть прямо грязными руками.

Предложил и мне.

Я сначала, побрезговав, отказался, но голод и волнение последнего часа взяли свое, тем более, что пахла эта еда довольно вкусно.

И я тоже взял у Дроу несколько кусков прямо немытыми руками и один за другим отправил в рот.

-А мой друг, Эд, уверял меня, что у нас все живут так, как хотят и где хотят. А ты, выходит, исключение, потому что просто вынужден жить именно здесь, а хотел бы не так и не этак, а совсем по-другому, - повеселев от наполненности в желудке, спросил я.

Дроу снова покачал головой.

-Жизнь – это путь, Вэй. И, как у всякого пути, в ней есть главная цель. Даже если ты просто идешь.
Просто идти по жизни – это ведь тоже цель. И, если ты знаешь цель, то можешь определить, как до нее добраться.
Вся беда в том, что люди часто принимают за главную цель совсем не то, что ею в действительности является.
А надо знать, обязательно надо это знать, Вэй.
Потому что, если ты знаешь, то выбираешь, как ты будешь до нее добираться, в теплом и сытом вагоне или грязным бродягой.
И уже иное имеет значение.
Важным становится другое, Вэй. Совсем другое.

-Кто ты? – испуганно спросил я его, такой силой повеяло от его, на первый взгляд простых, но оттого еще более страшных, проникающих в мозг слов.



4



-Я – никто. Человек. Такой же, как ты. Вернее, был таким же. Как все. Искал «самую великую радость».
Где я ее только ни искал! Чего только ни перепробовал! Как и они все, кто-то – чуть раньше, кто – позже…
Я был богат, был удачлив, выигрывал в карты, в рулетку много денег, часто менял жилье – одни дворцы на другие. Украшал в них всё золотом, бриллиантами.
Мне казалось, надо что-то еще более красивое.
Я ездил, как хотел, на разных суперскоростных авто, разбивал их, покупал новые и снова разбивал.
У меня были всякие женщины.
И с ними я делал всё, чего мне вдруг начинало хотеться. Разных находил по сети. Тебе твой друг, наверное, говорил, что есть люди, которые хотят, чтоб им делали больно. Даже очень больно.
И у меня были такие.
И я им делал очень больно, чтобы получить своё удовольствие.
Находил даже тех, кто хотел быть убитым.
И я их убивал, медленно, пытаясь снова и снова получить ту радость, то удовольствие, которого я так жаждал, которого всегда мне было мало, не хватало… Потому что оно очень быстро заканчивалось.
Как и у всех нас...


Я, оцепенев, сидел, слушая его, умирая от страха, от мысли, что он задумал сделать что-то такое и со мной.

Я надеялся лишь на то, что и здесь всё решается по договоренности, то есть, если я не захочу, он мне ничего плохого не сделает, найдет другого, который этого плохого сам захочет.

Дроу, между тем, продолжал:

-Вначале, когда я только начинал эти свои, назовем их, эксперименты, я, действительно, испытывал радость.
Начиналось всё с невинного, буквально, с получения радости от таяния во рту шоколадки.
От вкусного вина, от приятной книги или телепередачи, от созерцания красивой картины, женского тела, милого личика ребенка.
Но потом, через какое-то время, мне становилось этого мало. Надоедало. Становилось скучно даже от самого интересного.
И начинало хотеться другого – большего.
Потом – много большего.
Ещё и ещё.
И я уже не испытывал радости ни от шоколада, ни от вина, ни от наркотиков, ни от женщин.
Мне всё начинало казаться пресным, безвкусным.
Я спал с женщинами. С сотнями.
Потом вообще сбился со счета.
Сначала я называл это любовью. Но потом они мне надоели.
Я понял, что это не та любовь. Не моя.
Я стал пробовать мужчин. Сначала – нравилось, я радовался этим новым удовольствиям. Я любил.
Потом мне снова стало скучно, пресно.
Я перешел на новый уровень – стал придумывать более сложные развлечения и с женщинами, и с мужчинами.
Даже изобрел ряд специальных устройств, которые призваны были либо вызывать, либо продлевать удовольствие от моего очень близкого общения с партнером. Это продолжалось годами.
Я снова называл это любовью, так же, как все.
Но радость приходила и покидала меня.
Потому что всё, чего бы я ни создавал и ни придумывал – всё неизменно оканчивалось очередной скукой и необходимостью придумывать что-то новое.
И постепенно всё это стало меня всё больше раздражать.
Я переключился на детей.
Страшно вспомнить, что я делал с ними, как выпускал по капле из них кровь, глядя на их мучения, слушая их мольбы сохранить им жизнь.
А они, не понимая, как и я, тоже думали – или пытались думать, что вместе со мной ищут эту «самую великую радость», верили, что именно это – любовь, что так они убивают свою скуку – всё, что осталось от пресыщения их прежними удовольствиями. Но на самом деле это я их убивал…

Я вспомнил Фила, которого видел сегодня утром, и меня передернуло от ужаса.

-А…потом? – не выдержал я долгого молчания Дроу.

-Потом были еще игры с животными… Особенно долго мне понравилось быть с тигрицей. Не знаю, нравилось ли ей со мной…
Во всяком случае, и я сам себя, и мои друзья уверяли меня, что ей нравится.
Но когда и она мне надоела, я убил ее.
Как убивал всех, кто мне надоедал в моих поисках всё новых удовольствий.
Убивал, считая, что именно этого они и хотели…
Я помню ее глаза, когда я убивал ее.
Тогда на какой-то миг мне показалось, что ей это совсем не нравится. Но к тому времени у нее уже не было сил показать это.
Вот так я и убивал каждого из тех, кто со мной был, думая, что это во имя любви и правды, думая, что если останусь с ними, не в силах продолжать их любить – это будет ложь, будто я их по-прежнему люблю.

