Лисонька

Алёна Саввична, попросту, бабка Алёна, Максимиха, как ещё её называли по мужу, стояла на крыльце и подслеповато вглядывалась в лужу перед порожками. Среди зимы случилась оттепель – таяло, покрывало водой ледяную скользь, намешивало грязные проплешины по всему двору, особенно, около сарая и покосившейся, щелявой уборной, куда и требовалось пробраться на сыром, туманном рассвете. Ноги, сунутые в бурки с калошами, тут же застыли, под подол поддувало, но скоро не проскочишь, как бы не доехать на мягком-то месте. Жулька загремела цепью, высунулась из будки.
— Ляжи себе! Рано ищще хавать! Сдохни ты нехай!
Жулька приветливо и льстиво тявкнула, понимая не слова, а ласку в голосе хозяйки. Бабка Алёна, пробираясь натоптанной тропкой, совсем пригорюнилась: глаза подводили. Всё хуже различали они знакомые очертания дворовых закоулков, под носом и то плохо видели. «А ослепну, Боже сохрани, что будет?» Жутко становилось и муторно. «Тогда ляжу и не буду есть, так и приберусь», – в который раз решила она, и тут же почувствовала, как засосало под ложечкой, сглотнула слюну. «Ага, пока живой, пожевать-то хочется!  Да и какие ещё мои радости? Курица снесётся – яичко, конечно, радость, а для чего? Чтобы съесть. Свинка хорошая, опять же для него, для требуха ненасытного…Охо-хо…» – уже не думала, а говорила сама себе, бормотала негромко.
Поделав, что обычно, покормив свинью и кур, Жульку и кошку Муху, она и сама пожевала двумя зубами, что Бог послал: консервы из коробки с позавчерашним хлебом и картошиной, оставленной от поросячьей доли. Надо было сходить за хлебом, сегодня привоз, пойти пораньше, чтобы завернуть к Марии, та совсем слегла. «Да у неё хоть сын есть, наезжает, обещался забрать, как ляжет. А не взял же… Заберёт, может быть… А мне и надеяться не на кого. Троих родила, а где они? Коленька утоп, помяни, Господи, в Царствии небесном, Таньку её вояка в Сибири держит, писать и то стала совсем редко, а Вовка, ох, совсем малец спился, отсидел, ещё хуже стал!.. Спаси его, Боже, помилуй…» Она брела по раскисшей дороге, бормотала, стирала слёзы, накипавшие то ли от напряжения, то ли от обиды.
Мария лежала в холодной хате. Алёна растопила печку, нагрела воды, сварила картошки и яичницу на сале пожарила. Всё укутала в старый тулупчик, поставила у кровати. Вынесла, вымыла помойное ведро, умыла подругу. Ходики ровно тикали, с подтянутой гирькой, всё посматривала Алёна на время, не опоздать бы получить хлеб. Она ещё успела замести у печки, положить еду в тарелку.
— Ну, Машка, не скучай, скоро хлеб занесу.
— Ой, Алёна! Если бы не ты…
— Ладно, ладно, не причитай. Только б Бог глаза не отнял до смерти! Да ноги…
Она договаривала в сенцах, суетилась, спешила.   
В деревне жили пять человек. Крепкий и строгий дед Киряй*, которого за нелюбовь к пьянству звали Некиряем, дед и баба Лопуховы, оба глухие, что пробки, Алёна да Мария. Некиряй был какой-то веры, что не женился, баб за людей не считал, жил обособленно, дико. Он выращивал бычков, сдавал, сам телятиной питался да огородиной. У него разбирали часть свежего мясца – праздник был для деревенских. Глухари Лопуховы неплохие соседи, да сами уже слабые. Вон дед, еле ползёт к бывшему магазину с чёрной дерматиновой сумкой чуть ни сталинских времён. А вдали, на расползающемся ростепелью большаке, чёрной точкой вырастает до размеров булыжника, телеги, наконец, до своих размеров – автолавка. Встала у бывшего магазина, теперь кирпичного корпуса с выдранными рамами и развалами печи внутри, выплюнула на дорогу толстого, краснолицего шофёра Федю. Все поздоровались с ним, бабка Алёна поклонилась, но он только чуть качнул мохнатой ушанкой, открыл фургон. Молча набрали хлеба, всё повторяя: «Спасибо, Федечка, дороги тебе хорошей, здоровьица…», и побрели себе: налево – Сеня Лопухов, бывший Алёнин ухажёр, битый её женихом Максимом, направо – Некиряй и прямо, в обратный путь, Алёна. Шла, месила мокрый снег, сдерживала расползающиеся ноги и чего-то думала про то, молодое, теперь, вроде, стыдное: любовь, что ли какая… Какая любовь? Служи мужу, как вон та телега или борона… После стопки получи кулаком в бок, хорошо, не в глаз…      
А Лопухова, Тонька-то, прожила не битая, не клятая, дети хорошие выросли, всё тянут в город, да старики решили, пока вдвоём, будут держаться за деревню. И то, каждый выходной кто-то приезжает, продукты привозят, баньку топят. Алёну тоже приглашают, да всех, кто хочет, но Мария теперь не ходит, а Некиряй – сам себе банщик. В думах своих, в борьбе с ростепельной дорогой, добрела Алёна до хатки Марии, чуток передохнула, пошла домой.
