А. Глава седьмая. Главка 7

7


     Я вернулся домой поздно, вернулся спокойным и словно отдохнувшим. Ветер, ворвавшийся сквозь неплотно раскрытое окно, раскидал по столу листы с недописанным рассказом. Некоторое время я в задумчивости стоял над ними, затем включил настольную лампу, устроился поудобнее в кресле и взялся за ручку. И почему мне казалось, что без визита в Лавку древностей не удастся написать окончание? Это было глупо. Не я ли столь рьяно ратовал за главенство фантазии над жизненным материалом? Разве не я утверждал, что действительность лишь даёт толчок, а всё остальное – это прерогатива творца? Так почему же мне столь настоятельно потребовалось снова увидеть Святой вертеп, рассмотреть его в малейших деталях и скопировать эти детали? Вот именно – скопировать. Не создать, а лишь перерисовать. То была не просто глупость, то было настоящее преступление. Что ж, неужели моё перо настолько бессильно, неужели под ним не сможет ожить эта волшебная, исполненная внутреннего света композиция, оставившая столь яркий отпечаток в моём сознании? Быть того не может.
     Я приступил к работе. Она пошла на удивление легко. То не было горячечным бредом, который давеча охватил меня в театре, то не было твёрдым, уверенным в своей непогрешимости спокойствием, с которым мне довелось начать этот рассказ. Нет, мне предстояло сделать следующий шаг, предстояло сблизить – сблизить до необычайности, до предела – свои ощущения с их выражением, соединить форму и суть, заставить слова выражать именно то, что было внутри меня. Философы от искусства утверждают, что в этом-то и заключается самое трудное. Не знаю, я вовсе не философ. Творец всегда представлялся мне проводником, катализатором некой высшей силы, которая даёт ему материал, основу – а уж его задача преобразовать этот в материал в нечто доступное человеческому пониманию. Прежде всего – своему собственному пониманию. Зачастую почему-то забывают, что писатель становится первым же читателем своих книг. И как никто другой способен он увидеть то несоответствие, ту трещину, что пролегает зачастую между образом в его голове и отражением этого образа на бумаге. Слова несовершенны, слабы, порою безнадёжно бессильны. Но дело не только в словах, в отдельных выражениях или оборотах, во всей этой мишуре, которую принято отождествлять с языком литературы. Нет, то лишь видимость, внешний лоск, то лишь ситуация, случайность, удачно или неудачно найденная форма (под неудачей тут я понимаю неточность). Суть заключается в другом. Одно и то же слово, одна и та же фраза или текст могут стать как величайшим прозрением, так и оглушительным провалом. И реакция публики здесь совсем ни при чём – публика может никогда и не узнать о существовании того или иного творения. Однако если это слово, только что вышедшее из-под пера, наполнено цветом, наполнено вкусом, пропитано соком образа, если оно представляет собой точнейшую химическую формулу эмоции, именно той самой эмоции, что владеет творцом, именно той самой эмоции, которую он должен оживить, обожествить, – только тогда успех обеспечен. Не приземлённый успех, который так легко путают с быстролётностью славы, а тяжёлый, выстраданный успех удовлетворения, когда ты понимаешь, что сделал всё возможное для самой точной, самой тщательной передачи, на которую вообще способен человек. Трудно ли это? Бог весть. Сейчас – повторяю – мне писалось легко.
     Подробности были уже ни к чему, настоящие, фактические подробности композиции, увиденной мною в окне лавки, не имели никакой ценности. Искренность заключается не в том, чтобы с правдивой добросовестностью описывать всё увиденное как оно есть. Искренность – это умение заглянуть в свою душу и извлечь оттуда картины, рождённые под влиянием впечатлений. Вертеп, который я описывал, не был вертепом, выставленным в той витрине. Конечно, основные черты его были переданы верно – но моему герою они вряд ли представлялись существенными. Он ведь был из породы мечтателей, мой герой, из тех людей, что могут проводить долгие часы, наблюдая за движением маятника на часах. Человек, наделённый улыбкой Вити Зубова, человек, вечно занимавший одно и то же место в уютном маленьком кафе… Я должен был стать им, я должен был увидеть мир его глазами, и лишь предельная, самозабвенная честность могла помочь мне в этом деле.
