Дама с собачкой - по чехову

                I.

Говорили, что на набережной появилось новое лицо. В один из вечеров Дмитрий Дмитрич Гуров взял такси и поехал на набережную.
Действительно, лицо лежало на набережной. Оно запылилось, ободралось, обветрилось. Дмитрий Дмитрич не нашёл в нём ничего примечательного; такие лица он встречал каждый день на Ласточке или возле Кассандры. Тем не менее, назавтра он снова отправился в путь, чтобы взглянуть на лицо, и объехал с этой целью пол-города.
«Вот и август кончается и, чего доброго, начнется опять, а я всё ещё торчу в Ялте», – думал Гуров, трясясь в пустом ялтинском авто¬бусе.
Лицо он рассматривал потом часто – отдыхал ли в своем номере в гостинице, сидел ли в кино или ресторане «Горка».
Как-то едучи в автобусе, Гуров видел, как по набережной прошла невысокого роста блондинка в берете; за нею бежала чёрная собачонка. Он не обратил на блондинку особого внимания. Машинально стал вспоминать, когда увидел её в первый раз, через пару остановок вспомнил, что не видел её никогда – и успокоился.

Блондинка, между тем, должна была уезжать вечером, и Гуров как раз и ехал её проводить.
Перрон был выстроен прямо в комнате гостиницы, Гуров сидел за столом, пил чай и глядел на блондинку. Та стояла на перроне и плакала. Вокруг суетились, бегали; блондинку то и дело толкали. Она уронила сумочку, нагнулась её поднять. Потом достала из сумочки платочек, высморкалась, посмотрела на себя в зеркало, попудрила нос, снова взглянула на Гурова и снова заплакала. Гуров не смог глотка сделать спокойно.
«Я не виноват, что она уезжает на север», – думал он, подливая себе чаю и чувствуя, что блондина сильно мешает чаепитию.

Когда поезд ушёл, Гуров ещё долго жевал печенье, потом, всё ещё жуя, закурил, подошёл к парапету набережной и стал смотреть на море, на порт, потом на гуляющих по набережной. Ярко раскрашенная толпа, та же, что и вчера, плыла важно, медленно, ни на кого не глядя и ни с кем не разговаривая. По-прежнему было много генералов; всё так же они возвышались над всеми и двигались, не переставляя ног. Пожилые дамы были одеты как молодые и норовили пройти через Дмитрия Дмитрича. Он довольно долго рассматривал  снизу их  туалеты. Скоро это ему надоело; он отвернулся.
К причалу подходил пароход, на причале суетились. Кого-то зада¬вили, там кричали и плакали, и вдруг Гуров увидел блон¬динку. Это его удивило и расстроило. Знакомиться с ней не было никакого желания. Гуров двинулся по набережной в противоположную сто¬рону, боясь, что блондинка его заметит. Но она всё-таки заметила, и уже через несколько шагов Гуров понял, что идёт к ней. Через минуту блондинка держала Гурова за рукав.
– Представьте, мне говорят, что мой полосатый костюмчик поросячьего цвета.
– Да разве поросята бывают полосатые?..
Гурову было неловко. Он не знал, знакомы ли они с блондинкой. И вместо того, чтобы гордиться тем, что стоит рядом с пышной, прелестной женщиной, он стеснял¬ся её.
Рядом стояла какая-то полная дама и лопотала, глядя на подругу широко раскрытыми глазами:
– Вы слышали? Екатерина Семёновна перестала краситься. Оказывается, она блондинка!
– Да что вы говорите? – ахала подруга. – Я тоже маленькая была блондинка.

– Пойдёмте, – проговорил Гуров, оглядываясь.
Ему не хотелось, чтобы их видели вместе.
– Я хочу посмотреть, как  будет уходить пароход.
– Но он уйдет через пять часов!
– Я хочу посмотреть… – заупрямилась блондинка и надула губки.
Они шли по набережной, и Гуров рассказывал про свою семью.
Он родился, когда жена его уже была восьмилетней девочкой. Они знали, что непременно поженятся, и уже до свадьбы жили как муж с женой – ругались без устали, изменяли друг другу, и Гуров прятал от же¬ны жалованье. Но когда они поженились, выяснилось, что они совсем не знакомы. Гуров целый год ухаживал за своей женой. Это была женщи¬на важная, пышная. Она много читала, не писала в письмах «ъ» и звала мужа не Дмитрием, а Димитрием. Она стала портнихой.
Блондинка много смеялась. Она забыла, сколько Гурову лет – не то двадцать семь, не то сорок два. Оба долго хохотали над этим.

