С уважением и без

     Все спало.
     Спала Малая Кирпичная улица, слабо освещенная редкими фонарями.
     Спал дом номер двенадцать и квартира шестьдесят восьмая – в недрах трехкомнатной квартиры спали домочадцы Федора Кузьмича Плешакова.
     Не спал сам Федор Кузьмич. Он давно устал бороться с бессонницей и сдался ей на милость. С вечера засыпал, а часа в четыре ночи пробуждался. Поворочавшись с боку на бок, поднимался тихохонько и, растирая поясницу, чуть покряхтывая, брел на кухню. Садился и, не зажигая света, смотрел в окно. Тьма была скупо разрежена фонарями. Улица была глуха, ни звука не слышалось. До рассвета далеко в эту пору поздней осени. В голову Федору Кузьмичу приходили мысли, разные. Являлись воспоминания, которым он предаваться не любил, но они сами лезли и тревожили. Есть старички, живущие памятью. Федор Кузьмич не из таких – мысли его были деятельные, боевые, про современное положение, непорядки и как их можно бы устранить. Очень просто: навести порядок. Порядок навести – и вся недолга. Как – об этом пусть другие головы думают, более образованные и молодые. Но на них надежда плоха, а старики вымирают…
     Много всяких мыслей кипело в голове Федора Кузьмича Плешакова, и не удивительно, что однажды они выплеснулись вон: в одну из аспидных ноябрьских ночей Федор Кузьмич, насидевшись и надумавшись, пробрел назад в комнату, на ощупь достал из шкапчика листы бумаги, шариковую ручку, нашарил там же просмотренный вечером толстый литературный журнал, вернулся на кухню, включил лампу, пристроился за столом и, покряхтев в раздумье, поглядывая время от времени на серую журнальную обложку, налитый негодованием и возмущением, принялся быстро писать, не особо подбирая слова, полагая, что главное в письме – суть, а не форма, но с удовлетворением отмечая в то же время, что избранная им форма вполне выражает суть, а именно – его гнев, возмущение и негодование.
     Начиная писать, Федор Кузьмич обошелся без обращения, ибо поставить «уважаемая редакция» значило бы войти в противоречие со всем последующим содержанием письма.
     «…Пишет вам ветеран труда и пенсионер со скудной пенсией, но это к вам не имеет отношения, а вот какой теперь выходит ваш журнал, какую гнусность вы издаете и публикуете, за это вам следует всыпать дюжину горячих. Перевертыши вы выходите и изменники делу социализма, какому служили, я ваш давнишний подписчик, журнал читаю много лет, хороший был журнал, патриотический, идейный, романы печатались про нашу жизнь, про рабочий класс и трудовое крестьянство, правдивые романы, воспитательные, про замечательную советскую молодежь, а что вы теперь показываете в романах, какой язык стал, ужас какой-то, мат-перемат, это называется воспитание, какой пример вы показываете этими наркоманами да проститутками, да уголовниками, драть вас некому, а надо бы, моя бы воля, я б вас, сволочей, призвал к порядку, какой вы журнал испоганили…»
     Федор Кузьмич вошел в раж, однако насчет «сволочей» немного усомнился, надо ли вставлять, но душа подсказывала, что надо, он особенно горячую радость и удовлетворение от «сволочей» испытал и продолжал писать дальше:
     «…Куда вы девали тех прекрасных писателей, или они не пишут для вас, или вы их больше не печатаете, а печатаете всяческую гнусь и разврат, поливаете грязью завоевания социализма, а кто вам все дал, на народные деньги вы издаете свой этот пакостный журнал, на который я в жизни теперь не подпишусь, не говоря что дорого, дерете три шкуры с трудящихся, а печатаете воспоминания всяких отщепенцев, а кому они интересны своей клеветой на советскую власть, может, они вам платят, чтоб вы их мусор на страницы журнала вытаскивали, ни стыда у вас нет ни совести, вы и сами, видать, отщепенцы, каких развелось нынче много…»
     Далее Федор Кузьмич указал на такие произведения, где ни шута не поймешь, хоть мозги сломай, таким они языком написаны: вроде по-русски, а не разберешь смысла; называется это авангард – ему внук разъяснил и сказал, что ему нравится. Но Федор Кузьмич, хоть убей, ни шиша не понял, будто на другом каком языке написано, а не на родном русском. И указал, что такие, с позволения сказать, произведения только дурачат читателей, вроде его внука, а смысла и пользы не несут.
     Еще раз повторил, что журнал вконец опаскудел и потому он, Федор Кузьмич, отказывается от дальнейшей подписки, и на том закончил письмо, подписавшись так: «Без уважения Плешаков Федор Кузьмич, ветеран труда».
     У Федора Кузьмича уже давно ныла поясница от сидячего положения, и он с удовольствием от того, что письмо написано, и написано хорошо, убедительно, от души, с перцем – пусть-ка попляшут! – и от того, что можно теперь встать и размяться, - Федор Кузьмич встал и походил, зло потирая руки: так-то вот, господа журнальные, вот вам подарок от подписчика. Кстати, уже и бледный рассвет наметился, новый день подступал, а у Федора Кузьмича задача: попив чаю, в «Ветеран» пораньше успеть, где подешевле можно яйца да сметану купить, ну и прочее кое-что.
