От Зори и до зари

Днипро 2018

БКК
Г
ISBN

Г   :От «Зорі» и до зари: новелла: -Дніпро: Інновація, 2018. – 32с.

Ця новела написана під враженнями поетичного життя в місті Дніпропетровську, розказує про стосунки поетів, про ліричні погляди на сьогодення, природу і про любов.


©Гаращенко Н., 2018


Если песню не суждено допеть,
То хотя бы успеть сложить...
От «Зорі” и до зари.

Предисловие. Памяти степи...

В сравнительно недавние времена, недалеко от издательства «3оря» находился кусочек степи. Место было дикое, заброшенное, но поэтичное. Всё меня там интересовало. После городского асфальта, всё казалось необыкновенным: над желтым песком рассыпались желтые, пахучие цветки бессмертника. Всё в степи было в золотистых тонах: и цветы, и песок, и солнце, рассыпающее свои лучи по степи. Эта степь рождала в моей душе самые поэтические чувства. И я решила начать эту поэтическую повесть с упоминания степи, потому что степь, как некий символ, навсегда запала в мою душу. До сих пор перед моим внутренним взором рассыпается безбрежное море золотистых головок бессмертника, слышится звонкий треск кузнечиков, чувствуется горький, тревожный запах полыни. Но недавно, проезжая мимо этого участка земли, я увидела, что степи больше нет...
Меня словно кто-то ударил по глазам, вместо степи тянулась стоянка. Степь была поглощена неумолимой Цивилизацией...
Не в моей памяти, в. моей душе всё ещё живёт золотая, звенящая степь. И памяти безвременно погубленной степи, я посвящаю эту повесть...
Моё знакомство с издательством «Зоря» состоялось, когда мне было 16 лет. Тогда я как свойственно юным поэтам, напряжённо размышляла, где можно опубликовать свои стихи. Нужную идею мне подсказала моя учительница литературы. Она сообщила мне адрес издательства "Зоря" и сказала, чтобы я обратилась к журналисту Игорю Пуппо. И вот я отправилась в издательство. Когда я подходила к издательству, оно- высилось передо мной, белое, неприступное, и холодное, как айсберг. встретил меня там Игорь Пуппо - пожилой, представительный мужчина. Они и был моим первым литературным учителем, который провёл меня в прекрасный мир поэзии, это касается стихов, то опубликовать их, он опубликовал, но долго ломался, отнекивался и мне пришлось выслушать долгую лекцию о всех недочетах и несовершенстве моей поэзии.
Вообще-то, всем начинающим поэтам, я бы посоветовала прочитать книгу «Мартин Иден». В ней автор описывает 7 кругов ада Дамтова ада, которые должен пройти каждый начинающий поэт. Я тогда иногда пытаюсь проследить, с чего всё началось. Интерес к таинству стихосложения и литературного слова появился у меня с раннего детства. Сказку, в которой главными героями были маленькие, сказочные существа: кошка Кира и цыплёнок Ко, я придумала в 4 года, сидя в ванной. Я, как большинство детей, любила купаться. Брала с собой в ванну несколько игрушек, которые должны изображать главных героев. И, причём, эти игрунки были фигурками каких-угодно животных, только не кошки и цыплёнка, Их у меня просто не было. Но это ничего. Отсутствие сходства дополняло воображение. Когда я садилась в ванну, то начинала увлечённо играть. И нужно было совсем немного Фантазии, чтобы представить стенки ванны высоким берегом, воду в ванне - морем, Кран в моём воображении превращался в водопад. Прозаическое отверстие для слива воды превращалось в устье подводной реки. Чем же занимались в этом море главные герои. Да чем угодно! Когда на стенках ванны появлялись пузырьки, они собирали жемчуг. Они также катались на волнах, исследовали русло подземной реки, спасались от злого чудовища Морского Кота. Кроме этой сказки, я сочиняла некоторые наивные и почти бессюжетные другие свои детские сказки. В детстве всё мое воображение было заселено героями. Получалась целая страна. Но всякой стране нужно было дать название. Об этом я давно подумала, но, не могла дать ничего подходящего. Линь, когда я стала учиться в школе, я дала ей название: Диора. Вот так и получилось, что страну Диору я придумала в раннем детстве, а когда стала довольно взрослым человеком, не захотела расставаться со своими детскими выдумками. Уничтожить Диору было немыслимо: ведь она была отголоском моей жизни, но в ней более лёгким и веселым всё было. Зачем же уничтожать такую замечательную страну. Как уже было сказано, долгое время страна существовала без названия. Я просто не знала, какое название ей дать. Название пришло неожиданно. Долгое время я увлекалась мифами древней Греции. Я. решила, что моя страна должна являться отголоском древних мифов. Всё в ней должно быть красиво, стройно, божественно. А, бог по-гречески Диос. И я решила, пусть будет "Диора," – «божественная». Так и появилась Диора - страна моего воображения, встав в один ряд с остальными странами воображения поэтов: Инонией - Есенина, страной Муравией - Твардовского, и Швамбранией - Льва Кассиля. В этой стране поселились герои моего воображения. Одна из самых интересных героинь - нимфа Оксиделла. Придумала я её вот таким образом. В детстве, когда я выходила на улицу утром, воздух в это время был особенно свежим и чистым. Я не могла объяснить такое явление и мне казалось, что утром в воздухе появляется легкая, как ветер богиня воздуха. Так я своим детским сознанием объясняла появление свежего воздуха по утрам - его дарит волшебница-богиня. Увидеть её нельзя. Она появляется только утром, а потом ускользает от людей. Она носиться по воздуху, сама лёгкая, как воздух, з серебристо- голубом платье, с длинными струящимися волосами. Её назначение - сеять этот утренний, чистый пахучий воздух.
А, днём она пряталась. Она не выносила палящих лучей солнца. Пряталась она, по моим представлениям в глубокий колодец, который находился рядом с 9-й горбольницей. Она там пережидала солнце, чтобы опять выйти и подарить людям свежий, утренний воздух. Вообще, страна Двора была наполнена богинями, нимфами и эльфами.
Когда я стала постарше, я уже серьёзнее задумывалась над писательской деятельностью. Люди искусства должны, как пчёлы в улей, нести в общее дело искусства красоту и придерживаться такого принципа: сеять разумное, доброе, вечное. Произведение должно быть красивым. Если оно не красивое, то оно должно нести какую-то идею. Один поэт критически заявлял, что мои стихи безыдейны, но они красивые и это их достоинство, они несут вклад в общее дело развития красоты и искусства.
У меня свои взгляды также на песню. Песня - это что-то возвышенное. Я была бы рада, если хоть бы одно моё стихотворение стало песней. Но, как не всякое рифмованное произведение можно назвать стихотворением, так и не всякое произведение, которое поют, можно назвать песней. Современные песни и песнями нельзя назвать. Они совсем некрасивые и безыдейные и ничего не несут человеку. Современная эстрада переживает упадочное состояние. Хороших песен у нас почти не осталось. Раньше были песни серьёзные, наводящие на размышление, не теперь...
А, мы много лет слышали серьёзные песни и что из этого вышло. А, ничего. А если нам ждать от себя уже нечего, то нам и остаётся петь такие песенки, типа: "напиши, напиши, напиши мне от души...” Этакие песенки про любовь. И даже не про любовь, не про ту великую, всепобеждающую любовь, а про поверхностное чувство, похожее на любовь.
Вот и поём мы песенки, воспевающие любвеподобное чувство, "птичью любовь - захочу - полюблю, захочу - брошу. Но, это ещё - ничего. Это - из двух зол - меньшее. Сейчас появились такие песни, в которых поют про откровенное насилие и зло. Если песенки про любовь - слащавые, плохо сделанные цветочки, то песни второго сорта - это ягодки, причём ядовитые ягодки, от которых или подавишься, или отравишься навею жизнь. Сейчас в песнях звучат и маты, и жаргонные словечки и сами песни на такие темы, что ужас берет. Куда катиться наша культура. Кто поддержит и восстановит нашу искалеченную, изломанную культуру. И, самое страшное, на этой культуре вырастают дети, вбирают, впитывают всё в себя, калечат свои души. И остаётся нам слушать песенки или про детский флирт, или про зло и насилие. Кто прекратит всё это? Но этот вопрос завис в веках и на него нет ответа. Я знала только одно: что никогда такого не напишу. Я толком не осознаю, как протекает процесс написания произведения, но всё-таки постараюсь описать этот процесс в общих чертах.
У некоторых писателей есть установленный образ и одна тема. Например, образ подсолнуха или журавля. У меня одно время была тема утра и жизни. Я так и назвала один свой цикл: "Утро жизни." Одно время мне нравился образ зори и родника. Позже, родник стал символом моего творчества. Нравились мне образы огня и крови. Огонь - это моя стихия по гороскопу,
А, кровь - это соки жизни. Я старалась писать максимально доходчиво, чтобы чётко донести свою мысль до сознания читателя. Но иногда, мне нравились творцы чего-то сложного и запутанного, например, художник Иероним Босх. Когда я впервые увидела картины Босха, я даже не могла сказать, про что они. На одной картине были изображены нагромождения разных фигур и животных, какие-то фантасмагорические растения и чудовища. На заднем плане виднелась мельница, у которой вместо крыльев расходились лучи солнца. Долгое время не могли понять, к какому стилю и направлению отнести художника Босха. Потом признали, что это сатирик-фантаст. Но я не хотела бы писать произведения в духе Босха.
Про некоторых поэтов я могу дать такую характеристику: Маяковский был для меня, как острый нож, которым делают прекрасные прививки на яблонях, как железный каркас для прекрасного здания, как чёрный низкий грунт, на, котором растут прекрасные цветы. Под его влиянием из моей души вышел излишний сентиментализм. Основная ценность Маяковского - в его выразительности.
О Шекспире я написала бы так: Великий поэт любил женщину. Эта женщина была некрасивей, у неё был скверный, дурной характер. Но поэт любил её, мало того, посвящал ей стихи. Великого поэта звали Вильям Шекспир. Женщина вошла в мировую литературу, под именем Смуглой дамы. Да, он воспел её, смуглую, некрасивую с дурным характером. Он писал сонеты, в которых воспевал незамысловатые прелести своей возлюбленной. Она была его Прекрасной Дамой. Без красоты, прекрасной, если так можно выразиться...
Но после всех этих общих замечаний о поэзии, я приступаю к основному повествования. Игорь Пуппо, который упоминался в начале нашей повести, опубликовал мои стихи в и «Днепре вечернем». После моего дебюта, он предложил мне посещать кружок поэзии, который он вёл. На этих кружках, которые проводились в местном Дворце культуры, наши поэты читали стихи и учились формировать свои поэтические взгляды.
Игорь Пуппо сказал, что будет моим учителем поэзии. Я запомнила одни красивые строки, которые он мне прочитал. Это были не его стихи, он просто цитировал, не я запомнила их на всю жизнь:
- Без малой искры не зажечь огня,
Страх не познав, не сможешь стать бесстрашным,
А, кто пренебрегает днём вчерашним,
Тот не достоин завтрашнего дня.

