Непокорившиеся

                Необходимое предисловие.
Когда я писал свою первую книгу «Ленинградка» у меня иногда невольно возникали вопросы – стоило ли терпеть такие страдания? Не лучше ли было сдаться?
К сожалению теперь, описывая вторую мировую войну, повествуют о боевых действиях, публикуют истории разведчиков, личные дела отдельных участников войны. О зверствах нацистов или упоминается вскользь, между делом или не упоминается вообще. Создаётся впечатление, что не такие уж плохие были эти немцы, зря мы с ними так обошлись.
Я слышал, как девочка 12-13 лет спросила свою подружку – какая военная форма той нравится? И та ответила – суворовцев и гестаповцев! Форма красивая и у тех и у других.
Много ли людей в нашей стране сегодня знают, как «порезвились» на нашей земле эти парни в такой красивой форме? Когда на вечном огне жарят шашлыки, а на памятниках демонстрируют свою растяжку, становится страшно. Почему о ветеранах говорят – Ветераны? Герои? Да если бы они тогда не геройствовали, мы бы сейчас как в Германии жили!
Очень надеюсь, что, прочитав эту книгу, они поймут в КАКОЙ Германии и в КАЧЕСТВЕ КОГО они бы тогда жили!

                НЕПОКОРИВШИЕСЯ!
       В конце сентября сорок первого года на товарную станцию небольшого немецкого городка, расположенного недалеко от горы Фюрстенберг, прибыл товарный поезд. Когда он остановился, его сразу окружили немецкие солдаты с овчарками. Подъехали три грузовика. К вагонам приставили сходни, загремели засовы, двери разъехались в стороны, внутрь вагонов забежало по пять солдат, и оттуда стали почти выпадать женщины в самой разной одежде. Хотя на женщин они были похожи мало – коротко остриженные, худые, дурно пахнущие. От свежего воздуха все они мгновенно опьянели. Их обувь скользила по сходням, от голода они еле держались на ногах. Несколько женщин поскользнулись, упали и бревнами скатились вниз. На них падали выходившие следом и скоро у каждого вагона образовались завалы из тел. Над ними стояли эсэсовцы, хлестали всех без разбора плетьми и резиновыми палками, и все время орали:
           Ауфштеен! Колонне антререн! Лос, лос, швайне.
      Вместе с другими узницами вниз скатились две молодые женщины. Они были похожи, ясно, что родные. Едва слышно, чтобы не заметила охрана, младшая прошептала
        Ленка,родная, где мы?
        Откуда не возвращаются!
      Узниц пересчитывали уже целый час. Живых в одну сторону, мертвых — в другую. Оставшимся в живых пришлось уложить тела своих погибших подруг на грузовик и мысленно проводить в последний путь. Конвоиры еле удерживали своих овчарок – каждая была размером с телёнка. Перед строем появились офицер и переводчик.
      Ахтунг! Внимание! Господин оберштурмфюрер объявил – сейчас двинемся к месту назначения. Через город идти тихо, не тревожить покой граждан великого рейха. Держать строй. Шаг в сторону – побег. Всё! Нале-е-во!
     Колонна двигалась по улицам. Странно – ни один человек не попался навстречу, никто не выглянул из окна, весь город словно вымер. За городом дорога запетляла между маленькими перелесками и скоро спустилась в долину, где постоянно дул сильный, холодный ветер. Начался дождь, скоро превратившийся в ливень. Когда он закончился, у конвоиров наступило обеденное время. Заключенных заставили сесть прямо в грязь. Даже отдых эсэсовцы превращали в мучение. Наконец колонну погнали дальше. Увидев вдали какие-то строения, конвоиры опять заорали, забегали вдоль колонны, требуя держать строй, засвистели плети. Вскоре женщины уже ясно видели длинный, высокий, серый забор, а за ним кирпичную трубу, из которой валил жирный смолянистый дым. Поверх забора, на изогнутых, железных столбах, было натянуто несколько рядов колючей проволоки. Казалось, что все было оплетено какой-то огромной, страшной паутиной. Через каждые пятьдесят метров находились вышки с пулемётами наверху. Последние пятьсот метров до ворот измождённых узниц заставили бежать. В воротах началась давка, конвоиры совсем осатанели, им словно было жизненно важно, чтобы женщины, как можно быстрее оказались за воротами. Сразу за ними начинался аппельплац, где происходили все лагерные построения. Стремясь поскорее уйти от плетей и собачьих клыков, женщины выбежали на плац, и тут же на них опять обрушились дубинки и нагайки. В каждом концлагере, всегда и везде, новичков встречали страшным избиением. Это называлось «крещением». Конвоиры, гнавшие колонну от станции, остались снаружи, а узниц окружили местные, лагерные эсэсовцы. Они стояли неподвижно, как истуканы, наведя автоматы на женщин. А узниц избивали другие узницы. На них были полосатые платья с пришитыми номерами. У каждой из них, рядом с номером, пришит зелёный треугольник (венкель) остриём вниз, поверх платьев – старые, черные куртки, на ногах поношенные сапоги, на головах – косынки, на рукавах белые повязки с надписью «САРО», в руках – резиновые дубинки (в которые был залит свинец). Но главное – весь их вид был совершенно не истощенным. Лена и Оля еще не видели таких женщин в платьях узниц. Именно они набросились на новичков, избивая всех подряд. Выстраивая узниц в идеальный строй, они изредка, словно невзначай поглядывали на эсэсовцев, и тут же снова принимались бить новеньких. Наконец строй замер в идеальном равнении. Поддерживая Лену, у которой рука висела как плеть, сама сильно избитая Оля вспоминала.
                II
     В мае 41 года, закончив третий курс медицинского института и сдав экзамен на фельдшера, Лена получила назначение на летнюю практику в город Белосток. Закончив девятый класс к ней на каникулы приехала Оля. Стояли погожие, летние дни, июнь все приближался к своему самому длинному дню и самой короткой ночи и никто не мог даже представить, что очень скоро в жизни миллионов людей проляжет страшная черта, разделившая все на ДО и ПОСЛЕ.
           Утром 22 июня сестры проснулись от глухих взрывов. Выйдя на улицу они увидели на окраине города дым. Мимо них бежало множество людей, никто ничего не объяснял. Оля, несмотря на крики сестры бросилась вместе со всеми. А Лена поспешила в свою больницу. В полдень все прослушали речь Молотова по радио. Известие о начале войны не вызвало особого беспокойства. Никто не мог себе даже представить началом ЧЕГО стали выстрелы на западной границе. Все тридцатые годы, каждый день и каждый час с каждого газетного листа, из каждого репродуктора на каждом столбе, с каждого киноэкрана постоянно звучало, что красная армия всех сильней. Что как только начнется война на западе сразу восстанут угнетенные, а немецкие рабочие и крестьяне в солдатской форме сразу повернут оружие против своих офицеров. Что война будет обязательно малой кровью и обязательно на чужой территории. Поэтому Лена даже не удивилась, что вечером Оля наотрез отказалась возвращаться в Ленинград. Вечером у них состоялся такой разговор.
          Представляешь мы все....
          Кто все?
         Ну все мои друзья, сразу после речи Молотова бросились в военкомат, а нам сказали, что бы шли домой. Понадобимся — вызовут!
         Ну и правильно.
       Нет не правильно. Помнишь, как мы с тобой жалели, что поздно родились. Вот бы нам шашку в руки, на коня да на белых в атаку. И вот такой шанс совершить что-то важное, значимое. Шанс совершить что-нибудь такое, что принесет счастье множеству людей!
          Без тебя стрелять некому?
          Ну пусть не стрелять! Пусть помогать раненым. Леночка, возьми меня к себе!
          Куда к себе?
          Ты же врач. Тебя наверняка мобилизуют. Возьми!
          Может и меня не возьмут?
      Но Лену мобилизовали вместе со всеми врачами её больницы. Вместе с военной формой она получила знаки отличия армейского лейтенанта. Молодая девушка была твердо уверенна, что война будет быстрой и победной, а в случае опасности она наверняка успеет отправить сестру в тыл. А то та еще сбежит на фронт. Пусть уж лучше будет под присмотром. И Олю взяли в госпиталь старшей сестры санитаркой. 2 дня ушло на формирование, а 25 июня, Лену вызвал начальник госпиталя.
       Товарищ военфельдшер, вам поручено боевое задание. Доставите медикаменты в Бельск, в 13-ый механизированный корпус. Там заберете раненых и доставите их в Слоним. Вам все ясно?
           Почему в Слоним? Это же почти 150 километров к востоку отсюда?
           Выполняйте приказ!
        Как же Лена потом жалела, что подалась на уговоры младшей сестры и взяла её с собой. 50 километров до Слонима пролетели быстро, но у самого города дорогу вдруг преградили наши танкисты
       Дальше нельзя. Кто вы такие?
       Нам надо в Бельск.
       Там уже немцы. Сворачивайте.
       Сдав лекарства и загрузив кузов ранеными Лена приказала водителю ехать на северо-восток. Чем дальше, тем больше на дороге им попадалось людей движущихся на восток. Ехали машины, грузовики и телеги, брели пешеходы. Временами то справа, то слева слышались звуки канонады, но быстро стихали. Иногда над головой пролетали немецкие самолеты, но не бомбили и не обстреливали, видимо у них были более важные цели. Странно, наших самолетов было что то не видать.
    Так, в дороге, прошел весь день. На следующий день грузовик выехал к дорожной развилке. Там стояли военные регулировщики и весь транспорт без исключения они направляли по левой дороге. Примерно через час Лена и её спутники выехали на берег реки Россь. С пригорка им открылся огромный затор на дороге. Везде, куда ни посмотри виднелись танки, артиллерийские тягачи с прицепленными орудиями, грузовики, легковые машины, интендантские повозки, походные кухни, гражданские телеги. Их были сотни. А вокруг ходили, сидели, занимались какими-то делами тысячи военных и гражданских людей. Лена потом сама не могла понять что-же заставило её приказать водителю остановиться на пригорке. Сама она прошла вперед.
     В чем дело? Почему стоим.
     Мост взорван.
     А когда починят?
     Может через час, а может и завтра.
     У Лены мелькнула мысль — какая отличная цель для бомбежки. Эта мысль упорно возвращалась, как бы Лена ни старалась думать о чем — нибудь другом. Она все глядела и глядела вокруг и чувствовала, что внутри неё нарастает тревога. Каким-то чутьем, буквально кожей, ощутила внутренний холодок, приближение какой-то опасности, чего-то огромного и страшного. С каждой минутой это чувство все нарастало и превратилось в уверенность, в ужас. Скорее, скорее прочь отсюда, именно сейчас иначе будет поздно! Лена бросилась к своему грузовику.
      Скорее сдавай назад!
      Да как я сдам? Вон сзади уже машин сколько.
      БЫСТРО!
     Несмотря на ругань других водителей, шоферу все-таки удалось отъехать назад. Когда они выбрались из затора, Лена приказала съехать с дороги в лес. Шло время а ничего не происходило. Лена уже решила, что ей почудилось, но тут над ней промелькнула огромная тень, потом другая, третья, еще и еще. Донесся звук авиамоторов. А затем оттуда, откуда они уехали донесся страшный грохот. В небе пролетали все новые и новые самолеты. Звучали все новые и новые взрывы. Через полчаса «юнкерсы» улетели, а на дороге все продолжало гореть и взрываться. Находящиеся под деревьями ясно чувствовали запах горелой резины и слышали жуткий, нечеловеческий вой. Лена проглотила ком в горле и сказала шоферу.
       Поехали назад, к развилке.
       Там же наши! Им надо помочь!
       Там наших уже нет!
       Когда грузовик выехал обратно к развилке регулировщиков там уже не было. Поехав по правой дороге через полчаса выехали к совершенно исправному мосту. Красноармейцы охранявшие мост сказали.
       Вы первые за два дня. Не знаете, что там произошло?
     Лена так и не смогла им ничего ответить.Потом у них кончился бензин и целый день ушел на его поиски. После они присоединились к колонне армейского госпиталя. Снова катились санитарные машины, автобусы, медицинские повозки. Снова к военным примкнуло множество гражданских людей. Настала ночь, колонна то трогалась с места, то останавливалась. Из боевых частей с ними следовали эскадрон кавалерии и рота легких танков БТ-7. К вечеру 27 июня грузовик сестер выехал на берег небольшой реки Зельвянки. Через неё был переброшен настолько ветхий мостик, что все боялись, выдержит ли он хотя бы повозку. Временами слышалась отдаленная канонада. Лена увидела группу офицеров и пошла к ней. Она не успела еще к ним подойти, как с противоположного берега послышался звук мотора, и из березового леска на другом берегу выскочил мотоцикл с коляской. Он затормозил прямо перед группой офицеров, из коляски вылез капитан с каким-то странным, застывшим лицом, с какими-то барскими манерами и не представившись, не предъявив документов спросил.
           Кто из вас старший лейтенант Стычкин?
           Я — откликнулся командир танковой роты.
        Приказ генерала Голубева. Немедленно выполняйте приказ. Генерал приказал мне лично проследить за его выполнением и препроводить вас в исходный пункт.
        Было в этом капитане что-то странное, чужое, не русское. Но что именно было не объяснить. Как же Лена потом жалела, что не доверилась своему чутью, что посчитала этого капитана просто штабным хлыщем, а не боевым офицером. Танки с черепашьей скоростью тащились по мосту. Тот весь вздрагивал, но все же выдержал. Из башни последнего танка выглянул командир танкист. Сняв с головы шлем и пригладив свои рыжие волосы он крикнул.
      Берем немцев в мешок! Мы должны выбить их из Озерницы и захлопнуть ловушку.
      На рассвете, с восточной стороны, послышалась стрельба. Завтрак прошел в мирном настроении. Теперь они уже не были одиноким, брошенным обозом. Теперь установлен контакт со штабом, изменилась обстановка на фронте- теперь не немцы, а наши брали немцев в кольцо. Затихающие звуки канонады ясно дали всем понять, что танки старшего лейтенанта Стычкина, выполняя приказ генерала Голубева, занимают Озерницы, наглухо стягивая уготовленный немцам мешок.
     Начиналось прекрасное утро 28 июня — седьмого дня войны. Никто из бывших на этом берегу даже в самом кошмарном сне не мог себе представить, что германская авиация в первый же день войны уничтожила на аэродромах Белоруссии 528 наших самолетов и потом на каждый русский самолет набрасывалось 3-4 немецких. Что в первый же день войны люфтваффе разбомбило почти все воинские склады и русские войска остались без горючего и боеприпасов. Что советские воинские колонны безнаказанно бомбили с воздуха и сотни русских танков и солдат были уничтожены даже не успев встретится с врагом. Что танковые армии Гудериана и Гота уже соединились западнее Минска и сотни тысяч советских солдат оказались в страшном Белостокском котле. Что огромное количество военной техники будет просто брошено, потому, что кончилось горючее, а взять новое будет негде. Что только пленных немцы скоро возьмут 200 000, а те, кому повезет, сумеют выйти к своим только за Смоленском. Что приказ о наступлении был передан агентом спецполка «БРАНДЕРБУГ 800» - немцы нашли в разбитом штабном автобусе подлинные бланки, печати, образцы подписей и дислокацию войск. Прислушиваясь к затихающей стрельбе, никто не мог себе представить, что это погибают последние наши танки. Что эти 12 легких танков БТ-7, последнюю защиту тысячи санитарных машин и повозок, заманили в самый центр немецкой танковой дивизии.
      Уже заканчивался этот безмятежный, как загородный пикник завтрак, как на противоположном, окутанном легким туманом, берегу послышался треск, и скоро показался знакомый мотоцикл. Капитан с лицом манекена подошел почему-то не к офицерам, а к грузовикам, где находились эвакуированные семьи наших командиров. Он начал что-то объяснять указывая за реку. Когда сестры пробрались сквозь толпу, они услышали: «... таким образом, весь немецкий корпус окружен, генерал Голубев поручил мне сообщить вам, что дорога свободна. Вперед, все за мной на тот берег.»
     В эту минуту словно разверзлось небо, и толпа бросилась кто куда, оставив на земле примерно с десяток человек. Немецкая артиллерия била по дороге шрапнелью. Била без промаха, наверняка. Взрывы, пробежав по дороге, как пальцы пианиста по клавишам, сосредоточились на небольшой березовой рощице. Оттуда, как ошпаренный выскочил наш эскадрон — самая последняя надежда. Вернее то, что от него за эти несколько минут осталось. Тут Оля схватила старшую сестру за руку и молча указала на противоположный берег. Там показался закопченный наш танк с повернутой назад башней. Когда он остановился недалеко от сестер из него показался старший лейтенант Стычкин, только волосы у него теперь были не рыжие, а совсем белые.
          ИЗМЕНА! -страшно закричал он.
    Лена оглянулась в поисках штабного капитана, но тот уже исчез вместе с мотоциклистом.
          Всех у меня перебили! Понимаешь всех! Мы в ловушке! ГЛЯДИ!
     Из бледно-зеленой пелены, словно какое-то доисторическое чудовище, появился первый немецкий танк, за ним второй, третий. Со всех сторон нарастал звук чужих моторов. Целая танковая дивизия выползала на открытую местность. Немцы даже не стреляли, ведь они шли не в бой, они шли давить это жалкое сборище машин и телег. Люди застыли в ужасе.
         Э-э-х! Чтоб их! - в отчаяние крикнул танкист и скрылся в танковой башне. Последний БТ-7 развернулся и устремился в свою последнюю атаку. Один против сотен. Немцы не ожидали такого и поэтому подпустили наш танк близко. Его пушка все стреляла и стреляла. Временами его совсем не было видно за разрывами, но он упорно несся вперед. Один немецкий танк словно споткнулся, повернулся бортом и задымил. Другой вдруг встал, как вкопанный и из него потянулся слабенький дымок. Но вдруг наш танк словно наскочил на огромный куст взрыва, загорелся и осел, как тонущий корабль. Но когда немецкие танки приблизились вплотную, он, уже пылающий, как огромный костер, вдруг ожил, сцепился с немецким танком и они оба исчезли в страшной вспышке.
        Это вывело Лену из оцепенения, она завертела головой по сторонам. СПАСАЙСЯ КТО МОЖЕТ! Повсюду открытая равнина, только справа, в двух километрах небольшой лесок. Но как туда добраться?! Уже вспыхнул пытавшийся скрыться грузовик, уже исчез в хвосте колонны, под гусеницами танка, санитарный автобус с надписью «операционная». Уже в одних местах выпрягали лошадей из повозок, стараясь не смотреть в глаза раненым, женщинам и детям в этих повозках, а в других уже летело на землю оружие и поднимались вверх руки. По полю рассыпались уцелевшие кавалеристы. Недалеко от Лены остановилась уставшая лошадь. За ней по земле волочился запутавшийся ногой в стремени, убитый кавалерист. Лена бросилась туда и отцепила убитого. Лошадей она видела до этого только издали. Как она оказалась в седле, Лена сама не могла понять.
          А я! А я! - в отчаяние закричала Оля вцепившись в стремя.
       Лена молча ухватила её за воротник и потянув вверх перекинула младшую сестру поперек лошади. Тут невдалеке разорвался снаряд. Лошадь рванулась вперед и Лене, чтобы не свалиться на землю, пришлось пригнуться к лошадиной шее вцепившись той в гриву. Над полем раздался крик единственного оставшегося в живых офицера кавалериста — молоденького лейтенанта.
           КТО НЕ ХОЧЕТ В ПЛЕН — ЗА МНОЙ!
      И примерно три сотни всадников устремились вперед. Как управлять лошадью Лена не знала, но та сама поскакала за другими. Так сестры и помчались, как кавказский джигит-абрек с похищенной девушкой. Танкисты опешили — эти азиаты собираются рубить танки саблями? Воспользовавшись их замешательством всадники проскочили прямо между танков и устремились прочь. Немцы стали разворачивать им вслед танковые башни и стрелять, но кавалеристы быстро доскакали до леса и скрылись за деревьями. Когда произвели перекличку спасшихся оказалось 217. 217 из более 2000 человек встретивших утро на берегу.
        Несколько лошадей доскакали до леса без седоков и Оля пересела на одну из них. Нашлись для нее и сабля и карабин. Часа через два лес кончился, дальше были скошенные поля, дорога, а по ней двигалось примерно 200 немцев, почему-то на велосипедах. Увидев их, еще залитое слезами лицо Оли буквально расцвело от счастья. Только что пережитые страх и отчаяние сменились злой радостью. Наконец-то этот страшный враг: недостижимый, сильный, воюющий подло, сверху, исподтишка и издалека, наконец-то вон он — перед тобой. Наконец-то с ним можно сойтись в открытом бою и рассчитаться с ним за все. С диким ревом, свистом и улюлюканьем вперед хлынула сверкающая сталью конная лавина.
      Немцы уже были настолько уверенны в своей победе, что многие ехали в одних трусах, прикрепив форму и оружие к багажникам. Они не успели ничего предпринять, как были смяты кавалерией. Раздался полный ужаса крик «КАЗАКЕН!», а потом на поле все смешалось, слышалось лошадиное ржание, азартные крики кавалеристов, предсмертные вопли немцев, звон и свист сабель, в разных направлениях носились конники, то тут, то там взлетала и опускалась сверкающая сталь. Оля не успела сосчитать до трех, как перед ней возникло перекошенное от ужаса лицо немца. Она взмахнула саблей, но лошадь уже пронесла её дальше и удар пришелся в пустоту. Однако скакавшая за ней Лена тут же зарубила его. Потом перед Олей внезапно возникали то земля, то небо, то поле с всадниками и немцами. Оля что-то орала, махала саблей даже не видя толком, что твориться кругом. Видимо махала не зря, когда все кончилось и она пришла в себя, её сабля была вся в зазубринах и в крови.
      Потом было много засад, вылазок, внезапных нападений. Бесследно исчезали небольшие немецкие подразделения двигающиеся по одному, по ночам горели вражеские склады, ремонтные мастерские, тыловые учреждения. Иногда бои заканчивались победой, а иногда приходилось мчать во весь опор прильнув к лошадиной гриве. В первые недели войны немцы прежде всего захватывали города и важные коммуникации. Вся остальная территория была как море усеянное подводными камнями. Однажды случился невероятный случай.
         На одной из проселочных дорог кавалеристы увидели колонну наших пленных. Там было примерно 2000 человек, не меньше. Небольшой конвой быстро перебили, но когда пленным объявили, что они свободны, вместо радости, было угрюмое молчание. Все стояли на дороге и никто даже не пытался присоединиться к освободителям или просто уйти в лес.
           Товарищи! Ну что-же вы? Вы свободны! - крикнула Оля.
        Ответом был глухой ропот. Бывшие пленные переговаривались между собой, но о чем они говорили было не понять. Растолкав других, вперед вылез какой-то мрачный, небритый детина в грязной форме без ремня, но с шинелью в накидку. Начал он говорить спокойно, а под конец своей речи уже орал.
-      Свободны говоришь? А, что нам с этой свободой делать? Опять лезть на немецкие танки и пулеметы? Видать вы еще в бою не были, по кустам отсиживались, когда нас немецкие бомбы с землей мешали! То-то вы смелые такие! Сами воюйте, а мы уже навоевались! БРАТВА! Да, что же это делается?! Только что из этого дерьма выбрались, а теперь нас обратно туда гонят! На верную смерть?! БЕЙ КОМИССАРОВ! Надо их немцам сдать, нам же лучше будет!
      С диким ревом примерно две сотни бросились на своих освободителей, остальные остались на месте, но помешать не пытались. Конные опешили от такого и произошло бы страшное, не окажись у старшины-кавалериста трофейного ручного пулемета. Первую очередь он дал под ноги несущимся на них и толпа сразу отпрянула назад. Вторая очередь прошла над самыми их головами и те дружно упали в придорожную грязь. Старшина презрительно сплюнул и сказал
          В плен значит собрались? Ну скатертью дорога! Немцы вас ждут не дождутся. Я еще в первую мировую с ними воевал и в 15 году к ним в плен угодил. Слушайте идиоты! На немецкой помойке даже ворона с голоду сдохнет, а вы и подавно! Кормить вас там будут лопатой из помойной ямы! Когда подыхать там будете, вот тогда вспомните эту минуту, да поздно будет! БАРАНЫ!
       После этих слов кавалеристы тронулись прочь. Отъехав на безопасное расстоянии сёстры оглянулись. На дороге происходило брожение, в разные стороны двинулись людские потоки, примерно пятая часть так и осталась на месте, а к конным присоединились только 43 человека. Из более 2 000. Потрясенная Оля сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
         Как же так?! Мы их от смерти избавили, а они за этой смертью лезут. Они, что, все с ума посходили?
        Нет девонька, не посходили — ответил тот самый старшина. Они уверенны, что в плену может и выживут, а вот в бою погибнут обязательно. Не понимают что немецкий плен и смерть — одно и тоже. Ничем ты им не поможешь, потом будут волосы на голове рвать, а пока бесполезно все. Забудь их!
       Замелькали дни за днями. Горстка русских кавалеристов продолжала свой путь по вражеским тылам отмечая его дымом разгромленных немецких обозов, телами загнанных лошадей, могилами товарищей. Фронт откатывался все дальше и дальше на восток. У русских есть пословица — СКОЛЬ ВЕРЕВОЧКА НЕ ВЕЙСЯ, А КОНЕЦ БУДЕТ! Сестры и их товарищи не знали, что разгромив несколько важных баз горючего они привлекли к себе внимание самого командующего немецкой группы армии центр фон Бока. Что в немецких штабах тщательно проанализировали их боевые дела и примерно рассчитали в каком направлении они будут двигаться. Целая эскадрилья разведывательных самолетов, вместо того, что бы разведывать советские тылы, теперь разведывала свои. Всюду были устроены засады, а по их следам двигалась группа броневиков-вездеходов.
         Впереди была деревня, каких уже множество осталось позади. Надо хоть немного передохнуть, накормить людей и коней. Есть там немцы или нет? Пока раздумывали из деревни выехал самый обыкновенный мужичок на телеге. Когда телега отъехала так, что её из деревни не было видно из-за деревьев вышли наши.