Гуляли несколько часов. Где-то под олеандром Гуров обнял блондинку и поцеловал.
– Что это вы делаете? – услышал он удивлённое, и тут же блондинка задрала юбку и поправила резинку на чулке.
Гуров испугался. Он решил, что оказался в дамской туалетной ком¬нате, и, стало быть, блондинка думает, что её никто не видит.
Гуров снова принялся рассказывать про семью.
Жена его была портнихой. Это была женщина важная, пышная, солидная. Она  писала в письмах одни только «ъ» и звала мужа не Димитрием, а Дмитрием. Он вечно прятал от неё деньги, и когда они поженились, долго ухаживал за ней, потому что не сумел сделать этого раньше, а теперь ему очень этого хотелось,
Дальше Гуров не помнил.
Потом Гуров несколько раз сам помогал блондинке поправить чулок. Блондинка отталкивала его и говорила, что боится щекотки.
Когда пришли в номер гостиницы, на некоторое время пропали собачонка, набережная, Ялта. От пяти до восьми он целовал ее обнаженную, а она смеялась, болтала с подругой и примеривала платье. В окно дул ветер.
Из стены торчал нос парохода, пришедшего вечером. Гуров курил и рассматривал пароход.

Швейцар снизу принес табличку. «Фон Дидериц» – было написано на ней.
– Это твоя фамилия? – спросил Гуров, садясь за обеденный стол.
Очень хотелось прогуляться. Галька шуршала возле подоконника.
Такси привезло их одновременно в Аутку, в Ореанду и ещё куда-то, где Гуров никогда не был.
Они смотрели, как пришедший из Феодосии пароход с потушенными огнями входит в порт.
Начиналось утро. Ялта тоже погасила огни и лежала сонная, наполовину в воде. Иногда казалось, что Ялта больше парохода, иногда, что пароход больше Ялты. Гуров, сравнивая их, увлёкся и забылся. Блондинка ёжилась от утреннего холода, у неё был отсутствующий и немного виноватый вид. Гуров заметил, как что-то упало с её губ. Потом ещё. Оказалось – словечко «холодно». Гуров предложил вернуться в гостиницу. Блондинка запротестовала, сказав, что ей абсолютно не холодно и что она ещё совсем не хочет спать.
В такси она сразу уснула, и, не желая будить её, Гуров внес её в но¬мер прямо в такси.

Наутро она опять была весела и много целовала Гурова, но потом погрустнела…
Несколько часов она ходила за ним по улицам – то совершенно голая, то полуодетая, причесывающаяся у зеркала, покупающая огуречный крем или французскую помаду в парфюмерном магазине. Когда они были в кино, она выстирала ему платок и вымыла часть пиджака ацетоном с пергидролью. Наверное, это было лучшее средство от пятен, только пиджак сильно выцвел. К счастью, Гуров ничего не заметил.

Вечером он провожал её на вокзале. Гуров пил чай, а поезд проходил через  комнату. Блондинка стояла на перроне и плакала. Проводы мешали чаепитию, мешали покою Гурова, уюту его жизни, и все это сильно раздражало Дмитрия Дмитрича. Однако он не подавал вида.
Блондинка стала махать платком, но тут же осеклась и приложила платок к губам. Кто-то спросил у неё, который час. Она рассеянно ответила и долго разговаривала со спросившим. Потом опять обернулась на Гу¬рова; несколько раз тревожно посмотрела на вокзальные часы… Потом стала поглядывать по сторонам.
Поезд всё ещё собирался уходить.
«Когда же он уйдёт, наконец?» – начинал злиться Гуров.
Он поцеловал ещё раз блондинку в щёку, откинулся в кресле и продолжил  чайный ритуал. На столе лежал арбуз. Гуров отрезал кусок и стал есть.

Поезд, наконец, тронулся. Блондинка по-прежнему стояла на перроне и  по-прежнему плакала. Гуров не покидал платформы до тех пор, пока всё – и поезд, и платформа, и блондинка – не скрылись из виду.
Над вокзалом лил дождь. Солнце светило где-то возле соседней улицы. Возвращаясь, Гуров увидел па набережной лицо, уже забытое им. Прошло много времени с тех пор, как он видел его. Лицо давно умерло. Несколько зевак  толпилось возле.

