Мамочка

М А М О Ч К А
          Отец поднял голову от подушки. Ему показалось или нет? В доме было тихо, и он опять прилег. Но через несколько минут из комнаты его единственной дочери раздался стон. Он быстро вскочил и, накинув на плечи старый платок, подошел к двери. Стон повторился опять, и он открыл дверь.
-«Девочка моя, что, началось?» - тихонько спросил он. В ответ опять стон. Он вернулся в свою комнату и растолкал жену
-«Вставай, Берта! Солнце мое, у нашей дочери началось! Я пойду за фельдшерицей, а ты нагрей воды…» Но жена тронула его за руку
-«Иди, не волнуйся ты так, я все сделаю, я знаю, вот я уже и встала»
     В коридоре хлопнула дверь, и женщина, поставив на керосинку кастрюлю с водой, стараясь не шуметь, вошла к дочери. Она  включила  настольную лампу, ночник над кроватью дочери, и наклонилась к ней.
-«Ревекка, счастье мое! Папочка побежал за фельдшерицей, не бойся, это ведь только в соседний двор, сейчас мы с тобой все подготовим, а ты главное дыши, как тебя бабушка учила, помнишь?»
   Мать поправила у нее выбившиеся из под ночного платка волосы и поцеловала. Потом достала из шкафа старенькие застиранные простыни, да две древние клеенки. Отодвинув в сторону стулья, она принесла тазик с водой и умыла дочь.
-«От миквы1 остались только развалины, а без омовения рожать тяжело» Думала она, а дочери сказала:
-« Ты дыши девочка моя, дыши, и полегче будет, давай я волосы приберу, а то собьются в колтун, не расчешешь.»
     Несмотря на свою полноту, она двигалась по комнате легко, почти бесшумно переставляя то этажерку, то маленький столик. Нагрев воды, она поставила на керосинку чайник, и достала из буфета хлеб
-«Может  ты покушать хочешь?  Это сейчас можно, ведь неизвестно, сколько продлятся роды, тебе нужны будут силы»
      Но дочь отрицательно покачала головой, и отвернулась. В это время хлопнула входная дверь, и в коридоре послышались негромкие голоса. Это, наконец-то, пришел отец с фельдшерицей, и ее бабушкой. Он проводил женщин в комнату дочери, а сам вышел на улицу. Накрапывал мелкий, теплый дождик, лето вступило в свои права, и ранний рассвет разбавил темноту ночи, превратив ее в серенькие утренние сумерки. Он взглянул на свои окна. Плотная ночная штора не пропускала ни лучика света, и через две рамы неслышно было ни звука. Он шепотом произнес несколько молитв, и слезы набежали ему на глаза.
     -«Вейз мир2!»Дочь должна родить внука или внучку, это такое счастье, это божье благословение, так почему же у него так тяжело на душе? Почему тревога не покидает его ни днем, ни ночью, дома он не показывал виду, чтобы не пугать жену и беременную дочь, но оставаясь один, он все пытался разобраться, что не так, и откуда страх. Он был простым сапожником, работал в артели, жена белошвейка, тоже работала в маленькой артели, дочь окончила художественное училище в прошлом году, и вышла замуж.            Два месяца назад ее мужа забрали в армию, и он погиб в первые дни войны.      Родители мужа  погибли под бомбежкой, чудо, что дочь осталась жива, она приехала навестить своих родных, и теперь осталась с ними. Да, это горе, но все вместе они как-нибудь поднимут на ноги ее ребенка, это единственное, для чего надо жить. Он жалел, что не смог купить кольцо с рубином, по поверью рубин облегчает роды, а достать этрог3 или варенье из него было невозможно перед войной.  Вздохнув, он вытер слезы и опять посмотрел на небо - на улице рассветало, и он тихонько поднялся к себе в квартиру. Уже в коридоре он услышал голоса  женщин, и жалобные стоны дочери. В квартире никто не спал, хозяйки собрались на кухне, и занимались приготовлением еды. Судачили о роженице, о ценах на продукты, о немецких порядках, но не ссорились, как обычно бывало, у всех на лицах было какое-то просветленное выражение, словно они все были родственниками ему и его семье.
     Когда он заглянул на кухню, женщины приумолкли, а потом засуетились, предлагая ему чай, двигая стулья и табуретки к общему столу, и выставляя на него весь небогатый набор продуктов, у кого, что было. Но он отказался от завтрака, и пошел к себе. Едва он вошел в свою комнату, как из комнаты дочери раздался такой крик, которого он никогда не слышал. Крик сопровождался хрипом и визгом, потом стоном, который исходил, казалось из самой глубины души его дочери, потом торопливый говор  женских голосов, и опять крик:
   -«Ой Мамочка моя, мамочка!»
    И опять хрип. Сколько так продолжалось, он не знал, заткнув уши, он сидел на стареньком диване, из глаз его лились слезы и он что-то шептал жалобное и нежное, и взмок вдруг сам так, словно его облили водой, напряжение его все нарастало, а потом вдруг наступила тишина. Опустив руки,  оглянулся так, словно впервые попал в эту комнату. И вдруг раздались частые шлепки, а потом резкий и необычный для него детский плач. Он оглянулся опять, словно пытаясь найти плачущего ребенка, и тут только понял, что роды закончились.  В нетерпении подошел к двери, чуть приоткрыл ее и стал слушать, как фельдшерица и его жена разговаривая с роженицей, называют ее ласково мамочкой, уговаривают не волноваться, как плещется вода, и наконец к нему выходит его жена. Он почти не понял, что жена ему говорит, а она открыла дверь и ведет его за руку, и показывает ему сверток с посапывающим младенцем и откуда-то слышатся слова - мальчик, внук, малыш. Он обнимает свою жену, и, трясясь от рыданий, не может вымолвить ни слова. Дождавшись, когда жена вымоет роженице руки, и укроет ее одеялом, он подходит к ее кровати и произносит благословение, жена тихонько говорит
 – Амен, и они обнимаются.