         Здорово отец! Немцы в деревне есть?
        Что вы сынки, какие немцы? Когда фронт тут проходил были, а после их и не видели.
        Нам подкормиться.
       Так за чем же дело стало? Милости просим! Давайте за мной.
       Он тут же развернул телегу и поехал обратно. Наши двинулись за ним. В деревне их накормили, но как только с едой было покончено, раздался крик «НЕМЦЫ!» Лена и Оля успели вскочить на коней и помчаться прочь, но вдруг лошадь Оли вдруг осела, замерла на секунду и рухнула, придавив Оле ногу. Увидев это Лена бросилась на помощь но тут раздался страшный грохот и она полетела в бездонную тьму.
      Лена очнулась от резкой боли в боку. Над ней стояли гитлеровцы и с удивлением говорили: «Фрау зольдат?». Сестер и еще четырех солдат загнали в тот самый дом, где их недавно кормили. Все остальные наши, включая молоденького лейтенанта и опытного старшину остались лежать за деревней. Хозяева испуганно жались в углу, а эсэсовцы расселись на лавках вдоль стен, покуривая эрзац сигареты. Вдруг они все вскочили, все разом вытянули руки, словно хотели кого-то оттолкнуть и заорали «ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!»
       На пороге в той же самой позе стояла женщина в эсэсовской форме. Странно, неужели она тут самая главная? Она подошла к столу и швырнула на него кожаные перчатки. У неё было очень бледное, как говорят врачи лейкопатическое и совершенно бесстрастное лицо. Она была красива какой-то неживой красотой, как снежная королева. Равнодушно поглядела на хозяев дома и сказала.
           Помогали бандитам? РАУС — сделала она короткий жест.
          Эсэсовцы сразу потащили, кричащих от ужаса, хозяев к выходу. Лена поняла, что их сейчас убьют и крикнула.
          Дать еду мы их заставили силой! Даю слово!
          Эсэсосвка очень удивилась услышав немецкую речь. Подойдя к Лене спросила.
          Даешь слово? Чье? Бандитки?
          Мы сражаемся в форме Красной армии!
      В глазах у немки появился интерес, словно она разглядывала какое-то редкое насекомое. Лена тоже внимательно глядела ей в глаза. Впервые она видела врага так близко. Врага не потому, что на ней другая военная форма, а потому, что спрятано глубоко внутри неё, что сложно объяснить, но ясно чувствуется. У немки были большие глаза василькового цвета с длинными ресницами. Художник бы сказал — берлинская эмаль с красными прожилками. У неё было лицо кинозвезды, но глаза! В глазах была мрачная правда познанного человеческого ничтожества и бесстрастие как у старца. Она резко спросила:
           Ты кто?
         Лена вдруг ясно поняла, что от этой женщины нечего ждать пощады. Что впереди её ждут страшные мучения. Пусть уж убивает сразу.
          ЧЕЛОВЕК!
          Это не ответ! Что значит - человек?
          ЧЕЛОВЕК — это звучит гордо!
          Эсэсовка изумилась.
          ЧТО-О-О-О?! ЧЕЛОВЕК? ЗВУЧИТ? ГОРДО? ФИ-ЛО-СОФ!
       И она принялась смеяться каким-то неестественным, механическим смехом. Вдруг, резко перестав, немка стала говорить, сопровождая каждое слово несильными ударами перчаток по лицу Лены.
          ТЫ! ПЛАТОН! ДЕМОКРИТ! КАНТ! БЛАВАТСКАЯ казачья!
         Все эти имена у неё звучали как матерные ругательства.
        Вот значит какой у тебя костяк, внутренний стержень, основа — вера в человека! Ну что же, я покажу тебе человека во всей красе! Запомни, человек — это двуногая скотина, к несчастью наделенная разумом. И на земле было бы гораздо лучше, если бы на ней не было вообще человека! Ни одного! Ты поймешь, какой человек на самом деле! На самом деле, а не такой каким его описывают в разных книжонках! Ты поймешь, что ты сама за человек. Сама себя переделаешь, сама себя не узнаешь. Вот тогда ты и поймешь, что это такое — ЧЕЛОВЕК!
    Скоро сёстры оказались в огромной колонне военнопленных. Навстречу им проносились бесконечные колонны немецкой техники всем своим видом показывающей свою чуждость, нездешность. Русские танки, броневики, грузовики и машины имели покатые корпуса и закругляющиеся башни, а немецкие были словно из одних углов. Оля подумала — Словно топором рубленные. По обочинам валялось множество подбитой или просто брошенной нашей техники, а немецкие колонны, хоть и были все в пыли, создавали убеждение в их непобедимости, бесполезности сопротивления. Девушки сами поразились произошедшей с ними внутренней переменой. Словно внутри них сломалось что-то важное, без чего невозможно себя уважать. Словно из них вынули какой-то внутренний стержень, как позвоночник и теперь руки и ноги будто отказывались двигаться. Навалилось тупое безразличие, апатия ко всему. Тупой, безвольный скот. Сказали встать — встают. Говорят сесть — садятся. Идти — идут. Чувство этой опустошенной усталости ломали всякие попытки думать, злиться, ненавидеть. Бред, кошмар — проснуться надо, но это был не сон.
        В первые дни войны немцы огородили колючей проволокой большое поле и назвали её «ДУЛАГ». За неё загнали тысяч двадцать русских военнопленных, постоянно пригоняя все новых и новых. При входе отделяли командиров, политработников и евреев, которых смогли выявить. Их поместили за отдельной загородкой «лагерь в лагере», бывший под усиленным конвоем. Огромные массы людей сидели, бродили, спали, чего-то ожидали. Три дня немцы не давали есть вообще ничего. Пленные стали копать руками землю, доставая картошку и свеклу. Потом стали есть траву, выкапывать коренья, пить воду из луж. Скоро травы не осталось, земля превратилась в голый плац.
         Но вот немцы устроили котлы и позволили варить свеклу. Её брали прямо за оградой и бросали в котлы даже не очищая налипшую землю. В день давали черпак этого варева. Его приходилось получать в шапки и ботинки, редко у кого были котелок или банка из под консервов. Каждый должен ползти к котлам на локтях и коленях. Находившихся во внутреннем лагере не давали даже этого. Они перепахали всю землю и съели все, что можно. Через неделю они грызли свои ремни и обувь. Еще через неделю часть из них умерла, а остальные были как полупомешанные.
       К счастью вокруг была Белоруссия. По округе разнеслась весть и к лагерю потянулись женщины с продуктами. Они вдруг бросались к совершенно незнакомым солдатам, с плачем их обнимали и кричали: « Это мой муж (сын, брат, отец). Иногда немцы отпускали таких на свободу, но чаще нет. Потом отпускать вообще перестали. Передачи всегда принимались, но сначала немцы тащили все к себе в казарму. Часто пленным не доставалось ничего. Узнав об этом женщины стали приносить только сырые овощи и заплесневелый хлеб. Получив передачу эсэсовцы никогда не вручали её тому, кому её принесли. Они выходили на плац, и бросали все на землю. Толпа набрасывалась — изголодавшиеся люди дрались, вырывая друг у друга куски, а конвойные хохотали и фотографировали все это. Потом эти снимки появились в немецких газетах.
       Пленных стали выводить на работу: чинить разбитые мосты и дороги , разбирать развалины. Команды никогда не возвращались целиком: медленно работающих, падавших от голода, пытавшихся бежать, конвойные пристреливали. И бывало, что уходило сто человек, а возвращалось десять. В лагере развелось огромное количество вшей и блох. Странно — когда у человека все хорошо, их нет. Как только он попал в беду, они тут как тут, будто ему без них страданий мало. Целый день из лагеря выезжала и возвращалась обратно телега с трупами. Умерших вчера везли, вместо лошадей те, кто умрет завтра, послезавтра, через неделю. Часто кто-то из впряженных в телегу падал мертвым и его клали на эту же телегу. Каждый день в лагере умирало человек двести. Самым страшным было попасть на работу на берег реки. Откуда-то сверху по течению плыло множество бревен. Истощенных, едва стоявших на ногах, пленных немцы заставляли под дулом пулемета лезть в воду. Вылезти они имели право только с бревном. Находившихся в воде, по их мнению, слишком долго или вылезших с пустыми руками, немцы пристреливали. Тяжеленные бревна надо было катить метров тридцать вверх, по крутому берегу. Эта работа тяжелой даже для здоровых мужиков, но эсэсовцы поставили на неё шатающиеся от ветра полутрупы. Часто бревна скатывались вниз, калеча всех попадавшихся на пути. Множество бревен плыло дальше и вместе с ними плыли мертвые тела. В лагере была виселица, называемой немцами «витве», а русскими «вдова», и она никогда не пустовала. Когда шли дожди, земля превращалась в грязь и пленным приходилось спать прямо в ней.
      В первый же день, как только их загнали в этот лагерь, Лена и Оля увидели такую картину. К воротам подъехал грузовик, с него немцы пинками сбросили двух мужчин в военной форме и девушку в гражданском платье. Все они были сильно избиты, руки связанны за спиной, а на груди висели плакаты:
        «Я БЕЖАЛ ИЗ ЛАГЕРЯ» «Я СОВЕРШИЛ ПОБЕГ» «Я УКРЫВАЛА БЕГЛЫХ»
     Ударами их заставили подняться на ноги, подвели к виселице и повесили. Мимо лагеря, шагах в десяти от проволоки, шли несколько женщин. У них в руках были тазы с бельем. Вдруг они все бросились к проволоке и через неё полетели куски еды. В миг с другой стороны образовалась толпа. Но буквально через минуту сюда бросились эсэсовцы и по людям ударили пули. Женщины бросились прочь. Последнюю застрелили метрах в тридцати от ограды.
       «Человек ест, что бы жить, а не живет, что бы есть»- эти слова Оля слышала в школе постоянно, писала сочинения на эту тему. Теперь она часто думала:
      Сюда бы того, кто придумал эти слова! Когда каждую минуту в голове крутится только одна мысль - ЕСТЬ! ЕСТЬ! Когда видишь в небе птиц сколько же в них мяса. Дерево виднеется — всю бы листву съела. Кирпич на дороге валяется — как же на буханку хлеба похож. Еда во сне снится, даже запах отчетливо ощущаешь, ну думаю — сейчас наемся. Как потом просыпаться? И после каждой этой мысли есть хочется еще нестерпимее. Глаза сами выглядывают, руки сами ищут, мысли сами думают: « ЕСТЬ! ДАЙТЕ ЕСТЬ!!!»
      Когда за колючей проволокой осталось тысячи две, немцы наконец стали обустраивать лагерь. Из пленных составили бригаду плотников, которым позволяли доесть, что осталось от обедов конвойных и порыться на немецкой помойке. В первую очередь соорудили пулеметные вышки по углам лагеря, казарму для конвойных, домик для офицеров (он же лагерная канцелярия), псарню, склады, кухни (для немцев и для пленных) ну и так далее. В последнюю очередь стали строить бараки для пленных из обрезков досок оставшихся от всех остальных работ. Вместо дверей были открытые проемы, в стенах не было окон, зато были большие щели, сквозь которые свободно гулял ветер. Немцы объявили, что ничего больше для пленных делаться не будет. Какого в этих бараках будет зимой? На грузовиках немцы стали привозить и сваливать в подвал брюкву (штекрюбен по немецки), которой обычно кормят домашнюю скотину. Она уже вся промерзла, сгнила и её не желали есть даже свиньи. Другой еды для русских пленных не предусматривалось. Живи как можешь, выживай как хочешь.
     Лена и Оля и бегали с камнями на строительстве дороги, и без остановки опоражнивали черпаками выгребные ямы, и стоя по колени в липкой жиже,  по плотности напоминавшая желе, а по запаху дерьмо, вырезали нормальные куски из гнилой штекрюбен и не выжили бы они не произойди такой случай.
         Любое выделение из общей массы пленных, любое внимание, любого эсэсовца почти всегда кончалось смертью. Но сестрам повезло, как везет одному из миллиона. Однажды к немецкой кухне 12 пленных притащили телегу с картофелем. Надо было затащить её во двор, но пленные еле стояли на ногах и сестры, видя это, решили им помочь, вышли, одели на себя постромки и вдвоем втащили телегу в ворота. Увидев это из кухни выскочил её начальник гауптшарфюрер Биндер. Поглядел на девушек, на пленных, поставил их напротив друг друга, дал в руки веревку и велел тянуть. Старшая сестра велела младшей просто упереться ногами в землю и не шевелиться. Сама сделала так же. Если бы пленные тянули все сразу одновременно то конечно же одолели, но они дергали веревку вразнобой, поодиночке. Когда Лена увидела, что они совсем выдохлись, крикнула «НУ!» и они обе дернули. Мужчины попадали на землю. Начальник кухни засмеялся и похлопывая девушек по спинам повел за собой. В своей квартире из двух комнат в торце кухни он накормил их обедом для эсэсовцев. Это было первым чудом. Тут его позвали по делам, он ушел и долго не возвращался. Шло время, сестры сидели в комнате, а о них словно все забыли. Сидеть в сухости, в тепле было вторым чудом. Лена внимательно оглядела комнату. В углу было несколько гимнастических снарядов. На стене висела старая цирковая афиша где был изображен молодой Биндер в костюме дрессировщика. По обе стороны от неё висело множество фотографий: Биндер во фраке, Биндер в цилиндре, Биндер укротитель, Биндер директор цирка ... Она сказала.
         Надо здесь прибраться.
         С какой стати?
         Сбежать хочешь? Вот и давай приступать.
       Вернувшийся Биндер не узнал свою квартиру: все сияло и блестело, все лежало в аккуратном порядке, а посередине комнаты был отлично сервированный стол для ужина.
Уже лет сорока пяти он был похож на итальянского оперного певца в отставке. Потом Лена и Оля узнали, что молодость он действительно провел в Италии странствуя с передвижным цирком. Он любил итальянскую пищу и итальянские словечки, у него были манеры гранда из плохого спектакля и характером дрессировщика.
      Сестры уже договорились, как себя вести, что каждая будет делать и что говорить. Войдя Биндер увидел их зачарованно уставившихся на фотографии. Они его словно не замечали но потом словно случайно оглянулись и уставились на него с выражением восторга на лице. Лена с придыханием спросила:
         Господин Биндер! Неужели вы работали в ЦИРКЕ?!
        И тут же затрещали, как сороки, одна по русски, другая по немецки, как они в детстве любили ходить в цирк, какое это было великолепное зрелище, как они были тогда счастливы, как они завидовали цирковым артистам, и как они теперь благодарят судьбу, что она свела их с великим маэстро Биндером. По фотографиям Лена поняла, что цирк его любимая тема, что он тщеславен, что ему будет особенно приятно вспоминать именно это. Им выпал уникальный шанс уйти из проклятых бараков, от гнилой брюквы, от пуль, плетей, собачьих клыков, от неминуемой смерти и им нельзя упускать этот шанс. Словно спохватившись они бросились внутрь к комнаты. В это день он провернул удачную сделку, пустив часть продуктов для эсэсовцев на черный рынок, уже успел по этому случаю выпить и был в хорошем настроении. Когда он умылся, ему уже подавали полотенце. Когда он подошел к столу, ему уже отодвигали кресло. Когда он сел ему сразу же наполнили тарелку и налили бокал. Он приготовился есть, но ему видимо было неприятно когда над ним стоят и махнул рукой им — садитесь за стол. Потом еще раз махнул — ешьте. Оля стала потихоньку есть, а Лена запинаясь от восторга, размахивая руками вспоминала увиденные когда-то цирковые представления. Временами она вставала из за стола и пыталась показать, то о чем рассказывала. При этом она не забывала подкладывать ему еды и наливать вина. Биндер опьянел и сам пустился в воспоминания. Какие раньше были красивые представления, не то, что сейчас, какой он великий и не признанный гений, какие ему попадались бездарные помощники, подлые конкуренты, идиоты меценаты. Какие он ставил прекрасные представления, пускаясь даже в технические подробности. Лена изображала на лице изумление, небольшое сомнение, восхищение великим маэстро, иногда говоря «Вот это да!» «Да неужели?» «Не может быть!» Затем рассказала ему несколько рассказов Александра Куприна о цирке в России начала 20-го века и спросила великого знатока могло ли быть такое на самом деле. Потом он опять начал рассказывать о своем цирковом прошлом. Девушки, слушая его, успели поесть заливисто хохоча, там когда это нужно и грозно возмущаясь там, где надо. Когда Лена почувствовала, что разговор иссякает она вдруг поперхнулась на полуслове и, словно эта мысль только что пришла ей в голову, сказала ему с мольбой в голосе.
          МАЭСТРО!!! СДЕЛАЙТЕ ИЗ НАС ЦИРКАЧЕК!
       Он поперхнулся и даже слегка протрезвел. Посмотрел на них так, словно видел в первый раз и спросил:
          А, что вы умеете делать?
         Сестры поняли — вот он, этот момент. Именно сейчас решится жить им или умереть. В детстве они действительно ходили в цирк на Фонтанке и любили в него играть. Сейчас придется все это вспомнить. Оля подошла к стене и оперлась на руки. Лена подняла её ноги и прислонила их к стене. Олины руки сразу задрожали, но она держалась. Лена отошла к другой стене, тоже встала на руки и сказала:
         ПОШЛИ!
       Сестры двинулись навстречу, но у Оли руки почти сразу подкосились. Увидев, что она падает Лена крикнула:
         КУВЫРОК!
       И сама перекувырнулась через голову, Оля сумела сделать тоже самое, причем у них это получилось одновременно и Биндер решил, что так и было задумано. Сестры сразу вскочили и Лена сразу стала петь мелодию под которую они играли в цирк, делая танцевальные движения. Оля сразу все вспомнила и стала делать тоже самое. У них получалось почти синхронно. Потом Лена слегка согнула ноги в коленях, а руки сцепила спереди в замок. Оля забралась ей ногами на плечи, развернулась и выпрямилась во весь рост. Ноги у Лены дрожали, руками она держала ноги сестры но устояла. Оля наверху развела руки в стороны, немного так постояла и спрыгнула. Синхронно танцуя они разошлись в разные стороны и одновременно прошлись несколько раз колесом навстречу друг другу. Немного еще потанцевав сестры одновременно резко опустились на одно колено, склонив головы. Подняв взгляд, они увидели — Биндер совершенно трезвым взглядом внимательно смотрит на них. Больше в барак они не вернулись.
        Утром гауптфельдфебеля уже ждал завтрак, его форма была выстирана и выглажена, сапоги начищены. Он молча поел, но за стол их не пригласил. Потом показал — на выход. Во дворе всегда находился фиакр, его по приказу Биндера, давно притащили из какого-то польского замка. В него никогда не запрягали лошадей и он никогда не трогался с места. А сейчас Биндер не говоря ни слова указал сестрам на него. Оля застыла на месте.
          Вот сволочь! Ну нет, я ему не лошадь!
          Сбежать хочешь?! Отмстить этим гадам хочешь?! Взялись?!
         Спереди к фиакру были приделаны длинные палки в виде буквы Т. Биндер уселся на сидение и скомандовал.
           Форвертс!
       Сёстры навалились грудью на перекладину, напряглись и потащили фиакр вперед. Биндер был очень доволен слыша восхищенный смех эсэсовцев и правил к кухне для заключенных, которой командовал его давний знакомый шарфюрер Кляйнер. Велев остановиться, не вылезая из фиакра, Биндер вызвал Кляйнера. Лена потом перевела их разговор:
         Буэно гиорно, мой Кляйнер! Как ваше здоровье?
         Спасибо, неплохо.
      Однако выглядите вы не того, мой Кляйнер. Взираете на меня кон аморе, я хотел сказать - с большой любовью, как больное дитя. Что с вами мой Кляйнер?
         Ничего! Прошу вас, не делать из меня идиота!
      Ленто, мой Кляйнер! Зачем говорить кон молто есприссионе, с таким великим чувством? Корпо ди Бакко! Мы ведь знаем друг друга столько лет. А помните, мой Кляйнер, тот день в 27-ом году, когда я привез из Генуи сестер-гимнасток Дзамбини? Конечно помните, потому что старшая избила вас, когда вы стали приставать к младшей. А как она пообещала вам, что если вы еще хоть раз, близко подойдете к её Джованне, она вас отправит в хор мальчиков в Ватикан! Эти сестры принесли тогда немалый доход. Добрые, старые времена! Но бог милостив — э семпре бене! У меня теперь новые гимнастки-акробатки, и они мне принесут после войны целое состояние, не будь я Герхардом Биндером! После войны, чи лоса, может быть вы снова будете расклеивать афиши цирка Герхарда Биндера о сестрах-гимнастках, но на этот раз ими будут сестры С-с-с-су-ту-лоф-ф-ф! Примите это к сведению и не пишите на меня больше доносов, будто я наживаю тут золото и камешки. Советую быть благоразумнее. Буэно сера! Престиссимо!
     Биндер презирал Кляйнера, как только может презирать настоящий цирковой дрессировщик конюха, а гауптшарфюрер имеющий возможность спекулировать настоящими дефицитными продуктами — шарфюрера владеющего только сырыми овощами. Кляйнер, всю жизнь зависящий от Биндера, и даже в армии оказавшийся в более низком положении, постоянно унижаемый его ГРАНДЕЦЦОЙ и итальянским красноречием, ненавидел его лютой ненавистью еще с гражданской жизни, как только может ненавидеть пруссак — тирольца, а всю жизнь вынужденный копаться в навозе голодранец — барина с цирковой афиши.
       Теперь Лена и Оля спали в квартире Биндера и ели тоже, что и он. Никто из своры  мелких фюреров и рядовых эсэсовцев не смел их трогать. Отвечая за огромное количество отличных продуктов исчезнувших со всех прилавков, он продавал из под полы часть из них местным торговцам, получая взамен золото, драгоценности, дорогие меха, картины и антиквариат. При этом не забывал делиться с начальством, поэтому ему и позволяли некоторый причуды и иметь множество любовниц.
       Лене и Оле завидовал весь лагерь, теперь они имели возможность подкармливать некоторых пленных. Уже набралась группа готовивших побег и сестры входили в неё. Каждый день они должны были следить за порядком в комнате Биндера, всячески обслуживать его, всю первую половину дня возить куда ему захочется. Вторая половина дня превращалась в пытку. Тренером Биндер оказался безжалостным. Часами сестрам приходилось на жестком полу бегать, прыгать, кувыркаться, заниматься с гантелями, выполнять различные упражнения, стоять на бревне на одной ноге вытянув другую в сторону, изгибаться, отжиматься от пола с камнями на спине, подтягиваться на турнике с камнями привязанным к ногам, терпеть дикую боль во всем теле от напряжения. Биндер все время орал.
            ЗЕР ШЛЕХТ!
       Если ему казалось, что они недостаточно стараются, то брался за хлыст. Упав с гимнастических снарядов сёстры не слышали от него ни слова сочувствия. Видя, что они изнемогли от тренировки на одном гимнастическом снаряде, он гнал их на другой — это он считал отдыхом от первого. Не сосчитать, сколько раз они рыдали и выли от усталости и нестерпимой боли. На их стоны он отвечал:
            Хотите обратно в барак?
         После тренировки они должны были еще все прибрать, даже если с трудом стояли на ногах, вымыться и только после он допускал их к столу. Есть они могли все и сколько пожелают, но у них так тряслись руки, что с трудом удавалось донести ложку до рта. Утром надо было встать раньше него, приготовить завтрак, почистить ему форму и сапоги и пол дня катать его в фиакре, а потом опять начиналась эта пытка. Много раз им страстно хотелось наброситься на него и убить. Много раз им хотелось бежать куда глаза глядят. Но надо было сначала подготовиться к побегу, наметить маршрут, придумать как вытащить товарищей из-за колючей проволоки. И вдруг, неожиданно для себя, девушки почувствовали, что боль во время тренировки становится меньше, а потом пропала совсем. Конечно они по прежнему сильно уставали, вечером их гимнастическое трико было хоть выжимай от пота. Но задания стали получаться. Они стали меньше уставать. Стали получаться более сложные элементы. Лена и Оля уже уверенно могли лежа на спине встать на мостик, делали несколько сальто подряд, могли с разбега встать на руки перекувырнуться вперед встать на ноги и тут же сделать сальто назад, исполнить горизонтальный и вертикальный шпагат, сидя на полу упереться руками между ног, а потом опираясь на руки приподнять тело над землей оторвав ноги от пола, встав на руки развести ноги в стороны так что бы получилась буква Т, стоя на руках развернуться назад а потом снова вперед. Прыгая в воздухе сделать горизонтальный шпагат. Оля залезала на плечи Лене, та вытягивала руки в верх, и Оля уперевшись руками в руки сестры делала стойку на руках или горизонтальный шпагат. Теперь Биндер уже не орал и не бил их. Сестры иногда сами так увлекались, разучивая новые элементы и комбинации акробатики, что забывали на время о войне. Теперь они вечером наедались до отвала. Биндер отменил катание в фиакре, таскал им со склада масло, ветчину, шоколад, все, что пожелают (кроме спиртного), при этом никогда не приставал к ним как к женщинам. Для этого у него были другие. С ними же он чувствовал себя кем-то вроде великого скульптора у которого получаются прекрасные статуи, только эти статуи были живые и от этого он испытывал эстетическое наслаждение. Когда элементы стали получаться он велел им сшить большой матерчатый цилиндр, заполнить его песком и подвесить к потолку. После этого, когда они это сделали и закончили разминку он принес две пары боксерских перчаток. Что бы немец эсесовец учил русских пленных драться? Лена осторожно сказала:
        Господин Биндер мы же гимнастки! Зачем нам это?
       Только дураки считают бокс дракой. Запомните — бокс выработает в вас уверенность в себе. Ваше тело будет само, без участия головы, молниеносно реагировать на малейшее изменение обстановки. Пока вы этому не научитесь на высоту вас пускать нельзя.