Запомни эти строки, - говорил мне Игорь Пуппо. Они должны быть девизом для каждого поэта. В этот-период, кроме Игоря Пуппо, у меня появился другой учитель поэзии. После школы я устроилась на местный завод курьером. На заводе мне показали заводскую редакцию. Это был маленький домик, который находился на самом краю завода, в глухом, заброшенном месте. От "белого дома”, то есть заводоуправления, где я работала, до редакции было сравнительна недалеко. Но когда я шла туда, волновалась и дорога казалась бесконечно долгой. Направляясь в редакцию, я чувствовала себя узником, который идёт на смертную казнь. На высокое крыльцо редакции я поднималась, как на эшафот. Но вот я, наконец вхожу в редакцию и осматриваю помещение. Большую его часть занимает музей боевой славы, справа - комната секретарши, а слева - кабинет в котором сидит за машинкой сам редактор Геннадий Сергеевич Завгородний. Он сидел, как жрец и именно в этой комнате совершалось великое таинство создания газеты - многотиражки "Артемовец". С этой газеты я начинала, а Завгородний стал моим очередным учителем, который провёл меня в литературную жизнь. Завгородний, когда редактировал мои стихи, всегда держал руку над строками и эта зависшая рука была, как коршун, зависший над добычей...
По вторникам я посещала кружок поэзии Игоря Пуппо. Там я слушала произведения своих коллег по перу. Странное впечатление произвел один член нашего кружка - Саша - своим рассказом 'Голубой поплавок,” в нём рассказывалось о странном человеке, который днём вёл красивую и счастливую жизнь, а ночью его преследовали кошмарные видения. Днём он сидел в беседке, завитой розами и наблюдал за восходящим солнцем, купался в море, кормил рыбок, купался в море, кормил рыбок, играл с осьминогами. А, ночью погружался в самые горячие глубины ада, вокруг него сновали серые черти, и он - с кочергой в руках, чувствовал себя рабом кочерги. Это был больной бред больного человека, реальная жизнь шла вразрез со сновидениями. Да и реальной ли была красивая жизнь героя. Может он придумал себе такую жизнь, чтобы уйти от обыденщины, и отдохнуть. Произведение было написано в жанре "Театр абсурда" - существует и такой жанр. Рассказ был похож на тяжелый перепутанный сон. - Чувствовали вы себя рабом кочерги - спросил Саша, - а я чувствовал. Я сам не знал, но потом пристальнее всмотрелся в свои чувства и понял это. Саша рассказал нам, что интересуется восточной медициной, тибетской философией и учениями Рерихов и Блаватской Е., ещё говорил, что всегда объединял мистику с реальностью. Вот, например, рассуждал он - если положить светлый алмаз на тёмный бархат, то алмаз ярче оттенит черноту бархата, а бархат - светлость алмаза. В его произведениях всегда переливались светлые видение с мрачной причудливой мозаикой. Сашу, как поэта мы ценили, а как человека... Смотрели на него как-то странно. Да и в толпе к Саше относились настороженно. Поэтам трудно в обществе. Все привыкли к тому, что поэт - человек не от мира сего. Поэт живет в постоянном напряжении, в своих мыслях, в своем собственном особом, духовном мире. Людям толпы не всем это понятно.
Маяковский назвал поэзию "бабой капризной". И это так. Поэзию можно сравнить с дамой. Но она не такая уж капризная, престо люди сами не понимали её и неправильно к ней относились. Одни предлагали одеть поэзию в шинель, дать в руки автомат и провести сквозь строй. Другие, наоборот, одевали поэзию в бальное платье, извинялись перед ней, целовали руку и вели на бал. Одни хотели оградить, поэзию от общественной жизни и запереть в башне слоновой кости. Другие хотели, наоборот, вывести её на баррикады.
У меня к тому времени сформировались взгляды на искусство. Искусство - это драгоценное сокровище, которое надо беречь от жадных глаз и нечистых рук. Нельзя позволять ругаться и смеяться над искусством. Оно - как золотое ювелирное изделие, украшенное бриллиантами, и обращаться с ним надо бережно.
Через некоторое время состоялось мое знакомство с заводскими поэтами. Редактор Завгородний один раз сказал, что хочет меня познакомить с одной женщиной, которая пишет стихи. От волнения я думала, что со мной хочет познакомиться сама Зоя Богуславская. Но это была просто сотрудница завода. Она представилась Юлией Николаевной. Мы с ней некоторое время общались и обменивались поэтическими опытами. Познакомила она меня со своим отцом - тоже нашим заводским поэтом. Это был сухой, элегантный мужчина, больше похожий на англичанина, чем на украинца. Это была наша заводская знаменитость - Николай Брагин. Была у нас еще одна знаменитость - Юрий Малахов. Вот это и все наши заводский поэты. Я часто навещала редакцию, скрашивая таким образом сухую, монотонную работу перекладывания бумаг, в конторе. Эта работа "отсылала" меня в 19 век, в департаменты, к гоголевским чиновникам. В конторе у нас было 6 человек, которые набились в небольшую комнату и с утра до вечера шелестели бумажками. Всё это - и "белый дом", и механические цеха - было для меня чужим. Своей была разве что редакция. Публикации в многотиражках помогли мне продвинуться и утвердиться. Принимали мои стихи там всегда охотно. Может быть потому, что газета была негонорируемой, и не надо было тратить деньги на оплату моих стихов. Кстати: совет начинающим поэтам - если вы думаете, что за своё творчество будете иметь большие деньги, выбросьте это из головы.
За стихи почти ничего не платят. Но я никогда не объединяла поэзию с меркантильными соображениями. Для меня цель поэзии была - только выразить свою душу. То есть, был на этот счёт идеализм. Так, что за стихи, опубликованные в заводе, я не подучила ни копейки. А, вскоре, вообще ушла с завода и публикации прекратились. Надо было искать какое-нибудь другое место для обнародования стихов, посерьезнее многотиражек.
После того, как я ушла с завода, и была лишена возможности публиковаться в многотиражках, мне опять пришлось штурмовать холодные, загадочные и неприступные стены редакции "Заря.”
Одна женщина-редактор, почитав мои стихи, похвалила и сказала, что у меня внутри сидит поэт. И мне было приятно это признание меня настоящим поэтом. Среди редакторов " Зари," выделялся Александр Разумный. Но с ним. говорить было сложно, потому, что он предпочитал "заумный" стиль написания и мне приходилось часами выслушивать его речи о несовершенстве моих стихов. Кроме редакции, я посещала кружок поэзии Игоря Пуппо. Там я познакомилась со многими интересными людьми. Тогда и произошло у меня удивительное знакомство с Чингиз - Ханом, тибетским монахом, эсером Савинковым, Лермонтовым, Христом - а попросту - поэтом Сашей Кузиным, небезызвестным автором " Голубого поплавка", который сумел вместить все вышеперечисленные личности в своей удивительной душе. Внешность у Саши была примечательная. Был он похож на тибетского монаха, а больше всего - на Ленина. Чтобы представить облик Саши, достаточно представить тот, классический образ дедушки Ленина, который подавали нам в детстве. Но, несмотря на сходство с дедушкой Лениным, Саша дедушкой не был. В тот момент, когда я с ним познакомилась, это был молодой мужчина 35 лет. Особенно примечательной чертой во всём его облике, были горящие, желтые, круглые глазе. Саша был мужчиной среднего роста и его худую фигуру аскета элегантно облегал серый, как Саша говорил английский костюм. Саша был большим почитателем всего английского и в душе, как он признавался, был англичанин. Нил этот "англичанин", в старом городе, с матерью и семейным братом.
Сам Саша собственной семьи не имел. У Саши дома проводились вечера поэзии, как в 19 веке. На 7 октября все знакомые Саше люди искусства собирались у него, чтобы почтить память жертв красного террора. Саша часто приглашал меня к себе на работу. Кроме основной работы диспетчера, он подрабатывал на полиграфическом заводе сторожем. И, когда я в этот вечер постучала в зелёную дверь его служебного помещения, то Саша встретил меня ласково-величественным взглядом султана, встречающего очередную свою наложницу. Мы сидели одни, Рабочие уже разошлись и ничто не мешал нашему общению. Слушать Сашу было интересно. Он рассказывал о своей жизни. Он говорил: - Я почитатель Агни-йоги, то есть того туманного, мистического учения, которое не, всем понятно. Но в этом учении сказана одна истина. Произойдёт война - провозгласил Саша - в этой войне не будут рваться снаряды и рушиться дома. Но от этого война будет не менее страшная - война черных и белых миров - Армагеддон. И ещё запомните одно: каждый человек - личность, но и все люди одновременно - толпа. Ничего нет вечного, но и одновременно ничего не исчезает бесследно. Человек по своему разуму и делам уже приблизился к Богу.
Я всё больше присматривалась к Саше. Многие люди находили внешность Саши необычной. Одни считали, что он похож, как уже было сказано, на тибетского монаха или Чингиз-Хана. Я же больше ссылалась на то, что он похож на политического деятеля эсера Савинкова. Один раз я высказала Саше свое мнение о его внешности. На это мужчина ответил, что я ничего нового не открыла, и, что многие это находят и показывали ему портрет Савинкова. Примечательно, что поэта Кузина, несмотря на то, что ему было 35 лет, все называли Сашей. К 35 годам он был совсем лысым и только с боков головы виднелись темные короткие волосы. На лице выделялся высокий лоб мыслителя. Глаза горели, как два янтаря на худом лице. Нос у Саши был острый и узкий, губы тонкие, постоянно складывающиеся в тонкую, саркастическую улыбку. Зубы были неважные и почти сплошь искусственные.