По его черному от грязи лицу от единственного глаза к углу рта, обрамленного густыми усами и бородой, пролегла светлая, чистая, блестящая в свете разгоравшихся уличных фонарей мокрая полоса.

-Потом… Потом я понял, что удовольствий, которые могли бы доставить мне радость, просто больше нет на всем белом свете и даже за его пределами.
И меня охватила страшная тоска.
Пришла мысль, что единственной целью, назначением такой жизни, как моя, как у всех, здесь живущих, теперь может быть только одна – «самая великая радость».
Та самая, которую якобы нашли сегодня те бедные самоубийцы.
Это, кстати, очень распространенное здесь шоу. Шоу радостных самоубийц.
Под большим секретом известно – это я узнал, когда еще был богат и славен, и вхож в определенные высокие круги – даже в правительстве серьезно считают, что подобные периодически проходящие шоу прекрасным и естественным образом регулируют численность населения.
Что ж, логично, - он грустно усмехнулся.

-Итак, я стал полноправным членом группы радостных самоубийц, которые готовили такое же шоу.
Кстати, эта вершина, с которой они все прыгают в бездну – они ее выпросили у правительства.
И те любезно согласились и помогли построить всю эту конструкцию. И пропасть даже углубили и расширили.
И специальным покрытием настелили, чтоб наверняка до смерти разбивались.
Выжившие инвалиды тут не нужны. Их лечить долго приходится. Роботы-медики могут поломаться.
А члены нашей группы тогда выбрали день, чтобы, наконец, насладиться этой «самой великой радостью» - ощущением полета перед смертью и избавления от нашей земной тоски и скуки.
Было весело, много рекламы и зрителей.
Собрались на главной площади, было нас несколько сот человек, и взрослых, и детей.
Все были радостные, в предвкушении, пели, смеялись, совокуплялись.
Потом кто-то позвал всех – вперед, и мы побежали.
Я был с краю, вот как ты сегодня.
Помню радость от одного только ожидания того, что сейчас испытаю иную – невероятную, нечеловеческую радость.
Навсегда.
Но чем дальше мы бежали, чем ближе к вершине, тем хуже мне становилось.
Я видел, что не у всех радость, что кто-то боится, но не хочет этого показывать, а кто-то искренне хочет улететь туда, в пропасть.
А кто-то, как я, уже почти совсем раздумал.
Но мы продолжали бежать и, казалось, даже ускорялись.
Наконец, кто-то не выдержал и заверещал, что не хочет и не будет.
Его затолкали, обвиняя во лжи – дескать, раз побежал с нами, значит, ты так сам захотел, ты хочешь именно этого – ведь мы бежим к радости!
Нескольких человек там просто затоптали.
Меня выхватил из толпы какой-то бродяга.
Вообще-то, обычно, такие, как мы, туда не ходят.
Это же самый центр, там чистые люди живут. Нам там не нравится.
Но иногда, вот как тогда, да и как я сегодня, бродяги там оказываются.
Он, тот бродяга, видимо, понял мое состояние, как я артачился, не хотел бежать. И помог, спас меня.
Он был очень сильным. Сильней меня.
Я-то, видишь, худой, сухой, а тот как атлет был.
Но истории наши с ним были очень похожи, - Дроу усмехнулся воспоминаниям и продолжал:

-Встретив его, поговорив с ним, я оставил всё, что связывало меня с чистым миром, и поселился здесь. Он называл себя Дроу. И теперь я себя тоже так называю.

-А ты, в смысле все вы не пробовали, может, пойти еще куда-нибудь, искать настоящую радость?

Дроу хитро посмотрел на меня, усмехнулся.

-Настоящую, говоришь? Ты прав, она есть, настоящая. Мне тот бродяга рассказал, первый Дроу. Она даже словом называется одним. Я только подзабыл его.
Но это неважно. Главное – она есть.
Но идти никуда не надо, Вэй. В смысле, ногами идти или ехать.
Этот путь – он как бы внутри нас самих.
А здесь, на земле – куда ни иди, всё одно и то же, одно и то же, везде, всё одинаково, понимаешь.
Всё обязательно наскучит. И закончится ужасно.
Так мне тот, первый Дроу сказал. И я поверил ему.

Мы помолчали. Мне пока сложно было понять, о чем он говорит.

-Слушай, Дроу, а где теперь тот человек?

Мой спаситель вздохнул.

-Его убили. Несколько месяцев назад.

-Он этого захотел?

-Нет…

Я опешил.

-Как же так? Ведь здесь всё по договорен…

-Я же сказал тебе – всё ложь! Ложь и обман, которые тут называют правдой! – Дроу
вдруг заплакал беззвучно, отвернулся, потом кое-как овладел собой, успокоился.

-Однажды мы с ним проникли на чистые улицы. Там было детское шоу Фила. Видел Фила? Ну вот.
Мы смотрели из-за угла, как он этих детишек, там совсем малыши были, годовалые даже… И вроде как они этого должны были бы хотеть – удовольствия то есть.
Но когда Фил с ними это всё начинал, они, гляди, уж плачут, отпихивают его.
Тут Дроу не выдержал, выскочил прямо туда, к ним на подмостки, на которых всё это непотребство происходило, и стал кричать, мол, что вы делаете, это неестественно, и они, дети, этого не хотят, они вообще еще ничего не понимают.
Тогда народ стал кричать на Дроу, да всё по нарастающей.
Дроу мне уже кричит – беги, спасайся, я их задержу.
Это потому, что они уже на нас обоих стали кричать и наступать, что, мол, похоже, мы сами хотим, чтобы нас того…
Чтобы нам больно сделали, вот для этого, дескать, мы и нарываемся.
То есть сами шоу устраиваем.
От этого всем им еще интересней стало, ну, вроде как, всё именно так и задумано, для усиления эмоций, накала страстей.
Тогда мы с ним побежали, но он специально отстал от меня, их задержать, меня прогнал, драться стал, чтобы никого ко мне не подпустить.
И та толпа…

Дроу снова отвернулся, видимо, борясь с подступавшими слезами.