    Как же им потом пригодились его уроки. Через две недели он решил, что бокса достаточно и стал добиваться синхронной слаженности движений и элементов танца. Постоянно теперь им повторял:
       Запомните — в цирк зрители ходят смотреть на артисток, а зрительницы на артистов! Если вы хотите, что бы мужчина-зритель потратил свои деньги и пришел на ваше представление, то вы не должны показывать ему школьную физкультуру! В вас должна быть змеиная пластика, кошачья грация. Вы должны показывать невероятные, немыслимые трюки и при этом каждый ваш жест, каждый ваш взгляд, должен обещать секс. Каждая женщина должна хотеть разорвать вас на куски, а каждый мужчина — изнасиловать прямо на манеже. Сумеете, и тогда не вы будете упрашивать директоров цирков взять вас в труппу, а они будут бегать за вами, умоляя вас выступать у них. Не они, а вы будете назначать условия контрактов и сумму ваших гонораров. У ваших грим-уборных будет постоянно толпа поклонников с тугими кошельками. Вас завалят цветами и дорогими подарками. И тогда вы получите славу, богатых поклонников и в конце концов мужей миллионеров! А я — ваш импрессарио, заработаю миллионы!
       В один из дней все эсэсовцы забегали как ошпаренные. Должна была приехать комиссия из Берлина. Всех заключенных заставили почти вылизывать всю округу. Красились дорожные бордюры, подстригался газон, начальство носилось следя за тем, что бы взгляд членов комиссии не углядел, не дай бог, какой-нибудь беспорядок. Уже готовы были отчеты, приготовлены дорогие подарки, а Биндеру приказали устроить банкет и обеспечить культурную программу.
      Лена и Оля уговорили Биндера создать оркестр, ведь они не могут выступать без музыкального сопровождения. В оркестр устроили своих друзей, которых подкармливали и которые готовились бежать. Теперь их лучше кормили, держали не в лагере, за колючей проволокой, а в подвале солдатской прачечной. Бежать стало легче. Уже был назначен день побега, намечен маршрут, найден проводник из местных жителей, подготовлены припасы, но комиссия приехала на два дня раньше, чем ожидалось.
       Пока комиссия осматривала лагерь, обходила хозяйственные постройки и слушали отчет коменданта в канцелярии, Биндер был как на иголках. Он весь день заставлял Лену и Олю повторять упражнения оттачивая каждое движение. Вечером был банкет. Играл невидимый из зала оркестр. Перед высокими гостями выступил певец с немецкими народными песнями, станцевали народный танец местные девушки и наконец объявили гвоздь программы — великие цирковые артистки, сестры «Джорджоне». Выступление было таким, что дорогие гости, даже отвлеклись от тарелок и перестали болтать. Когда выступление кончилось, зал взорвался аплодисментами. Слышались крики:
          «БРАВО!» «ВУНДЕРБАР!» «ВУНДЕРШЕН!»
        Уже начальник лагеря облегченно переводил дух, считая что визит комиссии, прошел успешно. Уже девушкам приходилось несколько раз выходить на поклоны. Уже стоявший за кулисами Биндер просчитывал, как после победы в войне, вытащить их из лагеря. Как вдруг в зале раздался выстрел. Все изумленно оглянулись. В наступившей тишине из-за одного из столов поднялась единственная женщина из комиссии. Засовывая пистолет в кобуру, она подошла к сцене. Лена и Оля узнали узнали ту самую эсесовку упрятавшую их в этот лагерь. Та рассмеялась и сказала:
          Не сдохли еще? Сестры «Джорджоне?» Ну! Ну!
          Тут она обернулась и сказала всем
        Господа! Вы хоть знаете кто это? Это участницы знаменитой казачьей банды, убившей множество наших солдат, разгромившей три наших крупных, топливных базы и чуть не сорвавшей наступление Гудериана на Смоленск!
         В зале раздались крики негодования. Председатель комиссии кричал на коменданта.
      Что за балаган вы тут нам устроили?! Мы были уверенны, что вы пригласили артисток берлинского, на худой конец варшавского кабаре! Из-за вас мы аплодировали врагам рэйха!
        Много ценностей переместилось из тайников Биндера в карманы членов комиссии и начальства лагеря, что бы он не лишился своего доходного места. Боясь отправиться на фронт, он даже не попытался помочь Лене и Оле. Ведь они были для него только средством заработать большие деньги в будущем. Уже на следующий день они оказались в поезде везущим в пересыльный лагерь в городе Холм. А оттуда, вместе с группой польских женщин-заключенных, их отправили в Равенсбрюк.
                III
     Гитлеровская Германия стала страной лагерей. Если раньше в ней был очень распостранён архитектурный стиль барокко, то теперь она прославилась новым стилем  неизвестным раньше нигде на земле – БАРАККО. Все лагеря состояли почти сплошь из бараков. Переход от барокко к баракко вовсе не случайность, а вполне закономерный результат к чему пришла Германия под властью Гитлера. Творчески совершенно оскудевшая она несла в завоеванные страны наивысшие достижения своей новой культуры – лагерь и барак.
         В самой Германии расплодилось огромное множество лагерей: спортивные, военные, молодежные, для отдыха и для политического воспитания, трудовые( для немцев)и арбайт (для угнанных в рабство), для интернированных и для репатриантов, для военнопленных и  жителей разбомбленных городов, отборочные и пересыльные лагеря и множество, множество других. Но вершиной, венцом, смыслом, гордостью и украшением этой новой культуры были концентрационные лагеря (концлагеря). Несмотря на кажущееся многообразие всех их роднила общая цель – уничтожение всех явных и тайных врагов гитлеровского нового порядка, всех, кто был хоть чем то не угоден Гитлеру и его банде.
      Пока Гитлер властвовал только в Германии, в лагерях убивали немцев. Когда он принялся хозяйничать в других странах, ураган смерти захлестнул и другие народы. Лагеря покрыли почти всю Европу как страшные язвы на теле прокаженного. Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Освенцим, Гросс-Розен, Нацвейлер, Нойнгамме, Берген-Бельзен, Флоссебург, Равенсбрюк, Штутгоф, Гузен, Маутхаузен – и это только самые известные. По количеству «населения» они напоминали города со своими фабриками и заводами, со своими домами и улицами, со своими писанными и не писанными законами, со своими партиями и межпартийной борьбой, со своими обычаями и житейской мудростью которым не было места больше нигде на земле. Только здесь. Концлагеря были разбиты на несколько категорий. Возрастание её номера означало возрастание жестокости, мучений и издевательств, которым подвергались несчастные попавшие туда. К первой категории относились Дахау, Заксенхаузен, Освенцим 1, в них собрали в основном узников, с которыми по разным причинам приходилось обращаться гуманнее, чем с остальными. Именно их чаще других показывали разным международным комиссиям Красного Креста. Самыми страшными были вернихтунгслагеря – в них узников даже не переодевали в полосатую одежду, а прямо с поезда гнали в газовые камеры. Майданек, Собибор, Холм, Белжец, Треблинка, Биркенау(Освенцим 2). Люди, жившие в их окрестностях, всерьез говорили, что там поселился дьявол. В один из концлагерей и попали героини этой книги.
           Перед узницами появился комендант. Он произнёс очень яркую речь:
        Внимание! Вы прибыли в концентрационный лагерь Равенсбрюк! Запомните – вы больше не в России и больше никогда туда не попадете. Вашей России больше нет! Доблестные германские войска уже освободили Прибалтику, Киев, Смоленск. Со дня на день падут два ваших самых главных города – Ленинград и Москва! После чего наступит долгий, справедливый мир! Вам выпала великая честь – работать на благо великого рэйха и всей европейской цивилизации! Кто вздумает лениться, будет сурово наказан! И запомните, мой лагерь – не санаторий! У меня больных нет! У меня есть только здоровые! Или мёртвые!
       «Мерседес» коменданта укатил. Тут же капо набросились на узниц и избивая всех подряд, погнали к приземистому, черному строению. Слышалось «Лос! Лос! Дезинфекция!» Внутри было несколько помещений (штубе). В первом, всех заставили раздеться до нага, и с головой окунуться в большую, грязную лохань, заполненную какой- то вонючей жижей, от которой потом горело и чесалось все тело. В следующей штубе была душевая, и женщины бросились под душевые воронки, скорее, скорее смыть с себя эту гадость. Время шло, тело нестерпимо чесалось, а воды все не было. Наконец в трубах что-то заклокотало, забулькало, вниз ударили струи воды и женщины с криками бросились прочь – из труб хлынул кипяток. Но в душевую ворвались капо и с руганью и ударами погнали узниц под воду. Пять минут обдавали то ледяной водой, то кипятком. Потом их опять с битьем погнали в третью штубе. Каждой узнице швыряли платья все из серых и синих вертикальных полос и деревянные ботинки — гольцшуги. Ходить в них было сущим мучением, босые ноги быстро истирались до крови. Одеваться женщинам пришлось на ходу. В третьей комнате лагерные шрайберы (писари) записывали их данные в большие гроссбухи и швыряли узницам белые полоски с номерами и красные треугольники с белой буквой «R». Все это женщины должны были пришить себе на левый рукав платья. Писари были все мужчины, а женщины должны были стоять перед ними голые. Все, все здесь было продуманно и служило тому, чтобы женщины забыли о своем достоинстве, забыли о том, что они женщины, что они вообще люди. Голый человек перед одетым ощущает себя слабым, не могущим за себя постоять, себя защитить. Почувствовали свое бессилие перед лагерными порядками, поняли, что сними в любой момент могут сделать все, что угодно, а они никак не могут этому помешать. Потом эсэсовцы спрашивали не «Намен» - имя? А «Номер». Пленные должны были забыть, что у них есть человеческие имена, а помнить только свои инвентарные номера. Помнить, что их в любой момент могут выкинуть и заменить другими. Так сестры Сутуловы перестали быть Леной и Олей, а стали номером 43782 и номером 43783.
                Забудь себя еще живой, и номер получи.
               И только номер этот свой, на память заучи!
         Началась лагерная жизнь, если только это можно было назвать жизнью. Равенсбрюк, как и все другие концлагеря, был устроен по общему плану. Их обязательно устраивали в болотистой местности, пустошах, северных склонах гор, в долинах с постоянно дующими сырыми, холодными ветрами. Но обязательно невдалеке от больших населенных пунктов – для концлагерей были необходимы железные дороги и возможность развлечений для эсэсовцев. Каждый лагерь был обнесен забором из колючей проволоки, через которую был пропущен электрический ток. Простое прикосновение к ней убивало сразу. Через каждые 70 метров стояла вышка с прожектором и пулемётом. За проволокой, снаружи, пролегала нейтральная полоса. Для местных жителей всюду висели плакаты, что за нахождение на нейтральной полосе – расстрел. Внутри лагеря, вдоль проволоки, в пяти метрах от неё, на земле была нарисована сплошная черная полоса. Все знали – каждый, кто даже случайно перейдет эту черту, будет сразу убит с вышек. Ворота в лагерь проходили через арку в длинном, одноэтажном здании. В одном его крыле находились помещения дежурных по лагерю, в другом карцеры для штрафников. На крыше размещались прожектора и башенка с пулемётом. Сразу за воротами находился большое пустое пространство - аппельплац, где происходили все лагерные построения, жилые бараки и различные, хозяйственные постройки. Каждый барак был пронумерован. Все строения были выстроены так, что все пространство между ними отлично просматривалось и простреливалось с вышек. Лишь случайно в Равенсбрюке оказалось несколько «мертвых» зон. Потом это сыграет свою роль, но об этом речь впереди. Если дороги вне лагеря были отлично вымощены, то внутри в ненастную погоду все пространство между бараками превращалось в реку грязи. Даже простая ходьба для истощенных узниц превращалась в мучение. А для эсэсовцев были устроены отличные тротуары, заходить на которые узницам запрещалось под страхом смерти. Во всех крупных концлагерях эсэсовцы добивались идеальной чистоты, но это была чистота кладбища.
       В каждом концлагере было множество начальников. Во главе всех был комендант лагеря – лагерфюрер в звании штурбанфюрера или оберштурбанфюрера, со своими адьютантами. Он был высшей властью, был здесь царь и бог. Вторым, после коменданта, был его заместитель – шуцлагерфюрер. Он отвечал перед комендантом за весь концлагерь и заменял коменданта, когда тот отсутствовал. Третьим в концлагерной иерархии был администратор лагеря начальник рапорта – рапорфюрер. На общих лагерных построениях – аппелях, он принимал доклады от начальников блоков и докладывал сам коменданту или его заместителю о наличии и убыли заключенных, о проишествиях, о всем, что могло заинтересовать коменданта. Часто узники боялись его больше коменданта и его заместителя вместе взятых – именно он назначал наказания, именно он утверждал все назначения на должности среди заключенных. То, что в концлагерях была такая невыносимая жизнь - часто заслуга именно рапортфюреров. Непосредственно коменданту подчинялся начальник хозяйственной части. Он ведал различными хозяйственными службами лагеря: кухней, баней, лазаретом (ревиром), разными мастерскими, гаражом, псарней, крематорием. Во главе каждой службы стоял свой начальник, подчиняющийся начальнику хозчасти. У каждого из них были свои заместители. Рапортфюреру подчинялись блокфюреры – начальники отдельных бараков. Когда заключенных гнали работать за пределы лагеря во внешние рабочие (арбайт) команды, ими командовали «командофюреры». В каждом лагере были «политические отделы», которые были, почему-то в ведении не управления концлагерей, а гестапо. Служившие в этих отделах должны были предотвращать побеги, восстания, решали, кто из заключенных уже исправился, а кого надо наказать. Об этом они писали рапорты в Берлин. Из Берлина приходили ответы — этому узнику дать 10 плетей, тому 25, а этого повесить. Когда начальник политического отдела сам приходил за своей жертвой, то не было силы, что могла бы помешать этому. Однако большинство узников успевало погибнуть «естественной» смертью или «при попытке к бегству». Поэтому «политические отделы» в жизни узников почти никакой роли роли не играли.
        Далее следовали рядовые эсэсовцы. Они патрулировали внешний периметр лагеря, дежурили на вышках и конвоировали заключенных. Еще ниже в лагерной иерархии стояли начальники из самих узников (проминенты). Все они обязательно имели зелёные венкели, реже черные. Во главе этих помощников был староста лагеря –лагэльтертер. В его подчинении были старосты отдельных бараков – блокэльтертеры. У каждого старосты были свои помощники – штубовые, отвечавшие за отдельные жилые помещения внутри барака. В каждом бараке был свой писарь – блокшрайбер с помощником унтершрайбером. Эти ведали картотекой барака – узники под какими номерами прибыли в барак, под какими убыли. Если убыли, то когда и куда – в другой барак или в крематорий? Во время работы над каждой командой надзирал свой капо с помощниками бригадирами (форбайтерами). В женских лагерях все эти начальники назывались не эльтертер а хильферин. Тоже «лаг», «блок» и так далее. Все «хлебные» места в лагере: санитары в ревире, лагерные посыльные, повара, кухонные рабочие и тому подобное занимали «зеленые». Правда иногда, там где надо было не заставлять работать других, а делать самому работу, без выполнения которой эсэсовцы обойтись не могли, на «хлебные» места попадали «красные». Именно «зеленые» заставляли работать едва державшихся на ногах узников, в бешеном темпе. Их простые узники боялись и ненавидели больше эсэсовцев. От тех еще можно было иногда спрятаться, скрыться в толпе. А «зелёные» были постоянно рядом, днём и ночью. Рядом с ними постоянно маячили эсэсовцы и малейшая попытка дать отпор кончалась смертью. Удержаться на таких должностях могли только последние мерзавцы. Эсэсовцы зорко следили за своими подручными, кто старается, а кто «ленится». Если они видели, что завелась «паршивая овца», то они сразу переводили его в рядовые узники, где тот быстро погибал. Попавшие в «проминенты» обычно стремились удержаться на них ЛЮБОЙ ценой. Пусть даже ценой жизни таких же людей, какими они сами были еще совсем недавно. И не важно, кто из этих «проминентов» мучил несчастных, чувствуя наслаждение от чувства вознесенности над другими, от ощущения всемогущества и безнаказанности. А кто из страха потерять свою главную привилегию – отсрочку от неминуемой смерти, которую они каждый день видели перед глазами. Все они – от коменданта до последнего форбайтера, были палачами, превратившими жизнь тысяч людей в ад.
        После войны люди не прошедшие концлагеря не будут понимать почему же узники не восстали? Почему сотни тысяч людей терпели побои, унижения, издевательства? Почему сотни тысяч людей дали себя убить без сопротивления?
         Ответ один – из-за надежды и неуверенности в других узниках. Надежды, что все это когда-нибудь кончится. Что кто-то их освободит. Что подвернется возможность сбежать. Вдруг эта возможность уже близко, уже на подходе. Если бы только узники были уверенны в тех, кто рядом. Уверенны, что если один бросятся на конвойных, то бросятся и другие. Но этой уверенности не было.
       Нигде больше на земле надежда не была так сильна, и нигде она не приносила столько зла. Именно надежда велела не рисковать, не бунтовать, погружала в оцепенение. Именно надежда разрушала дружбу, привязанность, семейные узы. Именно надежда велела матерям бросать своих детей, женщинам продавать себя за кусок хлеба, а мужчинам - мучить и убивать других узников. Именно надежда заставляла бороться за каждый день жизни, ведь именно он и мог принести освобождение. Даже когда за людьми захлопывались двери газовых камер, они все еще на что-то надеялись. Даже когда их заставляли раздеваться и ложиться на тела убитых только что, прямо на их глазах. Даже слыша над собой щелчок взводимого пистолета они упорно надеялись услышать: «Ладно, вставай. Мы пошутили.» Только те, у кого надежды уже не осталось, решались на побеги. Только там, где узники были уверенны в других узниках, происходили восстания.
                IV
         После дезинфекции, душа и регистрации группу Лены и Оли (200 женщин) загнали в барак с цифрой 21. Войдя в барак новенькие увидели трёхярусные нары и множество глаз разглядывающих их: - «Чего уставились? Особого приглашения ждете? Лезьте на свободные места!»
          В 4 утра заревела лагерная сирена. В штубе ворвались проминентки и с воплями: - «АУФШТЕЕН!» «ЛОС!» «ЛОС!» «ШНЕЛЬ!» «ШНЕЛЬ!» «АППЕЛЬ!» Толпа полосатых фигур бросилась к выходу. В узком проходе сразу образовался затор из тел, а возле входа стояли две штубовые и били всех тяжелыми палками по головам. Выбежав на плац, Лена и Оля увидели тысячи узниц выстраивавшихся в идеальные квадраты. И снова их избивали эсэсовки и проминентки. Два часа женщины стояли на холодном ветру. Сестры видели, что множество женщин еле стоят на ногах. Недалеко от них капо избивала дубинкой узницу истощенную так, что краше в гроб кладут.
         Почему нарушаешь порядок?! Почему я, должна за тебя отвечать?
         Ах фрау капо, у меня украли башмаки!
         Укради сама! Доставай! Меняй! Воруй! Твои проблемы! На тебе! На! На!
         Избитая узница рыдая встала в строй. Видя как сестры смотрят на неё, другая узница сказала им:
         Запомните! В лагере всегда виновата обиженная, а не обидевшая. Тех кто не может за себя постоять, кто жалуется, кто не может сам решить свои проблемы никто не уважает. Никто не помогает. Помните это.
        Весь день узниц группы Лены и Оли продержали в блоке. Потом сёстры могли только мечтать об этом. Вечером весь лагерь выгнали на вечерний аппель. Начался дождь но аппель продолжался. Проходил час за часом, но узниц не отпускали в бараки. Злобные эсэсовки ( узницы называли их ауфзерками) бегали вокруг квадратов заключенных, орали и избивали всех подряд. Блоковые и штубовые так же орали и били всех узниц. Наступила глубокая ночь, светили прожектора, продолжался дождь, а тысячи узниц так и стояли под дождем. Стало известно — счет не сошелся, не хватает одной. Неужели сбежала? Сестры видели, как дрожат от холода женщины в легких полосатых платьях. Как, то одна, то другая падалют прямо в лужи, а пробегающие мимо только пинают их. Эсэсовки совсем осатанели им давно хотелось спать дома, а вместо этого приходилось мокнуть под дождем и они вымещали злость на узницах. Проминентки обыскивали все бараки, все служебные постройки. Только в 4 утра заключенных наконец погнали в бараки. Утром весь лагерь знал, что вчера одна из узниц, истощенная до последней возможности, была возле кухни надеясь получить хоть что-то из еды. Понимала, что без этого не протянет и двух дней. Из кухни вышла в отвратительном настроении, начальница кухни кюхефюрерин Бломе и пристрелила её. До того, как до этого места добралась вагенколонна собирающая трупы по лагерю, приехал грузовик с углем для кухни. Шофер самосвала, подъехал к кухне задним ходом и не видя, что у него сзади вывалил груз прямо на убитую. Разобрать угольную кучу догадались поздно. Случай этот был самый рядовой и никто кроме новеньких ничему не удивился и не возмутился.
        Месяц новенькие проходили «карантин». Заключалось это в перетаскивании бегом тяжеленных камней из одного конца Равенсбрюка в другой. На середине лагеря они встречались с другой группой карантинниц, тоже бегом тащивших такие же камни из кучи к которой группа, где были Лена и Оля, несла свою ношу, туда, откуда девушки взяли свои каменюки. Возвращаться обе группы должны были тоже бегом, хорошо еще, что налегке. Затем все повторялось. Что бы эти «ферлюхте швайне» не вздумали лениться, их постоянно «подбадривали» дубинками и нагайками капо и форбайтеры. Вдоль всего этого пути стояли эсэсовцы с собаками. Как раз, там, где встречались обе группы, находился помост, на котором в кресле сидел заместитель лагфюрера гауптштурмфюрер Крюгер, «подбадривающий» женщин.
       Вы слишком слабые! Вам надо накачать мускулы! Великому рэйху нужны только сильные работницы! Не лениться! Работать скоты! Кто вздумает валяться и отдыхать, отдохнет в крематории!
       И так весь день. Таскание камней чередовалось с ходьбой строем по грязи, на корточках вытянув руки вперёд. При этом от узниц требовали держать идеальный строй. Стоило хоть кому-то покачнуться, и на узниц набрасывались уже эсэсовцы. На женщин спускали собак, избивали, пока сами не уставали. Затем женщин выстраивали и Крюгер сидя в своем кресле и дирижируя плетью заставлял распевать узниц на разные голоса и в разной тональности: «Спорт умножает силы. В спорте залог здоровья», «Чистота – залог здоровья», «Одна вошь – моя смерть», «Я тварь, я скотина, я сюда вошла, я отсюда не выйду». Остальные палачи хохотали до упаду, так им было весело. Целыми часами женщин заставляли по команде, одновременно снимать и одевать полосатые береты. Услышав «Мютце аб!» женщины должны были тут же, сдернуть берет с головы и ударить им по правому бедру. По команде «Мютце - ауф!» тут же одеть на голову. Эти команды звучали постоянно, в самые неожиданные моменты, и горе было сделавшей это на миг позже или на миг раньше остальных. Лена и Оля не понимали – это-то фашистам зачем? Потом поняли. Все это входило в обучение покорности. Вместе с голодом, постоянными избиениями и убийствами это давало страшный результат. Все узницы больше всего боялись превратиться в «мусульман». Так в концлагерях называли самых истощенных и забитых, абсолютно покорных узников, разум которых померк. Все знали – превратившаяся в «мусульманку» проживет всего несколько дней. У любого нормального человека, даже если он очень хочет выполнить услышанную команду, должно пройти какое-то время, что бы голова осмыслила команду и велела рукам или ногам выполнять её. А у «мусульман» команда, если она была подана определённым образом, сразу проваливалась в исполнительные органы. Эсэсовцы стремились всех узников превратить в «мусульман», чтобы спокойно, без помех выжать из них все силы и убить. Заключенных дрессировали, как собак. Как у собак у узников вырабатывались рефлексы, услышал команду – выполняй, иначе боль. К счастью, как только проходила эта страшная истощенность, проходила и абсолютная покорность. Уже потом, в другом концлагере, с Олей произошел такой случай. Один из узников решил «пошутить», и внезапно гаркнул: «Мютце - аб!» Оля потом долго не могла понять, что же с ней произошло. Ведь она ясно видела, что скомандовал не эсэсовец, не «проминент», а такой же заключенный, как и она. Но голос, громкость, интонация, властность, всё было, как у эсэсовцев. И её рука сорвала берет с головы. Потом, она конечно же съездила этому придурку по роже. Но после долго думала, почему же это произошло? Как-то само собой получилось! А если бы перед ней поставили лучшего друга, сунули в руки винтовку и так же крикнули «Убей его!» Неужели она вот так же исполнила бы и эту команду? И Оля не смогла себе твердо ответить ни «Нет» ни «Да». А ведь она так и не стала «мусульманкой». Потом ей понадобились долгие месяцы, что бы избавиться от этого.
     Так, в постоянных мучениях, проходил весь день. Даже помывка в бане, даже получение пищи было мучением. К бачку с баландой надо было бежать бегом сквозь две шеренги капо, избивавших всех пробегающих мимо. Баландой была мутная несоленая вода, в которой плавали куски неочищенной брюквы или гнилой картошки. Каждому узнику полагалось в день 500 грамм этого пойла, и 125 грамм хлеба наполовину состоящего из опилок. А вода в бане была так смешана с хлоркой, что если мучимая жаждой узница её пила, то на следующий день умирала в страшных мучениях. От непосильной работы, мизерного пайка, пуль, собачьих клыков, хлыстов и дубинок, от чувства безысходности, узницы быстро вымирали. В концлагерях никто не мог прожить больше двух месяцев.
