Ищейка

В детстве я любила записывать всех проходящих мимо моего дома людей. У меня был специальный блокнот, в который я сначала хаотично, а потом и структурированно записывала, кто прошел, во что одет, каким шагом. Чуть позже в блокноте добавилась графа «Куда и зачем он может идти?».
Меня это увлекало до того, что я даже забывала о своем страхе одиночества и темноты. Зажигать свет до возвращения отца мне было запрещено – «Днем с огнем не сидят». Воду тоже нужно было экономить – оплата за квартиру по квитанции была слишком высока, и отец сердился на меня за любую потраченную зря каплю воды. Я могла бы включить свет, отец все равно не узнал бы. Но я боялась, что в том таинственном здании, куда отец каждый месяц ходил платить за квартиру и где сидит высокомерная толстая тетка, есть записи обо всех включениях света во всех квартирах.
17-55 – В 104 квартире зажгли свет в ванной!
17-56 – И на кухне!
17-59 – Так и не выключили свет в ванной, и в кухне продолжает гореть.
Отец понял бы, что я нарушила его запрет.
Ожидание прохожих было мучительным. Если в течение десяти-пятнадцати минут никто не проходил, я испытывала такую тоску, как будто осталась одна во всем мире. За спиной темнота, страшные очертания дивана и плотно закрытая дверь. Я смотрю в окно, вглядываясь в каждое трепетание листвы, в каждый отблеск мигающего желтого фонаря. Может быть, ветки так дрожат, потому что он, так желанный мною прохожий, стоит за деревом? Может, он пытается залезть на него, чтобы достать котенка? Может, он увидел воронье гнездо и хочет посмотреть, нет ли там чего блестящего и ценного, что любят вороны? А может (сердце мое замирало), он догадывается, что из окна за ним следит девочка и хочет так подразнить? Не выходить сразу, создать загадку?
Нет. Я трясла головой. Вряд ли. Ну а вдруг? Может, он уже видел, как я сижу на подоконнике с утра до вечера каждый день, и догадался, зачем? Мне становилось стыдно, и я прятала блокнот под батарею, чтобы прохожий за деревом не мог разглядеть, что я веду записи обо всех.
Прождав еще пару минут, я испытывала к этому шутнику почти нежность. «Ну выходи же скорее! Не дразни».  Ничего плохого в блокнот я не запишу, я обещаю. Только хорошее, самыми красивыми словами, которые я только знаю. В подтверждение этого я прикладывала блокнот к стеклу – смотри! Я про всех пишу только хорошее. Даже про того оборванного бородатого дядьку, которого папа назвал «бывшим интеллигентным человеком» я написала, что он похож на старика Хоттабыча.
Но ветер все шумел и шумел в листве, а фонарь все качался и качался.
Потом мне стало даже нравиться ждать. В этом была особая прелесть – угадывать, кто же появится следующим? Бабка с саночками, на которых нагружены сумки. Молодая красивая девчонка в штанах «адидас». Как бы я хотела быть такой же! Уверенно поглядывая по сторонам, она жевала жвачку с таким старанием, что я видела, как сверкают ее зубы.
Однажды мы почти потеряли ее. Искали и кричали, я сорвал голос. И уже собирались идти в лагерь, прикручивали к дереву фонарь, надеясь, что заряда аккумулятора хватит до рассвета. Она вышла из леса почти не слышно. А может, мы просто привыкли к хрусту веток под ногами, и звук ее шагов потерялся в этом винегрете разговоров, криков в рупор  и писка навигатора.
Плохо. Очень плохо.
Собрались искать, а в результате потеряли еще одного человека. Неважно, что нашли. Важно, что был момент, когда мы отвлеклись и упустили ее из виду.
Постепенно мне все больше и больше нравилось ждать. Я даже ощущала разочарование, когда прохожий все-таки выходил из-за дерева с колышущейся листвой. Помогала кропотливая и ставшая уже рутинной работа с блокнотом – количество столбцов увеличилось. Профессия, телосложение, цвет волос, направленность взгляда – все это я вносила в свой список. Потом блокнот сменился на альбом – чтобы вся информация вмещалась на страницу. Так мне было удобнее перечитывать свои списки перед сном.
Я указывала возраст прохожих, как мне тогда казалось, вполне точно. Но однажды меня потрясло: я совсем не могу определить возраст человека правильно.
Однажды в зимнюю субботу, когда я только вернулась из школы, к отцу зашла какая-то его приятельница. Мне она показалась очень молодой. У нее были такие же, как у красивой девушки, брюки «адидас», высоко поднятые, разлохмаченные волосы, а губы блестели перламутром.
Приятельница сидела у нас долго, до самого вечера. Я и забыла про нее, я несла свою ежедневную вахту на подоконнике. Услышав, как заскрипела дверь в комнате отца, я соскочила с подоконника (отец не одобрял моего безделья, как он говорил). Приятельница прошла в темную прихожую и, открывая дверь, сказала:
 - А мне, между прочим,  ждать некогда. Сороковник на носу, а я все порхаю по ночам к тебе, как бабочка.