-Они его просто разорвали. По кусочкам. Будто он сам этого хотел.
А потом вернулись на площадь и так же с детьми Фила закончили.
Кого придушили, кого.... Я этого уже не видел. Мне другие бродяги рассказали…
И вот теперь уже много месяцев я думаю – почему он это сделал, тот Дроу.
Почему стал тех детей защищать и меня? Зачем?
Он же, наверняка, знал, чем всё это может кончиться.
Вот об этом я долго думал.
Я поверил, что, когда пойму это, то вспомню, что это за радость, о которой он мне говорил. Настоящая.



5



Переночевав у бродяг, рано утром я поднялся. Ни Дроу, ни других вчерашних бродяг рядом не оказалось.

Тогда я встал и пошел на соседнюю улицу.

Видимо, у меня был такой растерянный, странный вид, что почти сразу же ко мне приблизилось несколько роботов, они отсканировали мой глазной нанокод, определили по нему место жительства (оказывается, это Эд заявил в полицию о моем исчезновении), и направили домой, к Эду.

Он остался жив, ему удалось самостоятельно выскочить из толпы радостных самоубийц, потому что он тоже оказался с краю.

Встретив меня, Эд прижимался ко мне своим худеньким телом, весь трепетал.

-Неужели я тебе совсем перестал нравится, Вэй, милый? Что с тобой?

-Ничего. Всё нормально, - мне было все равно, и тогда мы с ним, наконец, стали близки настолько, насколько позволяло нам естественное анатомическое строение наших организмов.

Его это временно успокоило, но он хотел быть со мной постоянно, а у меня было такое настроение, что хотелось просто лежать на чистой постели и смотреть в красивый белый полоток.

А Эду было скучно, и он то включал телевизор с его непотребными объявлениями об услугах, от которых у меня волосы шевелились на голове и начинало тошнить, то хотел близости, которая раз за разом тоже становилась мне всё противней.

Под вечер Эд, совсем расстроенный, сказал, что пойдет развеяться с кем-нибудь на улице.

Я не препятствовал и наконец-то остался один, в тишине. Я думал о Дроу, о бродягах. О том, чего я хочу. Чего именно.

Эд все время повторяет мне, что я сам хочу того-то и того-то.

Но именно этого ли хочу я? И – сам ли я хочу этого?

Когда, в какой именно момент мое мнение перестает быть моим мнением, а становится мнением моего окружения?

Или когда чужое мне мнение окружения вдруг становится именно моим, личным мнением?

Почему именно это желание оказалось именно у меня, именно здесь и сейчас?

Для чего оно именно мне, именно здесь и сейчас?

Естественно ли оно для меня?

И что вообще естественно?

Всё ли естественное красиво?

И кто так считает – я или вовсе не я?

В этих непосильных для меня мыслях я поднялся и вышел на ночную улицу, чтобы найти Дроу.

Пока шел, я пытался вспомнить те кварталы, где мы проходили вчера с Эдом, чтобы не заблудиться, пытался восстановить наш путь до той площади, где встретили шоу радостных самоубийц.

Я старательно, по противоположной стороне, обошел тот квартал, где люди изощренно убивали друг друга.

В этот час там творилось всё то же. Мне было страшно, что я могу оказаться одной из жертв.

И я не ошибся в своих страхах.

Неожиданно, несмотря на свет горевших повсюду фонарей, ярко освещавших улицу, несмотря на множество людей, по-прежнему, как и днем, возлежавших на газонах и совокуплявшихся друг с другом, со своими четвероногими питомцами или с плачущими детьми, мне на шею сзади накинули веревку, повалили и потащили.

Я с трудом сдерживал веревку руками, чтобы не задохнуться.

Но сил кричать у меня не было.

-Всё будет хорошоооо…Всё будет хорошооооо…, - ласково бормотал кто-то  - тот, кто тащил меня, - над моей головой.

-Я не хочу, - прохрипел я, как мне казалось, магические слова.

-Неет, - усмехнулся охотник, - ты лжешь сам себе, милый.
Раз ты вышел на уличку так поздно один, раз ты не с теми, кто получает прекраснейшие удовольствия там, на миленьких газончиках, раз ты такой красавчик, что заставляешь заглядываться на тебя, раз идешь как раз мимо меня, моего квартальчика, значит, именно этого ты и хочешь, дружочек, прелесть моя.

Мы оказались у самого начала страшного квартала, охотник привязал меня за веревку к столбу и помог подняться.

Он был много выше и крепче меня, что убивало во мне всякую надежду на возможность сопротивления.

Мои ноги подкашивались от ужаса, от ощущения жуткой, мучительной, близкой смерти.

Охотник ослабил веревку у меня на шее и вытащил блеснувший в свете фонарей тесак.

-Раздевайся, дружочек миленький. Я хочу тебя голым, - ласково сказал мне охотник.

Кругом, по сторонам и вглубь этого квартала люди рыдали и выли от невыносимой боли, причиняемой им другими людьми, просили пощады, просили сохранить жизнь.

Но тщетно.

-Отпустите! Я, правда, не хочу! Вы ошибаетесь! – изо всех сил закричал я. - Люди! – я оглянулся на тех, кто совокуплялся на газонах. – Вы же видите! Это всё ложь! Радость – не в этом!

-А в чём же, мой миленький? – ласково трепеща, охотник ловко схватил меня рукой поперёк тела, поднеся тесак к моему горлу. – Всё только ради любви! Снимай штаны.

Но вдруг его крепкие объятья ослабли, он ахнул и выпустил меня.

Я быстро оглянулся.

Охотник мертвый лежал у моих ног, а рядом стоял незнакомый бродяга с дубинкой, которой он, очевидно, и уложил охотника.

-Он сам этого хотел, - успокоительно крикнул он остальным, приостановившимся было, мучителям, а мне шепнул:

-Идем, скорее.