     По дороге в магазин он письмецо в почтовый ящик кинул решительно, недрогнувшей рукой, подумав, что от правды еще никто не помирал, а если что грубо выражено, то пусть, так доходчивее, а раз прямых оскорблений в виде мата нет, то ничего ему и не будет. Да хоть бы и мат – у них-то что ныне понаписано в повестях да романах, да в воспоминаниях – уши вянут. Да и что ему быть-то может – они небось и не такое глотают… Нет, ничего не боялся и не опасался Федор Кузьмич, просовывая конверт в щель почтового ящика.
     …Легла зима. Малая Кирпичная улица обросла наледью, покрылась сугробами, которые никто не убирал. Федор Кузьмич, возвращаясь из магазина, сурово косился окрест, злорадно думая: то ли еще будет…
     В таком, привычном, настроении он вынул как-то из ящика в подъезде конверт с названием толстого журнала.
     Федор Кузьмич ответа на свое послание особо не ждал и потому глядел на конверт не без удивления. К этому примешивалось другое чувство, более сложное, он бы не смог его выразить: не назовешь благодарностью – кого благодарить, этих? – но что-то похожее было – все ж таки ответили, не погнушались.
     Как раз никого в комнатах не было: старуха на кухне возилась, остальные на работе и в школе, - и Федор Кузьмич, чуть волнуясь, вскрыл конверт, вынул листок тоже с бланком журнала, подошел к окну и стал читать. Он скоро прочитал отпечатанный на машинке текст, снова перечитал, опустил руку с листком и уставился перед собой. В голове его звенело. Ему не верилось, что он это прочитал. В листке было сказано:
     «Федор Кузьмич! Хочу я Вам задать один простой вопрос: какого лешего беретесь Вы не за свое дело? Вы кто - литературный критик, публицист? Насколько я могу судить по  Вашему письму, человек Вы не обремененный образованием, а по взглядам, если говорить прямо (к такому, прямому, разговору, как можно понять, Вы и пригласили редакцию), если без обиняков, то Вы человек достаточно замшелый. В Вашем возрасте это в порядке вещей, удивление вызывает другое: как же Вы, почтенный, решились судить о том, в чем ни бельмеса не смыслите? Побойтесь Бога, Федор Кузьмич, какое Вы можете иметь суждение о современной литературе? Вкусы и симпатии Ваши четко проявлены в Вашем письме – ну и оставайтесь с ними на здоровье, а зачем цыдулки-то ругательные посылать?.. Что меня обрадовало, честно говоря, так это то, что журнал лишится такого подписчика, как Вы. Вы нам, Федор Кузьмич, без надобности. А совет, если хотите, такой на всю Вашу оставшуюся жизнь: не нравится – не читайте. Читайте лишь то, что нравится. И будете, Федор Кузьмич, постоянно довольны. И не придется ругательные письма писать».
     Заканчивалось это послание так: «Без всякого уважения А.Гладкий, редактор отдела  прозы».
     Федор Кузьмич потряс головой. Этого не могло быть. Не мог он получить такого  письма. Но вот же оно, в руке – подняв руку с листком, Федор Кузьмич обнаружил, что листок дрожит в пальцах. Надо было успокоить нервы, и он принял успокоительное. Но  какое, к шутам, успокоить – Федора Кузьмича не переставая трясло. Такого оскорбления он в жизни не получал. Что-то произошло в мире, чего невозможно было понять. Весь  порядок разбился, уже и малые остатки его разлетелись осколками, не осталось ничего, за что можно бы ухватиться. Вот что значило это письмо! Если не могло быть и тем не менее было – значит, все летит в самые тартарары…
     Федор Кузьмич совсем не спал эту ночь. В четыре, как всегда, поднялся. Он уже понял, что ежели не напишет нового письма, успокоения ему не будет. Писать в ругательном тоне бесполезно: или ответят опять хамством, или не ответят теперь вовсе.
     Написал он так:
     «Уважаемая редакция! Пишет вам давний подписчик и читатель вашего журнала. Хочу с вами поделиться кой-какими мыслями по поводу произведений, какие в вашем журнале печатаются. Я все ж таки старый человек, давний читатель и могу указать кой на что, с чем я не согласен. По моему разумению, вы должны прислушаться к моим советам…»
     Написал, заклеил, утром отправил. Отходя от почтового ящика, думал мстительно: «Гладкий… черт. Теперь не укусишь».
     Аккуратно через две недели пришел ответ:
     «Уважаемый Федор Кузьмич!
     Редакция благодарна Вам за советы. Мнение читателей для нас много значит, тем более старых подписчиков. Надеемся, что Вы останетесь в их рядах.
     С уважением  А.Гладкий, редактор отдела прозы».
     Федор Кузьмич впервые за многие месяцы спал всю ночь не просыпаясь. Мир царил в его душе.