И хлопнула входной дверью.
Я застыла, потрясенная. Как это «сороковник»? Мне казалось, она совсем молода, может, только школу окончила. А тут – сорок лет?
Это значило, что вся графа «Возраст» подлежала исправлению. Та, белозубая, с жвачкой вполне могла оказаться старушкой, а Хоттабыч юнцом.
Но исправлять сделанное я не решилась. Пусть будет как было. А в последующем я буду писать примерный возраст или просто относить к категории – молодые, пожилые.
Динара протянула мне обертку от шоколада и фольгу.
- Оставь, в костер бросишь. – Сказал я. Я все еще сердился и на нее, и на себя – за то, что упустил ее.
Динара покачала головой:
- Это не мое.
Я похолодел и замер. Обертка была свежая, не размокшая, а фольга аккуратно разглажена. Я крикнул ребят, велел им снимать фонарь с дерева и немедленно идти за мной и Динарой.
Динара вела нас как хорошая ищейка. Она не сомневалась, а уверенно и четко шла сквозь колючий кустарник, перепрыгивала поваленные сосны и не оборачивалась.
У камня, на котором Динара нашла обертку от шоколада, мы остановились.
- Вот здесь обертка лежала, под веточкой. А дальше фольга – вон на том выступе.
- Артем, идем вниз по течению. Скорее всего, они туда ушли. – Сказал мне Виталик.
Да, так и есть. Любой турист знает: потерялся – иди по течению реки. А обертку оставили как ориентир, как знак, что они живы, передвигаются и что им нужна помощь.
Но Динара возразила:
- Нет, они там, выше! – И указала на скалу.
- Динара, это невозможно. Это против всех законов туристической логики. Те, кто потерялись, и сигналят об этом бумажками от еды, не лезут на крутой выступ скалы.
- Они там.
Виталик задумался. Обертка лежала на камне, на берегу, придавленная веткой. А вот фольга, тщательно разглаженная, чтобы лучше отражала свет и была бы заметнее, лежала на небольшом выступе, примерно метра два от земли. Я тоже засомневался. Если туристы пошли по течению реки, они положили бы фольгу чуть дальше, чтобы указать нам направление своего движения. Но зачем класть знак так высоко? Чтобы лучше было видно? Нет, Динара сказала, что фольгу совсем не было видно, пока она не подошла вплотную к скале.
Иногда я пропускала свои наблюдения и записи. Праздники и поездки с отцом к его родне, соревнования или дополнительные занятия в школе – всего этого становилось все больше и больше.
Однажды мне пришла в голову идея – а что, если следить не только за прохожими из окна, но и  за теми, кого я вижу каждый день. Кто со мной здоровается, разговаривает. Я быстро отказалась от этой мысли.  Мне нужен был подоконник, дистанция и полная невидимость.
Но незаметно для себя я стала подмечать и вносить в список всех, кого встречала днем. Стояла ли я в школьном коридоре во время перемены, шла ли по улице, заходила ли с отцом в магазин – я мысленно вносила все данные о человеке в свой блокнот.  Сначала это у меня получалось не очень хорошо, ведь я не могла внимательно рассмотреть человека. Люди удивлялись и пугались, когда я пристально смотрела на них. Однажды одна женщина жалостливо посмотрела на меня и тихонько сказала своей спутнице:
- Жаль девочку. Такие глаза красивые, бездонные, а дурочка…
Пряча свой интерес, я научилась с одного мимолетного взгляда запоминать человека, чтобы потом по памяти воспроизвести его образ и дать полную характеристику.
Блокнотов и альбомов стало не хватать. То, что отец покупал мне к началу учебного года, заканчивалось за месяц. Просить отца купить еще альбомы мне было страшно, но я придумала свой план. В школе я сказала учителю, что хожу в художественную школу, учусь рисовать, и это мне очень нравится. Но одна беда – альбомы быстро заканчиваются. Учительница встретилась с моим отцом, и, видимо, попеняла ему за то, что тот не покупает достаточно альбомов для рисования. В тот же вечер отец, ворча и хмурясь, купил мне в «Детском мире» десять новых альбомов для рисования с белоснежными гладкими листами.
Виталик кусал замерзшие пальцы, испачканные золой, и не двигался с места. Я тоже стоял, не зная, куда идти дальше. Мы могли не поверить Динаре,  не могли пойти по руслу реки. Ее аргументы были весьма убедительны – фольгу положили на уступ, чтобы показать направление движения. Но понять до конца мы это не могли. Зачем потерявшимся, возможно травмированным, людям забираться на вершину? Он должны были выбрать другой путь – идти по руслу реки, чтобы мы их точно обнаружили.
Виталик сомневался. Динара – ни капельки. Она смотрела на вершину, и мне даже показалось, что она принюхивается как ищейка.
Наконец мы с Виталиком решили, что сами попробуем взобраться на скалу, а остальных ребят пустим вдоль реки.