На лице Саши постоянно было написано выражение тонкой злобной иронии. Голосом он обладал мягким и насмешливым. И вообще он имел что-то от античного мудреца, отрешенного от жизни. Все это я увидела и узнала, познакомившись с Сашей поближе, узнав о нём больше и рассмотрев его попристальней. Вот что я могу сказать о поэте Саше Кузине. Но описание его качеств на этом, далеко не кончается. Просто, у меня не хватает слов. Саша - образ тонкий, напряжённый и загадочный и его не так-то просто описать. Когда мы с Сашей сошлись по-дружески поближе, он сказал мне что любимое его времяпровождение - это посещение храмов и нудистских пляжей. А, нудистский пляж у нас в парке Шевченко, там же недалеко и храм, так что для него все условия. Мы с ним часто отправлялись в парк Шевченко или на Набережную, или в другие интересные места. Однажды мы отправились на Комсомольский остров, на пляж. Когда нам надоело гулять. Саша улёгся на песке, а я села рядом. Был вечер, заходило солнце, возле нас плескались волны Днепра, над рекой нависли сине-красные облака и нужно было совсем немного Фантазии, чтобы представить летающих над рекой птеродактилей среди облаков. Словно, опять воскрес доисторический период и воскрешенные моей Фантазией, летают в небе птеродактили. Мне так хотелось, чтобы в такой красивей летний вечер появилось что-то необычное, не вписывающееся в рамки привычных измерений. И я представляла, чтобы появился птеродактиль и прорезал своими острыми крыльями обыденщину и эти серые устои. Саша был далёк от этих мыслей. Он лежал на песочке и загорал, закрыв глаза…
В следующий раз мы пошли с Сашей в храм. - Я люблю рассматривать иконы - сказал Саша, - Ко мне, тогда приходит такое умиротворение. Мы вдвоём поехали в Преображенский храм. Саша долго ходил по храму и восторженно рассматривал иконы. - Смотрите, какое потрясающе-прекрасное лицо - восторженно говорил он у иконы Христа. Вот это человек, я понимаю. Эта даже не человек, а больше, выше человека. Его имя для меня - святое. Я, по своему душевному складу - Христос. Его имя для меня - святое. - А, это Его мать - он указал на аскетично-прекрасный образ Божьей матери с её пронзительно-строгими глазами.
Мы долго ходили по храму, любовались иконами, и Саша пояснял их значение и содержание. К Христу Саша относился очень трепетно. Это было святое имя и тот кристально-чистый и тонкий образ, который он боялся осквернить грубым и грязным прикосновением. Саша сохранил в себе некоторое количество первобытной, то есть чистой, не изгаженной крови. В очередной мой визит,
Саша сообщил, что учувствует в фестивале свободного творчества, который проходит во дворце культуры на набережной Ленина.
И ещё он сказал, что может так устроить, чтобы и я поучаствовала на этом мероприятии. И он, действительно смог договориться чтобы я учувствовала в фестивале.
На фестивале самодеятельности, на который привёл меня собрат по перу Саша, мне подарили розу с острыми лепестками по краям, похожую на драгоценный камень. Но я запомнила другую розу, которую принесла я. На фестиваль участникам велели каждому принести по красивому цветку, чтобы украсить сцену. Я принесла небольшую розовую розу. Она была беспомощно-грустной, поникшей и вызывала к себе какую-то трепетную жалость. Казалось, она тосковала, что её унесли из родного сада и выставили в душный зал, перед толпой. Её поставили в вазу на сцене. Там и осталась, моя угасшая роза. И хоть она затерялась в небытие, но не затерялась в моей памяти и сердце.
И, увезя с фестиваля чужую, подаренную возу, я думала, насколько отличается эта, твёрдая, холодная и уверенная роза от той, грустной, нежной и поникшей.
У нас в городе есть одно замечательное, спокойное, умиротворенное место возле парка Шевченко. Живёт там в основном интеллигенция, в том числе и пресловутый Игорь Пуппо. Но мы с Сашей шли туда к другому человеку, несчастному, обиженному слепому поэту Сиваленко, за слепоту прозванному Островским. Открыл нам пожилой слепой мужчина. Мы поговорили с ним и меня удивила его эрудиция. Он читал стихотворение Лермонтова о назначении порта в обществе, а я смотрела на статую Венеры и на флаг, который рвал ветер на здании исполкома.
- Не так ли ты поэт - вдруг явственнее услышала я отрывок стихотворения. Запомни - сказал Сиваленко - поэт должен всегда помнить о людях и своём назначении. Я на всю жизнь запомнила. встречу со слепым провидцем.
В этот период я работала в НИИ БИН. И, хотя этот период и описан в "Биновских записках", не он имеет и параллельные направления. В этот период я самозабвенно общалась с писательской частью населения. После работы я шла встречаться с поэтом Сашей, часто посещала его вечера поэзии, ходила на поэтический кружки. А, что касается творчества, то в мой маленький диорский мир вошел трагизм и новые герои: металась, не находя себе места девушка Ирка, умирал, так и не постигнув истины жизни Профессор, свирепствовал Красный Тиран. Впервые в стране Диоре появилась его трагическая столица Свинцовый Город.
Страна Диора, можно сказать, сформировалась полностью.
Помог мне в этом формировании Саша. Мне нравилось, когда Саша читал свои стихи. Писал он чаще всего на абстрактно- символические и античные темы.
Вскоре, после Саши, случай предоставил мне познакомиться с ещё одной творческой личностью. Я расскажу об этом подробнее... Я поднимаюсь на пятый этаж пятиэтажного панельного дома на проспекте Гагарина и останавливаюсь возле двери.
Я несколько минут с интересом рассматриваю эту дверь: известно, что дверь может многое рассказать о своём хозяине.
Но эта дверь не представляет собой ничего интересного: обычная, ровная широкая доска и к тому же старая, пыльная и потасканная. Я поднимаю глаза и смотрю на подъезд: он тоже неухоженный и грязный. Так вот в каком месте живёт эта таинственная Дея Танембаум. Саша часто мне рассказывал о этой загадочной Дее, и я просила познакомить меня с ней. Но вышло так, что познакомилась я сама. Вечером я пришла на поэтический кружок. Никого ещё не было, только в углу, за столиком одиноко сидела незнакомая девушка. Я подошла и поинтересовалась на кружок ли она пришла или просто в библиотеку так как собирались мы в библиотеке Светлова. Она ответила, что пришла в кружок. Мы разговорились, и она представилась Деей. Я удивилась и сказала, что мне о ней много рассказывал Саша. После вечера в кружке, она пригласила меня в гости, и сказала, что я могу приходить в удобный для меня день. В ближайший выходной я отправилась к ней. Вот таким образом я и оказалась стоящей возле её двери. Я позвонила. Раздался шум шагов, известный вопрос "кто?" и вот на пороге предстала Дея. После шумных восклицаний, которые я не хочу здесь приводить, мы с ней прошли в комнату. Квартира Деи состояла из двух комнат и производила удручающее впечатление. Планировка её была красивая, комнаты правильной формы, но какая она неприбранная и запущенная. Практически полное отсутствие мебели, а та, что есть - старая и некрасивая, обои выгоревшие, тусклой, желтой расцветки. На окне ни штор, ни цветов, сквозь тусклые окна еле пробивается свет, рамы облуплены. На полу, обитом коричневым линолеумом - полный беспорядок.
Дея усадила меня на стул и села сама. Наконец я получила возможность подробнее узнать о ней и попристальнее её рассмотреть. Дея была девушкой лет двадцати, среднего роста, склонной к полноте блондинкой со светлыми глазами.
Прежде всего обращал на себя внимание её удивительный голос, можно сказать звонко-стремительный. Очень интересными были и её стихи. Лучше всего о Дее сказал Саша. Рассказывая о Дее, он поднял глаза к небу и произнес: - Она ясновидящая. Она берет стихи прямо оттуда - и он указал рукой на небо. И, действительно, Дея писала чаще всего на возвышенную тему. Училась Дея в Горном институте на географическом факультете. Жила она одна, потому, что родители развелись и разъехались, Мама её работала учительницей, а про папу Дея не любила вспоминать. Когда я произносила имя "Дея", оно казалось мне сказочным, казалось, что эта девушка - всемогущая волшебница. Может быть такие мысли происходили от созвучия этого имени со словом "фея”, а может от того, что Дея - значит "богиня”, а боги - всемогущи. Или от созвучия слова Дея со словом "деяние", действие. Дея - деяние - повторяла я про себя. У нас с Деей установились хорошие дружеские и творческие отношения. В тот период у меня был творческий спад. Умные мысли приходили в голову нечасто, но и те, что приходили я так и не удостоилась записать. У меня очень серьёзное и строгое отношение к слову. Слово для меня - тот божественный логос, о котором сказано в Святом Писании. Я всегда старалась выражать свои мысли предельно ясно и доходчиво. Саша это отметил и сказал: - Хорошо, что вы пишете просто. Был даже жанр - изящная простота. Простое не всегда некрасиво, а сложное не всегда прекрасно. Бывает простое - красиво, бывает - сложное уродливо. И ещё есть дисгармония - душа прекрасна, а внешность уродлива и наоборот, душа уродлива, а внешность - прекрасна. А, гармония - это когда прекрасно и то, и другое, или соответственно уродливо и то, и другое. После этого нравоучения Саша показал мне книгу Игоря Пуппо, на которой он был изображен в военной форме, и презрительно искривив свои тонкие губы, произнес: - Бравый вояка, который нигде не воевал. Разве, что - он боец незримого фронта, он поднес книгу к печке и сказал: - Давайте устроим аутодафе. Да, кстати, приходите на мой вечер поэзии. Мы чествуем жертв красного террора. И вот я имею возможность побывать у Саши дома. Жил он в старом доме, который до революции принадлежал купцу. Вот я поднимаюсь по шаткой лестнице на второй этаж. Меня с детства привлекал старый город с его постройками.
Все эти арки, колонны и портики будили моё поэтическое воображение. А, тут мне пришлось побывать в этом старом доме. Квартира Саши представляла длинный коридор, в котором находилось несколько разделённых комнат. Главная достопримечательность - камин. Хоть и не очень старый, но потрескивает, и навевает поэтические мысли. Вот, наконец, в зале собирается Сашина богема. Я с интересом присматриваюсь к ней. Главное украшение вечера - балерина. Остальные члены вечера не так поэтичны, на не менее весомы: редакторы, режиссёры и поэты. Брат Саши не разделяет причуд своего старшего братца, зато родители присутствуют. Вечер начался, мы стали читать стихи, упоминались, также имена Волошина и Цветаевой.
Но в самый разгар веселья, Саша исчез. Я также нашла нужным уходить, потому, что было уже довольно поздно и решила найти хозяина и попрощаться. Саша сидел в своей комнате, в щели между камином и диваном. меня он попросил оставить его в покое, что я и сделала.