        А вокруг стояла золотая осень. С одной стороны лагеря было видно прекрасное озеро, за которым был виден лес. Кусты были словно облиты чернилами, столько много было ягод ежевики. Когда ветер дул со стороны леса, узницы жадно впитывали терпкий запах хвои, тепло опавших и немного сопревших листьев, крепкий аромат уходившей на отдых земли. По утрам женщины жадно вглядывались в солнечные блики на воде, розоватый туман, пронизанный солнечными лучами, угадывающиеся в ветках деревьев, в буйство красок и шелест осенней листвы. В такие моменты, заключенные до конца понимали бессмертие природы, нетленность её красоты. Всё это было рядом, рукой подать. И от всего этого они теперь были отделены колючей проволокой. Словно их схватил огромный, страшный паук и они бессильны вырваться. С дикой тоской узницы смотрели в небо, видя улетающих на юг птиц. Лена и Оля в эти моменты ясно чувствовали, как красота природы не дает, а отнимает последнюю надежду, как им страстно хочется, что бы и трава и небо и деревья, все вокруг стало уродливо безобразным – иначе было не защитить себя, не отыскать равновесия в этом уродливом мире.
      Узниц погнали на работы во внешние арбайткоманды. Лена и Оля попали на строительство дороги. Им пришлось засыпать ямы, насыпать насыпь, тачками возить щебень. Работать их заставляли в бешеном темпе, за этим зорко следили эсэсовцы и капо. Каждый раз, когда узницы тащились в лагерь, они несли на себе несколько своих убитых подруг. Но самое страшное было попасть на «каток». Огромный металлический цилиндр весил больше тонны. Сквозь него была продета ось, к оси была приварена тяжелая железная рама, в виде буквы П. 50 женщин впрягали каток, и они должны были тащить его за собой по дороге. При этом были обязаны все время петь, их называли «зинген пферд - поющие лошади».
       Так пролетел месяц. «Карантин» закончился. Прибыл новый транспорт и всех, кто еще был жив из партии Лены и Оли, перевели в «Индустриен хов» в швейные мастерские. По 12-14 часов узницы шили форму для войск СС. Сестёр поставили работать в шинельный цех. После дорожных работ, после катка, шинельный цех показался почти раем. Но, питаясь тем же лагерным пайком, женщины слабели. Лена и Оля видели, во что превращались женщины на такой работе. Смерть в лагере никого не удивляла. Не переставая, дымила труба крематория. Каждая узница с ужасом чувствовала свой конец,  с каждым днем становившемся все ближе. От чувства близкой, неминуемой смерти. От понимания невозможности ее избежать, но главное – от понимания, что они помогают врагам, Оля не раз ловила себя на мысли, что ей не хочется жить.
         Не могу жить так мучаясь. Не буду на этих гадов работать. Лучше умереть!
         Умереть не трудно. Ты сделай так, чтобы они умирали. – отвечала Лена.
         Как!?
        Давай думать…
      И они действительно придумали. После каждой рабочей смены оставалось много отходов производства – разных кусков, лоскутков и обрезков ткани. Улучив момент, Лена и Оля выбрасывали качественную материю в брак, а потом резали на куски. Отходы, используя украденный клейстер, на гладильном прессе, скатывали, сцепливали, сваливали и разглаживали до внешне приличного состояния. Внешне эту дрянь было невозможно отличить от качественной ткани, но при первом же дожде или снеге она превращалась в лохмотья. От сознания того, что они вредят фашистам, сёстры словно обрели второе дыхание, это помогало им держаться, в этом они черпали силы. Лена держалась более спокойно, а Олю, когда они были одни, буквально распирало от чувств.
        Ну, что арийцы, сверхчеловеки? Побегаете вы у нас в одних мундирах на русском морозе! Какими важными ходили. Воротники расстегнуты, рукава засучены. Раса господ! Ну гады погодите, штаны бы засучивать не пришлось!
       Рисковали они страшно. В любую минуту они могли попасться на глаза эсэсовцам, капо или отчаявшейся узнице, думающей только о себе и не упустившей бы случая получить прибавку к пайку. Но понимание помощи родине, перевешивало понимание опасности.
         По воскресеньям в лагерь приходил лютеранский священник. Он с трудом добивался разрешения приносить несчастным, страдающим хотя бы духовное утешение. Он искренне считал, что приносит пользу. На его проповеди собиралось немало несчастных. Просто услышать добрые слова посреди этого ада значило для людей очень много. Однажды Оля тоже пошла на его проповедь. Сама не понимала, зачем это сделала, но все же пошла. После окончания церковной службы, после всех его слов о необходимости стойко переносить испытания, посылаемые нам богом, Оля спросила:
       А может, эти испытания наслал на нас не бог, а дьявол? И мы уже в аду? Только за какие грехи?
       Пастор не нашелся, что ей ответить. Когда он уже уходил из лагеря, Оля спросила его
       Зачем вы ходите сюда, святой отец?
Он поглядел на ее венкель, подумал и ответил
         Тьма опустилась на землю. Я стараюсь указать людям дорогу свету!
         Тут подошла Лена.
         А вы уверенны, что это истинный путь к свету?
     Я несу милосердие в это средоточие зла! Я облегчаю душевные страдания сотням несчастных!
       А вы облегчите физические страдания хотя бы одной несчастной. Если вы поможете хотя бы одной вырваться отсюда, то бог просто обязан вас сделать своим ангелом.
       Этот разговор глубоко запал в душу священника. Через две недели он разыскал Лену и Олю и попросил их помощи. Вот, что они узнали от него — В Равенсбрюке оказалась четырнадцатилетняя Ревекка Гирштейн. Ее родители уже погибли как евреи, та же участь ждала и ее. Но оказалось, что брат ее отца в 35 году успел уехать с семьей в Швецию, бросив все нажитое в Германии. Отец Ревекки на это не решился, он все ждал, что жизнь наладится, что все изменится к лучшему, вот и дождался… своего конца! Дядя все время искал, через шведский красный крест своих родных. Наконец нашел, но все его посылки попадали к эсэсовцам. И вот дядя, через этого священника решил устроить побег племянницы. План у священника уже был готов. Обычно всех умерших узниц кремировали. Но в исключительных случаях комендант, когда это ему ничем не грозило, любил показать себя гуманистом. Разрешение на церковную службу было дано именно поэтому. Ревекку объявили умершей. Священник пришел к коменданту, пришел специально вечером, когда комендант торопился на выходные в Берлин и сказал, что у этой еврейки есть родственники в Швеции. Вдруг оттуда приедет комиссия красного креста, если ей показать ухоженную могилу, то можно будет утверждать: «Вот видите, слухи о гонениях на евреев – это ложь! Мы их не сжигаем как падаль, а хороним как всех уважаемых граждан. Не верьте басням о Холокосте!». Комендант очень спешил, идея   прослыть гуманистом и еще раз оказать услугу рейху ему понравилась, и он подписал разрешение на похороны.
         На следующий день, когда шел тоскливый ноябрьский дождь, в Равенсбрюк въехала телега с гробом. Лена и Оля специально старались быть на виду, когда все остальные узницы сидели в бараках. Именно им, как первым попавшимся на глаза, приказали взять лопаты и выполнять задание. Возле крематория они взяли труп какой-то узницы, положили его в гроб, и телега тронулась. Телега поехала между пятым и шестым блоком, там было пространство, не просматривавшееся ни с одной вышки. Там же лежала группа мертвых, подготовленных к отправке в крематорий. Под этой грудой пряталась Ревекка. Когда телега стала подъезжать к этому месту, священник достал приказ коменданта и пошел быстрее к воротам, при этом, попросив конвоира-эсэсовца посмотреть, правильно ли оформлен приказ (конечно же, правильно). Эсэсовец поспешил за ним, а возница специально замедлил ход. Поравнявшись с грудой, Лена и Оля быстро сдвинули в сторону крышку гроба, выкинули труп на эту кучу, помогли Ревекке выбраться, залезть в гроб и положили крышку на место. Все это они сделали на ходу, секунд за сорок. Священник показал пропуск, и телега выехала за ворота. Шагая за телегой с лопатами на плечах, сёстры с радостью думали, что когда гроб опустят в могилу, священник начнет читать поминальную молитву. Читать он будет нарочно долго, эсэсовцу это надоест и он уйдет, уведя их в лагерь. Когда они уйдут, пастор бросит на гроб ком земли, это будет сигнал, Ревекка выберется, и он переправит ее в Швецию. Так они пришли на кладбище. Лена и Оля стали рыть могилу. Потом они на веревках спустили гроб в яму и пастор, как договаривались, стал по книге читать вслух поминальную молитву. Шло время, продолжался дождь, а пастор все читал и читал. Эсэсовец был злой, как сто собак.
        Ну, надо же, что именно мне, вместо того чтобы сидеть в теплой казарме, пришлось тащиться по грязи и слякоти на это кладбище. Тащиться из-за паршивой еврейки, когда ее можно было, как и всех, просто и без лишних церемоний, отправить на небо. Когда же это кончиться? Когда этот поп, наконец, прекратит бубнить свои молитвы? Достал уже!
        И эсэсовец от злости пнул землю сапогом. От этого комья земли сорвались вниз и упали на крышку гроба. С ужасом все (кроме конвоира) увидели, что крышка стала подниматься. Но в следующий миг Оля с протяжным криком бросилась в могилу. Она упала плашмя на гроб и придавила его. К счастью именно в этот момент конвоир смотрел в сторону, а не в яму. Сказав: «Рано! Вербортен!», Оля тут же заголосила, заплакала
          Нет, ну почему ты!? Подружка! Почему именно ты умерла?!
          Это еще что за представление? – спросил эсэсовец.
          Ах, герр шарфюрер, умершая была ее лучшей подругой. Она так переживает.
          Хорошо! У нее еще есть целая минута. Не успеет – останется со своей подругой навсегда! – сказал он, вытащив парабеллум.
         Лена тоже спрыгнула в могилу, подняла рыдающую Олю, подсадила её наверх, затем с помощью сестры вылезла сама. Потрясенный священник начал было опять читать молитву, но тут эсэсовец заорал:
        Все! Хватит! Надоело! Возись тут сам! – а Лене и Оле скомандовал.– Марш в лагерь! - И не слушая возражений пастора, погнал их прочь.
         Когда они все скрылись за поворотом, пастор бросил вниз ком земли. Лежа на нарах в бараке Лена и Оля, словно наяву видели, как в поезде рядом с пастором сидела Ревекка в одежде монахини. Стоя на берегу Балтийского моря, глядя вниз на отплывающий от берега шведский баркас, где среди рыбаков дядя обнимал плачущую Ревекку, пастор думал об этих двух потрясающих женщинах. Боже, какой огонь, какая сила горели в их глазах. Пока в России есть такие женщины, Россию победить нельзя. Так думал этот пастор, а звали его пастор Шлаг.
      Однажды, когда ужи были выстроены рабочие колонны, недалеко от строя, где находились Лена и Оля проходила группа эсесовских офицеров. Узницы ясно слышали их разговор. Старший из них ругался, что из Берлина прислали запрос, почему они не присылают актов вскрытия трупов заключенных с указанием причины смерти. Все в Равнсбрюке знали, что высшему СС-начальству в Берлине прекрасно известно от чего умирают узницы и что на самом деле им наплевать на всякие акты. Но многое в деятельности СС обставлялось массой бюрократических, никому не нужных формальностей, которых иногда хотя бы для вида надо было соблюдать.
        Лена сама потом не могла понять, как она решилась сделать такое. Словно кто-то внутри неё делал все за неё. Она крикнула из строя.    
           Господин штурбанфюрер, я могу провести вскрытие.
     Наступила тишина, все застыли пораженные. За то, что узница посмела сама обратиться к эсэсовцам, те, по лагерным обычаям, просто обязаны были убить её тут же. Лена четким шагом подошла к офицерам назвала свой номер и сказала латинскую поговорку. Наступила гнетущая, страшная тишина. Майор СС пристально глядел её в лицо, а Лена смотрела ему в глаза и не отводила взгляда. Оля стоя в строю застыла в ужасе. Ауфзерки и проминентки были готовы по малейшему жесту начальника наброситься на Лену и забить её до смерти. Это было все равно, что сыграть в русскую рулетку. Непонятно какие мысли роились в голове штурбанфюрера но он молча кивнул — за мной. И пошел к одному из блоков лагерной больницы — РЕВИРУ. Все двинулись за ним. Лену привели в грязный барак, установили секционный стол, положили на него мертвую узницу и сунули в руки ржавый скальпель.
      Она стала производить вскрытие. Доставала разные внутренние органы, называла их по немецки и по латыни, объясняла их состояние, как они до этого до шли и по каким признакам она это определила. Офицеры с интересом смотрели на все это. Для них это была настоящей лекцией и такого они раньше не видели. Они негромко переговаривались. Время от времени слышалось.
          НИХТ ЗО ШЛЕХТ!
      Когда Лена закончила и объявила от чего умерла эта заключенная, главный врач Равенсбрюка спросил:
          По какому методу ты работала? Я такого не знаю.
          Метод Профессора Шора. Он проще и удобнее метода Вирхова.
     Эти имена окончательно все решили. Главный врач молча кивнул старшему и тот разрешающе махнул рукой. Офицеры уже двинулись к выходу, как вдруг штурбанфюрер спросил.
         Твой учитель не еврей?
         Нет.
         Ну тогда можешь работать здесь.
      Морг был одновременно одним из врачебных блоков. Лена стала врачом и теперь отвечала за медицинскую часть блока — лекарства, медицинские инструменты, перевязочные средства, состояние больных. За хозяйственную часть блока — белье, кровати, швабры, еду и тоже за лекарства отвечала блоковая — немка Габи. У неё был черный венкель(саботажница) и натура закоренелой бандитки. Часто больные её блока получали только пустую воду, всю остальную еду она пускала налево или играла на неё в карты с такими же как она сама. Больных она считала кем-то вроде насекомых, смеющих отвлекать её от важных дел. Чем быстрее помрут, тем легче. На все их жалобы она отвечала руганью и ударами. В концлагере, что бы тебя признали больной и положили в больницу надо было быть уже на половину мертвой. Поэтому для многих больных обращение Габи было смертельным. Часто незакрытая форточка означала смертный приговор. Под стать этой мерзавке были и её подручные: штубовые, санитарки, уборщицы. Все они обкрадывали и избивали больных. Вот в это гадючник и попала Лена.
        То,что сам рапортфюрер назначил её главной в этом блоке еще ничего не решало. Как себя покажешь, так к тебе и будут относиться. Надо было показать, чего ты стоишь, чего ты сама можешь. Кто здесь настоящая хозяйка а кто сиди и не чирикай.
     На следующий день Лена обошла блок, осмотрела больных, сделала медицинские распоряжения и пошла на вскрытия. Закончив она увидела, что ничего не сделано. Габи она нашла избивающей очередную больную.
         Почему ничего не сделано?
         Да пошла ты!
      Лицо Лены буквально расцвело от счастья. Вся злость от пережитого в концлагере, которую она все время была вынуждена давить в себе, выплеснулась наружу. Наконец-то можно не сдерживаться! Вот когда Лена добром вспомнила Биндера. Оказание сопротивление Габи, не говоря уже о нападении на неё было здесь сверх естественным событием. Оказавшись на полу от удара в челюсть она взревела и бросилась на Лену с дубинкой. Если другие уголовницы узнают, что она простила такое, что её победили, её все разжалуют в рядовые узницы. А дальше неминуемая смерть. Три раза она бросалась на Лену и три раза Лена укладывала её. Вся свора Габи застыла пораженная, потом до них дошло, что если потеряет все Габи, все потеряют и они. Но ведь её сюда назначил сам господин рапортфюрер. Вдруг если эта доктор смеет так бить всесильную блоковую, за ней стоит он? И они не тронулись с места. А Лена уже вовсю била ногами, ползающую по полу Габи.
   ТЫ! СВОЛОЧЬ! ЗАПОМНИ! ВСЕ! МОИ ! ПРИКАЗЫ! ДОЛЖНЫ! БЫТЬ! ИСПОЛНЕНЫ! СРАЗУ! Мне наплевать на твои делишки! Но ты не следишь за микрофауной! Это тебе холерный вибрион!Это за палочки тифа! Дифтерийные палочки! Туберкулезные палочки!
       Лена лупила блоковую за все существующие на свете микробы не забыв даже кокки и трипанозомы. Лупила пока та не скрючилась у её ног и не завыла словно с неё сдирают шкуру. И тут все увидели, что в помещении уже давно стоит блокфюрерин этого блока Шмидт. Та немного помолчала и сказала:
    Ты ведь русская? Вообще-то тебя надо пристрелить. Но ты обладаешь хорошим чувством юмора и крепкой рукой!
      Скоро весь лагерь знал о случившемся. Эсэсовцы и эсэсовки хохотали, слушая как врач избила блоковую из-за бактерий, и все выспрашивали названия микробов, которые та выколачивала. Блоковые, капо, писари и вся лагерная знать призадумались. Раз её назначил сам рапотфюрер, раз она смеет так себя вести, значит эта доктор — тот еще туз в колоде, значит имеет право учить сапогом по морде. Что она за человек? На что клюнет — тряпки, водку, сигареты, звонкую или шелестящую валюту? Надо с ней побеседовать!
        В один из дней в блок к Лене заявились две знаменитые блоковые немки Грета и Мартина. У них были черные венкели и номера свидетельствующие, что они сидят в Равенсбрюке уже давно. Выставив на стол бутылку водки они заговорили:
       Привет! Вот решили с тобой побеседовать. Давно к тебе приглядываемся. Видим, девка ты стоящая, палец тебе в рот не клади, мы таких уважаем!
        Я польщена.
        Есть выгодное дельце! У тебя ведь каждый день в руках 500-600 порций еды. Можно их выгодно провернуть!
       Вы что?! Я же только что сюда попала! Если начальство узнает, что я пускаю пайки налево мне конец!
      Этим занимаются только полные дуры. Мы всего лишь отмечаем в отчетах умерших днем-другим позже и получаем их еду как на живых. Ну а дальше только не зевай. По рукам?
       Н-н-н-у-у? По рукам! Кстати, раз уж пришли может у вас болит что-нибудь?
       Вообще-то, мне стало больно ходить по нужде.
       Давно?
       Дней пять.
       Проведя осмотр Лена сказала:
       Влипла ты девочка! Гонорея у тебя!
       ЧТО-О-О-О!!!
       Не ори! Мне нужны плоды можжевельника, корни лопуха и одуванчика, листья березы, укроп и петрушка.
       Сделаем!
     Вылечив Мартину Лена окончательно завоевала авторитет. Она разогнала всех прихлебательниц Габи а вместо них она взяла Олю и узниц, с которыми успела раньше подружиться. Сэкономленные пайки она передавала Грете и Мартине, а те взамен добывали ей лекарства и подарки лично для неё. Но однажды их вызвали в лагерную канцелярию, откуда они вернулись с разбитыми в кровь лицами. Кто-то донес об их махинациях. Обрабатывая им раны Лена спросила.
         Как же вы так?
         Не знаем !Все было хорошо, как всегда и вдруг врываются солдаты и прямо к нашим тайникам. Все выпотрошили! Откуда только узнали?
         А кто знал где они? Кто клянчил у вас на халяву, а вы ей не давали?
         Да многие!
         Вот кто была последняя, после которой сразу к вам ворвались, вот та и настучала!
        На некоторое время воцарилась тишина, а потом с криком:
         ВОТ ТВАРЬ!!!
     Грета и Мартина бросились наружу. Поздно ночью они сами притащили одну из лагерных посыльных-лойферов. Лена её знала — та все время доносила эсэсовцам на рядовых узниц, обворовывала и избивала всех, кто слабее. Вид у неё был такой, словно она побывала в работающей бетономешалке.
         Составь акт, что она умерла от воспаления легких или инфаркта!
         Заметано!
      В ревире, как и во всем лагере, давно произошло разделение на блоки шакальи и человеческие. В первых больных не лечили, а истязали и обворовывали. Во вторых, действительно спасали несчастных. Дело это было смертельно опасное, требующее невероятной смекалки, мужества и везения. Надо было устроить получение контрабандой лекарств Красного Креста ведь каждый бинт, каждую таблетку приходилось добывать самим, обеспечить лечение, укрывать слабых, хранить тайны. Такому не учили в медицинских институтах и все эти пробелы приходилось восполнять с лету, практикуя под тенью окружающих виселиц и дыма трубы крематория.
         Лена обошла все больничные бараки. В первом — шакальем бараке он увидела вот, что. Кабинет врача, здесь же регистратура и операционная. В углу деревянная тумбочка с журналом для записи номеров обслуженных пациенток. У стены стол, покрытый окровавленной клеёнкой. В другом углу шкафчик с инструментами: несколько ржавых скальпелей и пинцетов, тупая пила, монтёрские кусачки и плотницкий топор. Еще есть бутылка с бензином для дезинфекции ран, серая вата и бумажные бинты. Никаких обезболивающих средств нет и в помине. Оказывается медицинская помощь. Две дюжих санитарки держат больную, пока врач срывает с поврежденной кисти присохшую к ране пропитанную кровью бумагу от цементного мешка.
           Доктор! Помогите! Я повредила пальцы на работе.
           Сейчас поможем!
     Санитарки словно тисками, так сдавливают руку несчастной, что та не может пошевелиться. Доктор берется за кусачки. Щелк, щелк и два пальца летят в мусорное ведро. Клочок ваты смоченной в бензине на раны и все - медицинская помощь оказана. Следующая!
    В человеческих бараках больных все-таки как могли спасли от смерти. Лена договорилась с заключенными врачами тех блоков о том, что она будет забирать несчастных из арбайткоманд и жилых бараков к себе, там подлечит и затем будет переводить для полного выздоровления в их блоки. Ведь они более опытными врачи. А она будет забирать к себе новых несчастных. Грета и Мартина снабжали её лекарствами, вещами и предметами очень ценными в Равенсбрюке, а Лена снабжала всем этим другие блоки. Часто другие врачи говорили ей кого надо забрать. Сотни, а может и тысячи узниц были спасены или во всяком случае прожили дольше, чем у них получилось бы без Лены и можно было бы сказать, что жизнь наладилась если бы..... !
       Блок Лены был одновременно и моргом. Она попала в средневековье. Не хватало только цепей на стенах. Вскрытия приходилось делать прямо на глазах у больных. Те смотрели на Лену с ужасом — все были уверены, раз попала сюда, значит скоро сама будешь лежать на этом столе. На следующий день все повторялось. Разница была только в том, что вчерашняя больная лежит на столе, а её кровать заняла другая. Лене для вскрытий понадобилась прорезиненная одежда и Грета с Мартиной подарили ей два пропитанных спереди каучуком, черных комбинезона с капюшонами-колпаками с прорезями для глаз и рта. Лена обходила бараки и отбирала самых тяжелых больных, что бы те выздоровели или хотя бы последние дни провели без мучений. Но многим помочь она была уже бессильна. Именно её блок стал основным поставщиком трупов для крематория. Даже эсэсовское начальство прислало проверку, что-то больно много покойников здесь появляется. Вообще было достаточно делать 2-3 вскрытия в день но Лена понимала, что она на особом внимании у начальства и делала вскрытий очень много. Когда из крематория прибывала вагенколонна, узницы тащившие телегу вместо лошадей, видели целые штабеля вскрытых, мертвых женщин. О её тайной деятельности знали не многие, зато по лагерю поползли слухи, что Лена садистка, что она испытывает удовольствие вскрывая несчастных, что она рыщет по лагерю с целью только кого бы еще вскрыть, что она вскрывает еще живых, что выжить в её блоке имели шанс только те, кто сумел сбежать оттуда, что если ты увидела её в черном комбинезоне — значит ты уже стопроцентная покойница. Однажды Лена шла по лагерю и на неё набросилась какая-то новенькая капо. Стала орать, но к ней подскочили другие проминентки, что-то зашептали на ухо и та побелела как снег. Лена и Оля обходили больных в комбинезонах с колпаками, что бы не заразиться от них. Больные же считали что те ищут жертвы и буквально столбенели от страха.
         Видя все это Лене хотелось выть как волчица и биться головой об стену. Однажды она показала Оле тускло блестящий предмет.
         Что это?
        Кастет! Подарили Грета и Мартина! Без этой игрушки я не смею входить во вторую штубу, где лежат самые тяжелые. Потому, что больные, которых я спасаю от смерти, считают меня садисткой, которая оргазмирует мучая и убивая людей! Хоть вешайся!
         Душу Лена отводила, если её попадалась на пути какая-нибудь мелкая проминентка. Когда она шла по улице все (кроме эсэсовцев и эсэсовок конечно) и крупных проминенток прятались кто куда. Это только еще больше укрепляло её авторитет среди «черных» и «зеленых» узниц. Грета и Мартина довольно потирали руки — такого хорошего бизнеса они не имели еще раньше никогда. Эсесовцы считали Лену своей и она узнавала такое о нацисткой медицине, что лучше бы и не знать.
       В артбайткомандах узницам приходилось выполнять самую разную, непосильную работу: дробить камни, мостить дороги, разгружать баржи, таскать тяжеленные носилки и тележки. Обуты они были только в деревянные ботинки-гольцшуги истиравшие ноги в кровь и поэтому многие женщины ходили босиком. Любой порез, ушиб, небольшая ранка сразу засорялись грязью. И вот для этих ран употреблялись только бумажные бинты, которые сразу промокали и рвались. В них невозможно было даже дойти до лагеря. За перевязку ран любой материей жестоко избивали. Женщины с гниющими ногами не могли себе помочь ничем. Когда их набиралось очень много, эсэсовское начальство формировало из них транспорт в Освенцим. Что их там ждало было ясно всем. Что бы получить освобождение от работы на день-другой надо было едва стоять на ногах и еще не факт, что на блокфюрерин это подействует, все зависело от настроения той в данный момент. А чтобы получить направление в ревир, надо было быть уже наполовину мертвой. Здесь речь идет об обычных, рядовых узницах.