Совокуплявшиеся на газонах в нашу сторону даже не посмотрели.

-Ты знаешь Дроу? Я хочу к нему, - сказал я своему спасителю.

-К нему и идем.



Дроу мы нашли на своем обычном месте, на той улице, где он жил.

-Привет, Вэй! Тебе везёт, - пошутил Дроу. - Второй раз от «самой великой радости» ушел.

-Век бы ее, такую, не видать, - пробормотал я. – Спасибо, ребята, я думал, на этот раз всё, конец.

-Надо всё равно бороться, - наставительно сказал спасший меня бродяга. – Из последних сил бороться. Даже если нет сил – всё равно бороться, не сдаваться. Всегда надо верить в лучшее.

-Точно! – Дроу сделал жест рукой, сжатой в кулак, словно припечатал сказанное.

-Почему ты не делал попыток бежать от охотника, Вэй? – спросил меня Дроу, когда мы вдвоем уселись у костра, а остальные бродяги разбрелись по своим местам.

-Он был сильнее меня, я потерял надежду, - честно признался я.

Дроу с сожалением покачал головой.

-Это правда, что даже если бы ты сопротивлялся, они бы всё равно не поверили тебе, всё равно считали бы, что ты хочешь быть замученным и умереть.
Но это не значит, что нужно сдаться. Нужно – сопротивляться злу, не идти у него на поводу.

-А как я пойму, что – зло, а что – нет?

Дроу молчал.

-Ответь, Дроу, я не знаю! – почти в отчаянии вскрикнул я. – Вот этот бродяга, что спас меня, он ведь тоже убил человека – этого охотника.
Убивают те, убивают эти – что здесь добро, а что зло?
А вдруг добром здесь было бы именно то, что я должен был умереть?
Ведь я – никчемный, я ни на что не способен! Зачем я?!

Дроу снова молчал, и теперь я не стал его торопить.

Я понял, что он собирается с мыслями, чтобы как можно вернее ответить.

И на этот раз я не ошибся.

-Мы не знаем изначального, - заговорил он. - И потому нам тяжело судить о том, что, действительно, хорошо, а что – плохо. Что – добро, а что – зло. Вот, - он поднял белый камешек гравия. – Он белый. Объективно.

Потом измазал его черной грязью из-под ног.

-А теперь? Черный? Нет!
Это белый гравий, лишь вымазанный черной грязью, но не черный гравий.
И наоборот – если полить грязь белой краской, она от этого не перестанет быть черной, это будет всё та же черная грязь, лишь политая белым, чистым.
Но не перестанет быть по-настоящему – грязью.
Кто-то скажет – белый цвет – лишь сложение всех остальных цветов. Пусть.
Но тот же камень – если его положить в мягкую легкую подушку, много больше его – он не станет мягким, не станет частью подушки, оставаясь всё тем же твердым, тяжелым камнем.
Надо думать, Вэй, крепко думать…
Когда не думаешь об этом, плывешь по течению, однажды накатывает тоска.
Такая, от которой хочется умереть. Так и случается чаще всего.
Так было бы и со мной, я бы умер, как все эти радостные самоубийцы.
Если бы не тот, первый Дроу.
Он показал мне, что можно жить по-другому.
Что можно найти настоящую радость.
Ту, которая – объективна, которая не зависит ни от чего, что вокруг тебя, что в тебе и что происходит с тобой.
Ту, которая есть, как таковая, независимо ни от чего и ни от кого.
Как белый камень…

-Где же ее найти? – снова не понял я.

Вместо ответа он помрачнел и вдруг заговорил, как мне показалось, совсем о другом.

-Я слышал, что много лет назад были группы людей, которые не захотели мириться с существующими порядками и стали восставать против правительства. Во имя настоящей правды, считая всё вокруг ложью. Во имя настоящей любви и свободы, как они говорили.
Забавно…Они восставали во имя всеобщей любви и справедливости против правительства, которое тоже желает лишь всеобщей любви и справедливости.
И за правду были и те, и эти.
Кто-то верил бунтовщикам и пополнял их ряды.
Кто-то взаправду боялся их, как новую, опасную силу, а кто-то отмахивался, считая всё это лишь очередным шоу того, что нравится кому-то.
Тогда правительство решило эту проблему, руководствуясь мнением последних: объявили, что это именно очередное шоу. Военное шоу.
Кто хочет воевать и убивать во имя любви, правды и справедливости – милости просим.
Противникам выделили несколько десятков обширных кварталов, морское побережье – это туда, немного южнее.
Это огромная территория, где почти постоянно идет война.
За что, спросишь ты? За правду, за свободу, за справедливость.
Чью? А какая разница?
Там каждый воюет и умирает за свою правду, свою свободу и свою справедливость, свою «настоящую радость».
Так все они думают, Вэй.
Недавно в районе военных действий был ракетой сбит пассажирский самолет. Все погибли.
Что ты думаешь? В новостях объявили, что это было очередное шоу радостных самоубийц.
Только в его современной модификации: хочешь испытать «самую великую радость» - лети самолетом и будешь сбит военной ракетой.
В кассы аэроперевозок теперь стоят очереди – люди желают окончить свою жизнь именно так – падая с самолета, сбитого ракетой, или сгорая вместе с ним.
Людям скучно, Вэй, всё более и более скучно.
Им хочется всё новых удовольствий.
Но не все желают для этого умирать.
Твой спаситель, к примеру, однажды сам избавился от такого же охотника, что чуть не прикончил тебя сегодня.
Так что этот бродяга на своей шкуре понял, что значит – никогда не сдаваться. Даже перед более сильным и злобным противником.
Так он оказался среди нас и теперь каждую ночь выходит на свою, собственную охоту – избавлять от мучительной смерти таких, как ты.
А вот тебе продолжение моей собственной истории.
Две недели назад тоже было шоу радостных самоубийц. В его классическом варианте. Но их было немного, не как вчера.
Хотя бежали они очень быстро.
И я тогда снова смотрел, думая, что, возможно, смогу помочь кому-то, выхватить того, кто, на самом деле, вовсе не хочет умирать.
Там, как и вчера были дети.
Бежал один мальчик, совсем небольшой, лет восьми. С самого края.
Я его давно заметил и следил, как он бежит, от самого начала улицы.
Он так старался бежать, чтобы не отстать.
Они подгоняли его своими дурацкими возгласами – к «великой радости»!
И он старался.
А потом он испугался, стал спотыкаться, заплакал, отпихивался от тех, кто пытался увлечь его вперед.
Он хотел выскочить из толпы, но они его держали крепко.
И он заплакал в голос.
А они смеялись и кричали, что он обманывает сам себя, что он, как и все, хочет лишь этого удовольствия.
Той же «настоящей радости», что и они.
Тогда я не выдержал и бросился к нему, чтобы вырвать у них.
Он тянул ко мне руки и плакал.
А бежавшие люди втягивали меня в свою толпу, так что я уже почти оказался в ее середине, в середине улицы, и понял, что не только не спасу мальчика, но и сам погибну вместе со всеми.
И я стал их бить. Бить страшно, расшвыривая во все стороны.
Они набросились на меня, тоже били. Вот, выбили глаз…
Потом они бросили меня, выбросили из толпы.
Им стало не до меня, я был им скучен, ведь шоу по обычному избиению тех, кто этого хочет, даже до смерти, происходят в городе каждый день.
А шоу радостных самоубийц гораздо реже.
Конечно, им было важнее то, что их ждала та «великая радость».
Я кое-как отполз на обочину. А они все, вместе с тем мальчиком…
Я плакал, Вэй, долго плакал там, в одной из подворотен, где пахло крысами и тухлым мясом.
У меня не было сил вернуться на свою улицу.
Мое сердце разрывалось от жалости к этому мальчику, к сотням, тысячам таких, как он.
Я хотел и не смог ему помочь.
Я плакал от своего бессилия.
Я сам почти сдался этому отчаянию.
И вот там, в этой подворотне, я вдруг почувствовал…, - Дроу посмотрел на меня так, что я испугался, что он сгорит сейчас от того света, что шел из его единственного глаза.

