Будильник на столе

Кресло стоит справа от стола и отражается в зеркале. В прошлый четверг оно было вынесено на лестницу, и пыль с него вьётся через чёрный ход в соседнюю комнату, к окну с голыми оконными рамами. Когда, наконец, собрались выкрасить подоконник, краски хватило только на половину. Недостающую краску вылили в банку. Пятый месяц она равномерно стекает с подоконника по фасаду здания на тротуар, к промтоварному магазину, там застывает и потихоньку впи¬тывается в асфальт.
Обычно я просыпаюсь с каждым восьмым ударом часов. Лишь в эту пятницу я нарушил распорядок, случайно разбив зеркало, в котором отражались часовые стрелки. Я смотрюсь в него перед тем, как про¬снуться. Пришлось вызвать мастера. Мастер обещал придти в воскре¬сенье, и вчера, в среду, я с нетерпением его ждал. Но сегодня, взглянув на календарь, понял, что ошибся – сегодня была не среда, и ждать еще оставалось восемь дней. От этого ожидания у меня по целым дням зубной болью болит голова. Болят зубной болью затылок, темя, уши… Раньше я носил с собой пузырёк валериановых капель и, когда насту¬пал вечер, при садящемся солнце тихо лил их в воду в безлюдном месте, у решётки какого-нибудь канала; лил и смотрел на торчащие из воды фонари. Прошёл год, но капли не помогали. Вода в канале по-прежнему тянулась волокнами. И июль не наступал.
Наступил он внезапно, я не успел стереть пыль с зеркала после обеда. Кинувшись к зеркалу, я ненароком уронил его во двор вместе с форточкой. Поднялся, конечно, переполох. Стали вызывать аварийку. Дворничиха плакала, сидя на подоконнике. Я спокойно смотрел на всё это и курил. В нашем доме есть все номера квартир, нет только десятого. Я жил как раз в десятой квартире. Я был спокоен.
Собрав вещи, я не спеша отправился в гости к тётке.
Тетка пила чай из блюдца с изорванными краями и долго и наставительно советовала мне дождаться мастера.
Я смотрел в окно и удив¬лялся – почему из тёткиного окна видна крыша Михайловского дворца? Дело в том, что мне необходимо было в три часа спуститься к Михайловскому подъезду и встретить девушку, которая ждала меня, кажется, со дня своего рождения. Однажды она вошла в мою комнату и принесла с собой моё детство. Детство вошло ко мне через форто¬чку, через трюмо у окна, через тетрадку, предназначенную для за¬писи адресов. Оно скрывалось в причёске и платье девушки. У дет¬ства было множество дверей – высоких и низких, разборных, выкра¬шенных в забытые цвета. Они склеивали собою куски стен. Эти стены мне тоже были знакомы. Двери образовали на столе солидную горку.
Между тем, детство, спрятанное в причёске девушки, начинало тяготить её. Девушка распустила волосы, и детство высыпалось из причёски и наполнило собою всю комнату, но в волосах его, кажется, осталось ещё больше. Оно развевалось на ветру и колыхалось от улицы к улице, как листва.
Я не пошёл на встречу с девушкой – просто забыл. Довольно долго я брёл по проспекту имени Николая Гавриловича Чернышевского – и размышлял над этим фактом.
Мастер пришёл утром. Он вошёл сидящим на стуле, с дымящейся сигаретой возле правого уха. Войдя, он придвинул к себе часть комнаты у окна и с важностью курил ровно час. Дым колыхал полы его куртки, огибал комнату и ложился неровной стопкой под окно возле батареи. При каждом выдохе на улице раздавался звук трубы, тонкий и вязкий, очень похожий на воспоминание. Звук имел форму изогнутого крючка для вязания, и когда однажды он задел мою руку, я почувствовал острую боль и вскрикнул.
Мастер по-прежнему молчал. Я почувствовал, что мне надо занять его чем-то. Я угостил его киселём. Он не спеша съел кисель и при этом часть стакана.
Вошла, наконец, и Татьяна Павловна – в платье с голубой выемкой по карнизу и резьбой вдоль подола. Как всегда, она прошла по ита¬льянской галерее до стола и села в кресло возле оконного проёма. Татьяна Павловна прине¬сла цветы в небольшом ведёрке – бордовую фиалку и розы – и поставила цветы на кровать; причём, гиацинты сразу завяли и вывалились из ведёрка в виде металлических планок, некоторые – в виде тран¬спортиров. Я вспомнил, как в детстве играл этими транспортирами.
Татьяна Павловна встряхнула головой.
– Этот час, кажется, продлится до завтра… 
Очень захотелось супу из фасоли с гренками и мясом, чёрным от маринада.
Я открыл стол и налил себе супу.
Татьяна Павловна снова встряхнула головой, отбросив её метра на полтора в сторону, и принялась снимать туфли и строить из них треугольники.
Я глядел на мостовую, которая, спеша к площади, цеплялась за моё окно.