      Принимал всегда врач-эсэсовец у которого были помощницы врачи и медсестры заключенные. Многие больные и на своем родном языке не могли толком объяснить, что с ними случилось и что у них болит, а уж по немецки и подавно. Врач никогда сам не осматривал и не выслушивал больных а просто на глазок назначал лекарство, говорил кого положить в какой больничный блок а кого просто гнать прочь. Здесь тоже все зависело от настроения врача-эсэсовца. И великое счастье для больных если они попадали в человеческие блоки, где врачи знали, когда лучше положить женщину на больничную койку, а когда лучше, что бы она ушла от врачей СС, потому, что они непременно отправят её на тот свет. К сожалению часто больные не слушали своих врачей. Они были уверены, что врач-эсэсовец им поможет. В шакальих же блоках обычных больных клали вместе с заразными и часто больная попадала в больницу с обычным воспалением, а уже там заражалась тифом или дефтиритом и умирала.
          Два раза в неделю — по средам и субботам, в ревире происходила выписка больных. В эти дни с рёвом утренней сирены в блоках начинались крик и шум. К восьми утра все уже было готово - цветы политы, полы вымыты, трупы вынесены. Все ждут врача-эсэсовца Оренди и горе всем если он проиграл в карты или не выиграла его любимая футбольная команда. Наконец он появляется вместе с медсестрой СС. Руки в карманах, дверь открывает ударом сапога. Небрежный кивок врачам-заключенным, господин усаживается за стол, раздается грозное: «НУ!»
        В первую очередь ему несут истории болезней успевших умереть самим. Потом врачи представляют ему тех, кто по их мнению выздоровели. Идет торговля за освобождение от работы еще хотя бы на день, до следующего дня выписки. Все зависит от каких-то «высших» соображений эсэсовца.
         Следующее — перевод больных в другие блоки: терапевтический, хирургический, инфекционный, туберкулезный. Врач разрешает или отказывает в этом.
         Наконец начинается самое главное — контроль всех оставшихся больных. Теперь ему даже не интересно смотреть на них — все решают их истории болезней. Иногда полистав дело он все-таки велит привести эту больную. Больна? Ничего, работа по вязанию чулок не тяжелая работа, с ней справится и умирающая. Как выстрелы звучат
           ВЫПИСАТЬ! ВЫПИСАТЬ! ВЫПИСАТЬ!
Для многих, эти слова — смертный приговор. Так ведь здесь концлагерь, а не санаторий. Вереницей перед ним проходят беспомощные женщины.
         Как? Опять стоять на аппеле? Но ведь я еще так слаба! Поглядите — мои ноги совсем опухли!
         Где работаете?
         Я еще нигде не работаю. Меня недавно прислали.
         ВЫПИСАТЬ!
        Доктор, следующая больная так слаба, что не может даже встать с кровати.
      Так несите её на руках! Гм... действительно. Ладно пусть полежит тут до субботы. А это кто?
        Врач де Ларошфуко. Приступ холецестита.
        Ларошфуко, Ларошфуко... что-то знакомое.
И тут влезает сестра-эсэсовка:
       Это та самая, которая заявила, что не будет учить немецкий язык. Пусть они сами учат французский, им это будет полезно.
        ВЫПИСАТЬ!
        Но доктор, её муж — родной племянник знаменитого Вирхова.
        В самом деле? Ладно, пусть полежит до субботы.
     Все растет и растет стопка температурных листков с красной отметкой. Евреек он выписывал даже умирающих, как только видел на истории болезни желтый треугольник.
Наконец визит врача закончен. После его ухода закипает работа. Шрайбер заполняет больничные карточки, сестры достают одежду, врачи с грустью смотрят на тоненькую стопку оставшихся температурных листков. В спальные помещения лучше не заходить. От чувства бессилия хочется биться головой об стену. Однажды Лену вызвал врач-эсесовец Трайте.
       Нужно вскрыть только голову. Нас интересует, что стало причиной смерти. Инфекция или кровотечение?
        На столе лежала мертвая девушка. На её голове был типичный кожно-мышечный лоскут, который делается при трепанации черепа для подхода к центральной артерии мозговых оболочек. Эта артерия была перевязана шелком и перерезана. Потом медсестры шепнули Лене, что девушка была совершенно здорова. Это доктор Оренди практиковался. Только загубив еще одну заключенную, он научился делать трепанацию черепа и перевязывать артерию не перерезая её.
        Скоро Лену вызвали в лагерную канцелярию. От полученного приказа даже у неё, столько повидавшей, волосы встали дыбом. Когда она вернулась в свой блок Оля удивленно показала её множество больших, пустых деревянных ящиков.
          Для чего это?
          Для биологического материала медицинских институтов третьего рейха.
          ?????
         Для научных опытов нужны бактерии. Их выращивают  на гнилом мясе.
          А мы тут причем?
        Раньше для этого использовали конское мясо! Но теперь вся конина идет в пищу. За то другого мяса у нас хоть завались!
         ЧТО-О-О-ООООО?!
     Для выполнения такого важного задания Лена нашла двух мелких проминенток, готовых за жратву и водку убить родную мать. Что бы они не испачкали свою одежду, Лена и Оля дали им свои знаменитые комбинезоны. Когда прибыла вагенколонна крематория, даже эти, ко всему привыкшие узницы пришли в ужас от увиденного.
       Штабеля трупов. Все вокруг залито кровью. Множество пустых и чем-то заполненных ящиков. По земле, словно рассыпанные арбузы, катаются человеческие головы, а две фигуры в черных комбинезонах и колпаках, так, что нельзя разглядеть лиц, рубят человеческие тела топорами. На следующий день в канцелярии Лене объявили, что теперь она, кроме всего прочего будет ассистировать в зоне «Ц».
       Зона «Ц» - это было два отдельных барака окруженных колючей проволокой. Лагерь в лагере. Вход туда был запрещен всем под страхом смерти. У ворот и по периметру постоянно стояли часовые. Еду туда отвозили на грузовике с эсэсовской кухни. Кто туда попадал — назад не возвращался. Время от времени туда проезжали закрытые грузовики и легковые машины, тогда из всех динамиков, установленных там звучали, то военные марши, то веселые оперетки. Лена одна во всем Равенсбрюке (кроме врачей-эсесовцев) имела право входить в эту зону и выходить из неё.
         Там были оборудованы медицинские лаборатории. Оборудованы по последнем слову техники. Все было стерильно, все сияло идеальной чистотой. Заключенные немки-медсестры ходили не в полосатых платьях, а в униформе немецкого Красного Креста. Но то, что там происходило было таким чудовищным, что не укладывалось в голове. Там проводились опыты на людях.
    Доктора Шилдауски, Оренди, Розенталь, и единственная женщина врач Герта Оберхайзер брали совершенно здоровых женщин-заключенных, заражали различными болезнями или без всякой анестезии «воспроизводили» на них боевые ранения. При этом в раны они нарочно вкладывали грязь, щепки, ржавые гвозди, битое стекло. А потом давали женщинам разные, еще не проверенные лекарства. Одних несчастных начинали лечить сразу, других чуть погодя, третьих поздно, а четвертых, когда те уже были почти при смерти. Так пытались определить на каких стадиях болезни лекарство помогает, а на каких уже бесполезно. Препаратов было несколько десятков и для каждого отбирали 20-30 узниц. Когда вроде бы все было законченно, Лена сама услышала такой разговор.
      Опыты успешно завершены, но возникли некоторые теоретические разногласия. Придется провести повторный цикл исследований!
     Так же испытывали препараты, которые в теории должны помогать сохранять работоспособность потерявшим часть кости, нерва или мышцы. Лена своими глазами видела несчастных подопытных девушек. Она видела как доктор-эсэсовец Розеналь запихивал в рану одной из несчастных кохеры и пианы. При этом он не прекращал курить и пепел от его сигареты сыпался прямо в рану девушки, голень которой теперь была сплошным скопищем гноя. А ведь неделю назад она была совершенно здорова. Девушка страшно кричала, а Розенталь, с усмешкой водил карцангом по кости от стопы до колена и обратно. Итак 3-4 раза. Из операционной каждый день неслись страшные крики. После таких операций девушкам становилось только еще хуже. Одни в конце концов умирали, другие становились калеками.
        В Хоэнлихене, профессор медицины Гебхард пытался прирастить инвалидам чужие конечности. Он ампутировал у совершенно здоровых людей руку или ногу. В Равенсбрюке врачи душегубы делали тоже самое и отправляли отрезанное в Хоэнлихен Гебхарду. А от там пытался приживить эти отрезанные конечности своим инвалидам. Ему понадобилось загубить множество человек, пока он убедился, что ничего у него не выйдет. Тех подопытных женщин, которые не умирали от таких операций, доктора-изуверы убивали уколом фенола.
      Две недели Лена была там как санитарка, а потом ей объявили, что она своей деятельностью в Равенсбрюке уже доказала свою полезность третьему рэйху и теперь будет ассистировать врачам на операциях. Пусть гордится этим.
       В тот же день девушка рассказала об этом врачам-заключенным. Долго думали, как спасти Лену от участи стать убийцей. Жалко было терять налаженную систему добычи лекарств, но другого выхода не было.
       На следующий день, в блоке Лены обнаружили два повешенных трупа, в знаменитых комбинезонах. Тела были избиты, лица изуродованы, так, что их невозможно было узнать, руки связаны за спиной, а на груди у каждой висел плакат с надписями на немецком польском и французском языках.
           «СОБАКЕ -СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!
В этот же день из Равенсбрюка отправляли этап в один из его филиалов. Среди других заключенных были Лена и Оля с другими номерами на платьях. Скоро сестер вместе с другими узницами пригнали на железнодорожную станцию. Там они увидели, как из вагонов выгоняют и выбрасывают узниц. Все они дергались, хромали, были среди них скрюченные в дугу. Многие не могли даже стоять. Партию, где были сёстры загнали в те же товарные вагоны, и поезд тронулся.
      Ночью женщин разбудил пронзительный свист паровоза. Узницы увидели впереди огромное зарево. Поезд мчался все дальше, и все больше и ярче становилось зарево, все слышнее становился грохот и рёв. Казалось, их везут в логово страшного доисторического дракона. В вагонах переговаривались
          Никак земля горит.
          Нет, девчата, это мы горим!

     Тут вагоны поднялись на возвышенность, и перед узницами открылась невероятная картина. До самого горизонта уходил целый лес заводских труб, доменных печей, мартенов, заводских корпусов. Все это извергало огонь, дым и страшный грохот. Солнце едва светило сквозь дым труб, все сразу почувствовали какой тяжелый здесь воздух, во рту появился кислый вкус. Поезд свернул на внутризаводскую ветку. Общая панорама исчезла, а узницы продолжали стоять, потрясенные увиденным. Лена повторила
          Нет, девчата, это не земля горит, это мы горим! РУР!
      Уже несколько часов поезд проезжал этот огромный город-завод. Мимо, по обеим сторонам, проносились громадные, без единого окна здания железопрокатных и сталелитейных цехов. Иногда они находились вдали от дороги, иногда подступали вплотную, и тогда казалось, что поезд едет по дну огромного ущелья. Вровень с поездом проносились груженные углем платформы, над и под насыпью проходили виадуки, узницы видели трамваи, грузовики, людей, тащившихся на работу и с работы. И все это было в едком чаду. За все это время женщины не видели ни одного дерева, ни одной травинки. Да все это и был Рур.
        Между двумя заводскими корпусами находись довольно большое пустое место. Там построили три барака и небольшое помещение для конвоя. По углам установили пулеметные вышки, между ними натянули два ряда колючей проволоки с проходом посередине. А с четвёртой стороны, на высоте четырёх метров, проходила железнодорожная насыпь. Забраться по ней наверх было невозможно. Началась новая жизнь.
                V
        Русских девушек поставили работать в литейный цех. Поверх полосатых платьев они теперь носили старые рабочие куртки с буквами OST. Завод, на котором они работали, производил снаряды различных калибров, мины для минометов, и звенья танковых гусениц (траки). Дикое значение работы на врага открылось каждой русской  именно в литейном. Правда то, что ты делаешь, имеет ничтожное значение. Ты всего лишь возишь тачкой землю из кучи во дворе в кучу у «мюлли». «Мюлли» – это машина вроде огромного миксера. Она соединит землю с другими компонентами, перемелет, пересеет их и получится формовочная масса. Эту массу другие невольницы тачками развезут к формовочным станкам. Немецкие рабочие набросают ее лопатами в формы, и будут трамбовать на своих станках. Готовые формы они составят в ряды, образующие целые улицы и переулки, по которым потом надо будет бегать с фанами – высокими ведрами, изнутри выложенных огнеупорным кирпичом. Ведра эти намертво соединены с носилками, и до краев наполненные жидким металлом весят килограммов девяносто. Спереди одна ручка, сзади две. Поэтому второй всегда немец. Он прицеливается ведром в узкую воронку в форме и когда в контрольном отверстии появляется металл, отводит ведро и бежит к новой форме. Второй – немец, а спереди может быть кто угодно, и очень часто – русская. Так и бегают они вдвоем от большого ковша, привезённого мостовым краном к формам и обратно. Бегают потому, что металл не ждет – несколько лишних минут, и он станет вязким, перестанет литься и не заполнит форму. Немец торопится – быстрее зальешь свои формы, быстрее освободишься. Бегая с носилками туда-сюда, он убегает от фронта, за эту беготню получает прибавку к пайку. Русская же бегая, догоняет свою смерть. Это очень опасная работа. Споткнешься, выпустишь ручку – взорвется весь металл. Не подставишь ведро точно под струю, и она ударит в пол или в край ведра, и ты же первая получишь в лицо тысячи раскаленных дробин, которые прожгут твое тело до кости. Пройдет время нужное металлу, чтобы застыть (иногда час, иногда больше). Немец выбьет штыри, соединяющие половинки формы, русская другим молотом собьет вниз формовочную землю, и на полу цеха окажутся многие ряды снарядных болванок, тянущиеся на километры. При изготовлении снарядов и мин небольших калибров, формы ставят одну на другую, и когда их разбивают, образуются целые гирлянды из болванок, соединенных металлической пуповиной. Снарядные болванки, разбитые формы, разваленная земля – все это наполняет воздух вредным газом. И люди, наклоняясь, чтобы подцепить крючком гирлянду мин или лопатой сгрести землю, словно спешат побольше надышаться этим газом. Они травятся, но если посмотреть со стороны, кажется, что они все делают весело. Ни одного движения здесь не делают медленно. Ни в одном цехе не работают так быстро, так бегом, как в литейном. Бегом развозят формовую смесь тачками, бегом расставляют бочонки форм, бегом разносят фанами заливку. Всё бегом!
         Но еще раньше, чем начинается заливка в цехе, становится страшно – начинают дуть два конвертера. В цехе четыре конвертера и большие электропечи. Электропечи с толстыми, будто вертикально плавающими электродами, и конвертеры расположены в ряд. Войдя в цех, сначала видно электропечь, а затем наклоненное горло конвертера. Если бы воздух в цехе был прозрачным, то можно было бы увидеть остальные конвертеры.
         Цех поднят на высокий фундамент, вдоль всего цехового фасада проходит железная дорога. Грузовые вагоны подходят вплотную к разгрузочной платформе. Кран-магнит выбирает из полувагонов железный лом, кран-экскаватор вычерпывает песок и глину. Конвертеры и электропечи, стоящие спиной в ряд к фасадной стене, отделены друг от друга небольшими перегородками. Цех, где льют мины, отделен от снарядного, гусеничный от минного, снарядный – от гусеничного. В каждый цех идет разный по качеству металл. В каждый – свой. Над каждым цехом ходит под потолком свой мостовой кран. А вдоль фасадной стены, над конвертерами и электропечами ходит большой многотонный мостовой кран. Он принимает большие ковши с металлом, он же снимает со станин для ремонта сами конвертеры и электропечи.
          В литейном, все время в десятках мест горит огонь разной силы. Синим огнем горят газовые горелки, разогревающие фаны перед заливкой. Горит огонь в сушильных печах шишельного цеха, из них горячими вытаскивают железные этажерки с шишками из смеси земли, глины и песка. Ревут огнем, в который мощный вентилятор нагнетает воздух, конвертеры. Скрипит жар где-то внутри электропечей. Эти тысячи и тысячи градусов огня должны были превратить весь цех в огромную печь, где никто бы не мог ни жить, ни дышать, но в литейном всегда холодно. На дворе декабрь, а огромные входные и выходные ворота, сквозь которые свободно могут проехать три грузовика одновременно, подвальные проемы, связывающие цех с приемной железнодорожной платформой, десятки других дверей – постоянно открыты. Все это вместе с вентиляторами создают какую-то разряженную атмосферу, которую бесполезно разогревать мощными печами. Во всем литейном цехе нет ни одного места с нормальной температурой. Или дикий, арктический холод от цементных полов, металлических опор, земли и песка, или сжигающий жар от печей и расплавленного метала.
        Сквозняки уносят тепло, но они не уносят всего газа. При работе конвертеров, дым сначала скапливается под потолком, а потом оседает вниз и расползается по полу. Становиться темно и в этой темноте конвертер наклоняют, и из его жерла в огромный распределительный ковш льётся металл. Ковш подхватывает большой кран, передает меньшему, а затем фанами этот металл расхватывают люди, разносящие заливку.
      Они перед заливкой работали на формовочных станках, вручную соединяли половинки форм и, приседая под тяжестью железа и земли, бегом разносили формы и ставили их одну над другой. Формовочные станки встряхивают, уплотняют землю и насыщают воздух даже не пылью, а мелкими комочками земли. И все время в литейном не прекращался страшный рев и грохот. Ни один механизм не работает тихо. В этом пыльном, загрязненном воздухе, которым по двенадцать часов подряд дышали, постоянно бегая, люди, не смог бы работать ни один тонкий механизм. Только машины с грубыми, мощными деталями: барабаны, в которых литейные заготовки очищались от земли, огромные гильотины, наждачные обдирочные камни электроточил.
       После того как с болванок сбивали формовочную землю, их волокли к гильотинам. Эта работа (как и любая в литейном), была очень тяжелая. Попробуйте просто  понаклоняться несколько часов подряд, без перерыва. А если надо каждый раз поднять снарядную болванку весом килограммов в 20? Причем они всегда сцеплены зазубринами. Малые гильотины перерубали пуповину связывающие мины и снаряды малых калибров. Там где у снарядов должно быть дно, получалась металлическая юбка. Снаряды надо было укладывать на большой круг со специальными гнездами вращающийся горизонтально. В определенном месте вниз падал нож большой гильотины и отрубал юбку. Затем болванки попадали в электроточила. Камни в них, вращаясь со скоростью 1200 оборотов в минуту, не только стачивали, но и сжигали, запекали металл, и тот становился вороненым. Дальше снаряды поступали в механический цех, где их на токарных станках обтачивали снаружи, а внутри вытачивали полость для взрывчатки. В следующем цехе снаряды набивали тротилом, вставляли взрыватели и из этого цеха выходили готовые снаряды. Хоть сейчас заряжай в орудие. В механическом цехе работали французские военнопленные а в последнем, только немцы. Вход во все цеха, кроме литейного, русским был запрещен под страхом смерти. Вот на такой завод вместе с другими узницами попали Лена и Оля.
                VI
        Как и все, они махали лопатами у «мюлли», возили тачки, разносили бочонки форм, бегали с фанами. Как и все, они дрожали от холода, глохли от грохота, задыхались от бега и газа. Как и все, они, дико уставали и после двенадцати часовой беготни с тяжестями, еле тащились в лагерь. С каждым днём они чувствовали все большую усталость. Все меньше им удавалось отдохнуть. Придя с работы и выпив «рабочий суп», они падали без сил на нары, сразу проваливаясь в глубокий, обморочный сон. Им казалось, что они только что сомкнули глаза, а их уже трясли: «Вставай. На работу пора». С каждым днем они все больше слабели. По сравнению с концлагерным, здешний паек был вполне приличным. Над ними не стояли нелюди капо с дубинками. Но все равно затраты физических сил не восполнялись полностью. Лена и Оля поняли – еще два-три месяца такой жизни, и их отправят как нетрудоспособных обратно в Равенсбрюк, где капо быстро отправят их в могилу. Сёстры помнили узниц на станции. Они стали искать дополнительный паек. Здешний лагерь сторожили не эсэсовцы, а полиция Круппа. Попадались и среди них сволочи, но встречались и вполне нормальные люди. Через дорогу находился лагерь французских военнопленных. Жилось им сравнительно лучше, чем русским. Их паек был лучше русского, они получали помощь красного креста и посылки из Франции. Иногда  вещи и продукты даже лучше, чем были у немцев. Их бараки лучше отапливались. На работе они не таскали тяжести бегом на морозе, а работали на одном месте у станков, в теплом цехе. Конечно, нельзя сказать, что здесь для них устроили санаторий, но их жизнь не шла ни в какое сравнение, с житьем русских. Теперь им захотелось еще и женщин. Когда измученные женщины тащились в свои бараки после работ, французы (не все, но многие) толпились у колючей проволоки, показывали хлеб и зазывали: «Мадмуазель, ком, ком!» и хохотали. Немецкие конвойные за пять сигарет выпускали из лагеря, а охранники лагеря напротив, наоборот, за пять сигарет впускали внутрь. Женщины в бараках были из разных стран Европы. Нашлось не мало согласных с этими «галантными» предложениями. Каждую ночь, как только темнело, через дорогу мелькали тени. Охранники получили новый большой источник дохода. Все другие немцы завидовали им.
        С каждым днем Лене и Оле все труднее было тащиться на работу. С каждым разом они чувствовали, как все тяжелее делаются носилки в руках. С каждым разом, тащась в барак, они чувствовали, что завтра не встанут. Однажды немец-мастер предложил перевести Лену на работу уборщицей. За это она должна была с ним спать. Лена на него так глянула, что он к ней больше не подходил. С тоской и завистью смотрели они на хлеб в руках французов. Слыша из их бараков музыку и смех, Оля с горечью говорила.
         Смеются! Им весело! Как им может быть ЗДЕСЬ весело? Плевать им на все! Лишь бы самим было хорошо. Только о своей шкуре думают!
        Для Лены и Оли было невыносимо перейти под взглядами сотен глаз эти 50 метров между двумя лагерями. Но однажды, как всегда, придя с работы, когда Оля поскорее проглотив свой паек, заснула, чтобы хоть на время заглушить усталость и голод, Лена решилась. Ей пришлось долго уговаривать часового в воротах. С трудом его удалось убедить, что принесет сигареты на обратном пути.
      Выйдя за колючую проволоку, впервые одна, без конвоя и не в колонне, Лена остановилась. Мелькнула мысль бежать. Но даже если бы её не застрелили часовые с вышек, ей ни за что не удалось бы затеряться среди немцев, настолько она своим видом отличалась от них. Дело тут было даже не в одежде. Когда она подошла к чужому лагерю, за проволокой уже стояла группа французов. Они сами дали сигареты вахтеру, и Лена вошла внутрь. Пробираясь в «гости» женщины старались выглядеть по возможности привлекательно. Лена же пошла нарочно не смыв сажу и копоть с лица. Её одежда уже давно была измята и порвана, волосы слиплись. Разглядев ее вблизи, французы разочарованно отошли. К ним приходили куда красивее. Один уже уходя, как собаке кинул ей кусок хлеба. Лена осталась одна во дворе. Ее как магнитом тянуло в освещенные бараки. Решившись вошла внутрь. На двухъярусных нарах сидели и лежали мужчины во французской военной форме, горел свет, было тепло, струился приятный аромат. За большим столом играли в карты. От увиденной мирной картины, открывшейся перед ней, из глаз Лены потекли слезы. Как ни старалась, она ни могла их унять. За что с ней так обошлись, чем она прогневила судьбу, господа Бога, неизвестно еще кого? Кому она сделала плохо? За что она оказалась здесь, испытывает такое унижение? Лена плакала и понимала, что никогда она не сможет лечь под этих гладких кобелей. На нее никто не обращал внимания. В конце барака было с десяток нар занавешенных одеялами. Вокруг них толпилось множество мужчин, и оттуда слышался ритмичный скрип. Лена в последний раз посмотрела на еду на столе. Хотела попросить, но слова застряли в горле. Она уже повернулась, чтобы уйти, но тут ее за руку взял один француз. Лена подумала, что он начнет приставать, но он повел ее на кухню. Там он молча указал на гору грязной посуды и ушел. Лена доела суп, оставшийся в кастрюле и стала мыть посуду. За работу повар позволил ей взять остатки хлеба. Она уже собиралась уходить, но тут от стола поднялся еще один солдат. Он сунул Лене в руки швабру с тряпкой и ведро с водой и опять вернулся к карточной игре. За вымытый пол ей дали десять сигарет. Назад Лена возвращалась счастливая. Утром Оля, увидев хлеб удивилась, а узнав, возмутилась.
       Лена, ты больше туда не ходи. Ишачить на этих …. . Вот гады, не голодают, их не бьют, не морят голодом, бабы к ним сами приходят, за кусок хлеба отдаться готовы. Еще и служанку нашли. Вот сволочи!
          Лена с грустью выслушала ее и ответила:
           На таком пайке мы ноги протянем. А это все-таки лучше, чем спать с ними.
        Оля не нашла что ответить. Скоро ей стало стыдно принимать хлеб из рук Лены просто так. Они стали ходить к соседям вдвоем. Принесенной едой делились с другими узницами. Однажды в бараке они увидели плачущую девушку из другой смены. Оказалось, что постоянные «подруги» французов, за что-то ее невзлюбили. Они заявили, что она еврейка и, что они обо всем этом расскажут немцам, если та не будет их обслуживать. Лена еще не успела ничего сказать, как Оля взорвалась: «А ну пошли!». В ярости она ворвалась к «подругам». Их было 13, они давно занимали отдельную комнату, не ходили на работу (за взятки блоковая постоянно назначала их дневальными). За кусок хлеба за них работали другие. И вот теперь они решили для развлечения поглумиться над самой слабой. Ворвавшись к ним в комнату, Оля в ярости негромко сказала.