     Ночь давно кончилась, день начинался, а ему не надо на работу, и жене тоже. Всех евреев уволили, не заплатив денег за отработанное время - сказали «Просите Сталина, он заплатит!» Как и чем они будут жить? Тех небольших запасов еды, что они сделали с женой, им надолго не хватит.
-«Азохен вей!4»-Были отложены деньги, но теперь они ничего не стоили, в ходу были немецкие марки…»
 Но все это ему не пригодилось, через две недели их с женой вывезли из гетто вместе с первой партией евреев, предназначенных на уничтожение. Ревекку с младенцем они сумели спрятать, но как оказалось ненадолго. Со следующей партией в поезд погрузили и ее. Везли их медленно и люди, которых загоняли в товарные вагоны как скот, измученные духотой и жаждой, начинали сходить с ума. Ночью их немного намочил дождик, и все кто мог, старались уловить его благословенные капли. Ревекке удалось только смочить губы мокрым платком, который кто-то выставил за решетку окна почти под потолком, она долго сосала платок, пытаясь получить хоть немного влаги. Сгруженную с поезда измученную колонну людей гнали через поля и деревеньки, вещи по приказу немцев были оставлены на станции. Идти было бы не трудно, если бы не страх, который исподволь закрался в сердца и умы, да и жажда мучила всех в колонне.  Больше всего страдали маленькие дети, кто-то из них спал на руках матерей, свесив с плеча кудрявую головку, дети, постарше стараясь не плакать, шагали, держась за руки взрослых, испуганно поглядывая большими черными глазами на матерей, бабушек и дедушек. Иногда, кто-то из стариков, обессилев, начинал спотыкаться, и его подхватывали под руки, не давая упасть. Тех, кто упал, немцы просто пристреливали, и колонна продолжала двигаться дальше. Иногда вдруг раздавался плач, и причитания, но окружающие негромко переговариваясь, старались успокоить ослабевшего, всем было тяжело. Ближе к правому краю колонны шла Ревекка. Она на ходу расстегнула кофточку на груди и кормила своего маленького сына. Ребенок, прикрыв глазки старательно надувал румяные щечки, и она прикрыла его платком, от солнца и наглых глаз охранников. Наконец малыш заснул. Застегнув кофточку, она оглянулась. Колонна дошла до большого села, и у дороги стали собираться его жители. Люди молча, стояли и смотрели на проходивших мимо усталых, запыленных невольников. Женщины прогоняли ребятишек домой, старики и старухи угрюмо и боязливо провожали взглядом охранников с собаками. Неожиданно впереди колонны раздался крик, затем бешеный лай собак и треск автоматной очереди. И тут же упал старик, шедший почти в самом хвосте колонны, две женщины хотели поднять его, произошла заминка, автоматный треск и Ревекка на секунду прижав к губам теплую щечку сына, быстро оглянулась, и бросила его что было сил в сторону стоявшей у дороги толпы. Кто подхватил этот драгоценный для нее сверток, она не видела, но пройдя несколько шагов,  оглянулась. Люди продолжали молча стоять, как стояли, колонна двигалась дальше, а на дороге осталось два трупа. Еще двое несчастных остались безымянными жертвами войны. А Ревекка шла плача и шепча пересохшими губами молитвы, и жалела, что не сообразила написать имя и фамилию своего ребенка. Перед своей гибелью ее отец успел сделать для внука все, что положено для еврейского мальчика на восьмой день - и обрезание и наречение имени, и даже небольшой праздник. Но сын, если выживет, никогда не узнает, кто он и как его зовут. И она корила себя за это. В гетто, где она пробыла мучительные и страшные дни, она оплакала смерть своих родителей, погибшего в первый день войны мужа, и теперь, усталыми заплетающимися ногами шла туда, откуда никто еще не вернулся. Чтобы не закричать, она стала вспоминать свою свадьбу, как заключали Кетубу5, какая красивая была хупа6  у них с Давидом над головой. Как было весело, все поздравляли их, желали счастья… 
 Она окончила свой короткий земной путь вместе со всей колонной, которая была расстреляна в тот же день и сброшена в глубокий ров.
А сын ее выжил. Его много раз перепрятывали люди того села, а потом, когда вернулись наши, мальчик попал в детский дом. Дед, который принес его туда, рассказал, откуда он оказался в их селе. Мальчик вырос, окончил институт, и всю жизнь работал на совесть там, куда забрасывала его судьба. Сейчас он пенсионер, у него большая семья, дети внуки и внучки и старенькая жена которую он называет мамочкой.
1  миква – бассейн для ритуального очищения женщины перед родами для облегчения
2  Вейз мир – ой, плохо мне (евр.)
3  этрог  - цитрусовый фрукт или варенье из него, по поверьям, облегчали роды               
4 Азохен вей – остается только вздыхать (евр.)
5 Кетуба – род брачного контракта
6 хупа – свадебный балдахин над молодоженами