На мостовой было пустынно и гулко. На противоположной стороне улицы, прямо на тротуаре, лежало несколько вывесок. Люди входили и выхо¬дили из магазинов с чемоданами и сумками, полными покупок.
– Мы тоже можем сделать совсем новые покупки, – сказал я.
Мастер поднялся только после того, как я ушёл. Больше он не появлялся. Он забыл у нас сначала шляпу, потом сигарету. Сигарета дымилась три дня и, наконец, утонула где-то. Шляпу я подарил соседке. Только в стене остался торчать гаечный ключ. Позже я стал вешать на него пальто.
Татьяна Павловна продолжала каждую среду, сняв туфли, прохажи¬ваться по итальянской галерее от стола к камину,  и при этом слабо шевелила губами.
– Где этот час?..
– До завтра! – огрызался я.
Татьяна Павловна медленно и важно удалялась, а волосы её сыпа¬лись на пол старинными монетами.
От посещения мастера остался след – будучи в гостях у одного своего приятеля-художника, я видел у него висевшую у окна ногу в сером ботинке, а возле каждой картины было приклеено по шнурку в траурной рамке. За шкафом не переставало что-то дымиться…
Потом це¬лый год мы вспоминали, как я дарил шляпу дуре-соседке. Кстати, у художника жена недавно родила пятилетнего мальчика.
А жизнь текла…
Как-то, собрав кое-что из белья, я сложил его в авоську и отправился к Михайловскому замку постирать всё это к субботе. Я помнил, что мастер очень не любил ходить к нам по средам.
Мой путь лежал через Цирк мимо Михайловского замка, сквозь вывеску гастронома – к Фонтанке. Я шёл по набережной, таща за собой и Пуб¬личную библиотеку, и Аничков мост – просто так, из удовольствия, Было жарко, и я несколько раз окунался в воду, а потом просто шёл по пояс в воде. Дома от солнца раскалились и потрескались. Некоторые, довольно старые, стали и вовсе просвечивать.
На всём пути меня сопровождала внезапно возникшая мелодия Брамса. Это был тот кусок симфонии, где кларнеты попадали под тень виолончелей, и всё неистово дребезжало. Скрасить положе¬ние могла бы флейта, но от неё здесь оставалась только половина – другая половина принадлежала следующему такту. Во всём этом участвовал ещё фагот, который стоял у стены и молчал. Вот флейта собра¬лась было тихо рассыпаться, но – вдруг из-за угла выехал грузовик, и я понял, как глупо ошибся: тарахтенье грузовика я принял за симфонию Брамса. Мне стало так жаль и себя, и Брамса, что, пройдя Летний сад, я вышел из воды только у Калинкина моста.
Как раз в это время пробило два.
Снова по набережной прошла женщина в плоском пальто, из-под которого выглядывало несколько ног, Я понял, что часть ног принадлежала не ей. Я понял это в ту минуту, как она вошла в комнату – медленно и плавно, волоча руками волосы, которые прилипали к по¬лу. Ноги мягко опускались в паркет; через дверь изредка вкатыва¬лось несколько яблок.
Она села напротив.
Я снял с карниза пепел и взглянул в её глаза – в них покачивались старые лодки. Волны плескались между нами.
Мне подумалось – нам вот так бы понять друг друга в сладости тихого катания на санях… Мне нравилось в этой женщине всё – стеариновые волосы, чайный прибор на губе, чья-то ру¬ка, застывшая на женском плече и умершая там.
Я долго и молча вглядывался – та ли это женщина? Или, может быть, до следующего наступления… больше… что же хотелось сказать?..
– На реке давние зелёные барки тонут… – проговорила Она.
Шкаф стоял по-старинному необычно.
«Всё вовсе не обязательно», – подумал я.
Я полчаса мечтал придвинуть к карнизу разбитую сахарницу, но сам повис и лёг отдохнуть на раме…
– На реке давние зелёные барки тонут… – повторила женщина.
Пространство возле нас раскалывалось белым вертикальным углом; я находился в начале угла.
Женщина приблизилась, приоткрыла рот, и чайный прибор свалился с её губы. Я, не отрываясь, смотрел на её пальто – гладкое, строгое, цвета тёмного орешника.
Листья всё падали. Потом и яблоки – всё вперемежку. Комната  оплыла.
– Куда же вы, Татьяна Павловна?..
Я приподнялся,
Татьяна Павловна медленно шла по галерее, таща за собой шляпу и гаечный ключ, забытые мастером. Она не слыхала меня.
– Где этот час?.. – слышалось бормотанье.
Неподалёку дымилась сигарета, Татьяна Павловна направлялась туда. Карниз голубой галереи исчезал, как только Татьяна Павловна проходила через неё. Она удалялась вместе с карни¬зом – туда, к дыму, к дальней сигарете мастера, который не пришёл.
Начинала падать осень.
Я был один. Рядом капала вода.