     Не знаю, стала ли Алиса моей музой уже в тот момент. Но её слова необычайно сильно запечатлелись в самой глубине моего существа. Возможно, в этом и заключается тайна любви – в умении верить безоговорочно. Возможно, именно такой любви я и ждал. И если она могла изменить меня, изменить решительно и бесповоротно, то ничего большего, кажется, и нельзя было уже пожелать.
     К полуночи рассказ был закончен. Я положил последний исписанный лист на стопку других, откинулся на спинку кресла и попытался поймать, запечатлеть то неведомое, неиспытанное ещё мною чувство удовлетворения от завершённого труда. О, оно не шло ни в какое сравнение с тем, что доводилось мне ощущать после окончания очередной статьи! Оно было лёгким, как поцелуй ангела, свежим и чистым, приятным на ощупь – да, да, я в буквальном смысле ощупывал его – и… мимолётным. Вряд ли существует другое столь же эфемерное и нестойкое чувство. Именно сейчас мне стало окончательно ясно, насколько неблагодарный путь я собираюсь избрать. Писательство – это вовсе не профессия, не род деятельности, не занятие и уж ни в коем случае не хобби. Врач может забыть о том, что он – врач, стоит ему закрыть кабинет и отключить свой телефон. Учителю достаточно переступить порог школы с началом летних каникул – и не думать о своей работе по крайней мере пару месяцев. Но писатель лишён такой возможности. Пробуждаясь утром от забытья и отходя вечером ко сну, посреди весёлой пирушки и в минуты отчаянного, почти потустороннего одиночества, ни на одну минуту не может он забыть о том, чему взялся однажды – в столько раз потом проклинаемую им минуту – служить. Это не воспоминание даже, не мысль. Само осознание, само понимание себя как живого мыслящего существа отравлено уже этим тонким, изысканным и мучительным ядом, этим постоянным навязчивым зудом. Ты можешь не писать неделями и месяцами, можешь за всю свою жизнь вообще ничего не написать – но избавиться от этой ноши, сбросить этот крест уже невозможно.
     Рассказ лежал на краю стола: стопка листов, испещрённых моим тяжеловатым, без наклонов, почерком. Первый – или всё-таки второй в моей жизни? Я улыбнулся этой мысли. Смешно, как много значения я придавал этому всего лишь три дня назад. Важен не первый шаг, и неважно, в конце концов, когда он будет сделан и будет ли сделан в принципе. Но тот момент, тот короткий, неуловимый миг, когда твоё призвание, твоя предуготовленная, предназначенная роль вдруг нисходит на тебя и поражает своей ясностью, точностью и – главное – неизбежностью; тот момент, когда ты с безжалостной к самому себе отчётливостью понимаешь, что вот оно – дело твоей жизни, которое всегда будет с тобой, куда бы ты ни спрятался и какие бы уловки не применил; тот момент, когда всё прежде бывшее с тобой становится лишь преамбулой, невнятным и смехотворным вступлением к главному, тяжёлому, неподъёмному порою действию, – вот этот-то крошечный, ничтожный даже по меркам человеческой юности отрезок времени и становится важнейшим, определяющим, главенствующим эпизодом не только собственного твоего существования, но и судьбы всех, кто так или иначе связан с тобой, а возможно, и тех, кто не связан и никогда не был бы связан, не взбреди тебе именно в этот миг в голову подобная удивительная блажь.
     Эта мысль, эта вязкая, плотная субстанция, заполнившая сейчас меня всего без остатка, не была моей собственной мыслью, мыслью настоящей, кровяной – по той простой причине, что мне не довелось ещё достичь осознания. Велика пропасть между пониманием и осознанием, а порою и непреодолима. Первый рассказ всё-таки оставался только первым рассказом, он не был ещё приговором. Лишь позже, значительно позже, довелось мне в полной мере ощутить тяжесть творческих кандалов. Сейчас же стопка листов, мирно покоившаяся на краешке стола, была сродни красному диплому, сертификату, кандидатской диссертации: она явственно и недвусмысленно подтверждала мою настоящесть, мою состоятельность.
     Я медленно поднялся с места, с удовольствием вытянул затёкшие руки, сделал несколько шагов в сторону дивана – и повалился на него совершенно без сил, счастливый и свободный, чтобы уже через несколько секунд уснуть сном младенца.