                II.

Когда Гуров вернулся в гостиницу, уже была зима. В Москве, как всегда, топили печи. Растопленные, они расползались разноц¬ветной массой по городу, текли среди церквей, бульваров, ситных лавок.
Гуров поселился в своем московском кабинете и, развалившись в любимом кресле, часами наблюдал, как, пересекая кабинет, печная масса неторопливо приближается к стене и медленно заползает в соседнюю комнату. Важно проплывали мимо Гурова чернильница, дешёвые сувениры из Ялты, купленные им недавно.

Впрочем, по-настоящему Гурова интересовало не это. Что – он не знал.  Един¬ственное место, которое он посещал, было Докторский клуб. Всё остальное было им забыто и существовало без него. Приезжая в клуб, он не расставался ни с креслом своим, ни с кабинетом. Он снова обленился, изнежился. Ел крабов, привезённых в морской воде из Владивостока, предпочитал дышать только нижегородским воздухом и ездил только на ленинградских трамваях. Он был гурманом и ценителем комфорта.

Друзья приезжали к нему прямо в кабинет на лошадях, в коляске, в кибитке. Но он не любил эти визиты.
– А давеча вы были правы, осетрина-то с душком! – начинал, бывало, разговор какой-нибудь заезжий тайный советник.
Дмитрий Дмитрич кисло и вежливо улыбался в ответ и спешил поскорей проводить глуповатого гостя, а затем открывал форточку и долго принюхивался –  не остался ли в кабинете запах лошади и дёгтя, а заодно и осетрины.

Было скучно. Жена и дети ему надоели, не хотелось никуда идти, ни о чём говорить. К знакомым женщинам он почти не ездил: все знали о его романах гораздо больше, чем он, и это было противно. О блондинке он почти забыл; изредка лишь мерещилась ему в толпе её фигурка. Гуров продолжал заниматься домашними делами – то есть, по сути, ничем не занимался, ездил в клуб по делам –  то есть, не делал ничего, и время проходило, и он по-прежнему сетовал на то, что жизнь уходит, и по-прежнему не обращал на это внимания,
Бывали моменты, когда ему не хотелось идти завтракать с женой и детьми, а хотелось остаться на набережной и ждать, когда появится блондинка. Если она долго не появлялась, Гуров нервничал, искал глазами в толпе её фигурку и, когда находил, думал над тем, почему она здесь, а не в своём N, где должна бы быть.

Потом он видел её проходящей по соседней улице, потом стоящей возле своего парадного, наконец, у себя в передней. Вскоре она шла за ним всюду, как тень, словно следила за ним. По вечерам она глядела на него из книжного шкафа, из камина, просто из угла. Он брал книгу и читал её письма, вышедшие в издательстве «Просвещение»; окунал перо в чернильницу – и видел её в чернильнице. Часто, усмехнувшись, он вставал, шёл к камину или шкафу и  выводил притаившуюся там  блондинку: та сидела съежившись и пугливо глядела на Гурова. В глазах её было столько страдания, столько мольбы, что Гуров спешил опус¬титься рядом и начинал ласкать её, тихо успокаивать. Она скоро успокаивалась, принималась смеяться, даже шутить и была долго весела, но потом без всякой причины снова грустнела, плакала и упрекала Гурова в том, что он даже не спросил её имени. Гуров пожимал плечами.

– Я и без того знаю, как тебя зовут, – говорил он, прохаживаясь по комнате. – Пожалуйста, я могу спросить, только, ради бога, не надоедай мне упреками.
– Нет-нет, я тебя не упрекаю, – пугалась блондинка.
Она вдруг бледнела от ужаса и впадала в такое невменяемое состояние, что её выводили из него только в больнице.
Как-то, вернувшись очередной раз из больницы, Гуров собрал чемодан и поехал в N. Жене он сказал, что едет к другу-философу. По счастью, жены не оказалось дома. Пошёл третий месяц, как она была в отъезде.
Приехав в N, Гуров попал в оперу. Ещё на вокзале из громкоговорителей неслись звуки увертюры, а выйдя из вокзала, он едва успел поставить чемодан и усесться в третьем ряду. Давали «Волшебного стрелка». От скуки Дмитрий Дмитрич в первом же действии стал прогуливаться по рядам. На полу он обнаружил несколько монет достоинством в пять и десять рублей царской чеканки и стал подбирать их. Монеты были незнакомые, он таких не видел. А вот среди сидящих в ряду повстречалось несколько знакомых, которых Гуров тут же пригласил к себе на чай, но тут же и забыл про это.