Недаром прислушивалась Алёна, моя посуду у Марии, к далёкому звуку рейсового автобуса, и не показалось ей вовсе, что по улице, мимо окон прошёл кто-то в сторону её хаты. Подошла к калитке, а на крыльце женщина незнакомая стоит. Ладная такая, в пальто с рыжим мехом, в шапочке меховой – городская. Обернулась на чавканье Алёниных бурок, сразу заулыбалась приветливо, ласково даже.
— Здравствуйте, Алёна Саввична! Это же вы – хозяйка? А я к вам. Можно?
— Здрасьте, коли не шутите. Я сейчас, отомкну.  Заходите.
Женщина вошла в сени, прошла в хату. Вначале в кухне оказались, за печью вешалка размещалась – пять алюминиевых крючков – в ряд. Гостья, без приглашения, сняла пальто и шапку, потёрла сапожками по тряпке у порога, прошла в горницу. Алёна чуть не ахнула, такая красивая дамочка оказалась. Волосы рыжие, горят, что солнце, кольцами по плечам рассыпаются, глаза узковатые, но яркие – зелёные, носик такой аккуратненький, остренький и чуть курносится, а губы пухлые, накрашенные ярко, словно цветок над острым подбородком. Фигурка точёная, узенькая вся, но грудастенькая. Одежда красивая, блестит, как лоснится. Костюмчик светло-коричневый, вроде как рыжий, к волосам подходящий. Загляделась Алёна. А гостья, присев на сундук в углу, всё с улыбочкой, таким нежным голоском принялась рассказывать.
— Я, Алёна Саввична, ваша сноха, сына вашего Володи жена. Меня зовут Елизавета, Лиза. Вова наш приболел, то есть лечится. Сами понимаете, с пьющим какая семья! А он меня любит и слушается. Решился в больницу лечь, а меня к вам направил, всё узнать, о вас позаботиться.
У Алёны горло перехватило от счастья, слёзы покатились из глаз. А Лизонька, так старушка её про себя стала звать, ласково успокаивает:
— Не плачьте, мамаша! Лечение не трудное! Только выпивать нельзя, от того Вова переживает, но надо выдержать. Зато потом заживём! Вас к себе заберём, когда устроимся.
— Да я, доченька, от радости слёзы лью! Не чаяла, что и вспомнит обо мне кто, а тут… Какое счастье Вовику досталось! Красавица, умничка, ласковая какая! – дыхание перехватило, – Прости меня, села, что кура на насест, сейчас приготовлю чего, ты ж с дороги!
Подхватилась Алёна, давай хлопотать. Тушёнки баночка оставалась, консервы рыбные – всё Лопуховых  дети привозили по её заказу, яйца, сало, соленья, грибочки… Стол уставила, сели обедать.
— Самогоночки налить? Гоню для людей: дрова привезти, там, корму… – оправдывалась Алёна, а Лизонька и не чинилась, смачно так стопочку опрокинула.
Потом чай пили, и гостья всё щебетала про их будущую жизнь, всё ласкала старуху нежными взглядами, называла мамашей, признавалась, что Вову сильно любит, и она, Алёна, очень приятная ей женщина, просто родной человек. Конечно, Алёна тоже про своё рассказала, мол, всё бы ничего, да вот глаза подводить стали.
— Ой, мамаша! Разве можно со зрением шутить? Нельзя ждать, пока ослепнете! Вам надо обследоваться у специалистов. У нас сейчас новая клиника открылась, там слепым возвращают зрение. Вот что, не будем откладывать в долгий ящик, собирайтесь-ка, прямо сегодня и поедем, вечерним рейсом, я и так собиралась, знаю он в шесть двадцать… Переночуете у нас, а утром – в клинику. Собирайтесь!