–Я почувствовал то, чего никогда еще не чувствовал в своей богатой событиями жизни.
Да, это было похоже на удовлетворение, на радость от того, что я уже получал раньше.
Но оно было ИНОЕ. Во мне и извне одновременно.
Но оно было именно моё.
Я знаю это, я чувствую, что оно было именно моё, не навязанное кем-то.
Это невозможно проверить, но, тем не менее, это именно так.
Почему я так решил?
Потому что я был расстроен, избит, бессилен, был почти в отчаянии от своего бессилия помочь и от нестерпимой жалости к погибшим.
По всем объективным причинам я не мог почувствовать такого.
И всё же я чувствовал это утешение, радость, теплоту и свет, которых никогда раньше не было в моей жизни.
Ни при одной из моих предыдущих радостей.
Несмотря на весь случившийся ужас, я был…да, переполнен той настоящей радостью, которую так ждал и искал.
Но, как оказалось, совсем не там, где она была…
Я не помнил, как она называется, но я понимал и точно знаю теперь, что это именно о ней говорил мне тот, первый Дроу, который спас меня и рассказывал о ней.
Я знаю, что он говорил именно о ней, той радости, которую дает какая-то неведомая сила.
Добрая сила, дающая тебе настоящую радость. Твою собственную.
Радость, которая никогда не надоест.
Которая есть, даже если тебе очень плохо, когда тебя обидели, унизили, избили. Которую не может отнять и не страшит даже смерть.
Я вспомню, Вэй, обещаю, вспомню, как она называется.


Я слушал его, затаив дыхание. Короткая ночь подходила к концу.

Зазвонил мой телефон, это был Эд. Он так волновался и пищал в трубке, что Дроу, усмехнувшись, махнул рукой.

-Ладно, иди, а то опять роботов пошлет разыскивать. Или натравит сюда кого-нибудь из знакомых, а потом скажет, что это мы сами хотели, чтобы нас тут «почистили».

-Как это – почистили?

-Неважно. Сейчас тебе лучше уйти. Еще увидимся, Вэй, - обнадеживающе сказал он.



6



Дома я ходил задумчивый, Эд трещал без умолку, рассказывая последние новости города.
Я не слушал и не слышал его.

-Эд, а ты знаешь, что такое – настоящая радость?

-В каком смысле?

-Ну, в прямом.

-А разве то, что мы с тобой – это не радость? Я тебе, что, уже надоел?

-Н-нет, я не хочу тебя обидеть. Мне хорошо с тобой. Но…чего-то не хватает.

-Тебе скучно? Давай разнообразить наши отношения. Будем ходить на разные шоу. Сейчас много всякого интересного.

-А давай уйдем к бродягам, а? – неожиданно предложил я. – Там совсем другая жизнь, там есть люди, которые думают не только об удовольствиях.

-А о чем? – фыркнул Эд. – Что еще хорошего может быть в этой жизни? Ты стал очень странным, Вэй, ты меня пугаешь. Но это только заводит меня…

-Послушай, Эд, - прервал я его навязчивые ласки, - там есть один бродяга, он говорил мне о радости, которая не кончается и не надоедает, но не зависит от получения удовольствий, к которым мы привыкли.

-Бред! Неужели ты ему веришь? Бродяге?

-Он говорит так, что ему невозможно не верить…

-Ф-фуу, Вэй, ты просто заигрываешь со мной, - Эд снова лез ко мне за близостью, но я в сердцах оттолкнул его.

Он отшатнулся в сторону и больше с изумлением, чем с гневом, посмотрел на меня.

-А, ты полюбил, когда больно, Вэй? – его как-будто осенило.