Динара осталась на берегу.
Теперь дурочкой меня называли не только случайные прохожие, но и одноклассники, и учителя. Отец стыдился меня. Его приятельница в «адидасе» смотрела на меня с брезгливостью, когда я открывала ей дверь.
- Ты бы врачу ее показал, что ли? – Сказала приятельница отцу, скинув куртку в прихожей. – Взгляд совсем дикий. Прирежет тебя ночью.
- Тебе-то что? – Хмуро спросил отец, но с того раза он стал еще более неприветлив ко мне.
Я уже совсем не могла смотреть людям в глаза. Оглядывала быстро, запоминала и отворачивалась. Если смотреть прямо на них, то они могут догадаться, что я делаю записи в блокнот.
Одного взгляда мне хватало, чтобы увидеть, зачем человек идет в мою сторону. Пройдет мимо, пройдет, но оглянется, скажет гадость. Это давало мне свободу – уйти или даже убежать, прежде чем меня обидят. Впрочем, и слова-то других меня сейчас не очень задевали. Я была свободна, я была в своей почти закрытой бухте, смотрела на высокие волны и сильное течение в открытом море, но всегда могла нырнуть обратно в свою бухту.
Виталик оступился и чуть было не сорвался в реку. Скала, хоть и небольшая, но довольно крутая и скользкая. На уступе мы сделали остановку, отдышались и по уступу прошли в сторону от реки. Я по привычке смотрел на верхушки сосен, чтобы случайно не глянуть вниз. Но вдруг я услышал, буквально почувствовал, какое-то шевеление внизу.
А потом волны захлестнули и мою бухту. Приятельница отца уже четвертый день не появлялась. Она должна была после работы приехать к нам, но так и не приехала. И к себе домой не пришла. Отец обезумел, искал ее по городу, искал у работы, спрашивал кондукторов автобуса, не видели ли они ее четыре дня назад. Но никаких следов он не нашел.
Я присел на корточки, наклонился вниз и увидел яркое пятно в небольшом углублении у основания скалы. Виталик тоже встал на колени, посмотрел. Поднявшись, он кивнул мне:
- Да, они там.
По тротуару было невозможно пройти. Огромная лужа, с остренькими коричневыми льдинками, мешала мне пройти. Я вернулась назад и завернула в переулочек между киоском «Хлеб» и старым бараком. За бараком стояли старые, деревянные, уже полусгнившие сараи. И проходя мимо них, я почувствовала, что надо отвернуться, спрятать взгляд – кто-то смотрел на меня. Кто-то, кто знал, что я записываю все в блокнот. Кто-то, кто видел, что я сижу на подоконнике вечерами. Кто знал, что я боюсь смотреть людям в глаза. Большой волной кого-то закинуло в мою бухту, и спрятаться от этого было невозможно.
Спускаться было тяжело, мы едва не срывались несколько раз. Я сыпал порошок на руки, но это не помогало, они скользили не меньше. Я чувствовал, как пот течет по спине.
Среди мусора, прошлогодней травы, в полурастаявшем сугробе мокрой тряпкой лежали штаны «адидас».
Спрыгнув на камни, мы отвязали веревки и бросились к углублению. Узкий вход закрывали сосновые ветви.
А под штанами «адидас» я увидела серую как бумага в плохом альбоме приятельницу отца. Одна штанина была скручена вокруг горла, а вторая прикрывала лицо и грудь.
Из выхода в эту пещеру торчал край яркого спальника, который мы и заметили с высоты. Виталик откинул ветви в сторону и заглянул внутрь. Я стоял за ним, и когда он зашел, тоже заглянул в пещеру. Потерявшиеся туристы лежали в углу, на сосновых лапах. Один был укрыт спальником, а второй был в одной футболке и брюках.
Я откинула штанину с лица приятельницы. Она смотрела куда-то вбок, глаза ее были полуоткрыты. Волосы намокли и слиплись от крови и тающего снега.
Голова второго была обмотана пропитавшейся кровью тряпкой. Ветви захрустели под нашими ногами, и первый турист выглянул из-под спальника.
Когда я вспоминаю про то, как нашла приятельницу отца, каждый раз испытываю волнение – ей удалось посмотреть мне в глаза. Я находила таких людей безо всякого труда, все они хотели, а главное, могли посмотреть на меня. И я не могла как обычно отвести взгляд. Их прибивало к моему берегу большими волнами, и спрятаться мне было некуда.
Я нашла сбежавшего из детского дома мальчика. Он замерз на окраине города, на автобусной остановке. Вероятно, хотел уехать из города, но волна подняла его и бросила ко мне.
Я нашла старушку, ушедшую в лес за грибами. Она долго подмигивала мне, не решаясь взглянуть, но потом посмотрела на меня ясным и чистым взглядом.
Пропавших туристов нашли в пещере. Я видела, как на меня смотрел один – устало и  в то же время нетерпеливо. С ним был его друг, на него я так и не смогла взглянуть. Наверное, первый поэтому так и торопил меня.