— Да как же? А хозяйство? Мне не на кого оставить. А Мария? Это подруга моя лежачая…
— Так… И что? Ослепнуть теперь? Как тогда? Ладно, решим так: вы мне дадите данные паспорта, я вас запишу на приём, правда, заплатить придётся, вы ж  не прописаны в городе, у вас полюса нет. А как назначит врач консультацию, я постараюсь устроить вас на середину дня, вы и приедете. Я вас встречу, отведу и провожу потом. Управимся часа за два, так вы и за день обернётесь. Тут пути-то час с четвертью. Давайте документы.
Алёне пришлось побеспокоить гостью, с сундучка поднять. Там лежал детский портфельчик со всеми документами и собранными деньгами. Когда пенсию приносил почтальон, Алёна ждала и готовилась заранее, а теперь возилась и переживала, потому что время приближалось к полшестого, до автобуса идти полчаса, Лизонька торопилась. Она переписала паспорт, отказалась взять деньги, мол, потом будет весь расчёт. Алёна собралась её проводить.
— Да что вы, мамаша! Уже темнеет, а обратно идти ночью, по скользи? Нет, нет, к чему это? Сама добегу.  Одно попрошу, не дадите мне пол-литровую, чтоб в сумку вошла, баночку вашей капустки квашеной? Такая вкусная! Чего-то на кислое тянет, уж не внучка ли мы с Вовой вам заготовили!
У Алёны сердце подпрыгнуло. «Во-на! Ещё и внучика дождусь! Ох, какая я счастливая!..» Она вышла в сенцы, в чулан, где стояла трёхлитровая банка с отложенной из бочонка капустой, стала накладывать в поллитровку, услышала, вроде, дверь стукнула и Жулька гавкнула пару раз. «Верно, в уборную побежала Лизонька, перед дорогой». Когда вернулась, Лизы ещё не было. Глянула на часы. «Что-то долго она там… Не заболел бы живот от моих угощений! Не дай Бог!» Стрелки слиплись на полшестого, разомкнулись, а Лизы всё не было. Алёна испугалась, вышла на крыльцо. Ветер схватил её, шатнул, пробрал холодом. Бледная звезда ещё различалась слабеющими глазами.
—  Лиза! Лизонька! – позвала Алёна, в ответ брехнула Жулька, и все стихло.
Тишину нарушали только звуки природы: шум ветра, поскрипывание старых яблонь… Алёна в тревоге пошла было по тропке к уборной, но обернулась на калитку. Та была открыта. Алёна застыла, как громом поражённая. Потом, отдышавшись, проморозившись на холоде, на ватных ногах вернулась в хату, прошла в горницу, открыла сундук. Сверху, где оставила, портфельчика не было, она трясущимися руками перебрала вещи – нету. Глянула невольно под кровать – вот он. Документы есть, а денежки – тю-тю. Она так на пол и села. Долго сидела, уронив руки, без слёз, без мыслей. Почти пятнадцать лет копила на чёрный да последний день, на болезнь и смерть, немного-то и скопила, отрывая от скудной пенсии, а и того теперь нет. Потом она встала, положила портфельчик в сундук, закрыла его и села сверху, на то место, где так уютно было её гостье. Горечь разлилась в душе. Но думалось не о пропавших деньгах, что думать о том, чего нет…  Всё стояло в глазах ласковое, лисье личико, звучал в памяти сладкий голосок, и брезжила в душе мечта о её семье, её здоровом, трезвом сыне, о внуках… «Ах ты, Лисонока! Ободрала меня, как того Петю-петушка!.. И как ты про меня узнала? Наверное, Вовка по пьянке рассказал, что вот, мол, живет в такой-то деревне одинокая мамка, пенсионерка, труженица, может, сам собирался наведаться за денежками… А, кто его знает, может, и не живой уже…» Поплакала, конечно, потом спохватилась: свинке-то не дала! То-то визжит, бедная! Захлопотала, забегала, натыкаясь на углы… А лёжа в кровати вдруг подумала: «Какая я была сегодня счастливая! Как сердце билось, как хотелось жить! Ах ты,  Лисонька, лисонька! Подластилась-то, нашла щёлку в самую душу! А… что Бог даст. Не удавиться же теперь, надо Машке помогать, надо дотягивать свои годы… А деньги… Поживу ещё, так на гроб насобираю, только урезаться немного: масло не заказывать, консервов поменьше… Э… да что… Не такое пережилось… перетерпелось… А, так вот оно как бывает, когда счастье… Вот как бывает…»
--------------------------------
  * Кирять – выпивать (сленг).