Дом Набокова

Вестибюль, пролеты мраморной  лестницы, удивительной красоты витражные окна, лепнина потолка и бронза дверных ручек тяжелых дверей… Особняк Набоковых в Петербурге на Большой Морской, 47,  знаком мне не понаслышке. Каждое утро я прибегала сюда на работу.  В восьмидесятые годы двадцатого столетия волею чьей-то влиятельной руки в нем функционировали два управления: на первом этаже  - издательского дела, на втором и третьем – коммунального хозяйства Ленинграда.  Мой кабинет находился именно на третьем, бывшем «детском этаже» семьи Набоковых. Знала ли я об этом тогда? Обыкновенный советский  молодой специалист, выпускник ЛИКИ,  случайно оказавшийся в этих стенах? Нет, конечно, нет. Тогда об этом вообще мало кто знал. Я имею в виду простых, не имеющих доступ к историческим архивам, людей. Так и я, впервые разглядывая интерьеры особняка, а это не возбранялось – ходи, глазей, восторгайся – сразу задалась вопросом: кто бывший владелец? Интересно же! Один из сотрудников  ответил мне  так:  какой-то известный писатель. Вернее, его семья. Или отец. Или дед. Фамилия? Нет, не помню. Забыл. Крутится на языке… Ответ был пространным, меня не удовлетворил, но в памяти засел.
Минуло время, прежде чем  с упоминания о Набокове-писателе сдернули шторку официального запрета и мне в руки  попал роман «Другие берега».  Но первое мое знакомство с прозой Набокова произошло чуть раньше и почти под грифом «секретно». Я тогда работала на Ленфильме и одна из студийных подруг   поделилась со мной  «Лолитой».  Принесла на время и  будто бы тайно. Достать роман было проблемой,  он  ходил по рукам   в виде сброшюрованной распечатки на ксероксе. «Лолиту» обсуждали, говорили много и разное.  Мнения распадались в основном из-за сюжета. Кто-то кривился и говорил «фу», кто-то закатывал глаза и не мог объяснить, почему это проза высшего литературного пилотажа.  Шлейфом  ползла  дурная слава скандала. 
– Как тебе? –  Спросила я подругу . –  Понравилось?
Мне хотелось заранее узнать, почем фунт греха. Действительно: шок?
Она пожала плечами.
– Знаешь… Читать было интересно. Но трудно. –   Она не могла найти нужное слово.  – Понимаешь, там такой странный язык. Старинный, что ли? Мне было сложно.
Про упоминание о «старинном языке» мне сделалось скучно. Почему-то вспомнились нудные тексты на древнерусском. Но книгу я все ж-таки  открыла сразу  и принялась читать. С первых строк «Лолита» увлекла меня, даже не сюжетом - хоть и он довольно  любопытен - а  изысканным слогом   «цветистого»  литературного языка, витиеватым стилем автора.  Даже построение фраз я сочла  необычным и тем привлекательным. Предложения могли растягиваться  на полстраницы, а могли  составлять и небольшой привычный размер. Удачно подобранное авторское слово рождало необычный образ, картины прочтенного возникали  кадрами из фильма. Очаровала меня Набоковская проза. Никогда раньше я не читала ничего подобного. Оставлю в покое сюжет, не буду  останавливать на нем  внимание, на этот счет у меня сформировались свои суждения – как я понимаю героев и их поступки, о чем книга, о чем хотел сказать автор.  Я о красоте литературного языка.
В начале «лихих 90-ых», когда Набокова стали  издавать и у нас, я прочла и другие его произведения. И не скажу, что все подряд нравилось. К чему-то осталась равнодушна.
Роман «Другие берега» привлек мое внимание сначала  в виде фрагмента. В издании для детей печатался отрывок, в котором текст сопровождался акварельными рисунками  -  нежнейшие размытые краски, ирисы, бабочки, снег, покосившиеся купола церквей, летящая тройка по заснеженным улицам… Будто переводная картинка проявляла чьи-то детские воспоминания.  Иллюстрации (не помню имени художника, а жаль) удивительным образом совпадали с текстом. Позже я прочла роман полностью, с удивлением обнаружив его у себя на книжных полках нечитанным, в скромной серенькой обложке. Читала медленно, растягивая удовольствие.   И пусть  «непростой» русский язык  кому-то кажется  архаичным,   а интонация  отстраненно-холодноватой, - рассуждала я.  Стремительно ускользающее время в  произведениях писателя лично мне виделось  живым и близким. 
Однако при подробном описании родового гнезда автора –  особняка в Петербурге - смутные ощущения вдруг стали одолевать мою память. В тексте упоминался точный адрес: Большая Морская, 47.  Но это –  дореволюционное название, а  в советские времена  улица носила имя Герцена. Я пролистала свою трудовую книжку:  «Улица Герцена, 47» – стояло в штампе управления коммунального хозяйства Ленинграда. Невероятно, но факт: вот о каком бывшем хозяине толковали мне тогда, давно! Странное чувство завладело мною: ведь это было чудом, что  полгода моей собственной  жизни я провела  в  родовом гнезде писателя, покорившего меня. И в тех самых комнатах –  отведенных детям. Невероятно…
Я – человек дотошный, если внутренний голос  требует – надо идти дальше.  Я разыскала план особняка и всех этажей, выяснила, где и что находилось во времена Набоковых. Да, третий этаж –  детский. Там располагались комнаты пятерых детей семьи Набоковых. Владимир – самый старший, первенец,  делил комнату с братом Сергеем. И моя память воспроизводит картинки прошлого – надо лишь потянуть клубок за ниточку. Вот кабинет с  резными ореховыми панелями на стенах – на втором этаже, родительском. В мое время его занимал начальник управления. Всякий раз входя туда, я не сразу могла разглядеть в  глубинах кабинета самого начальника: мешала изысканность интерьера. Именно это мешало, потому что отвлекало, привлекало к себе.  А еще металлическая винтовая лестничка  в коридоре, за невидимой глазом дверью  – странная, никто из  сотрудников  не знал  ее  предназначения.  А прекрасные, чудом уцелевшие витражи на мраморной лестнице главного входа! К сожалению, два  витражных фрагмента  на площадке между первым и вторым этажами когда-то были утрачены – во время войны или в мирное время,  –  и в рамы вставлены  простые  стекла, сквозь которые  виднелся двор.  Унылый, ничем непривлекательный, как и многие дворовые территории былого царственного Петербурга…
Сейчас на первом этаже особняка, парадном, открыт музей Владимира Набокова. Столовая, гостиная, библиотека. Экспозиция личных вещей не насыщена экспонатами. Лаконичная сдержанность: коллекция бабочек, пиджак, туфли, пенсне, рампетка – странное слово, которое я впервые прочла именно у Набокова, означающее «сачок для ловли бабочек». Предметы быта и прижизненные издания прибыли в качестве даров из-за границы. Наверное и они имеют какое-то значение для посетителей и вызывают интерес.  Мне важнее другое – сам дом и его атмосфера, которую можно почувствовать зацепившись взглядом за уцелевшую частичку прошлого – деталь росписи плафона потолка в зеленой гостиной, резной завиток вензеля в будуаре или медную ручку оконного переплета в эркере.  Стены особняка  помнят писателя, его рождение, детство и взросление.   Здесь  отправная точка его литературного пути. Дом, в который писатель Набоков  так  никогда и не вернулся.