-Нет, я не люблю, когда больно, - жестко сказал я. – Я просто хочу понять, чего хочу я сам, а не ты и все вокруг.

Эд подумал минуту.

-Послушай, Вэй, я тебя так люблю, так хочу, чтобы тебе было хорошо. Если ты хочешь узнать, чего именно ты хочешь, тебе надо везде ходить, всё смотреть – если к чему-то потянет, то этим и будешь заниматься.

Он подошел к стойке у входной двери, на которой лежали разные рекламные проспекты.

-Вот, например, сегодня ночью проводят автошоу. Если ты не помнишь, по городу у нас авто не ездят, все перевозки осуществляют роботы-вертолеты. А вот по ночам для особых ценителей скорости за городом есть трек, на котором…Ооох! – простонал он с удовольствием. – Что они там делают! Особенная изюминка – это близость с партнером прямо на сиденье мчащегося автомобиля.

-Это что, за рулем, что ли? – в ужасе переспросил я, поежившись от мысли, во что может превратиться человек, не справившись с управлением машины на высокой скорости.

-Да успокойся, это не обязательно. Всё будет только так, как ты хочешь. Ни больше, ни меньше.



Ночь, красиво, таинственно расцвеченная огнями трека, подмигивала людям – участникам и зрителям – фонарями автомашин.

Скорости были такими, что я не успевал уследить, какого цвета была очередная проносившаяся мимо красавица, скользившая по идеально ровному асфальту, словно блестящая, сияющая, плоская капля.

Но ехать с Эдом в одной из этих красавиц я отказался. Страх не отпускал меня.

-Дурачок! – весело рассмеялся Эд. – Ну ладно, как-нибудь в другой раз я тебя всё-таки подвигну на это. А пока – пока, милый!
Надеюсь, ты не обидишься, если я пошалю в этой красавице с ее водителем, а? – он сладко облизал высунувшуюся из двери машины лысую голову довольного водилы – здорового, крепкого парня, и впрыгнул ему на голые колени. – Четыре круга, милый! – донеслось до меня из машины, и они умчались с ревом мощного мотора.

Зрители вокруг визжали от восторга.

Кто-то снова и снова предлагал мне близость, но я отнекивался.

Какое-то странное напряжение всё нарастало и нарастало внутри меня.

Наконец, я стал понимать, что меня всё больше раздражает то, что меня окружает.

Я вспомнил Дроу с его рассказом о том, как он оставил свою жизнь на чистых улицах, и я всё больше и явственней чувствовал, что мне нужно сделать то же самое.

Но что дальше?

Дроу сказал, что не это главное. Неважно, где и как ты живешь, главное – это…

-Вэй, это ты?

Голос был глухой, его не сразу можно было разобрать из-за воя двигателей часто проносившихся мимо автомашин.

Я пошел на этот голос.

У стены ограждения, позади сидячих мест для зрителей несмело стоял какой-то незнакомый бродяга.

Он был согбен, будто переломлен пополам, смотрел жалко, чуть не плача.

-Я от Дроу, - сказал он. – Нашел тебя через роботов, у них всё записано, кто, куда и когда пошел.

-Что…что случилось? – нехорошее предчувствие шевельнулось во мне.

-Вот…он просил передать, если…, - бродяга достал из-за пазухи какие-то обрывки бумаги.

-Что?!

Бродяга смотрел на меня умоляюще, будто просил, чтобы я не просил его рассказывать.

Но мне нужно было знать.

Нужно было услышать то, что знал он.

-Было шоу любви Фила. Нет, не того, не с вашей улицы. Их тут таких много…
Все Филы проводят шоу дефлорации, детское шоу и шоу любви.
Когда шоу любви, то Фил мучит партнера.
Мы тоже туда пришли.
В этот раз партнером был молодой парень, вроде тебя.
Фил начал.
Но Дроу вдруг понял – он так сказал, что тот парень совсем не хочет быть с Филом. И стал выступать против.
Он стал говорить о настоящей радости, которую невозможно почувствовать, если жить так, как они все живут.
Эту настоящую радость можно почувствовать, лишь сострадая другому, чувствуя его боль, как свою, жалея другого больше, чем себя.
Но для этого надо знать, что такое – страдание, понимать это.
А в мире удовольствий это понятие стирается.
Всё превращается лишь в удовольствие или в его поиски. Даже само страдание.
А это – ложь. Страдание не может быть удовольствием.
И Дроу просил их всех отпустить того парня, не убивать его, пожалеть…

Бродяга совсем согнулся и смотрел на меня по-прежнему умоляюще, снизу вверх.

Я задохнулся, поняв.

-Стоп, не надо, не рассказывай дальше, - прошептал я. – Я знаю, что было дальше.

Слезы потекли по моему лицу, за ворот красивой рубашки.

-Ты возьми, - бродяга опять совал мне в руки измятые клочки бумаги. - Это он, Дроу, вчера ночью написал, просил тебя найти, отдать.

-Четвертый круг! – заорали зрители, засвистели. – Салют лучшим гонщикам!

За спиной, над треком, действительно, захлопали залпы салюта, и люди заорали еще громче.

-Мне пора, - спохватился бродяга. – Если захочешь, приходи к нам, вспомним Дроу…

Он вынырнул из-за заграждения, огляделся на пустынной дороге за треком, хромая, успел перейти ее до середины.

Вдруг откуда-то стремительной зудящей стрелой пронеслась блестящая на асфальте металлическая капля – автомашина непонятного цвета и скрылась за поворотом.

-Нет!!! – я бросился к бродяге, отброшенному машиной на другую обочину.

Он был еще жив.

-Помогите! Прошу! Пожалуйста! Кто-нибудь! – орал я так, будто меня самого ломали в тисках или резали ножом по живому.

Но за ограждением хлопали салюты, выворачивая нутро, визжали двигатели, и веселились довольные люди.