Кроме Саши, у меня было несколько мелких, но запоминающихся встреч с Михаилом Куюном, Павлом Кашаевым и Михаилом Патриком.
Редактор Куюн оказался единственным редактором, которому стазу понравились мои стихи. Он сидел в своём кабинете, читал стихи, а над его столом висел портрет Горького, над которым вилась странная птица - то ли чайка, то ли птеродактиль.
- Да, девушка, хорошие у вас стихи - похвалил Куюн. Я глянула на Горького с птеродактилем, а потом - с благодарностью - на Куюна. – Искра Божья есть - продолжал он - но запомните, девушка, - вёл дальше Куюн, - недаром поэт говорил, что из искры возгорится пламя. А, загорится ли пламя от вашей искры, - вопрос сомнительный. А, нужно, чтобы пламя не только загорелось, но заполыхало ярким, сильным костром. И хотя один философ сказал, что лучше стазу сгореть, чем всегда тлеть, но и гореть надо с умом, чтобы остались свет и тепло, а не холодный, сырой пепел. От горения тоже должен быть толк.
В продолжении всего разговора, на меня сурово смотрел Горький и подтверждал эти слова.
Поэт и художник Павел Кашаев был мягкий, добрый, лирический человек и главной темой его стихов была осень. Никакой особой роли в моей жизни он не сыграл.
Человек с загадочней фамилией Патрик работал в многотиражке, я возлагала на него много надежд, но он их не оправдал и кроме красивой фамилии он ничем не запомнился.
В это время в моем сознании возникали обрывки мыслей и неясные картины, которые я не могла не только описать, но и чётко уловить сознанием.
Я всегда говорила себе, что никогда не. напишу ничего дурного, злого, пошлого. Я считала, что человек должен оттачивать свою душу, как алмаз, избегать пошлости и безвкусицы и я положу своё творчество на алтарь красоты и доброты.
Я сижу в маленькой полутёмной сторожке у Саши, еле освещаемой светом, который льётся сквозь маленькое тусклое окошко. Мы разговариваем. Темой наших разговоров были чаще всего рассказы о периодах своего творчества и о своей жизни. И вот я рассказываю Саше об одном таком периоде: - Один раз в детстве, летом мне пришлось лечь в больницу с обострённым гастритом.
Я была очень огорчена по этому поводу: на дворе лето, а я - вместо того, чтобы гулять в парке и ходить на пляж, должна находиться в этой страшной, скучной больнице с её противными таблетками и болючими уколами. Но как это бывает, все мои опасения обернулись хорошей стороной, и я постепенно успокоилась. В больнице оказалось совсем не страшно, а наоборот, интересно: появились новые знакомства и впечатления. В детстве всё раскрашивается в яркие тона, и обыденные явления становиться видением чуда. В нашей палате дверь была стеклянная, вся разукрашенная резными узорами. Ранним летним утром лучи солнца ударяли в дверь и на двери вспыхивала золотая полоса света. Я специально просыпалась рано утром, чтобы увидеть эту полосу. И для меня эта ярко горящая на стекле полоса солнца была настоящим чудом. Везде в больнице меня окружали маленькие чудеса. Окно вестибюля в нашей больнице выходило на газон, покрытый зеленой травой и осыпанный маленькими, но яркими цветами. Эти жёлтые цветочки, как яркие звёздочки горели среди травы. Утром на газоне включали форсунки и я, услышав шипение, спешила к окну. Я долго стояла и любовалась полянкой на которой били два фонтанчика. И это было красивое зрелище: зелёная полянка, облитая лучами солнца, осыпанная сверкающими капельками росы. В вестибюле росла пальма и я любила "общаться” с ней. На улице летали пушинки репейника. Дети называли их "письма”.
Я ловила эти письма. " Читать" их надо было кончиками пальцев. Чаще всего эти письма были от моих сказочных героев. Но самое главное - это был период солнечного камня. Это был не тот солнечный камень, как поэтично называют янтарь, а особый волшебный солнечный камень, некий магический кристалл. У кого он появиться, тот будет счастлив, всю жизнь и добьётся всего, чего хочет.
Но, чтобы он появился, ты должен иметь чистую душу и доброе сердце. И этот солнечный камень стал символом моего творчества. Тогдашний период - период золотой полосы и солнечного камня. Где ты - золотая полоса моего детства. Про солнечный камень я тогда сочинила сказку, и даже это была не сказка, а так, сюжет замысел сказки.
Вот содержание этой сказки: жила девушка, звали её Люция, что в переводе означает «свет», и её больше всего беспокоило, почему люди так несчастливы. И она обратилась с этим вопросом к Бегу. Бог ответил, ей, что все людские несчастья записаны в особой книге и, если сгорит эта проклятая книга, все станут счастливы. Но сжечь её надо не простым огнём, а огнём солнечного камня. И сжигать её должен не какой попало человек, а избранный - тот, у кого, имя рождено огнём. Этого избранника никто не знает, сам этот человек не знает о своей миссии. И, тут Бог спросил имя этой девушки. Она ответила, что её зовут Люция. И тут Бог воскликнул: ты и есть избранница. Тебе принадлежит высокая миссия избавления рода человеческого от несчастий. Слушай внимательно: условия для выполнения человеческого счастья непростые. Выйди в полночь на дорогу, прямо за твоим посёлком и иди по ней. Дойдёшь до сухого дерева, возле дороги. Возле этого дерева и лежит Солнечный камень, но он невидимый для людского глаза. Сторожит его Большой Страх. Когда подойдешь к тому месту, твою душу охватит страх. Но сумей его пересилить. Только после этого увидишь Солнечный камень. Но он ещё холодный, мёртвый. Чтобы он обладал свойством сжечь людские несчастья, его надо разогреть кровью своего сердца. Поднеси камень к груди, и он сам войдёт в твоё сердце. Будет колоть своими острыми гранями, но ты терпи, иди по дороге вперед и нести его в своём сердце и, главное не оглядывайся. Иди до тех пор, пока не увидишь большой камень. На камне книга людских страданий. Поднеси руку к груди, камень сам ляжет тебе на руку и положи его на книгу. Она сгорит. И Люция всё выполнила: Она вышла в полночь и избавилась от страха и несла в своём сердце большой, светло-жёлтый прозрачный кристалл с острыми гранями. А, потом от Солнечного Камня загорелась книга горестей.
Да, если бы так было - произнёс Саша.
Как бы оно ни было - вела я дальше, но через всю дорогу я несу Солнечный Камень, который своими лучами освещает всё моё творчество. У многих творческих людей были свои символы думского счастья. Взять хотя бы Зелёную палочку Толстого. У меня этим символом является Солнечный Камень. Мы с Сашей прекрасно понимали друг друга, хотя понял бы его не каждый. Он часто говорил, что шокировать чернь его призвание и назначение. За эпатажную манеру его поведения я прозвала Сашу Пророком. Одно из его стихотворений называлось "Пророк". Что меня больше всего удивляло в Саше - это его голос. Говорил он в своей манере растягивать слова медленным, мягким, скептически - насмешливым голосом, таким голосом, по его мнению, должен обладать его кумир - Лермонтов.
Я по этому поводу всегда думала: многое донесло до нас время о великих людях - и внешность, и произведения, и манеру одеваться, и поведение, и характер, не смогло донести только голос. Какой голос был у Лермонтова - это загадка. Но Саше, по крайней мере хотелось, чтобы у него был голос Лермонтова. Саша и духовно, и физически походил на знаменитого Мишеля. Не знаю, только, были у Лермонтова эти желтые, круглые, маниакальнее глаза... На этот раз разговор зашел вот о чём. Саша показал мне книгу Цветаевой и произнёс: - О вас читаю - " Крысолов."
Вы же, как мне известно, занимаетесь крысами. И это похвально: Учёные доказали, что если произойдёт атомная война, то выживут только крысы. Я недавно писал рассказ, в котором героиня крыса в рост человека. Она сидела в кресле и говорила о преимуществе крысиной породы. Не вы ли это были? - Что характерно, меня ничуть не удивляли странные Сашины рассказы. Этот причудливый мудрец часто не отличал порождений своей Фантазии от реальной жизни. Мне часто приходилось разгадывать запутанный ребус его слов. Меня особенно заинтересовало одно произведение Саши - Пророка. Это был политический памфлет "Хавроньи в Кремле". - Я ненавижу политику - пояснил странное название Пророк. У меня политика всегда ассоциировалась с грязной свиньёй. Если проследить мировую историю с самого начала, то политика - сплошные войны и насилие. И не говорите, что порядка было больше. Ни один порядок не оправдывается и не продержишься долго, если его навели тотальным, драконовым методом. Если разожмётся железный кулак, наведший такой "порядок", то вновь станет беспорядок, даже ещё худший, чем до этого казарменного порядка. Насилие никогда не оправдано, какие бы хорошие последствия оно не дало. Да и вообще, какие хорошие последствия может дать насилие. А, жизнь поставит всё на свои места. Жизнь есть страдание - было сказано в шестом веке до нашей эры. Мы - творцы своего счастья до определённого предела. А, что касается моего произведения, то один редактор сказал, что я - гений. Гений - какое великое, сильное слово... Высказав свои мысли, Саша начинал слушать меня. Я ему начинала высказывать своё мнение, насчёт стихосложения. Стихи я делила на мертвые и живые. По каким признакам я отличала мёртвые стихи от живых? Наверно, живые стихи красивые. Но и среди мёртвых - есть красивые. Наверно живые стихи - интересные? Но и мёртвые бывают интересные. Я чувствовала интуицией, где какие стихи и отличала мёртвую поэзию от живой. Ещё мне казалось, что в поэзии должен быть вес. И даже не вес, а устойчивость, чтобы оно не шаталось. Вот какие странные взгляды были у меня на поэзию.
А, один раз мы с Сашей долго смотрели на полыхающий на крыше костёр. Там смолили крышу. Огромные протуберанцы легко, плавно, но и одновременно упруго, как пружина взлетали к небу. В середине пламени было видно тёмное ядро огня, по краям блестела мантия... Саша долго смотрел на огонь и размышлял про себя. Во время очередной нашей встречи, Саша читал мне одно своё стихотворение. Вот образец Сашиной поэзии:

Гость непрошенный, всеми заброшенный,
Жалостью сморщенный, довольный, как слон.
Гость непрошенный, весь запорошенный
Злыднями и сединой, костью брошенный.
Счастлив, как в сон...
А, помнишь недавний звон,
Что выпроваживал вон.
Не по тебе ли он...

Это стихотворение описывало абстрактный символ несчастья, и все понимали его по-разному. Но мне пришлось его понять на своей шкуре. На то он и Пророк, чтобы и его пророчество сбылось. Но об этом позже...
Саша часто водил меня по театрам. Когда я приходила в театр, то чувствовала себя языческой жрицей Мельпомены. Страннее чувство охватывало меня. Когда я смотрела на мраморные, тяжёлые и величественные стены Оперного театра, в который водил меня Саша, мне казалось, что они раздавят меня. Это было прикосновение к тайне и мою душу охватывал пресловутый "священный трепет". Театр был особым миром, противоположным обыденщине. Саша мне объяснял свой взгляд на искусство - существует активный и пассивный способ восприятия искусства. Активный - это когда человек сам стремиться приобщиться к искусству, а пассивный - когда человек воспринимает искусство случайно. Искусство также делиться на уникальное и массовое. Уникальное - это доступное не всем и не все могут создать его. А, массовое - это общедоступное. Я, кстати, не признаю массового искусства. Искусство - это то священное таинство, которое не должно скатываться до ширпотреба. Но, к сожалению, такое явление наблюдается. Настоящие артисты уже повывелись. Наших артистов нельзя назвать звёздами, хоть их так в большинстве случаев и называют. Звезда - это что-то чистое, высокое, прекрасное, чего не скажешь о нашей эстраде. У нас на эстраде происходит такое явление: появилась масса мальчиков и девочек, которые берут чем угодно: симпатичным внешним видом, танцами, нарядами, но не голосом. Эти мальчики и девочки, симпатичные, денежные и как правило - безголосые. В лучшем случае, они покупают фонограмму и поют. То есть, поступают по принципу: все люди друг друга обманывают, но это не имеет значение, поскольку никто никого не слушает... Знайте моё мнение о искусстве. Иногда я думаю, что безобразное - оборотная сторона красоты и они дополняют и помогают друг другу. И только поэтому на грязной земле цветут прекрасные цветы, а на чёрном небе появляются звёзды...
Не зря я Сашу прозвала Пророком. Одно из его пророчеств сбылось вот таким образом. Саша давно мне говорил, что Игорь Пуппо - человек не высоких моральных принципов и ходит к девушкам, пишущим стихи в гости, совсем не для того, чтобы пить чай, и посоветовал мне остерегаться. Но я решила пригласить Игоря Пуппо к себе домой, чтобы посмотреть на его душу и убедиться в достоверности этих слухов. В один день я пришла к нему - в издательство " Заря”, и застала Игоря Пуппо в своём кабинете. Редакторы - интересные типы людей. Ходили слухи, что Игорь Пуппо пьёт, курит и любит женщин.
Эти слухи соответствовали действительности, так как встретил он меня под хмельком и с трубкой в зубах, то есть, попросту говоря накуренным, забуханным и любвеобильным. Он, встретив меня таким образом, сказал, что хочет прийти ко мне домой. Я согласилась. И, вот, в назначенный день, в дверь раздался характерный, зловещий звук, будто постучали костью. Я открыла. На пороге стоял старик, в чёрном пальто, жёлтый, похожий на высохшую мумию. И, даже, не на мумию, а на что-то более ужасное и отвратительное. Но, самое страшное это были его глаза - огромные и пустые, как два дупла в гнилом дереве. Пустые, как глазницы в черепе... К тому же, он оказался пьяным. По его лицу пробегали отвратительные судороги, свойственные сильно пьяным, разговаривать нам было не о чём и после того, как он объяснил мне, что ему от меня требуется, причём, довольно грубыми и циничными словами, я просто выгнала его. И, что характерно, это был тот человек, который в своих статьях клеймил зарубежные фильмы за их разврат, сожалел, что кругом бездуховность, безвкусица и пошлость, негде душе развиваться, а для него духовность - прежде всего, и пора бить тревогу... Так и окончился его бесславный визит ко мне.
После этого случая, я долго не появлялась в беломраморных стеках издательства "Зоря", искренне удивляясь, как в таком красивом здании может прижиться такой грязный человек.
Но, другое знакомство было более приятное и интересное. Александр Васильевич Покровский был одним из тех, кого называют - благородный старик. Он жил в моём районе, и я часто бывала у него в гостях. Покровский жил в новом, девятиэтажном доме на набережной, который считался в нашем районе элитным. Квартира Покровского, в социальном масштабе была среднего, достатка, но по сравнению с моим нищенским жилищем, казалась мне богатым и красивым дворцом. В этой трёхкомнатной квартире было много красивого и интересного: и паркетный пол, и цветной телевизор, и красивая полированная мебель и большая прихожая. Но главной достопримечательностью была огромная 15-метровая лоджия. С этой лоджии раскрывалась величественная панорама Днепра. Квартира Покровского состояла, как уже было сказано выше из трёх комнат: залы, спальни, которая являлась одновременно и рабочим кабинетом и маленькой комнаты, в которой жили дети Покровского. В большой спальне стояла роскошная, широкая кровать, красивый полированный шкаф, две тумбочки и трюмо. А, в углу находился рабочий стол с пишущей машинкой и полками для книг. Здесь - рабочий столик Покровского: за этим столиком он священнодействует - печатает стихи и разбирает материалы в газету.
Этот Покровский опубликовал в газете для инвалидов ”Эстафета”, целых пять моих стихотворений. Он был редактором этой газеты. Правда, для того, чтобы совершилась торжественная публикация, мне пришлось ждать почти год, но я так привыкла к моим мытарствам в издательстве "Зоря,” что не посчитала это обстоятельство большой трагедией. Иногда, случалось, что я вообще, долгое время не заглядывала в редакцию ”Зоря". Эти посещения изматывали меня и наполняли мою душу тревожными сомнениями. Так вот каким образом происходил процесс публикации моих стихов. Сейчас я опишу его ю всех подробностях.
С тот день я пришла в гости к Покровскому с деловой целью: наконец выбить из него желанную публикацию. Я принесла тетрадку своих стихов, и мы выбрали из них 5 наиболее приемлемых для этой газеты. Все стихи были на духовные темы. Возвращалась от Покровского, я шла, надеясь на что-то хорошее.
На дворе была осень, на фоне голубого неба отчетливо высились стройные осокори и сами собой вспоминались стихи Михаила Патрика:

Буйство красок осенних, пряжа солнечных прях,
Нет от жизни спасенья в сентябрях-октябрях...

Патрик говорил, что осень - это единственная из всех времён года, в которое можно услышать неведомую музыку сфер, симфонию осени. Надо только прислушаться. И я вспоминаю дольше:

И чудно, непонятно, как в былом далеко,
Ночью - лунно- сонатно, днём - светло и легко...

Солнечные лучи, струнами пробивались сквозь верки деревьев, и играли гимн осени. Всё было пронзительно-чистым, как и всегда бывает этой порой...
Покровский принёс очень утешительные вести: стихи не только приняты, но и один из сотрудников их редколлегии лично заинтересовался мною и очень желал бы познакомиться. Я была польщена таким сообщением. И, вместе с тем меня что-то настораживало и пугало в этих словах, произнесённых развязно-заманчивым тоном. И, хотя, Покровский вкрадчиво и одновременно настойчиво предлагал мне зайти в редакцию с целью знакомства, я долго отказывалась и всё не решалась на этот визит. Наконец, в середине сентября я подъехала к ”Зоре,” и всё не решалась переступить за порог, перейти ту границу, которую представляли тяжелее стеклянные двери, отделяющие таинственный мир литераторов от толпы и обыденщины. Я долго гуляла по степи возле "Зори». Я хотя всю степь в этой местности заняли стоянки, но небольшие участки остались. Я нарвала букет простеньких, но прелестных цветов. Цветы здесь росли, преимущественно, желтые. Как будто, в этой местности солнце, обрадовавшись, что ему никто не мешает, обрызгало землю своими каплями, посылая ей, таким образом благосклонный дар. Мне нравилось смотреть на полевые цветы. Они были не такие, как на клумбах: стойкие, сухие, чтобы выдержать ветер или солнце. Я собирала букет из, лёгких, кокетливых, и игривых кремовых цветочков с пушистыми головками - особый вид полевого клевера. Но, когда я наконец, поднялась на 8 этаж издательства, где помещалась редакция "Эстафеты”, то всё моё лирическое настроение сошло на нет. Что же меня там ожидало? Когда я открыла дверь, то увидела сидящего за столом Покровского. На мой вопросительный взгляд, где пресловутый Парасоцкий, он только указал рукой в угол. Я глянула и обомлела: там, сидело странное существо с горбом на левом плече, ноги торчали чуть ли не выше головы, оно что-то мычало и скалилось в страшные гримасы. Когда оно попыталось подойти, то как-то конвульсивно колебалось. После того, как этот человек поднялся во весь рост, я ещё больше ужаснулась. Казалось какой-то неумелый мастер, по воле внезапно охватившего его внезапного каприза сначала разбил этого человека на куски, а потом стал спаивать. И спаял так неумело, что все суставы торчали угловато и страшно. Это существо не могло даже толком говорить. Единственным мостиком к живым людям был компьютер, которым он овладел в совершенстве. Посмотрев несколько минут на это страшное существо, созданное по сумасшедшей воле жестокого колдуна в припадке тоски, я отшатнулась и отговорившись плохим самочувствием, решила идти. Но чтоб, не казаться слишком невоспитанной, я решила поставить свой букет на стол Покровского в медную вазу. Но в вазе стояла колючая ветка и когда я ставила цветы, колючка впилась мне в руку, мне показалось, что она впилась мне в душу. Бросив цветы в вазу, я вылетела из кабинета. После этого я долго боялась появляться в "Зоре".
Решила я там показаться в чудесный зимний день. Снега этой зимой почти совсем не было и ют в самом конце, зима соизволила напомнить о себе. Ночью выпал снег и утром взору людей предстало белоснежное зрелище. Утром ещё порхали снежинки, всё окрасилось аристократически-белым цветом. Снег лежал даже на тонких ветках деревьев, и они казались белым причудливым кружевом. День был пасмурным, солнца не было и небо казалось белесым. Снег вокруг был преимущественно белым, а те немногие предметы, которые пробивались сквозь белый фон, смотрелись причудливой мозаикой. И, вот в такой день я наведалась в "Зорю". Покровский сделал мне замечание за то, что я испугалась и не захотела знакомиться, но при этом обнадеживающе добавил, что моё дело продвигается. Кстати, несколько слов о редколлегии газеты "Эстафета". В редакции был такой состав: редактор Покровский, его помощник Кутняк, печально известный Парасотский и женщина секретарша, имени которой я не узнала. Характерно, что все они инвалиды...
Снег уже сошел, сладко пахло прошлогодними, сгнившими листьями, и тёплой нагретой землёй. Это был тот неповторимый, тревожный, горьковато-сладкий запах весны, который так волновал людей. Наступило время поэтов и лириков. Я часто бывала у Покровского, и он мне рассказывал о своей жизни. Он окончил строительный институт, и я назвала его Строитель. В этом было что- то символическое: строитель поэзии. У него были свои, оригинальные взгляды на стороны жизни. Например, он рассказывал мне о социальном устройстве мира: существует 3 сословия - аристократия, средний класс и беднота. Эти классы делятся, в свою очередь ещё на 3 класса. В каждом классе своё расслоение. Есть же такое понятие, как светская чернь и босяцкая интеллигенция. Ещё Покровскому нравилось писать каламбуры и перевертыши. Но я не одобряла его увлечение, об этом жанре поэзии было что-то искусственное, как в культура бактерий, которые в лаборатории выращивают в стекле. Даже в классических перевертышах: - Я иду с мечем судия, и Огонь - идея единого - я не видела ничего хорошего. От каламбуров я также была не в восторге. Ещё Покровский занимался толкованием слов,
И это ему удавалось более-менее правильно. Вот, например, говорил он, слова радио, радий, радиан, Ра - слова-родственники. Ещё имеют одного родителя - бога Ра - солнце. Как солнце имеет лучи, так и радий - металл, испускающий излучение, радио излучает волны, радиан похож на луч. Это у них общее.
Ещё меня интересовало слово Хортица. Оно похоже на слово "Фортеця", - крепость. И это и есть крепость - оплот казаков. Ещё меня интересовало слово "Фауст". По-немецки "Фауст - "кулак". Но по-латыни "фауст" - благополучный. Что имел в виду Гете, называя так своего героя. Меня удивляла эта этимология.
А, когда он рассказывал о своей жизни, то абстрактно говорил: было в моей жизни всё - и холодные росы и туманы и ни с чем не сравнимый, рассвет...
Наконец установились теплые дни. Как-то ваз мы с Сашей гуляли вечером возле Оперного театра. Была середина мая, самая благо приятная пора для подобных прогулок. Мы ждали, когда включат фонтан. Этот фонтан был главной достопримечательностью Оперного театра и представлял собой прямоугольный бассейн, облицованный высоким мраморным бордюром, посреди которого возлежала чугунная русалка, окружённая-металлическими трубочками, из которых били струи. Ожидая этого приятного зрелища, мы ходили и рассматривали деревья. Медленно опускались прозрачные сумерки, а в сумерках всё кажется необыкновенным и интересным.
Мы подошли к одному красивому и величественному дереву. Это был клён. Он мне казался образцом красоты, деревьев. Недалеко от него сирень. И, хотя сирень ещё не цветет, у этого растения уже раскрылись кисти. Это, очевидно, сирень-выскочка. Недалеко от Фонтана ива грустно опустила свои тонкие ветви.
Но, вот мы, кажется дождались. Из трубочек взметнулись со стеклянным шумом струи. Сквозь них еле виднелась мокрая нимфа. Саша смотрел на фонтан и по своему обыкновению, о чём-то размышлял...
И вот передо мной опять выситься издательство " Зоря." Я медленно захожу в стеклянную дверь. Свои стихи на суд редакторов я представляю таким образом: поднимаюсь на 8 этаж и начиная с него, обхожу все кабинеты, спускаясь таким образом до первого этажа. В издательстве обновление и движение в лучшую сторону. Провели евроремонт, кабинеты оклеили под мрамор, Высокие - от пола - окна, придают кабинетам эффектный вид.
Пол там паркетный, вестибюли - мраморные. Но моё настроение постепенно тускнеет. Если бы в этом красивом здании и принимали красиво. Но, увы. На одном этаже мне говорят, что стихи вообще не принимают, и другом что принимают только стихи ветеранов и известных людей. Этажом ниже - стихи соглашаются посмотреть, не придираются к каждому слову. Я выхожу в коридор и смотрю на стену, облицованную мрамором. На белом мраморе струиться дымчатые разводы. Почему это красивое здание так упорно не принимает меня. Продолжаю дальше свой скорбный путь. На 6-м этаже Мне сообщают, что редактор по стихам вообще отсутствует. Я заглядываю к своему знакомому Михаилу Патрику. Вот; знакомый мне портрет Горького, стол и книжный шкаф. Стол завален бумагами. Патрик встречает меня приветливо и предлагает со временем напечатать стихи. Вот так они всегда говорят если хотят отказать. Сколько мне прилиться оббивать пороги.