Возле входа в амфитеатр он встретил блондинку. Она держала в руках несколько лорнеток и прикладывала их то к уху, то к груди – всё пыталась разглядеть, что происходит на сцене.
«Ужасно холодно сегодня», – подумал Гуров.
Блондинка вздрогнула. Несколько портретов свалилось со стены.
Вдруг блондинка кинулась вниз по лестнице; потом стала медленно и тяжело подниматься вверх.
«Пусть успокоится», – думал Гуров, глядя на женщину. Он чувствовал, что сам тоже неспокоен, и это с ним было впервые за много лет.

Блондинке пришлось поставить одну ногу на перила. Выше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз. Блондинка говорила что-то ласковое, нежное; потом умоляла о чём-то Гурова, может быть, о том, чтобы они встали чуть-чуть подальше или чтобы он снова приехал. Гуров не отвечал. Он был увлечён и сильно вспотел. Согнутые колени дрожали,
Когда кончился первый акт, и кругом зааплодировали, Гуров с блондинкой придвинулись к ложе, чтобы им не мешали. Однако спастись от визитёров не удалось. Это было некстати. Пришлось всё начинать сначала. Снова Гуров наблюдал, как блондинка спускается вниз, затем поднимается. И снова сверху смотрели, и снова аплодировали после первого акта. Так повторилось несколько раз, и Гуров утомился.

Вечером он решил уехать, хотя первый акт ещё не кончился.
Блондинка стояла на перроне, а неподалеку красовался экипаж её мужа. Муж ждал блондинку возле станции, на дорожках, ведущих к вокзалу, на железнодорожных путях. Его экипажи стояли всюду, но блондинка их словно не замечала. Она смотрела на Гурова и всё плакала, плакала.
«Всё же сегодня ужасно холодно», – думал Гуров, чувствуя: нет, не уехать ему отсюда ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшие дни и даже месяцы.

III.

Он действительно остался ночевать в N, а наутро, как обычно, послал к блондинке человека в красной шапке. Человек вернулся, передал, что блондинка ещё не возвращалась домой, и Гуров пошёл прогуляться по городу.
Несколько раз он встречал её. При виде Гурова блондинка почему-то пугалась необычайно, бледнела, и силы, видимо, оставляли её. Она постоянно держалась за мужа, С мужем они без конца смеялись чему-то, шутили, катались на теплоходе. Видя это, Гуров шёл в свой номер, ложился спать и всю ночь видел во сне блондинок, они наступали на него толпой. Наутро, чуть свет, он поскорее умывался, просил прислать счёт и уезжал. Однако через час он снова ходил за блондинкой следом, протягивал к ней руки, пытаясь дотронуться до её платья, до причёски. Если ему это не удавалось, он с досады вылавливал теплоходы, на которых катались блондинка с мужем, и, положив их на парапет набережной, терпеливо ждал, когда те задохнутся. В конце концов, уставший, Гуров возвращался к себе в гостиницу, бросал теплоходы в корзину и садился в кресло. Хотелось чаю, и он до вечера пил чай из огромных восьмилитровых кружек.
«Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приключение… – думал он. – Вот и сиди тут».

Неожиданно дверь отворялась и входила блондинка. Гуров был удивлён и не удивлён. Он не ожидал, что она придёт, хотя знал, что она здесь, в N.
Блондинка садилась возле Гурова и обнимала его плечи, голову, грудь, обнимала Гурова вместе с креслом и кроватью, возле которой он сидел.
– Милый мой! – шептала она. – Я столько раз умирала. Но если бы не умерла в этот, последний раз, не пришла бы. Я видела, что твой дом разрушен. Я знаю, у тебя сердце упало, когда ты увидел меня, и ты страшно ударил ноги. Прости меня. Ты больше не будешь страдать. Прости!
И она целовала Гурова и плакала, и Гурову было тепло от её слёз, хотя ноги страшно болели. И сладко, и хорошо было, и грустно от счастья. Он и сам обнимал у блондинки глаза, руки, волосы…

«Который теперь час?» – думал он.
По улице проехали дрожки, потом пошли прохожие; снег захрустел у них под ногами.
«Кажется, утро», – подумал Гуров.
И он уже любил это утро, любил девятиградусный мороз, прохожих, дома и трамваи на улицах.

___________

1967,   1971