-Как? Как вызвать медиков-роботов? Как? – я плакал и тряс в руке бесполезный телефон, другой рукой пытаясь прижать то место на почти оторванной руке пострадавшего, откуда быстрой, тяжелой струей всё лилась и лилась кровь.

На обочине показался случайный прохожий, какой-то интеллигентный мужчина с портфелем в руках.

-Помогите, прошу! Человека сбила машина! Он истекает кровью!
Прошу, вызовите медиков! Пожалуйста!

-Бродяга? – напряженно вглядываясь в тяжело дышавшего раненого, переспросил прохожий.

-Я не могу один, я не знаю телефона. Наберите, пожалуйста! – я протягивал ему испачканный кровью телефон, но он лишь брезгливо отодвинулся от меня.

-Вам надо, вы и набирайте. А этот дурак сам виноват. Он сам этого хотел.
Пьяный, наверное, или под наркотой.
Такие, как он, сами выбрали такую жизнь.
Ну, значит, какая жизнь, такая и смерть.
А я к нему, его крови не притронусь.

-Телефон! Скажите номер, пожалуйста! Я сам наберу!

-Неужели вам его жаль? – возмутился прохожий. – А у меня, между прочим, семья, жена, дочь. Это у вас, видно, никого нет, и вам всё равно.
А то ведь от него недолго какую-нибудь заразу подцепить.
Они же не проверяются у медиков, и едят, и спят, и трахаются друг с другом в грязи.
А я жить хочу. Нормально жить, понимаете? Я – ученый, историк.
Я полезный член общества, я людям рассказываю – откуда они, кто их предки, как жили, понимаете? Это очень важно…

-Сука, дай телефон! – не своим голосом заорал я.

-Да пожалуйста, - он хмыкнул и бросил уже через плечо. – Три восьмерки.




Когда роботы-медики прибыли на место происшествия, бродяга был уже мертв.

Я развернул переданные им бумажные клочки, соединил их – на одном письмо Дроу не уместилось.

«Я вспомнил, Вэй. Первый Дроу говорил всем нам о счастье.
Счастье – высшая степень радости.
Это – соучастье, часть, совместное участие не только в удовольствии, но и в страдании другого.
Оно окутывает тебя, как теплое облако, если ты жертвуешь собой, хотя не желаешь жертвовать. Совсем не желаешь.
И всё же отказываешься от своего удовольствия, которого очень хочешь. Парадоксально, правда?
Хочешь удовольствия, жизни, но отказываешься от всего этого против своего желания – и получаешь ощущение радости и удовольствия усиленным в бесконечные разы. Усиленным настолько, что боль и смерть меркнут, отступают перед ним.
И оно становится вечным.
Это – счастье».



7



Весь следующий день я просто лежал, не раздеваясь, на своей мягкой широкой кровати и смотрел в потолок.

Эд суетился вокруг меня, вертелся голым, одетым, приносил всякие вкусности, ложился на меня, возле меня, по-всякому ласкал. Но я был как бревно или камень.

-Ах, ну что мне с тобой делать, Вэй? Так нельзя!
Ты должен встряхнуться. Я должен тебя встряхнуть. Скажи мне, что ты хочешь?

Вместо ответа я спросил:

-Эд, ты знаешь, что такое счастье?

Он фыркнул.

-Слово какое-то, никогда не слышал. Не знаю.

-Это высшая степень радости и удовольствия.

-А-а, так ты его хочешь? А что для этого надо?

-Отказаться от желаемого. От удовольствия.

-Ну-у-у, это скучно, отказываться от радости. Ерунда какая-то, Вэй.
Давай пойдем на шоу, ну, пожалуйста, милый. Меня Фил приглашал.

-Не хочу.

-Ну, ради меня. Я бы один пошел, но мне с тобой веселей. Вэй, милый, умоляю! Ты так меня напугал после этих гонок. Весь в крови…я думал, это ты под машину попал.

-А ты бы расстроился?

-Ты еще спрашиваешь!

-И что бы ты делал? – усмехнулся я. – Пошел бы искать себе другого на замену почившего Вэя?

Эд покраснел, он был рассержен.

-Ты что, не веришь мне, что ты мне нравишься больше, чем кто бы то ни было?

-Да нет, верю. Не парься, Эд. Всё нормально. Когда там это шоу Фила?





На этот раз наш Фил устраивал шоу дефлорации.

На сцене посреди квартала Фила стояла девочка лет десяти-одиннадцати в красивой светлой одежде. Видимо, для того, чтобы подчеркнуть ее невинность.

Даже сам Фил был одет. Под соответствующую музыку он стал раздеваться медленно, еще медленнее стал раздевать и девочку.

В рядах зрителей уже пищали и постанывали от удовольствия, предвкушая еще большее.

Девочка, опустив глаза, сдерживала слезы. Я это ясно видел.

Она не хочет. Но вон там, на постели перед кулисами сидит ее мать, красивая голая женщина и пожирает глазами всю сцену.

Только что, перед началом шоу она взахлеб благодарила Фила и публику за оказанную честь, хвалила свою дочь, что та, как взрослая, всё решила сама.

Но она же не хочет этого!

-Стойте! – крикнул я с места.

Эд схватил меня за руку.

-Вэй, ты что? Ты сейчас всё испортишь!

Я отдернул его мягкую, податливую руку и пошел к сцене.

Зрители, Фил, девочка и ее мать с любопытством смотрели на меня.

-Вэй, ты мне помочь идешь? – пошутил Фил, и в зале засмеялись.

-Можно и так сказать, - ответил я, поднимаясь на сцену по ступеням.

За сценой далеко простиралась улица, дома, много домов и дворов.

«Ей надо убежать туда, тогда ее, возможно, не найдут», - подумал я.

«Убежать – куда? К бродягам? К вину и наркоте? А вдруг? Вдруг она умная девочка, и у нее всё получится? Получится не пасть так низко, как они? Сохранить себя? Нужно убежать! Сейчас! Но – как?».