         Слушайте, вы – ****и! Если с ней хоть что-то произойдет – вам не жить! Немецкий я знаю и найду, что сказать немцам! Все рядом с ней ляжете! Поняли!?
          Семеня вслед за Олей, девушка поражалась:
          Как ты можешь так с ними обращаться? Я бы так никогда не смогла.
          Нельзя позволять себе садиться на шею. Сядут, не слезут!
       Так шли дни за днями. Лена и Оля сами напросились работать в подвальные ямы. Их загружали шлаками и отходами плавки. Когда ямы становились до предела нагружены, подгоняли специальные вагоны, проводили транспортер, и находящимся внизу приходилось целый день махать лопатами его загружая. Работающих в подвалах считали самыми большими неудачницами. Там был постоянный могильный холод и дикие сквозняки. Две недели такой работы и любого богатыря скручивали страшный радикулит и остеохондроз. Таких списывали. Им на замену присылали других, и всё повторялось. Но сёстры придумали, как им быть. Под одежду на спине и груди, они засовывали два слоя фанеры. Между ними помещали остывающий шлак. Когда он остывал совсем, они его заменяли. Если вагонов не было, они закапывались в шлак, так чтобы наружу торчали одни головы. Их считали неудачницами, но они не таскали тяжести, в бешеном темпе, не дышали вредным газом. Так, что жизнь постепенно наладилась. Но разве это была жизнь? Им хотелось выть от ощущения безысходной тоски, неволи, но главное от понимания что своим трудом они помогают врагу. Каждый раз, возвращаясь в барак, Оля говорила
       Да что же мы делаем?! Они же этими снарядами по нашим бить будут. Мы же наших убивать помогаем!
      Но что они могли сделать? Любая их попытка была бы как слону дробина. Лена ничего не говорила. Мысленно она видела весь процесс производства снарядов. Как сорвать или хотя бы затормозить его работу? И однажды она воскликнула
            Придумала!
                VII
         Узницы в лагере были разными. Многие угрюмо замыкались в себе, другие пытались помочь, как могли товарищам, но были и такие, которые делали жизнь других еще хуже. Им словно приносило радость, что вокруг есть люди, которым еще хуже, чем им. И они мучили несчастных, воровали еду, доносили немцам. Из их числа выделялись две: «Утроба» и «Пиковая дама». Они постоянно шпионили за узницами. Когда истощенная чешка попалась на воровстве картошки с немецкого склада, немцы привязали ее к «кобыле» и крикнули добровольцев пороть. Вышли «Утроба» и «Пиковая дама». После их обработки чешку списали как нетрудоспособную. Лена и Оля специально напросились в одну смену с ними. Узнав, что те наворовали картошки. Лена предложила подменить их у «мюлли», те в яме, в шлаке испекут картошку и поделятся ею с Леной и Олей. Те ухмыляясь согласились и ушли. Оля удивилась – зачем это? Но потом поняла. Формовочная смесь готовится так: земля, песок, огнеупорная глина, олифа и другие компоненты смешиваются в строго определенных пропорциях. Лена стала кидать в «мюлли» землю и песок, и немного глины. Остальную глину она тайком выбросила в канализационный колодец, находившийся рядом. Туда же вылила и всю олифу. Поняв в чем дело, Оля тоже включилась в эту гонку. Никогда еще лопаты у «мюлли» не мелькали так быстро. Впервые Лена и Оля хотели, чтобы эта бандура крутилась побыстрей. Они знали, что «Утроба» и «Пиковая дама» не будут торопиться обратно. Когда те все же вернулись, вокруг «мюлли» были целые барханы готовой смеси. Лена сказала.
         Давай картошку!
         В ответ «Утроба» засмеялась и окликнула проходившего мимо немца
         Герр майстер! Эти две мешают нам работать!
        Лена и Оля исчезли. Залезая в шлаковую яму, Оля сказала
        Ну, ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним!
       Сёстры разгружали яму, но перед их глазами было не мелькание ленты транспортера. Они словно наяву видели, как смесь, которую они приготовили, развозят тачками к станкам, как из нее делают формы, как в эти формы заливают металл.
        Под конец рабочей смены в цехе наступила тишина. Никогда здесь не смолкал рев и грохот, а сейчас слышались только крики немцев. Такого ЧП не помнил, ни один старожил завода. Когда прошло время, отпущенное металлу на застывание, и рабочие развалили формы, то все застыли пораженные. Вместо снарядных болванок получились какие-то стальные каракатицы, не пригодные ни к какой обработке. Пока это обнаружилось, на заводе успели сделать еще три заливки. И это только в снарядном цехе. Пришлось остановить конвертеры и электропечи, и чтобы металл не застыл прямо в них, вылить его в шлаковые ямы. Анализ лаборатории показал – в металле после бракованной заливки произошли химические изменения, и теперь он годился только на сковородки. Немцы взбеленились: «Кто?! Кто это сделал?».
        Скоро стало ясно, что все произошло из-за формовочной смеси. А кто готовил формовочную смесь? Мимо строя узниц протащили упирающихся «Утробу» и «Пиковую даму». Не смотря на их вопли, их тут же поставили к стенке и расстреляли. Никогда Лена и Оля не были такими счастливыми. Подумать только: 10000 снарядов, 13000 мин, 50000 траков не получил вермархт. Это наш подарок Гитлеру к Рождеству! Да еще двумя негодяйками стало меньше. Красота!
          Но у них в миг с лиц исчезли улыбки, когда они услышали объявление немцев
         На первый раз были наказаны только виновные в саботаже! Если что-либо подобное повториться, будет расстреляна вся смена!
       У «мюлли» теперь постоянно стояли два жандарма. Снова во всю мощь заработал конвейер, несущий смерть миллионам невинных людей. Снова Лена и Оля бессильно смотрели на его работу. Сёстры перебрали сотни вариантов, но ни один не годился. В середине января снова придумали. Придя с дневной смены, они выскользнули из лагеря, но не пошли к французам, а пробрались на железнодорожные пути к стрелкам. Они внимательно следили, после поворота, каких стрелок составы шли к их цеху, и после поворота каких стрелок платформы подходили к нужным местам для выгрузки. Дождавшись тумана, после того как немец-стрелочник повернул стрелки и ушел дальше по своим делам, Лена и Оля тоже повернули стрелки. В результате состав с металлом для траков пошел на место, где брали металл для снарядов. Поэтому снаряды, мины и гусеничные траки были отлиты из металла совершенно негодного качества. Девушки уже представляли, как снаряды будут не пробивать броню русских танков, а сами раскалываться как орех, но не тут-то было. Утром, заступив на смену, они узнали, что когда снаряды поступили в механический цех, кто-то из французов, по металлической стружке, вылетающей из-под резца, понял, что металл не тот. Понял и доложил немцам. Всю продукцию опять пустили в переплавку, путь к стрелкам теперь был закрыт. Лена переносила неудачу молча, а Олю просто распирало от ярости.
       Ну, собраты по несчастью! Союзнички хреновы! С такими много навоюешь! Не могли промолчать! Такое дело провалили! Сколько бы жизней наших танкистов было бы спасено?! Сволочи! Теперь понятно, почему Гитлер им половину их же Франции оставил! Сами под него легли. Теперь я к ним в лагерь ни ногой! Первому увиденному рожу разобью. Избавь нас бог от таких друзей, а с врагами мы и сами как - нибудь справимся!
        Видеть этот бесперебойно работающий смертоносный конвейер Оля больше не могла. Везде, где получалось, она вредила гитлеровцам. Услышав от Лены, что вот было бы здорово, если бы союзная авиация разбомбила здесь все, вот только немцы все быстро потушат, Оля принялась за дело. Через неделю на всем заводе не осталось ни одного брандсбойта с не забитым каналом ствола, ни одной не заклиненной водной задвижки, ни одного не проколотого пожарного рукава.
     Чешка, которую Оля защищала от «подруг» не вытерпела и стала уборщицей в мужских рабочих раздевалках (для немцев). Оля с ней теперь не разговаривала, но та упросила немецкого инженера, что бы Олю и Лену поставили на станок закрывающий банки с технической смазкой. От злости на такую поганую жизнь, чтобы хоть что-то сделать назло немцам, Оля в первый же день нарочно наклеила на эти железные банки не те этикетки, что нужно. Если бы она только знала, к чему это приведет.
          Ящики этой партии были отправлены на аэродром люфтваффе в северной Норвегии. Их вскрыли 17 сентября 42 года. В это время из портов Англии и Америки в Архангельск прорывался конвой ПЕ КЬЮ-18. К тому времени германские подводные лодки, и авиация утопили 12 кораблей. При подходе конвоя к Белому морю, на них налетели торпедоносцы «хенкейль-111». Они подлетели над самыми волнами, и их не обнаружили корабельные радары. Моряки увидели их, когда те уже бросились в атаку. Казалось, что караван обречен. Зенитчики успели сделать лишь несколько выстрелов, как немцы уже вышли в точку сбрасывания торпед. Сейчас к кораблям устремятся огромные смертоносные сигары, от которых не успеть увернуться. Но самолеты проскочили над кораблями почему- то не сбросив торпед. Когда они вышли во второй заход, их уже ждал горячий прием. Со всех кораблей к ним потянулись пунктиры трассирующих пуль. Торпедоносцы прорвались сквозь зенитный огонь, но опять ни одна торпеда не помчалась к кораблям. Так они и делали заход за заходом, и все в холостую. Моряки не понимали – там что, самоубийцы. С каждым заходом зенитчики сбивали несколько «хенкейлей». А в самолетных кабинах летчики в отчаянии дергали и дергали рычаги сбрасывателей. Но все было напрасно – торпеды будто приклеились к самолётам. Каково было летчикам видеть устремившиеся к тебе тысячи страшных светлячков, лететь им навстречу, прорваться к цели и все напрасно. И не мало тогда в эфире прозвучало проклятий по адресу техников, конструкторов, своих командиров, рейхмаршала Геринга, обожаемого фюрера и самого господа бога. А проклинать-то им надо было русскую девчонку, которая, злясь от того, что может совершить всего лишь мелкую пакость, нарочно наклеила этикетки с надписью «Смазка летняя» на банки с зимней смазкой, и наоборот. Осенняя Арктика – это не Средиземное море. Из-за Оли, в северной Африке встали как вкопанные танки Роммеля, гнавшие разбитых англичан почти до Каира. Когда же немцы сменили смазку на нужную, было уже поздно – англичане собрались с силами и остановили немцев. Несколько потерянных дней привели Роммеля к поражению под Эль-Алаймейном. В этом тоже большая заслуга Оли. Если бы она все это знала, как бы обрадовалась. Но ей не могло такое прийти в голову и она, по-прежнему злясь, продолжала наклеивать этикетки. Лена придумала новый способ вредить немцам. По ночам они собирали битое стекло и толкли его в порошок. Перед закрытием банок подсыпали в них это «угощение». Где и сколько механизмов они этим испортили, они так и не знали. Но вскоре все изменилось.
                VIII
           В один из дней примерно 200 женщин-остарбайтеров загнали в товарные вагоны и долго перевозили с одного железнодорожного пути на другой. Поезд то стоял на перегонах и в тупиках, то трогался с места, то останавливался. Наконец вагоны открыли, послышалась команда «Нах ауссен» и работницы увидели новый завод.
           Женщин гнали мимо огромных башен, вершины которых терялись в высоте. Чтобы их увидеть приходилось так запрокидывать голову, что казалось сейчас опрокинешься навзничь. Вдоль этих башен вверх тянулись толстенные, переплетающиеся трубы, словно руки что вот-вот сомкнутся в рукопожатии. На башнях крутились огромные колёса и то вверх, то вниз скользили большие площадки опрокидывающие внутрь какой-то груз. Из башен вырывался чёрный дым, а внизу их время от времени открывались окна и в подставленные огромные ковши лилась огненная река. С другой стороны лилось что-то мутное и вязкое. Рядом с каждой большой башней обязательно находились три поменьше, выстроенных в ряд, одна за другой. Часто мимо колонны работниц проезжали паровозы тянувшие вереницу платформ с заполненными ковшами. Пленницы видели огромные здания цехов: мартеновских, конвертерных, прокатных. Постоянно что-то грохотало, скрипело, свистело, ухало, извергало дым и копоть. Все механизмы были такими огромными, что казалось не они служат людям, а люди прислуживают им.
      Этот металлургический комбинат производил сталь самых разных свойств и отправлял её на военные заводы. Лене и Оле пришлось укладывать перед печами большие чугунные корыта-изложницы. Именно в них выливался жидкий металл. Уложив их у одной печи приходилось сразу переходить к другой, третьей, четвёртой и это было бесконечно. Перевести дух удавалось только в полчаса обеденного перерыва, всё остальное время передохнуть было некогда. На такой работе и на таком пайке сёстры очень уставали. Снова они приглядывались к происходящему вокруг них.
          Постепенно Лена заметила что вместе с большими изложницами всегда кладут одну маленькую. Весь металл увозили в прокатные цеха, а за маленьким слитком приходил пожилой немец — мастер Ганс Мюллер. Все называли его «Шталь Кенинг». Однажды он пришел в обеденный перерыв. Лена уже выпила свой «арбайт зуппе» и надеясь погреться в тёплых административных помещениях сказала.
           Герр майстер, вам же тяжело. Разрешите вам помочь?
         Он очень удивился, но в свои 59 лет ему было действительно тяжело таскаться по цехам. В административную зону не только иностранные, но немецкие рабочие могли попасть только если их вызывала дирекция завода. Однако у Лены старая рабочая куртка истрепалась и она смогла добыть другую, без букв OST. Немцы на заводе не очень следили за этим, у них были более важные дела. И Мюллер принял её за немку. Сказав внутреннему вахтёру: «Это со мной», он привёл её в заводскую лабораторию, на двери которой висела табличка «Шталь бетрибс ферзех раум». Внутри везде были полки и стеллажи, только вместо книг там были образцы металлов. Пока мастер занимался слитком, Лена подошла к окну и перед ней открылась огромная панорама всего комбината. Мюллер мог говорить о металлургии часами и из-за пустякового вопроса девушке пришлось выслушать целую лекцию.
         В природе металлы существуют в виде руд. Попадаются самородки, но редко, на них производство не наладишь. Огромные башни мимо которых вас проводили — это доменные печи. Внутри они выложены огнеупорным кирпичом, сверху в них загружают обогащенную руду, особый уголь — кокс, доломит и другие вещества. Внизу вдувают раскалённый воздух и газ. От этого руда плавится, внизу получается почти чистое железо — жидкий чугун, а выше остатки кокса, доломита, всего, что было в руде. Через нужное время с одной стороны в ковши выливают чугун, с другой — шлак, и всё повторяется. Рядом с каждой домной есть три башни поменьше — это кауперы, в них воздух раскаляется до нужной температуры и только после этого попадает в печь. Каждая домна работает 5-8 лет без перерыва не останавливаясь ни на минуту и каждая для одной плавки вмещает в себя 1-2 поезда с рудой. Доменный чугун — это смесь железа с углеродом, серой, фосфором, марганцем и кремнием. В мартенах, конвертерах, электропечах из него удаляют всю эту дрянь и добавляют ФЕРРОСПЛАВЫ — соединения железа с другими металлами: феррохром, ферроникель, ферромолибден, феррованадий и т. д. Где других металлов больше (феррум — железо). Так получается сталь с разными свойствами.
           После того как чугун выливают из домны из одной его части его делают чугунные чушки, а из другая попадает в мартеновские и конвертерные цеха. Мартеновская печь — это огромная ванна выложенная изнутри огнеупорным кирпичом. Спереди в ней загрузочные окна, сзади выпускные отверстия для стали и шлака, с боков топливный газ или мазут и отводят отработанные газы. Каждый мартен за одну плавку выдаёт 300 тонн стали, выдерживает 400 плавок, после чего ставится на ремонт и даёт самую разную сталь.         
     Конвертер — это стальная груша выложенная изнутри огнеупорным кирпичом, высотой с дом в три этажа, 9 метров в диаметре и выплавляющая 200 тон стали за раз. Мартеновская печь жёстко прикреплена к полу, а конвертер вертится на двух здоровенных, горизонтальных штырях — цапфах и может принимать и вертикальное, и горизонтальное положение. Её загружают чугуном и металлоломом, внутрь опускают длинную стальную трубу — фурму, и по ней нагнетают внутрь раскалённый воздух и газ. Металл окисляется, выделяется огромное количество тепла и он плавится до жидкого состояния. По завершении плавки конвертер наклоняют в одну сторону и через отверстие ниже горловины выливают шлак. Потом наклоняют в другую сторону и через край горловины выливают сталь. В мартене сталь варится по 7 часов, а в конвертере 50 минут, и готово, 50 минут, и готово. Но в нём температура очень быстро достигает 2000 градусов, все ценные элементы: хром, ванадий, никель и т. п. быстро выгорают. Поэтому мартеновская сталь годится для самых разных производств, а конвертерная только для строительства: рельсы, арматура, швеллера и т. д. Но недавно мы решили и эту проблему. Теперь конвертеры продувают не воздухом, а чистым кислородом. После выпуска из конвертеров сталь попадает в электропечи (Лена сразу вспомнила снарядный цех). 
    Дуговая электропечь — это огромная стальная кастрюля выложенная изнутри огнеупорным кирпичом. Сквозь крышку понимаются или опускаются три здоровенных электрода. Для работы один кран поднимает крышку. Другой выливает внутрь ковш конвертерной стали или загружает твёрдое сырьё. Крышку опускают и через загрузочное окно добавляют нужные добавки. Нужная температура получается за счёт горения электрических дуг между электродами и заправочным материалом. Плавка каждой электропечи длится 5 часов и даёт 200 тонн стали за раз. Именно электропечи дают самую лучшую сталь. Держа во время плавки электроды выше или ниже, добавляя разные присадки, можно получить сталь с какими угодно свойствами. Потом стальные слитки отправляют в прокатные цехи, а из них на другие заводы.
      Вот так, если коротко, работает наш комбинат. Я горжусь тем, что долгие годы проработал на фирму КРУПП. КРУПП — это мировое ИМЯ! КРУПП — это БРЕНД! Я помню, как в 30ые годы у нас изготовили сталь для кораблей что были должны плавать в основном в Индийском океане. В испытательный бассейн доставили воду оттуда. Через Роттердам, по Рейну беспрерывным потоком плыли корабли с рудой из Швеции, Африки, Испании, песком для литейных форм с Цейлона, марганцем из Индии. Причалы в Борбеке были завалены запасами на год. Если где-нибудь ломалась деталь из нашей стали, фирма отправляла туда инженера и он привозил её в лабораторию, где обязательно находили причину поломки и больше её не допускали. Поэтому нигде и никому, увидев наше клеймо — три скрещенных кольца, не придёт в голову проверять качество этой стали. И теперь ты должна гордиться, что тоже принадлежишь к великой фирме КРУПП!
      Слушая его панегирики и восхваления, с восторженным придыханием в голосе и блеском в глазах, Лена поразилась — он всерьёз гордился тем, на кого прогорбатился всю жизнь, имея за это лишь дырку от бублика. Из его лекции она  поняла как надо с ним обращаться и её жизнь резко переменилась.
         Из-за её немецкого языка и отсутствия букв OST, Мюллер принял её за немку. Иначе она ни за что не попала бы в административную зону. Когда он собрался снова идти за пробными слитками, Лена предложила сходить вместо него. Но её даже не впустили в цех. Тогда Мюллер сам привёл её в бюро пропусков и велел оформить курьером-лаборанткой. Просто счастье, что за три дня до этого на завод поступило много новых работников-немцев и многие из них ещё продолжали проходить оформление. Если бы Лену спросили где её личное дело, то всё бы сразу и открылось. Но Мюллера на заводе все давно знали в лицо и в бюро решили, что он привёл её по приказу начальства. Что руководство в курсе, что Лена своя — немка. Так она получила пропуск с фотографией и талоны в столовую. Старый мастер узнал от неё кто она такая  только через две недели. Но он был добряком, не отравлен гитлеровской пропагандой, уже привык к Лене, нашёл в ней восторженную слушательницу его историй, старательную помощницу избавившую его от многих забот. Без неё ему уже было неудобно и трудно выполнять свои обязанности, а главное — ему не могло придти в голову что возможно то, что она совершит совсем скоро. А все остальные немцы на заводе видя её пропуск и слыша её немецкую речь были уверенны, что она уже прошла все проверки, что она своя, немка. Постепенно Лена примелькалась и уже ни у кого не вызывала никаких вопросов.
          Иностранные рабочие начинали работать раньше немцев, а заканчивали позже них. По дороге на завод, Лена забиралась в середину колонны рабочих. Их были сотни, конвоиры каждый раз другие и никто из них не знал рабочих в лицо. Они следили только за тем, чтобы число людей утром выведенных из рабочих бараков совпадало с числом приведённых на завод и с числом вернувшихся в бараки вечером. Счёт вели по головам. К приходу немецких рабочих и служащих, Лена уже была не в рабочей спецовке, а в халате лаборантки. Весь день она относила от печей в лабораторию пробные слитки, помогала Мюллеру обрабатывать их, печатала отчёты и сообщала их начальникам смен. Обедала в столовой для немецких инженеров куда даже немецким рабочим хода не было и благодаря этому подкармливала сестру. Когда у немцев заканчивалась смена, Лена пряталась в укромном месте и через час выходила с завода в рабочей колонне.
         На этом заводе сёстры пробыли больше двух месяцев и здесь они придумали как вредить немцам. Мюллер очень любил поговорить и слушая его Лена вспомнила всю неорганическую химию. Ей часто приходилось решать задачи типа — что будет если к феррум о три добавить аш два эс о четыре. Постепенно она стала понимать что происходит внутри печей во время их работы и что произойдёт если подложить другой компонент или изменить способ плавки или разлива стали. До мельчайших подробностей старшая сестра поняла весь процесс производства и велела младшей во время каждого выпуска стали из печей подкладывать несколько маленьких изложниц для опытных слитков. Один из них она действительно относила Мюллеру, а остальные прятала написав из стали какой марки они сделаны. Только в первый раз немецкие рабочие удивились, но слов «для лаборатории» оказалось достаточно чтобы они больше ни о чем не спрашивали.
       В один из дней, придя за слитками, Лена увидела возле одной электропечи много людей. Оказалось что во время загрузки ни с того, ни с сего оборвался и рухнул вниз загрузочный ковш. На следующий день у другой печи сгорела обмотка электродвигателя поднимающего и опускающего электроды. На третий день Лена даже не смогла войти в цех. Все толпились перед входом, а внутри казалось происходит извержение вулкана. Из трёх электропечей летели куски оплавившихся присадок, горящий кокс, брызги металла. Увидев сияющее лицо младшей сестры, Лена отвела её в сторону.
         Твоя работа?
         Ну а чья же!
         Как тебе это удалось?
      Недавно печи ремонтировали. Загрузочный ковш крепится к тросам специальными «державками» на здоровенных болтах. В ремонтной бригаде из OSTов я была одна — прими-подай. Когда они закончили работу  ушли к себе, я открутила гайки и прикрепила другие, с большим внутренним диаметром. Резьба болтов и резьба гаек  соприкасались еле-еле. Странно что они продержались два дня.
          А электродвигатели?
         Подложила болты между роликами площадки электродов и рельсами по которым она ездит. Напряжение всё растёт и растёт, а площадка ни с места, тут мотору и каюк!
          А сегодня?
         Следила на какие кнопки жмёт немец загружая печь: кокс, добавки, что за чем и чего сколько. Ему неожиданно приспичило, а я одела его робу и сталеварскую шляпу, и пока его не было, успела кое-что загрузить не так, как он. Но ТАКОГО даже я не ожидала!
          МОЛОДЕЦ! Но теперь всё! Завязывай!
          Что-о-о-о?! Они из этого металла не сковородок наделают!
        Теперь работать будем тихо. Надо чтобы немцы были считали, всё это случайностью. Мюллер мне много интересного рассказал.
       Перед разливом изложницы мажут специальным лаком. Если сталь вылить слишком медленно, лак быстро сгорит, сталь коснётся голых стен изложницы и будет вся в складках и морщинах. А если слишком быстро, то лак вообще не успеет сгореть и в стали будут пузырьки газолака. Качество будет ещё то!
          Когда варят сталь определённых марок в неё добавляют порошковый ферросилиций. Его дробят кувалдами перед печами. Железо в печах в основном в виде окислов (железо с кислородом). Ферросилиций расплывётся как масляная плёнка на поверхности и отберёт кислород из окисла. Получится оксид кремния и чистое железо. От тяжести оно уйдет вниз, в сталь, а окись кремния останется в шлаке. Уменьшение окислов железа нарушит равновесие, притянет новые окислы и всё повторится. Так в стали будет расти чистое железо, а в шлаке окись кремния. Если ферросилиций забросить не порошком, а кусками, они погрузятся вниз и будут работать не в шлаке, а в стали и тогда в ней будет много комков «соли» - окиси кремния.
         Поступил заказ с заводов Хенкеля на сталь с высоким содержания алюминия. Когда варятся руда, чугун или сталь, сверху всегда получается слой шлака из разной дряни, как пена в мясном бульоне. Из мартенов сталь выливают вместе со шлаком. Перед выпуском стали на специальные решётки кладут алюминиевые слитки и к выпускному окну подкладывают известь. Она «замораживает» шлак, сталь вытекает первой и растворяет в себе алюминий, как кипяток сахар. Если он соприкоснётся со шлаком, то окислится и уйдёт в шлак, а восстановленный кремний — в сталь. Во дворе лежат штабеля слитков латуни (меди с цинком). Что будет если их покрасить краской серебрянкой?!
         При производстве стали определённых марок из неё прежде всего стараются убрать фосфор и серу. Такая сталь лучшего качества, но её труднее обрабатывать. С заводов Маузера поступила просьба — не надо 100% качества, достаточно и 60, зато тогда можно больше и быстрее наделать винтовочных стволов. Вон там лежат кучи феррофосфора и сернистого железа. Всё поняла?
           Не дурная!