В один из таких визитов, я познакомилась с одним молодым поэтом, которого звали Виталий Свободен. Свободен - естественно псевдоним. И, хотя это знакомство было эпизодическим, я хорошо запомнила этого человека. Произошло это таким образом: я зашла к Александра Разумному и застала его с незнакомым молодым человеком, с которым они обсуждали журнал "Белый ярлык", в котором освещалось молодежное творчество. Журнал этот был малоизвестным и издавался частной типографией. После того, как Разумный побеседовал с Виталием и со мной, он сказал, чтобы мы шли и не мешали ему, он должен работать. Мы вышли вместе, продолжая делиться своими впечатлениями о новом журнале. На улице мы также перебрасывались словами, а после того, как узнали, что нам по пути, решили ехать вместе. Но, так получилось, что мы заблудились среди лабиринта домов. Виталий всё рассказывал, что он по специальности - телеведущий, а по призванию души - поэт и что он заканчивал Харьковский институт культуры. И мы, под этот рассказ блуждали по переулкам. Тут я, первая решила выяснить, куда мы идём, и спросила: - Виталик, а куда ты меня ведешь? - Виталик сказал, что надо выбираться на проспект, и мы свернули в какой-то переулок. Я внимательно присмотрелась к своему спутнику, ещё в редакции я заметила, что у него длинные волосы, стянутые резинкой в хвост и борода. У меня появилась мысль, что Виталий относиться к какой-нибудь разболтанной молодёжной группировке. Я спросила: - Почему ты носишь длинные волосы и бороду? Из-за каких-нибудь идейных соображений? - Идея тут одна - пояснил он мне нравиться мне так. А, ты думала, что я панк? Не ты первая так думаешь. У многих людей мой внешний вид порождает определённые мысли. Я не принадлежу ни к каким группировкам. Наоборот, эти группировки придирались ко мне, звали в свои ряды, а то и откровенно били.
Тут я заметила, что мы опять идём в неизвестно каком направлении. Я спросила: - Виталик, а куда мы идём? Виталий на мои слова проговорил: - А, я думал, что ты меня ведёшь. Мы переглянулись и засмеялись.
- Нет, Виталик, надо серьёзно - возразила я ему - надо выбираться. Наконец, мы выбрались и сели в троллейбусе Виталий продолжал мне рассказывать, что он родом из Харькова, и живет в общежитии на проспекте Гагарина. Тут я решила пригласить его к себе в гости, и он согласился. Про своё семейное положение Виталик рассказал, что у него есть жена, а детей нет. Я деликатно прекратила разговор на данную тему. Под такие разговоры мы добрались ко мне домой. Виталик попросил меня показать ему образцы моего творчества. Я показала ему несколько газет со своими стихами. Но мои стихи ему не понравились, так как он предпочитал "заумную” поэзию. После этого он стал мне рассказывать сюжет своего рассказа о человеке, запутавшемся в своей жизни. Таким образом мы обменивались творческим опытом. Поговорив ещё немного, мы расстались, и Виталий исчез из моего поля зрения, оставив о себе неясные воспоминания.
В один летний вечер, мы с Покровским сидели на маленьком диванчике его знаменитой 15-метровой лоджии, выходящей на набережную. Мы гризли яблоки, огрызки бросали с 8-го этажа на кого Бог пошлет и смотрели, как солнце медленно опускается в Днепр, отбрасывая через всю реку красно-золотистую дорожку.
Я долго сидела и не могла ничего сказать, завороженная величественным зрелищем панорамы, раскинувшейся передо мною с высоты 8-го этажа. Всё это: и мост и левый, берег и набережная, залитая прощальными лучами заходящего солнца, представляло собой величественную картину.
Покровский привык видеть такие картины каждый день, и она его не удивляла. Но видя мой интерес, он принёс большой, так называемый командирский бинокль и сказал: - Смотри через него. Так интересней. Я поднесла бинокль к глазам и направила его на правый берег. Странное ощущение охватило меня: казалось, что я повисла над Днепром и вот-вот свалюсь в воду. Я, в страхе отвела бинокль от глаз, но через минуту приставила и навела на здание Университета и телебашню.
Ну, что ты видишь - поинтересовался Покровский. Мне было видно так хорошо, будто кто-то стремительно перенёс это здание и приблизил к моим глазам. - Я вижу, как в Университете лектор в кабинете читает студентам лекции и матерится.
Да, - удивился Покровский, - оказывается, мой бинокль даёт не только оптическое, но и звуковое увеличение, а я и не знал.
Я навела бинокль на кафе, что виднелось на набережной. Стало чётко видно каждый столик и даже мелкие предметы, вроде бутылок.
А, вот кафе - комментировала я дальше увиденное - за столом синят три мужика, соображают на троих и при этом безбожно матерятся. -Ах, они такие - притворно возмутился Покровский.
Я смеялась и забавлялась с биноклем, как ребёнок. После того, как я насмотрелась в бинокль, Покровский перешел к разговору по нашей писательской теме и спросил: - Как тебе удалось напечататься в «Борисфене?» - Тогда я работала в Университете - ответила я ему. Там меня заметил ректор украинской филологии Поповский и опубликовал стихи. Причём, перед публикацией он попросил меня сделать своё фото, журнал солидный и всё должно быть серьезно. И дальше такие наставления: на фото у вас напряжённо-задумчивое выражение лица, как будто вы размышляете или сочиняете, в общем, чтобы всё видели, что вы - поэт.
Я видел эту публикацию - проговорил Покровский. - Она соответствовала замыслу твоего издателя. Ну, а сейчас ты часто занимаешься писательской деятельностью.
Честно говоря, я иногда ленюсь писать - ответила я.
Ленишься писать - даже рассердился Покровский. Да писатель должен писать от зори и до зори. - От какой зори, от издательства в шутку спросила я его. - А, хотя бы и от издательства - не унимался Покровский. - Все мы - начинающие и уже продвинутые писатели должны прежде всего плясать от "Зори". Запомни одно: недаром мудрец говорил, что талант - прежде всего это только 1 процент способностей и 99 процентов труда. - Но, всё равно, в душе должны быть какие-то задатки - возразила я ему. Если у человека на душе пустота, то даже и трудом человек ничего не извлечёт. Это всё равно, что черпать из пустого колодца. Работоспособность есть, а воды - нет и человек всё равно ничего не вычерпает из этого колодца.
А, я сейчас стараюсь читать современных писателей - прервал меня Покровский. Кто из современных писателей тебе нравиться. - Из современных писателей - начала я делиться своими мыслями - я особенно выделяю трёх писателей - Владимира Солоухина, Николая Амосова и Павла Загребельного. В творчестве Солоухина мне нравиться повесть "Трава". Это гимн природе, языческое поклонение растению. Одна его фраза
Задумывались ли вы над сущностью цветка - чего стоит. С каким мастерством Солоухин выписывает, можно сказать, рисует цветы, передаёт своё восприятие читателю. Создаётся тот "феномен присутствия," которого безуспешно добивались в своих произведениях многие авторы.
Но Загребельному удалось добиться этого Феномена. Так писать может только Бог. Особенно я выделяю его произведение "Диво." Вот это настоящее диво! Настоящий писатель должен обладать даром, так называемого эйдеизма, от слова "эйдос" - образ, то есть обладать умением увидеть и создать тот или иной образ и это не всем даётся.
Ещё мне нравиться хирург и писатель Н. Амосов. Я читала в журнале " Наука и жизнь " его потрясающе-трагические очерки "Мысли и сердце." В ранней молодости я увлекалась его повестями. Привлекала натуралистичность и удивительно реалистичное восприятие человеческого горя.
А, из зарубежных писателей кто тебе нравиться - спросил Покровский. - Из зарубежных писателей, мне нравиться разве что Виктор Гюго. Вот это действительно гений. Творчество Гюго можно сравнить разве что с высокой, чистой, лазурно-голубой волной, которая, взлетая, с победоносным шумом сметает всё, что стоит ей на преграде.
Какое у тебя сравнение - удивился Покровский. - Но ты знаешь, что большинству поэтов было тяжело жить.
Это уже вам известно, что судьба большинства поэтов трагична. Уже создался стереотип, что поэт - странное, истеричное существо, "не от мира сего", если брать (современных, известных поэтов, то в этом плане можно выделить Николая Рубцова, Нику Турбину. Николай Рубцов спился, его жизнь была трагичной. Он даже смерть свою предсказал. Ну что, настоящий поэт - всегда пророк и юродивый. А, пророки и юродивые - наши национальные, любимые герои, ими полниться наша Русь. Я на всю жизнь запомнила стихотворение Рубцова, посвященное своей предполагаемой смерти:

Я умру в крещенские морозы,
Я умру, когда трещат березы,
А, весною ужас будет полный,
На погост речные хлынут волны,
И мой гроб, забытый и унылый,
Выплывет печально из могилы,
Разобьется гроб мой и в потемки,
Унесёт ужасные обломки
Сам не знаю, что со мной такое,
Я не верю вечности покоя...

Читая в газетах статьи про Нику Турбину, я даже плакала. Судьба этой девушки была сложной и запутанной. Гениальная поэтесса - награде "Золотой лев", в Италии, всемирная слава. Совсем юной, она вышла замуж за 70-летнего богача. И к чему это привело - пьянство и самоубийство - выбросилась с 5-го этажа в состоянии опьянения...
Вот ещё пример трагической судьбы творческих людей. Я раньше увлекалась философией. Особенно любила одного философа. У него были интересные научные труды. И внешность его была примечательной. Это надо было увидеть его величественное лицо, разгневанного Бога, его горящие глаза и эту, словно высеченную из чёрного мрамора фигуру. Был этот человек профессором одного немецкого университета. Всем хорош профессор, если бы ему не приходилось прерывать свои лекции таким неблагодарным занятием, как лечение в местной больнице. Имя этого человека - Фридрих Ницше...
Но, что это за злой гений и чёрный рок, который стоит за спиной каждого поэта и любого творческого человека. Неужели есть чудовищный алтарь, на который надо положить своё благополучие в обмен на талант. Почему, именно так? Никто не знает ответа!
Я на творческой студии слышала фразу, что античную литературу создали рабы. Но это ещё ничего. Русскую литературу и не только литературу, но и культуру, вообще, создали, хуже того - извращенцы. Возьми любого деятеля культуры - хоть дореволюционного, хоть современного - или психически больной, или пьяница, или извращенец. Гоголь, Достоевский - душевно больные, Чайковский - голубой. Да всех и не перечислишь. Вот на какой почве прорастала наша культура. Да, кстати слово " культура", имеет прямую связь с прорастанием. Это слово пришло к нам из земледелия. "Культес," - обработка почвы. Позже этот термин перешел на душевное состояние человека.
Как необработанная почва имеет запущенный вид, и порождает сорняки, так и необработанная душа человека не воспринимает прекрасного и в ней прорастает только нечисть. Я раньше считала, что есть почва благословенная, которая порождает полезные растения и почва проклятая, на которой, кроме сорняков, ничего не вырастет. Вот так и душа человека. Только на обработанной почве зёрна таланта сначала дадут пышный цвет, то есть прорастут культурные, плодоносные растения, а потом - сочные, созревшие плоды.
Что означает для тебя творчество - спросил Покровский.
Творчество - это потребность души. Но я давно заметала, что под громкими словами "я пишу стихи", чаще всего или ничего не скрывается или скрывается слишком мало. И в таких случаях, надо быть внимательным и смотреть, действительно ли человек пишет или это только одна видимость. Один мой знакомый тоже говорил, что пишет стихи, уже написал 200 стихов, дал мне почитать, а там нечего читать. В таких случаях, представьте себе вывеску, большую, яркую, но украшающую полуразрушенный, пустей магазин. Вот, такие ассоциации вызывает подобные поэты. И я ещё считаю, что со словом надо обнажаться бережно. Я боюсь некоторых слов, у меня на них табу. Слова для меня орудия производства. Иногда слово нельзя применять где попало. Сбываются слова Пророка: - Не упоминайте это имя вслух, и сначала было слово. Только человек может издавать осмысленные слова. Слово - дар Божий. Издают и животные какие-то звуки, но это совсем не то. А, когда я работаю со словом, я чувствую себя генералом своего воинства.
Вот как - удивился Покровский. Ты мне прямо лекцию прочитала.
После-этого мы молчали и только смотрели, как солнце медленно заходит за холмы правого берега, бросая на реку красный отблеск и посылая прощальные лучи...
Я по-прежнему посещала Сашу. Однажды я пришла к нему на работу. Я стучала, но мне никто не ответил. Я повернулась обратно собралась уходить, но вдруг мои глаза наткнулись на два горящих янтаря.
Саша! - воскликнула я.
Я выходил по делам - пояснил Саша своё отсутствие.
Мы с ним сидели в палисаднике. Была весна, всё цвело и я, вдруг стала восторженно рассказывать пре цветы.
Когда я работала на биофаке, наша лаборантка Таня принесла такой цветок, от которого все ахнули. Она поставила его на подоконник, и надо было видеть, как красиво смотрела наша бегония с резными, острыми листочками и колокольчиками красных цветов на фоне белого подоконника. Мне показалось, что я вижу тот самый аленький цветочек, про который говориться в сказке. И эта бегония была сама, как добрая, волшебная сказка, если бы она могла слышать, то, наверное, ещё больше бы расцвела от восторженных восклицаний, которые сыпались на неё. В честь этой бегонии я написала украинское стихотворение, которое так и назвала: " Червона квітка." У нас ещё рос бриофиллюм, который, хотя и рано погиб, но рассказал мне много интересного. Цветы надо уметь слушать и понимать. Они много чего расскажут, стоит только прислушаться. И, если уж пошел разговор о слушании цветов, то я люблю слушать запах акации. Я так и говорю: слушать акацию. Я, когда цветет акация, выхожу в сумерки, когда притихают все посторонние запахи и звуки и звучит она - Царица Акация. Для меня это музыка, симфония. Цветы интересовали меня с самого раннего детства. Я помню большую комнату в квартире моей бабушки. Там росли цветы. Тяжёлые, лишенные изящества, но всё-таки чем-то привлекающие меня столетники и герани. Я тихонько подходила и смотрела на них. Я помню свой любимый цветок. Эта была красная герань. Как много места в моей жизни занимали цветы. И я хотела написать про них, чтобы моё произведение-прозвучало, как гимн цветку.
Потом у меня было знакомство с сенполиями. Тогда их у нас было много, сначала я на них не обращала никакого внимания, но потом стала внимательней присматриваться, и очень заинтересовалась ими. У сенполий были причудливые названия: "Королевская богиня”, ”Снежная королева.” Они цвели так густо, что иногда полностью закрывали растение. Цветы с детства были моими "собеседниками”, и я узнавала от них много интересного.
Ну, после ваших душевных излияний, разрешите мне рассказать о своих - произнёс Саша. - К недавно написал аллегорическую сказку: "Как чайник на сахарнице женился".' Есть такая фраза - Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Но люди нашего литературного круга должны, наоборот, быль делать сказкой.
Ещё я пишу сборник стихов "Век Водолея». Это в представлении последователей агни-йоги - век грядущей всеобщей благодати.
В этот век будет присутствовать шестая раса - раса гармонично развитых во всём людей. Можно сказать, грядет сверхраса.
Мне нравилось слушать туманные речи Саши. И сам Саша, в полумраке своей сторожки выглядел таким таинственным, загадочным. Он, как средневековый маг или учитель, волшебник, поучал, своего ученика, рассказывая ему много интересного. Он увлекался русской классической литературой и советовал её читать и мне. Часто он рассказывал о классиках русская литературы.
- Самый зловещий и тяжелый в русской литературе - говорил он - это Салтыков-Щедрин. Одни его "Господ Головлёвы", чего стоят. Когда я читаю Салтыкова-Щедрина, мне кажется, что передо мной театр, в котором действия происходят на гнетущем грязно-желаем фоне. Страшно, но правдиво, реалистично.
Нравиться мне и Горький. Редко кто может так чисто, чётко и разумно писать. Творчество его напоминает конструкцию из грубоватых, но чётких и правильных линий.
Ещё был такой момент, когда в мою жизнь вошел неслышной поступью, загадочный, мрачный господин, закутанный в чёрный плащ с надвинутой на глаза чёрной шляпой, а с ним влетела целая стая его произведений. Этот господин, чёрный, как Фауст, представил мне свои труды. И его мрачный гений вошел в мою душу. Этот господин - Гоголь. Достоевский мне, наоборот, не нравиться. Долго его читать нельзя - последняя крыша съедет.
И Толстой не нравиться - тяжелый, как монумент, того и гляди, раздавит...
Саша помогал развивать мое литературное мировоззрение, прояснять взгляды на того или иного автора. Наверное, ни одно чувство не сравниться с тем несбыточно-прекрасным чувством, когда ко мне приходит вдохновение. Вечером ко мне приходит то душевное напряжение, так свойственное творческим людям. Обыденщина отходит куда-то в сторону и на смену ей приходит причудливый и яркий узор фантазий. В душу неожиданно хлынет и заполнит её до краёв чистая, тёплая волна, по венам пробегает, словно тёплый ток и никого больше ни существует, только ты и этот потаённый мир, так непохожий на реальную жизнь. Иногда нахлынут такие волшебные чувства, что я их не могу описать и уловить сознанием. Иногда я оказываюсь словно в несбыточном саду с пышной листвой и чудесными цветами. Иногда слышится музыка сфер. Вот такие из наиболее ощутимых чувств, которые я могу осознать. Но и это слабые отголоски того, что парит в этот миг в моей душе...
В древности существовал обычай поклоняться богу времени Крону или Хроносу. Изображался он в виде кровожадного чудовища и требовал человеческих жертвоприношений. Эти жертвоприношения имели символический смысл: всем нам предстоит быть поглощенными неумолимым временем. ”Мы должны жить в содружестве с Хромосом”, - сказано в одном древнем трактате. И, как было бы хорошо, если бы время не разрушало нас и во всём царила гармония. Но, увы... Хотя известный писатель и говорил, что в человеке должно быть всё прекрасно, это не всем дано и мы никогда не достигнем мировой гармонии. ”Не бойтесь совершенства, ибо вы его никогда не достигнете,” так сказал Великий Гений Сальвадор Дали...
Вею жизнь я считала, что все окружающие меня люди и я в том числе, живут как-то не так. Я, иногда, попусту трачу время, знаю, что оно не вернуться, но ничего поделать на могу...
Этим летом было солнечное затмение и мне посчастливилось наблюдать его. Но ничего особо страшного и интересного я не увидела. Среди бела дня, вдруг разлилась лёгкая тьма, словно наступили сумерки. Диск солнца потемнел и стал почти чёрным. Лучи исчезли. Солнце напоминало Луну. На него можно было смотреть в упор, и оно совершенно не слепило глаза. Но продолжалось это небесное шоу недолго и через час солнце опять выбросило лучи и засветило по-прежнему...
Иногда жизнь вынуждала меня обращаться к людям, которые, как мне казалось, могли мне помочь в моём творчестве. Я случайно увидела на улице одного моего знакомого учителя из той школы, где я работала лаборанткой. Это был маленького роста, взъерошенный человек, лет пятидесяти. Он был не очень красивый - седоватые волосы торчат в разные стороны, ноздри широкий, лицо - серое, бесцветное, костюм - неопрятный, брюки на коленях отвисли мешками, пиджак старый и поношенный. Но в то же время - это умный и добрый человек. Всегда, от его лица, веяло чем-то приветливым и хорошим, а небольшие глаза смотрели так ласково и добродушно, что он производил приятное впечатление. Голос его был хриплый и порывистый, впрочем, как и движения. Звали его Владимир Константинович Веселов. Всё мне нравилось в нём, не нравилось только пристрастие к пиву.
А, пиво он пил часто. Как-то он встретил меня на улице, когда шел в пивнушку. Мне пришлось отправиться с ним. Эта пивнушка раньше была весёлым, детским кафе. Но потом она выродилась, деградировала и представляла неприкаянный и потерянный вид.
Вот в этом "приятном” заведении мы с ним и сидели. Он пил, а я просто составляла компании. Говорили мы на вечно- абстрактную тему "про жизнь". И, хотя я его просила помочь мне утвердиться в моих литературных делах, он ничем так и не смог помочь мне, несмотря на всё его уважение и свои связи с известными в нашем городе людьми. Некоторые могут сказать - я стучался в разные двери, мне не открывали и пришлось просто вышибить дверь. Но я не могла пойти и на этот шаг. У меня не хватило бы сил вышибить дверь...
Мне довелось познакомиться с одним пожилым поэтом Анатолием Кравченко- Русевым. Но он был хоть и пожилой, но не очень умный и любил заумную поэзию и эпатажные образы. После нескольких встреч, на которых он критиковал мои стили за то, что они очень примитивные, мы расстались. Он меня не понял. Ещё бы, ведь вершиной поэзии он считал свою недавно изданную книгу "Меч соловья", и очень гордился ею. У меня не было никаких возможностей поэтически реализовать себя, круг сжимался всё теснее. Мне хотелось расширить свой кругозор, а было негде.
Я всё посещала кружки поэзии. Но в этих кружках не было ничего интересного, приходили туда чаще всего доморощенные поэты, и редко, когда поэтическая знаменитость удостаивалась осчастливить наш кружок. Посещения кружков почти ничего не давали для моей души.
В нашем городе есть странный поток: то ли ручей, то ли сточная канава, длинной, грязной лентой тянется он через несколько районов. Он никак не способствует украшению города. Скорее, наоборот. По берегам его навалены горы мусора, о где нет мусора, берега его заросли отвратительными зарослями бурьяна. Эта гнойная рана земли притягивает и растравляет новые раны. Хотя не по своей воле эта несчастная речка стала раной. Её сделал такой злой гений людей. Люди превратили некоторые её места в настоящее исчадие. Видя беспорядок и то, что в этом месте нечего терять, люди порождали новые, ещё большие беспорядки.
Когда смотришь в узкое, тёмное русло реки, видишь, как мутная вода колышет нити тины, а от люка тянуться рукотворные ручейки. Малопривлекательное место. Но мне приходиться
Но мне приходиться поневоле приходить на это место. По берегу ручья тянешься вереница гаражей. Среди них - гараж Покровского. Этот гараж - что-то вроде штаб-пункта. В нём Покровский проводит время, в нём собираются знакомые поэты Покровского и обсуждают наболевшие проблемы и делятся новостями.
Вот и сейчас я сижу на стуле, а Покровский мечется по гаражу, готовя на маленькой электрической печке завтрак. Царит полумрак, дверь закрыта, тусклый светом горит небольшая лампа. В гараже сыро, холод пробирает до костей, сказываешься близкое и неприятное соседство ручья, от которого так и тянет сыростью и гнилью. Гараж завален разным хламом: старой одеждой, книгами, старыми газетами, бутылками, в углу стоит печатная машинка. Это самый почетный "обитатель" гаража. Ещё более-менее существенный обитатели столик, на котором Покровский обедает, холодильник и плита. И странно видеть среди этого, хаоса благородного старика, с усиками, который мечется как угорелый, жарит яйца, варит лапшу. Вот Покровский подходит к столику и режет на деревянной доске колбасу. Нож источен до тонкости пера. Под ловкими пальцами Покровского, колбаса ложиться тонкими лепестками. - Вот так, нарежем колбаски - говорит он - а, это что за гадость, - он вырезает кусочек зелёной плесени и отбрасывает её в сторону. - Где-то лежала долго. Какую гадость они нам подсовывают. Хочешь колбаски. - Нет - я манерно кривлюсь. - Как вы можете такое есть. - Ничего страшного - бормочет Покровский. Он вечно торопиться, всё делает на бегу. Вот и сейчас он торопиться на какое-то собрание поэтов.
Тема нашего разговора такая: Покровский мне обещал опубликовать стихи в своей газете "Эстафета”. Мне ещё обещали публикации в двух журналах. Но эти обещания стоят передо мной, как мираж. Неясные очертания его колеблются и кажется, протяни руку, они рассеются, как туман. Я вспоминаю, как давно я уже не была возле редакции "Зоря”, в степи. Последний раз - осенью, но тогда степь встретила меня во всеоружии штыков иссохших стеблей полыни. Прошел почти год с той поры, когда я посвятила эту повесть безвестному кусочку степи. Состоялись, наконец, публикации в двух журналах "Крыла", и "Вольный листок», мои первые, существенные публикации. И, вот я стою в степи.
Лето, степь опять обрызгана золотыми брызгами солнца. Сколько тревог и волнений принесло мне издательство "Зоря". Но это всё позади. А, впереди — степь. Перед моим взором расстилается степь, золотая, звенящая степь, тот небольшой кусочек, которым ещё не завладели люди. И, пусть никогда губительная и всепоглощающая рука цивилизации, со стальными когтями не коснётся этого кусочка земли. Пусть он цветет в своей первозданной, пронзительной красоте на радость лирикам и поэтам, на радость тем, чьи струны души задевает неведомая тайна и они отзываются чудесной музыкой Вечной Лиры человеческого сердца.
30. 03. 2006 г.