-Тогда раздевайся. Только помедленнее, ладно? Мы же не хотим разочаровывать наших дорогих зрителей, - не унимался веселый Фил.

-Скажи, ты, действительно, этого хочешь? – обращаясь к девочке, прямо спросил я.

Зал неодобрительно загудел.

-Хватит, это уже и так ясно, – раздалось с мест.

-Вэй, вернись ко мне, не мешай им, – крикнул с места Эд.

-Молодой человек, я, кажется, ясно сказала, моя дочь сама просила меня устроить это шоу с ее участием, - нервно крикнула мне мать девочки.

Девочка не поднимала глаз.

-Скажи, хочешь? Это правда? – я тоже крикнул ей, сдерживаясь, чтоб не ударить по ухмылявшейся симпатичной физиономии Фила.

Девочка, наконец, подняла на меня уже заплаканные глаза и качнула головой так, что, кажется, заметил и понял её один я.

-Она не хочет! – еще громче крикнул я, чтобы было слышно всем.

-Это ложь! – ее мать подскочила ко мне, тряхнув тугими, явно не её, а синтетическими, имплантированными грудями. – А вы идиот!

-Она говорит правду, - сквозь зубы сказал я.

-Нет! Это не может быть правдой, потому что все женщины от рождения хотят этого и стремятся именно к этому. Потому что это – врата безбрежного моря удовольствий. Их надо открыть, понимаете?! А вы, вы хотите лишить ее этого.
Лишить моего ребенка величайшего удовольствия!

В зале засмеялись, кажется, думая, что всё происходит специально, что скандал задуман создателями шоу, чтобы лишний раз пощекотать нервы зрителей.

-Это вы не понимаете. Что вы делаете? Остановитесь! Ваше море удовольствий кончается вон там, за последней улицей города, куда бегут радостные самоубийцы. Там, в испачканной кровью пропасти.
Испачканной кровью вас и ваших же детей!
Это – ваше бесконечное море?
Вы все бежите туда от скуки, от того, что, сколько бы ни было удовольствий, они всегда приедятся, надоедят!
Будет хотеться всё больше, ещё, ещё, ещё!
Вот, так и так, и ещё вот этак!
Но всё равно будут скука и тоска, и желание смерти.
От всех удовольствий, сколько их есть.
Всех! Кроме одного.
Кроме счастья. Но вы не знаете, что это такое.
Остановитесь!

-Господа, вы что, не поняли? – поднялся с места какой-то солидный голый мужчина. – Он же просто из тех, кто хочет жертвовать собой за других. Я слышал, их становится все больше. Это их новая фишка – они от этого получают удовольствие. Так давайте ему его доставим! – радостно предложил он.

-Нет, вы не понимаете. Вы ошибаетесь!
Я хочу не удовольствия. Я не хочу боли. Я хочу жить, а не умирать! – закричал я. – Но я хочу, чтоб вы отпустили эту девочку, потому что она сказала правду. Она не хочет этого шоу. И я – не хочу.
Отпустите ее! Остановитесь! Остановитесь!

Но было уже поздно.

Фил первым ударил меня. Я – его.

Потом на сцену полезли еще какие-то мужчины и женщины.

Эд истошно завизжал, а потом тоже полез на сцену, срывая с себя немногую одежду.

Я видел возбуждение на его лице – он уже получал удовольствие.

-Беги, девочка! – срывая голос, закричал я ей, сам раздавая удары по чьим-то чужим, жадно блестевшим лицам. – Скорей, беги!

Она медлила, еще плакала.

Но, когда к ней подскочила какая-то женщина из зрителей, девочка с силой толкнула ее и, спрыгнув со сцены, очень быстро стала удаляться по улице.

-Держите! – кто-то бросился за ней.

Я, схватив микрофон, запустил ему в голову, бил еще кого-то, пытаясь удержать напиравшую на меня, давившую толпу.

-Остановитесь, прошу! Я не хочу, не хочу!

Я не чувствовал к ним неприязни и бил лишь потому, что хотел остановить их.

Если б они остановились, я не стал бы продолжать.

«Только бы не упасть! Растопчут!» - мелькало у меня в голове.

Но женщины царапали меня до крови своими длинными кровавыми ногтями, срывая мою одежду, мужчины рвали за волосы и выворачивали руки, ломали пальцы.

И я упал.

А они с рёвом топтали и рвали меня.

Было очень больно и страшно.

Я глотал и выплевывал кровь, наполнявшую рот, и очень хотел жить.

Я не хотел умирать.

Я хотел бесконечно видеть то высокое небо, которое всё сужалось надо мной, потому что его закрывали от меня чужие разъяренные, сладострастные лица.

«Но только бы она успела скрыться там, во дворах! Только бы не вызвали роботов! Пожалуйста!» - я не знаю, кого я просил об этом, но вдруг совершенно ясно понял, будто своими глазами увидел, будто кто-то мне показал, что она, та девочка – успела.



На меня смотрело не небо. Своим единственным ясным глазом мне улыбался Дроу.

Тогда теплое светлое облако опустилось на меня, ласковое – по-настоящему, просто так, не ждавшее от меня ничего взамен, как обычно заискивавший передо мною Эд, желавший близости и удовлетворенного удовольствия.

Облако обняло, закутало меня своей теплотой.

Боль продолжалась, становилась сильнее, но я уже не боялся ее.

Облако словно оградило меня от ее ощущения.

И я не мог бы никак описать это удивительное чувство – именно моё, подаренное этим прекрасным облаком, – у меня не было подходящего слова для его названия.

Даже слово «счастье» показалось мне недостаточным, чтобы назвать его.

И я благодарно и радостно улыбнулся.



P.S. Да будут прокляты со всеми их потомками те, кому вздумается писать сценарии и снимать фильмы по таким мотивам. Значит, написано зря, и ничего они не поняли. Ну да, куда уж мне…
https://dic.academic.ru/dic.nsf/dic_wingwords/3342/