        Теперь в обеденный перерыв Оля пряталась во дворе между штабелями слитков с банками серебрянки. Ферросилиций летел в мартены тяжеленными булыжниками. Сталь лилась в изложницы как бурная река. Старшая сестра снабжала её запросами на склад и она подвозила к печам вместо извести толченый гипс и порошковый мел. Когда в мартенах сталь была почти готова и все переходили к выпускному окну, Оля будто что-то забыв возвращалась к загрузочной стороне и успевала закинуть внутрь несколько лопат «удобрений». Иногда ей удавалось проделать с печами несколько «добрых услуг», иногда только одну. Лена заранее узнавала сталь какой марки будет производится и советовала младшей сестре что лучше сделать. Сама она забирала пробный слиток, но несла в лабораторию заранее припрятанный образец, а этот выбрасывала. Если запас хороших слитков нужной марки кончался, она велела Оле не вредить, а маленьких изложниц опять подложить несколько. Каждый раз из лаборатории приходило заключение что металл отличный, а на самом деле с комбината отправляли дрянь. Конечно Оле удавалось обслужить не все печи и только в их смену, но всё равно сёстры буквально расцвели. А поезда со стальными заготовками как и раньше разъезжались во все стороны, на самые разные заводы Германии. И вот однажды ….
           На одном из заводов Фридриха Флика, производящего танки проходили приёмные испытания. Сотни танков стояли на заводском дворе готовые к отправке. Открывающийся взору вид был полон мрачного величия. Казалось это римские легионы готовы сокрушить древнего врага и никто не в силах устоять перед ними. На высоком балконе находились члены приёмной комиссии вместе с владельцем концерна и его приближенными. Все они смотрели в бинокли глядя, как на испытательный рубеж выполз и остановился только что обкатанный танк. Когда танкисты покинули его и отошли на безопасное расстояние, по танку стали стрелять из пушки. Сам Фридрих Флик давал пояснения тактико-технических свойств этого типа танков и было ясно что это мощное оружие смертельное для врагов и делающее почти неуязвимым его экипаж. И вдруг он увидел как из танка появился сначала слабенький а потом большой дым. Танк горел! Невозможно! На таком расстоянии снаряды не могли пробить эту броню! Но в бинокли всем было ясно видно, что броня пробита насквозь во многих местах. Все удивлённо смотрели на него. Стараясь не показать волнения он сказал.
        Простите господа, по видимому случайный брак! Сейчас подадут другой экземпляр и всё наладится.
         И он приказал выдвинуть на испытательный рубеж другой танк. Шло время, гремели выстрелы, полигон всё больше становился похож на поле сражения. Вверх тянулось уже множество дымов. Всем видели в бинокли, что снаряды или пробивают броню насквозь, или откалывают в ней целые слои, как коржи в торте. Понимая, что военный заказ сорван и можно забыть о прибылях, Фридрих Флик обернулся к своим подчинённым и заорал.
          КТО?! КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!
      На одном из аэродромов в Германии всё было готово к вылету на фронт. Стройными рядами замерли новенькие бомбардировщики. Перед ними стояли экипажи слушавшие речь командира.
          Камараден! Сегодня мы вылетаем на фронт защищать европейскую цивилизацию от азиатского варварства! На нас с надеждой смотрит вся Германия. Великий фюрер вложил в наши руки карающий меч, который мы обрушим на посмевших сопротивляться справедливому новому порядку. Перед нами не устоит никто, ибо за нами вся мощь тысячелетнего рэйха. Мы сметём всех со своего пути. Смерть коммунистам и евреям! Зиг
          ХАЙЛЬ! - взревели сотни глоток.
           ЗИГ …
          ХАЙЛЬ!
          ЗИГ …
          ХАЙЛЬ!!!
          По самолётам!
        Один за другим самолёты выруливали на старт, срывались с места и взмывали в небо. Скоро 70 бомбардировщиков летели на восток. Ровно звучали моторы, где-то далеко внизу проплывала земля, похожая отсюда на большую географическую карту. В прицелы дома казались спичечными коробками, а люди муравьями и беспомощными букашками которых ничего не стоит раздавить. И каждый лётчик ощущал себя себя властелином этих людишек на земле, способным по собственной воле казнить их или оставить им жизнь, почти господом богом! Так проходил час за часом и вдруг в самолёте командира группы ожила рация.
             Первый, первый, я седьмой. У меня неполадки в моторе.
             Что происходит?
             Стук в левом двигателе.
             Убавьте обороты.
          Уже убавили, но стук усиливается ….. грохот …. винт перестал вращаться! Первый, первый, и в правом двигателе тоже самое …
          Все увидели, как один из самолётов вывалился из строя и неудержимо устремился к земле. И тут  в наушниках командира зазвучало сразу множество голосов.
          Первый, первый я третий … одиннадцатый … семнадцатый … девятый … стук … ничего не можем сделать … что за чертовщина …. помогите … мы падаем … о боже …
      Один за другим бомбардировщики неслись к земле, словно их хватала какая-то могучая невидимая рука и тянула вниз. Скоро сам командир авиагруппы услышал из одного из двигателей стук, словно кто-то внутри него изо всех сил требовал выпустить его на волю. С каждой секундой стук всё усиливался, превратился в грохот, затем раздался  звук мощного удара, и винт перестал вращаться хотя двигатель, пусть толчками, но продолжал работать. Не успело это произойти в одном моторе, как тоже самое началось в другом. Скоро в небе остались только спускающиеся купола парашютов. И командир болтаясь под стропами заорал в необузданной ярости.
           КТО?! КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!
        В Бремерхафене проходил приём новеньких эсминцев. Уже были закончены ходовые, артиллерийские, торпедные, навигационные и другие испытания. Остались последние. Корабль встал на якоря, экипаж покинул его, на него навели орудия и загремели выстрелы. Когда они прекратились, все увидели что новейший, только что построенный корабль идёт ко дну. Военные моряки обернулись к строителям. И хотя на берегу было ветрено, тем стало очень жарко. Орудия навели на другие корабли. Скоро из воды торчали только верхушки мачт. Давясь от ярости адмирал спросил.
          Ну и куда мы бы на этих кораблях приплыли?! До первого боя?! Прямо на дно?! КТО?! КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!
     На одном из заводов Маузера пехотный полковник, стоя рядом с целой грудой винтовок с искорёженными, и пулемётов с разорванными стволами тряс такой же винтовкой и орал прямо в лицо инженерам и мастерам.
          И с этим мои солдаты должны идти в бой?! Да я вас самих в окопы с этим дерьмом загоню и заставлю там сидеть пока русские вас не убьют! КТО?! КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!
          Далеко на востоке, на фронте немецкие войска готовились начать наступление. Уже замерли в своих окопах тысячи солдат, сотни танков и бронетранспортёров приготовились к броску вперёд. Сотни артиллерийских орудий были готовы обрушить на русских тонны смертоносного металла. Все знали, что сейчас будет. Сначала по русским позициям пронесётся огненный смерч. Он будет продолжаться пока к окопам не приблизятся немецкие танки и солдаты. После снаряды станут рваться дальше и не пройдёт и минуты, как русские окопы, где будут находится только убитые, раненые, контуженные и оглушенные, не успевшие прийти в себя и взяться за оружие русские, захлестнёт волна немецких солдат. Потом танки устремятся в глубь, а артиллеристы перенесут огонь ещё дальше и всё повторится. Это называется «огненный вал». И скоро в тыл потянутся вереницы русских пленных, а немецкие войска неудержимым потоком устремятся на восток, в глубину России. Никто не устоит перед германским военным гением! Так было и так будет всегда!
            Вверх взлетела красная ракета, и на многие километры влево и вправо по фронту загрохотали немецкие орудия. Русские солдаты вжались в землю. Сейчас раздастся не умолкающий страшный грохот и им будет хотеться только спрятаться как можно глубже в землю. Возможно ты живёшь последние минуты своей жизни. Но проходили минуты, а жуткого грохота взрывающихся снарядов всё не было. Удивлённые русские солдаты один за другим открывали глаза и выглядывали из окопов. Странно — немецкие снаряды разрывались в разных местах, далеко позади. Изредка какой-нибудь снаряд взрывался близко, но это был так редко, что никак не походило на артподготовку. Что это с немцами? Они что, все пьяные? А в немецком блиндаже командир дивизии той, что должна была первой идти в атаку схватил трубку полевого телефона.
         Начальника артиллерии мне! Вы что там все с ума посходили?! Куда стреляете?! Что значит прицел взят верно?! Взгляните в бинокль! Мне это снится?!
         Но всё продолжалось. Пока докладывали о случившемся по инстанциям, пока те требовали подтверждения, пока там решали что делать, прошло время положенное на артподготовку и не получив приказа о отмене наступления немецкие танки и пехота устремились вперёд. Но теперь русские пушки остались не подавленными и наступавших встретил горячий приём. Один за другим загорались танки и бронетранспортёры, оставшиеся усилили огонь и увеличили скорость. Вот теперь немецкие снаряды летели куда надо, среди русских окопов то тут, то там поднимались столбы взрывов, вверх летела земля вместе с человеческой плотью, но по сравнению с огнём немецкой артиллерии этого было явно недостаточно. Не уничтоженные миномёты и пулемёты отсекли пехоту от танков и заставили залечь. Танки продолжали движение, перемахнули окопы и стали кататься по русским позициям стреляя и давя всё живое. Но русские артиллеристы продолжали огонь в упор, даже когда танки уже давили орудия их расчёты  и не думали убегать. Со всех сторон, из окопов, ям и воронок в танки полетели гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Один за другим они замирали на месте и загорались. Немецкие командиры слыша в рациях отчаянные вопли своих танкистов, бросали в атаку новые силы, но всё повторялось. На дальних подступах немецкую пехоту прореживали русские орудия. Потом в дело вступали тяжёлые пулемёты и миномёты, а тех, кто и после этого не залёг и лез вперёд, добивали из винтовок и автоматов. Так прошло несколько часов, сверху казалось что это огромные волны раз за разом устремляются вперёд и раз за разом разбиваются о невидимый утёс. Наконец раздался сигнал отбоя. Сотни трупов в серо-зелёной форме остались перед русскими траншеями. Сотни ещё совсем недавно грозных, боевых машин пылали как костры. Командующий немецкими войсками опустил бинокль и сопровождаемый большой свитой, в ярости бросился на свои артиллерийские позиции.
          Может вы потрудитесь объяснить, что случилось?! Вам что, волшебник глаза отвёл?
          Можете убедиться сами. Мы целились верно.
           Я сам начинал службу в артиллерии и ещё не разучился стрелять. Зарядить орудие. Если …. я не знаю что с вами сделаю! Огонь! … Действительно! Ещё раз! Странно. Тут что, сбит прицел? Почему вы это не проверили. Зарядить следующее орудие.
         Долго звучали одиночные выстрелы. Переходя от пушки к пушке немецкие генералы убедились, что артиллеристы целились правильно и прицелы на орудиях в порядке. Тогда в чём же дело?! Артиллеристы только разводили руками. Пушки отремонтировали перед самым наступлением. Тогда командующий приказал разобрать все орудия хоть на отдельные винтики, но найти причину. Всё выяснилось когда расклепали стволы. Наружу выпали внутренние трубы-лейнеры. Именно в них были винтовые нарезы заставляющие снаряды вращаться в полёте вокруг собственной оси и точно лететь в цель. В каждом лейнере нарезы во многих местах расплавились, вот почему на больших дистанциях боя возникло недопустимо большое рассеивание снарядов. Некоторые падали на землю вообще дном или боком. Целились-то правильно, а снаряды летели куда угодно, но только не в цель. Но ведь эти лейнеры были совершенно новенькими, их только что прислали из Германии? Поняв от чего сорвалось наступление, зря загублено множество техники и погибла уйма солдат, немецкий командующий заорал куда-то в мироздание.
          КТО?! КТО ЭТО СДЕЛАЛ?!
          А далеко-далеко от фронта, в глубине Германии, на металлургическом комбинате старого Мюллера отправили на пенсию. На его место назначили молодого немца — ярого нациста. В институте он учился кое-как, в основном проводил время на политических митингах и очень опасался, что руководство комбината, которому была нужна точно и в срок выполненная работа, а не преданность фюреру и партии, решит что в его услугах не нуждается. А военные заинтересуются почему такой здоровый лоб околачивается в тылу, когда на фронте не хватает солдат. Поэтому он изо всех старался доказать всем, что он тут просто незаменим, постоянно выискивал и вынюхивал что тут не соответствует политике партии, великому германскому духу, указаниям обожаемого фюрера. Именно он выяснил, кто такая Лена. Раздул из этого грандиозный скандал и потребовал чтобы ему помогала настоящая арийка, а не эта «русская свинья». Начальство завода конечно поразилось, что на таком посту больше двух месяцев работала русская, но чтобы скрыть собственное упущение, спустило это дело на тормозах. Так Лена скатилась с вершин на самое дно. Ей снова пришлось таскать тяжести, питаться «арбайт зуппе», лишится возможности подкармливать сестру, но главное — стало невозможно вредить врагам. Оля пообещала уронить этому козлу слиток на голову, но Лена не отчаялась. Она давно ожидала чего-то в этом роде и заранее подготовилась. В укромном месте уже давно было спрятано много банок с жёлтой краской. Теперь пришел и их черёд. Старшая сестра объяснила младшей.
          Красные кирпичи — обычные, желтые — огнеупорные. Ими изнутри выкладывают все печи. Через неделю 5 мартенов ставят на ремонт. Нам надо попасть в ремонтную бригаду. И вот гляди — узнаёшь маркировку на банках со смазкой? Те самые, с опилками и стружкой! Надо положить их на полки откуда берут для смазки конвертеров. Представляешь, что будет если во время разлива стали их не смогут повернуть?!
          Мартены отремонтировали и запустили в работу. Сёстры примерно знали когда произойдёт задуманное и заранее подготовились. И вот настал день когда в мартеновском цехе всё было вроде бы как обычно. Вдруг один сталевар заметил, что металл кипит в печи как-то странно. На всякий случай он решил слить металл, заказал ковш, как вдруг прямо сквозь дно печи хлынул поток раскалённой лавы. Огненный поток как огонь всё сжигал и как вода всё смывал на своём пути. Плавились чугунные плиты, коробились опорные колонны, рельсы извивались как змеи. Часть огненной реки попала в канал отвода охлаждающей воды от печей. Вода сразу разложилась на кислород и водород. Раздался страшный взрыв. Почти сразу за первой тоже самое произошло еще с четырьмя печами. От новых взрывов повредилась охлаждающая магистраль. Вниз хлынул целый водопад, прямо на печь из которой производили обычную разливку. От этого взрыва выбило все стёкла, людей расшвыряло как куклы, все бросились прочь.
          Когда всё стихло и люди осмелились войти внутрь, перед ними предстала страшная картина. Накренившиеся краны, искорёженные магистрали,под несколькими печами словно ледяной каток. Все остальные мартены либо покосились, либо сдвинулись с мест, либо у них повреждены завалочные и разгрузочные окна, либо видны трещины. Во всех печах давно прошло время выпуска стали и она застыла прямо в них. Если их удастся разогреть и слить сталь в ковши, это будет большой удачей. Но что у неё будет за качество?!  Все печи, даже с виду целые, придётся разбирать и проверять на наличие повреждений. С учетом всех остальных работ — цех уничтожен! Легче построить с нуля новый, чем отремонтировать этот! Сколько же танков, самолётов, орудий, кораблей не получит германская армия?!
           Цех оцепила заводская полиция, появилось высокое начальство. Все суетились, кричали и никто не заметил, как три грузовика с солдатами, легковой «опель» и легковой пикап. В СССР такие называли «пирожковоз». Из «опеля» появился важный господин в штатском. Все немцы сразу бросились к нему, залебезили и всячески старались услужить. Лена и Оля поняли — похоже пожаловало начальство высочайшее. В сопровождении целой свиты этот господин всё осмотрел, задал несколько вопросов, зачем-то постучал тростью по луже застывшего металла и отдал распоряжение. Солдаты и заводские полицейские принялись выгонять во двор всех с буквами OST на  груди. Когда их выстроили, он подбросил монету и посмотрев на неё сказал: «Надо же, как им повезло». По его приказу отсчитали и отогнали к стене каждую десятую. Сёстры оказались седьмой и восьмой. Все насторожились. Потом прозвучала очень яркую речь.
           БРАВО!!! Я восхищен! Такого не ожидал никто! Когда на заводе Флика стали испытывать танки оказалось что снаряды или пробивают броню насквозь или откалывают от неё слой за слоем, как стенки у вафли. Целая авиагруппа «хенкель 111» разбилась не долетев до фронта. У всех треснули коленчатые валы! В каждом из 140 моторов! Сколько самолётов, у тех кому ремонтировали двигатели в походных мастерских, не вернулись из-за фронта без всякого участия русских, теперь мы не узнаем никогда! Поступили протесты с заводов «Рейнметалл АГ», «Маузер», судоверфи «Блом унд Фосс». Ну а протесты с фронта читаются вообще как приключенческий роман. И много-много чего ещё из самых разных мест. Теперь ещё и ЭТО! БРАВО!!! Теперь понятно откуда все эти сюрпризы. Я вами восхищаюсь! Вы даже не представляете как же вам повезло. Выпади другая сторона монеты, наградили бы всю вашу смену, а так только каждую десятую. Ну а теперь ПОЛУЧАЙТЕ НАГРАДУ!
          Он взмахнул рукой, у пикапа откинулся задний борт и оттуда загрохотал пулемёт. Когда всё было кончено хозяин обратился к заводскому начальству.
          А с вами у меня будет отдельный разговор. Отныне русских и близко не подпускать русских к важному производству. Ставьте на это чехов, поляков, бельгийцев, французов, греков … кого угодно но ТОЛЬКО НЕ РУССКИХ! Гоните их на товарные станции, пусть ящики таскают.
           Вот так сёстры Сутуловы увидели самого Альфреда Круппа фон Болен унд Гальбаха. Лена поняла, что должна благодарить того нациста из-за которого лишилась места в лаборатории. Теперь немцы будут землю носом рыть, но докопаются почему с комбината отправляли брак. Работай она в этот момент в лаборатории — товарной станцией бы не отделалась. А так им надо исчезнуть, раствориться в огромной массе подневольных рабочих. Конечно и там её могут найти, но это уже как повезёт. Лена так и не узнала, что заводское начальство, чтобы спустить дело на тормозах записало вредителей в число расстрелянных. А девушки оказались в погрузочной команде «Гаст».
    Теперь их постоянно держали на большой сортировочной станции. Именно здесь формировались поезда с техникой, снаряжением, боеприпасами на фронт. День и ночь тут не прекращались свист паровозов, лязг сцепляемых вагонов, команды раздающиеся из репродукторов. Сюда со всех сторон съезжались платформы с танками, крупповскими пушками и минометами, вагоны с различными ящиками, цистерны с синтетическим бензином. Здесь Лена и Оля своими глазами увидели, какое огромное количество механизмов смерти производится в Эссене. А ведь это только одна станция, сколько их еще в Руре? И на каждой ежедневно, день и ночь, собирались и отправлялись на восток сотни поездов, везущих смерть. День и ночь под автоматами, плетьми и собачьими клыками, узницы заносили в вагоны ящики с фашистским орлом на крышках. Ящики были тяжеленные, для истощенных узниц это было непосильной ношей. Поезда прибывали и убывали. Однажды во время ночной погрузки слева оказались свободными сразу несколько железнодорожных путей. Узницы увидели место, до этого постоянно закрытое вагонами, и перед ними предстал загон из колючей проволоки, забитый женщинами. Их, по-видимому, только что привезли. Они все еще были в своих домашних платьях, но у каждой на груди, как клеймо, уже был пятизначный номер и буквы OST, а в глазах была дикая тоска. С ужасом эти женщины глядели на полосатых узниц, таскающих ящики в окружении эсэсовцев. Тут на один из путей встал состав и «старожилы» и «новички» потеряли друг друга из виду.
   По-прежнему узницы видели огни доменных печей, зарево механических и мартеновских цехов. А здесь они наяву видели результат этой работы. От чувства своего бессилия хоть как-то этому помешать, хотелось выть, как собаке на луну. Сбежать было невозможно. По ночам участок работы был освещен прожекторами, и эсэсовцы видели каждую травинку. Не раз объявляли воздушную тревогу, но союзные бомбардировщики всегда пролетали мимо.  С горечью Оля говорила
        Они что не видят сверху огоньков домен? Не знают, что тут везде военные заводы и склады? Несколько бомб и какая помощь нашим! Союзники называются. Мне бы одну динамитную шашку, я бы такой фейерверк устроила – Гитлер из Берлина бы увидел! Ну что за жизнь?
         По-видимому, Господь Бог внял ее страстным мольбам. В конце марта 42 года, в одну из ночей сирены воздушной тревоги взвыли на самой станции. Из репродукторов донеслось: «Алларм! Флиген алларм!». Вокруг погасли все огни. Узницам приказали прекратить работу, собраться в кучу и сесть на землю. Дернешься – смерть. Женщин освещали только карманными фонариками, но конвойным и этого света было достаточно. С надеждой заключенные вглядывались в небо. Они видели лучи прожекторов, вспышки зенитных разрывов. Слышали сверху гул самолетов, где-то вдали разрывы бомб. Вдруг над головами раздался пронзительный свист. Он приближался, делался все громче и пронзительней и, совсем рядом, раздался страшный грохот, вспыхнула яркая вспышка. К счастью эсэсовцы, чтобы лишний раз поглумиться над узницами, заставили перед этим сесть их в низину, где всегда собиралась грязь, оттуда было труднее выбираться, а сами стояли наверху. Теперь женщины припали к земле и почти не пострадали, а конвоиры все погибли. Узницы бросились в разные стороны. В полной темноте, ныряя под вагонами и платформами Лена и Оля пробирались прочь отсюда. Внезапно Лена остановилась. Оля пробежала дальше, оглянулась
        Лена, ты что? Скорее!
       Перед ними тянулся длиннейший состав цистерн. Его концы терялись где-то вдали. Лена схватила огромный камень и изо всех сил стала бить им по крану для слива горючего внизу одной из цистерн. Поднялся страшный грохот. Оля в ужасе крикнула
          Лена! Ты что!? Уходить надо!
     Но та продолжала бить, от ударов кран повредился, и из него потекла струйка горючего. Лена перебежала к следующей цистерне, а Оля, все поняв, заметалась между составами. Ничего у них нет – ни зажигалки, ни спичек. Наконец, ей попалась куча тлеющей паровозной золы. Голыми руками Оля заполнила ею гольцшуги и бросилась обратно. К тому времени Лена уже заканчивала обрабатывать третью цистерну. Вниз текло три струи и там образовался целый ручей. Оля высыпала туда золу, и они бросились прочь. Когда сёстры уже пролезали под седьмым составом, сзади вырос огненный фонтан. Вскоре железнодорожные пути кончились, и перед девушками выросла стена пакгаузов. Забравшись наверх, они увидели, что с обратной стороны проезжает грузовик с пустым кузовом, на ходу прыгнули туда.
                IX
         В кабине бомбардировщика «Галифакс» штурман эскадрильи давно вглядывался вниз, тщетно пытаясь найти цель. Эти самолеты были посланы бомбить совершенно другой объект, но штурман сбился с курса. По времени они уже должны быть над городом. Но вдруг нет? Если бомбы будут сброшены на пустое место и об этом узнают в штабе, то ему не поздоровиться. Раз с низу светят прожекторы и стреляют зенитки, значит, тут что-то есть, но что? Он всё кружил и кружил, сбросив наугад несколько бомб. Долго так нельзя, нащупают прожекторы, собьют зенитки. Уже собираясь дать команду отходить, штурман увидел на земле огонь. Только чтобы не возвращаться в Англию с бомбами, он приказал начать бомбометание. Вверх ударили огненные гейзеры. Увидев это, другие самолеты эскадрильи, пользуясь этим ориентиром, стали вываливать бомбы по площадям. На станции словно началось извержение вулкана. Все пути были забиты воинскими эшелонами. Вокруг станции было множество воинских складов, набитых до отказа. От страшных взрывов переворачивались платформы, у танков сносило башни, у тяжелых крупповских гаубиц срывало стволы с лафетов. От взорвавшихся цистерн пылали вагоны со снарядами, стоявшие рядом. Огромные огненно-черные грибы вырастали на месте складов. Немцы, те, кто уцелел, даже не пытались бороться с огнем. В это время на бомбежку других объектов летели другие эскадрильи англичан. Увидев внизу такой пожар, их летчики решили – зачем лететь черт знает как далеко, когда можно и здесь снискать лавры героя. И забыв о своем задании они, самолет за самолетом, эскадрилья за эскадрильей, сбрасывали свой груз, все расширяя и расширяя площадь поражения. Даже, когда самолеты улетели, пламя долго продолжало бушевать. То тут, то там раздавались все новые взрывы. Огненное зарево было видно за десятки километров. В десяти километрах от станции, стояли счастливые, обнявшиеся Лена и Оля.
         Потом они долго пробирались ночами на северо-запад – в Голландию. Они ползли по полям, прижимались к земле, когда к ним скользил луч прожектора. Прятались внизу насыпей автодорог, по которой проезжали автоколонны, и когда все машины проезжали, перебегали их и скрывались в лесу. Скрывались в развалинах домов, мимо которых проходили немецкие патрули. Так они пробирались все дальше и дальше, пока в одной деревне не увидели, что все вывески и указатели написаны не на немецком языке. Значит они уже не в Германии, и пусть в этой стране тоже есть гитлеровцы, но жители этой страны угнетаются фашистами и не могут не помочь союзникам.
        Решили выбрать дом, стоявший где-нибудь отдельно, в поле или в лесу. В больших деревнях, вблизи дорог могли быть немецкие гарнизоны. Вскоре они набрели на отдельно стоящую ферму в глуши. Долго лаяли собаки. Наконец внутри дома зажегся свет, и дверь открылась. На пороге стоял хозяин с керосиновой лампой в руке. Ему было лет 50. это был обычный крестьянин. На нем были поношенные, измятые холщевые штаны, длинная блуза навыпуск, стоптанные башмаки, на голове какой-то картуз. Казалось, он только что вышел из коровника. Долго держал девушек на пороге, словно никак не мог понять кто перед ним, хотя их вид говорил сам за себя. Видя, что он никак не сообразит, Лена оказала на себя и на Олю и сказала:
          Концлагерь! Совет Унион! – и жестами показала, что они хотят есть.
        Только после этого он посторонился и пропустил их внутрь. Сам вышел, а хозяйка принесла кувшин молока, хлеб, масло, зелень, вареные яйца. Сёстры набросились на еду. Поев, попытались заговорить с хозяйкой на смеси разных слов, услышанных от узниц разных стран, но та была словно немая. Скоро они увидели, что хозяин запрягает во дворе лошадь. Потом он указал им на стог сена на телеге. «Наверное, у него опасно, отвезет нас в безопасное место». Девушки зарылись вглубь сена, и телега тронулась. От еды, усталости и чувства безопасности, Лена и Оля задремали, а проснулись, уже рассвело, и телега катилась по улицам городка. Прыгать с неё было уже поздно, на улицах было полно народу и среди них много немецких солдат. Тревога! Но все же девчата надеялись, что он решил просто проехать через город. Но телега въехала в какой-то двор, и девушки услышали
               Герр комендант, я привез вам двух беглых преступниц!
        Ах, ты гад! – заорала Оля и бросилась на него. Но страшный удар прикладом обрушил ее в темноту. Потом из окна подвала Оля видела, как этот голландец получил из рук офицера пачку денег и выехал со двора. Оля сказала ему вслед.
          Ну, благодетель – век не забуду! За все сволочь рассчитаться придется!
          И она действительно с ним рассчиталась.
                X
        В конце 44 года, группа Сопротивления, в которой была Оля, вместе с английскими коммандос, ворвались в этот самый голландский городок. Мэр – коллаборационист не успел скрыться. Фамилия предателя горела в памяти Оли, как раскаленное клеймо. Вытряхнув из мэра его адрес, она, вместе с друзьями, помчалась на джипе навестить старого знакомого.
     Нашла его в сельской таверне. Долго глядела через окно. Он ничуть не изменился, только рожа стала еще упитанней и небритей. За столом шла карточная игра. С восторгом он шлёпал по столу засаленными картами, оглашая все вокруг торжествующим рёвом. Надо же – радуется. Когда Оля с тремя друзьями партизанами вошла внутрь, все уставились на них. Она не спеша, подошла к нему и внезапно перевернула стол. А затем ударом сбила его наземь и выстрелила над самой его головой. Он не испугался, а всего лишь удивился. Давясь от ярости, Оля расстегнула рукав и показала татуированный номер на руке
          Теперь узнал?
      Было видно, что узнал, но на его лице не появилось ни раскаяния, ни испуга. Он искренне не понимал, что плохого он тогда сделал. Он всегда жил по правилам. Менялись правила, менялся и он вместе с ними. Сейчас одни правила, тогда были другие. Правила установлены свыше, и не ему их отменять. Война – это дело больших господ, и разумнее, правильнее, держаться в стороне от всего этого. Все, что он хотел – это чтобы его оставили все в покое. Делайте, что хотите, меня только не трогайте. И все, что могло помешать его покою, он устранял. Надо всегда подчиняться власти что существует в данный момент. Не выдай он их, об этом могли узнать соседи и тогда он мог потерять свою ферму. А ему это надо? Тогда он просто заработал. Ничего лишнего — просто бизнес. Тогда он выдал их, сейчас так же выдаст скрывающихся немцев, если они к нему придут. Это логично и разумно, все так делают. Что тут такого плохого?
       Слушая его Оля вглядывалась в его поросячьи глазки и с изумлением думала
    Вот он какой обыватель? Что ему война, Гитлер, концлагерь, страдания и гибель миллионов? Что для него победа? Да, ничего! Его интересовала всегда только собственная шкура. Его волновали: цена на урожай, как бы побольше содрать с покупателей, или, в крайнем случае, сельские сплетни. На все остальное ему наплевать. Тогда он просто заработал денег. За что его винить?
        У Оли просто не умещалось в голове то, что она сейчас поняла. И это тоже человек? Значит, он так и останется таким? Пока он говорил, Оля не могла оторваться от его шевелящегося двойного подбородка. Это же надо нажрать такую жирную рожу во время войны. Закричав, Оля ткнула в этот двойной подбородок ствол «стена» и очередью снесла ему половину черепа. Но все это будет потом, а пока она опять вместе с Леной тряслась в тюремном вагоне.
                XI
       Теперь Лена и Оля были скованы цепью между собой. На их спинах были огромные буквы Li (попытка побега). Буквы были черные, круги красные, чтобы конвоирам было легче целиться. На воротах лагеря они прочитали «Арбайт махт фрай!». Как и везде началось первое построение вместе с побоями. Тут на аппельплац въехал открытый мерседес. Сидевший рядом с шофером эсэсовский офицер приказал выслушав рапорт.
      Поступила заявка из Явожно. Отправьте туда двести заключенных. Остальных – в Биркенау, в распоряжение Молла.
         Потом Лена и Оля узнали, что эсэсовец Молл - начальник всех освенцимских крематориев. Мерседес коменданта укатил. Перед узницами встал дежурный по лагерю.
      Я вижу, вы все очень устали. Здесь вы отдохнете. Кто хочет попасть на легкие работы?
       Сёстры сразу насторожились. С чего это фашисты вдруг так подобрели? Никто из опытных заключенных из строя не вышел. Но многие недавние узницы поверили и вышли. Их отвели в сторону. Оставшихся пересчитали – много. Тогда, по знаку этого офицера на узниц набросились капо.
           Бегом! Лос! Лос швайнехунд!
      Узницы побежали. Круг за кругом. Упавших сразу гнали к поверившим эсэсовцу. Бегущих становилось все меньше и меньше. Все поняли, что здесь значили «легкие работы». Раз не можешь трудиться на тяжелых работах, значит ты вообще не нужна! Вышедшие из строя вначале, попытались примкнуть к бежавшим, но их не пустили. Оля чувствовала, как бешено колотится сердце, из за пота почти ничего не видно. Она споткнулась, с ужасом почувствовала, что уже летит на землю, но какая-то сила рванула её вверх. Так Лена круг за кругом, тащила её за собой. Текли минуты. Страшный марафон все продолжался. Но вот, наконец раздалось «Хальт!» Узниц пересчитали. Еще пятерых,  чем-то не понравившихся этому «благодететелю» выгнали к смертницам. Группу, где были сёстры, погнали вправо. Там их загнали в грузовики по 50 человек в каждый. Взревели моторы, люди качнулись и машины тронулись.
       В сопровождении мотоциклов колонна мчалась по шоссе. Истощенные люди смотрели сквозь решетки так, словно хотели вобрать в себя весь окружающий мир на прощание. Чистый воздух, аромат цветов, после трупного смрада и чада крематория воспринимались как высшая радость жизни. Пейзажи, проносящиеся мимо, заставили узниц остро и полно понять красоту земли, мимо чего они раньше проходили, не замечая, и чего были теперь лишены. Зловещая колонна мчалась вперед. Иногда навстречу брели фигуры польских крестьян, которые, увидев черные, словно вырвавшиеся из ада машины, бросались прочь. Двое ребятишек купались в пруду и застыли от страха. По полю шли крестьянки, он издали крестят узниц и крестятся сами. А потом вдоль дороги – сожженные хутора, пепелища, разоренные сады. Поодаль от дороги, в зарослях кустарника стоит полуразрушенная часовенка с исклеванным пулями распятием. Перед ней стоит старуха-нищенка и девочка лет восьми в лохмотьях.
      Так прошло несколько часов. Километр проносился за километром, и вот колонна свернула на проселочную дорогу. Долго ехали через лес. Он оборвался, и сразу по глазам ударила жуткая картина. Огромная местность, везде, куда не посмотри, покрытая пнями. Возле каждого из них копошатся люди, корчующие пни. Поле оцеплено. То тут, то там трещат автоматы. Между узниками мечутся капо, избивая замедливших темп. Длинный ряд жертв их усердия. «Вот кому на смену нас везут». За полем смерти на возвышенности был расположен эсэсовский городок. У его подножия тоже трудились тысячи узников. Они копали траншеи для подземных коммуникаций, носили камни и песок, выравнивая местность, пилили деревья, корчевали пни. И здесь трещали выстрелы, лежал длинный ряд замученных. Далее был расположен концлагерь. В немецких документах он значился под цифрово-буквенным кодом, но узники его звали Явожнинским, потому что недалеко находилось местечко Явожно. Колонна тяжело поднималась в гору. Около дороги, на сосне, на вывернутых руках висел узник, рядом вниз головой висел другой. Оба мертвы. У третьей сосны хохочущий эсэсовец заставлял узника с окровавленным лицом и ободранными руками лезть вверх по голому стволу. Из последних сил тот пытался добраться до сука, но тут же соскользнул вниз. Через миг выстрел раздался и оттуда. А другому, все же удалось залезть. Теперь он сидел на суку и кричал без остановки: «Их бин аффе! Их бин аффе!». Далее вокруг собачьей конуры стоят хохочущие эсэсовцы. Из отверстия видна голова узника. Он лает по собачьи, и один из мучителей, для поощрения, бьет его сапогом в лицо.
      Едва машины заехали внутрь, и остановились, все вокруг залил густой, липкий трупный смрад. От вони невозможно было дышать. По команде узницы посыпались из машин на плац, и сразу на них обрушились дубинки и клыки. Спасения не было нигде. Пересчет и избиение продолжалось без конца. Наконец, перед строем появился верзила эсэсовец со свинцовым взглядом матерого душегуба, взращенного там, где убийца всегда безнаказан. Он постоял перед строем, покачался с пяток на носки и вдруг ударил двоих, стоящих в первом ряду узниц. Обе остались без зубов. Потом он двинулся вдоль шеренг, выпрямляя дубинкой спины тех, кто не стоял на вытяжку, развернув плечи. Затем повел колонну к длинному бараку с заколоченными окнами. Из барака исходил трупный смрад. Как из-под земли появилось тридцать капо с дубинками. Эсэсовец объявил.
       Это мертвецкая! Задача – погрузить их на машины. Кто не справится, сама станет трупом! На все даю пять минут!
        В тот же миг, капо с улюлюканьем набросились на узниц, избивая всех подряд. Толпа ринулась внутрь. Где-то высоко тускло светила слабенькая лампочка. После солнечного света внутри была непроглядная темень. Когда глаза привыкли к темноте, Оля разглядела несколько бочек с негашеной известью, прислоненную к ним лопату, а дальше штабеля трупов, припорошенных известью. Смесь смрада и хлорки сводила с ума, Оля старалась не дышать. Мимо нее, со страшной ношей в обхват пробегали узницы.
       Захотела в их компанию? Бери!
       И капо огрела ее дубинкой. Удар бросил на четвереньки, она подхватила человека с простреленной головой. Скорее прочь от сюда, где среди трупов, кишат жирные крысы. У дверей стояли эсэсовцы, азартно отсчитывающие по часам секунды. Оля вдруг почувствовала, что у нее подкосились ноги, и она упала бы и была бы непременно убита, если бы Лена уже освободившаяся от ноши её не подхватила.
        Нагруженная автоколонна уехала, а узниц повели в песчаный карьер. Песок из него давно был выбран, и эта огромная яма стала местом карантина. Появилась блоковая. Как всегда с лицом матерой уголовницы, с дубинкой и зеленым венкелем (с буквой Р). Началось «укрепление мускулов»: лечь, встать, лечь, встать. Как бешеная собака бросалась эта уголовница на несчастных, избивая всех подряд, очень веселя этим часовых на вышках. Ругань, мат сыпались из нее беспрерывно. Чаще всего она повторяла «пся крев». За это ее все и называли Псякрев. Началась человеческая свалка, слышались загнанные хрипы, стоны сотен избитых, десятки искалеченных. Многие не могут быстро встать, о них спотыкаются вторые, на вторых падают третьи. А их бьет Псякрев резиновой дубинкой, в которую залит свинец. Если удар по черепу – череп расколот. За час шестеро убито, десятки искалечены. Эсэсовец с вышки кричит.
        Блокхильферин, ты молодчина! Неплохо их пошевелила. Но мне сверху видно, что справа ленились. Пошевели ту сотню, там полно всякого дерьма!
      И Псякрев со всех ног набросилась на узниц. Для нее любой, даже самый мелкий эсэсовский чин – повелитель. Опять кровавая баня, стоны и вопли беззащитных женщин. В сторону оттащили еще десять трупов. Через определенное время на смену Псякрев явилась ее помощница штубовая Шавка. Она была маленького роста, о таких говорят «метр с кепкой в прыжке» и голос имела визгливый, но была ничуть не лучше других палачей. Психиатры утверждают, что люди маленького роста всю жизнь страдают из-за этого. В детстве их дразнят лилипутами, недомерками, недоносками. Они ощущают свою ущербность, завидуют и тайно ненавидят людей нормального роста и телосложения. Они получают огромную радость муча и истязая людей выше себя ростом. Не дай Бог попасть в подчинение такому сержанту, прапорщику или тюремному надзирателю. Будет измываться бесконечно.
        Шавка, вся, лоснясь от важности, произнесла речь о важности дисциплины, любви к труду, умножению благосостояния рейха и пообещала научить всех красиво ходить строем. Теперь узницы должны были косынками перетаскивать песок в другой конец лагеря. Шли по песку, какое уж тут равнение – лишь бы не упасть. Шавка бегала вокруг строя, хлестала плетью всех подряд и визгливо орала
      Я вас научу ходить строем! Вы у меня попляшите! Я вам покажу! Вы у меня вспомните всех святых! Я вас…! Я вам…! Вы у меня! Я..! Я…! Я…!
       И так весь день. За все время узницам не дали ни крошки еды, ни капли воды. На следующий день они перетаскивали перенесённый песок обратно. Только на третий день  получили по черпаку баланды и по 125 грамм хлеба. Этот хлеб был наполовину из отрубей, наполовину из опилок. Карантин продолжался. Узниц гоняли копать траншеи, чистить выгребные ямы, они снова и снова перетаскивали песок, и до упаду выполняли «спортивные» упражнения. Женщины быстро вымирали. Смерть соседки никого не удивляла. К концу карантина из двухсот женщин уцелело только человек сорок. Те, кто были еще живы, превратились в привидения, одетые в полосатые как матрац робы. Оля выжила лишь потому, что старшая сестра отливала ей от своей ничтожной порции и заставляла глотать эту добавку. Лена сама не могла потом объяснить, как такое получилось, но, делясь она сама чувствовала, что становится сильнее. Наконец, узниц погнали в баню. Воды была так отравлена хлоркой, что если человек мучимый жаждой пил ее, то потом умирал в страшных мучениях. Даже бани здесь был пыткой. Наступил день распределения по баракам. Все время: в яме, на работе, во время ежедневных пересчетов и переписываний номеров живых, Лена и Оля держались вместе. Когда подряд прозвучали их номера, они обрадовались. Но тут же встревожились, что их ждет на новом месте? В их группу попали: француженка, бельгийка, сербка, две чешки и три еврейки (одна польская, две итальянские). Капо привела их к блоку и сдала штубовой. Новички не ждали ничего хорошего. Штубовая носила зеленый венкель с буквой «Р» (польша). В руке  держала плеть. Но то, что произошло дальше, было настоящим чудом. Так везет, как повезло им, везет одной из миллиона. Любой барак разделялся в центре небольшим помещением на первую и вторую штубу. В центре жили: блоковая, ее помощницы штубовые, писарь, капо и форбайтеры. В этом помещении были кровати с бельем. Все остальные, рядовые узницы спали на голых нарах. В центре помещения стоял металлический сундук. И вдруг штубовая достала из него хлеб, тарелки с ложками и термос с супом: «Ешьте!». Узницы стояли потрясенные. После долгих месяцев унижений, после постоянных побоев, дубинок, хлыстов, собачьих клыков, после постоянного ощущения смерти,  все время кружившей поблизости, вдруг ЭТО! Медленно, боясь, что все это жестокая шутка, что еду только показали и сейчас отберут, узницы начали есть. Поверив, они набросились на еду. Всем хватило. Поев, все смотрели на штубовую с огромной благодарностью. Вдруг итальянская еврейка упала на колени перед ней и быстро заговорила. С трудом стало понятно, что она говорила.
      Я никогда не забуду вашей доброты. За пять месяцев неволи я впервые встретила такую женщину в должности штубовой. Я обязана вам жизнью. Если вам будет нужно – возьмите мою жизнь!
        Хватит болтать. Любой нормальный человек сделал бы то же самое. Впрочем, я понимаю, вы отвыкли от нормальных людей. Теперь слушайте. Сейчас ложитесь спать. Капо и форбайтеры все находятся в арбйткомандах, вернуться к вечеру. Блоковая с писарем и второй штубовой – в центральном блоке. Там до вечера идет картёжная игра. Поэтому спите спокойно. Если будет надо, я вас подниму, тогда сразу хватайте мётлы и делайте вид, что прибираетесь. При всех других ко мне обращаться только вытянувшись в струнку, и только «фрау штубенхильферин». Отдыхайте, а вы двое идемте со мной.
         Моя посуду, Оля задал мучивший всех вопрос
         Как же такая женщина как вы оказалась на такой должности?
                Рассказ Ванды Корчевской.
      Я родилась в 1911 году в Лодзи, в семье ткача и прачки. Выросла в ужасных трущобах. Там были такие места, где в самый яркий полдень царила ночь. Мои родители работали с рассвета до темна. От дикой безысходности, от понимания того, что живет по скотски и ничего хорошего его в жизни не ждет, отец сильно пил, а вернувшись пьяным, избивал мать. Когда мне было семь лет, он погиб в пьяной драке в кабаке. Так мы остались втроем с матерью и маленькой сестрой. Мать каждый день, без всяких выходных, руками стирала горы белья, и этот бак с кипятком угробил ее. В 30 лет ей можно было дать все 50. Мы дети росли на улице. Нами никто не занимался. Целый день мы играли на свалке. А рядом была совсем другая жизнь. Когда я попадала на центральные улицы, мне казалось, что я вижу сон наяву. Чистые улицы, шикарные магазины, нарядные дамы и господа. Но нас сразу прогоняли, как бездомных собак. Сначала от нечего делать, мы начали воровать. Тогда это было для нас только еще одной игрой. Даже если мы попадались, нас только прогоняли. Мы не знали, что за нами зорко следят взрослые преступники. Однажды, в 24 году, к нашей компании подошел шикарно одетый господин. Он угостил нас конфетами, а потом привел на пустырь. Там он соорудил настоящий лабиринт из ящиков и бочек, всюду расставил пустые бутылки и консервные банки и объявил, что того, кто пролезет через этот завал, не свалив ни одной «погремушки», он накормит в шикарном ресторане. Это удалось только мне. Он сдержал слово. За обедом сказал, что он известный вор-домушник. Ему нужен помощник. Я гожусь. Если согласна, то буду так обедать каждый день. И я согласилась. Если бы  отказалась, меня ждала участь матери – стать старухой в 30 лет, так ничего в жизни и не увидев. Началась моя новая жизнь. Мы выбирали богатые дома, когда хозяев не было дома, а прислуга спала. Он меня подсаживал, я пролезала в форточку и открывала ему двери. Мы постоянно переезжали. Лодзь, Краков, Модлин, Львов, Вильно, Варшава, Данциг. Никому не могло прийти в голову, что этот шикарно одетый господин с такой милой девочкой – вор-рецидивист. Богатые дома, шикарные отели, дорогие курорты. Он научил меня со вкусом одеваться, разбираться в хороших вещах, антиквариате, драгоценностях, торговаться со скупщиками краденного. Я получала только одну десятую добычи, но и этого хватало с избытком. У меня отлично получалось, что я перепутала номер отеля, даже если попадалась. Но всему приходит конец. Постепенно мы примелькались и в 28 году нас поймали. Он получил десять лет, мне как несовершеннолетней, дали год. Отсидев, принялась за старое. Я уже привыкла к шикарной жизни. На наворованное я смогла купить матери небольшую кофейню-кондитерскую в хорошем месте Варшавы и оплатить обучение сестры в гимназии. Честным трудом сделать это я бы не смогла. Теперь я выдавала себя за образованную барышню. В 34 году попалась снова. Тогда я получила три года. Вышла в 37 году, а через два года началась война.
      Политикой я никогда не интересовалась. Я знала, что в соседней Германии правит Гитлер, что он вопит о мировом господстве, о высшей расе, но все это меня не касалось. О Германии я думала не чаще, чем о луне. Всегда заботилась о себе самой. Заботилась, как могла. И вот жизнь переменилась. Через месяц Польша была разгромлена. Новые хозяева сразу показали себя во всей красе. Такого открытого грабежа мне еще видеть не приходилось. Стали исчезать польские врачи, учителя, священники. Меня никогда не интересовало, какой нации люди, которых я собираюсь обворовать: немец, поляк или еврей. Но даже мне – воровке было жаль людей, еще вчера живущих в шикарном доме, ведущих обеспеченную жизнь, а сегодня гонимых под автоматами в гетто. Когда могла подкармливала их. Я продолжала обворовывать те же самые виллы и особняки, что и раньше, но теперь у них были другие хозяева. В ноябре 40 года я попалась. В тюрьме меня избили и, как нанесшую «экономический ущерб» рейху, запихнули в концлагерь. К счастью, они подняли мои старые дела польской уголовной полиции, и я получила этот венкель. По инструкции из Берлина на должности «проминентов» должны назначаться только уголовники. У лагфюрера тогда был сильный недобор «зеленых». Поэтому, увидев мой венкель, да еще то, что я сносно говорю по-немецки, он сразу нацепил мне на рукав повязку капо. Мучить несчастных я не хотела и нашла способ отказаться от такой «чести» не погубив себя. Сидя в тюрьмах, научилась хорошо играть в карты. Наша блоковая – заядлая картежница. В центральном блоке, после развода арбайткоманд на работы, целый день лагерные «аристократы» режутся в карты. Игра идет на хлеб, сигареты, золото. Однажды сильно проиграв, блоковая спросила у всех
        Кто умеет играть в карты так, чтобы не стыдно было с ней садиться?
       Все молчали. Тогда она объявила, что выигравшая у неё, получит буханку хлеба, а проигравшая, получит плетей. Я обыграла ее. Тогда она назначила меня штубовой и сделала постоянной партнершей по игре в центральном блоке. Я научила ее как надо играть и как играть не следует. Я раскрыла ей секреты и тонкости наиболее характерных вариантов. Мы много играли и много выиграли. Я все время повторяла блоковой - главное не как добыть, а как делиться. Нельзя все время выигрывать, нельзя возбуждать к себе зависть и злобу. Выигрыши надо чередовать с проигрышами, но так, чтобы общий счет был в нашу пользу. И надо знать, кому проигрывать. Но блоковая не желает ничего слушать. Она посмела обыграть самого лагэльтестера Бруно. Такого он не прощает. Здешние капо и форбайтеры ненавидят меня за то, что они «трудятся» в арбайткомандах, а я остаюсь в блоке. Если кончиться благосклонность блоковой ко мне, то они набросятся на меня, как стая волков. Но пока я жива, я буду заботиться о вас!
                XII
        Проходили дни. Ванда постоянно назначала Лену и Олю дневальными. За два часа они прибирались в блоке, а потом весь день отдыхали, следя чтобы не попасться на глаза палачам. Каждый день Ванда подкармливала их и еще разных узниц. Так прошло три дня, а на четвертый эсэсовцы всех узников до одного погнали на авральную разгрузку кирпича. Машины с кирпичом шли непрерывным потоком. Их разгружали у ворот, а кирпич переносили на другой конец лагеря и укладывали в штабеля. Расстояние до них было чуть больше километра. Каждый узник должен был бегом относить десяток кирпичей к штабелям. Возвращаться тоже бегом. Эсэсовцы объявили: за разбитый кирпич будет разбита голова, а за симуляцию – расстрел. Упал и не быстро встал – симуляция. Появились четыре заключенных музыканта: скрипач, трубач, аккордеонист и барабанщик. Пятым бы знаменитый польский оперный певец. Теперь вместо арий он должен был  постоянно петь осточертевшие немецкие шлягеры. Лагфюреру очень нравилась песенка «Роза мунде». Заиграла музыка. По замкнутому кругу сплошной вереницей безостановочно бежали узники. По всему этому «стадиону» на небольшом расстоянии стояли эсэсовцы и капо. Бежавших хоть чуть-чуть медленнее избивали капо, упавших добивали конвойные. Делалось это под пение одной и той же песенки на разных языках.
                Пылко. Жажду. Встречи с Розамундой.
                Дни, часы бегут все. Как секунды.
                Но пускай она со мной упряма.
                Я решил сказать ей на свиданье прямо.
                Ро — за мунде! Скажи же ты мне беда.
                Ро — за мунде! Нельзя же ждать мне всегда.
                Ро — за мунде! Взгляд твой ещё не погас.
                Сжалься же о ро — за мунде.
                В этом ты так жестока ….
       Эта весёлая песенка была дополнительным издевательством. Вместе со всеми Оля бежала с кирпичами в руках. По всей дороге она видела раскинувшиеся тела убитых. Поднятая пыль забивала легкие, продолжало палить солнце, продолжала звучать осточертевшая музыка, и продолжали звучать выстрелы эсэсовцев. Во второй половине дня прибыл новый транспорт из Освенцима. Новичков пересчитали, заставили загрузить машины трупами и сразу включили в этот марафон. Впереди Оли бежала одна их новеньких. Кирпичи в руках были для нее совершенно непосильным грузом. Они водили ее из стороны в сторону, ноги заплетались. Поравнявшись с ней, Оля увидела девушку такого же возраста, как и она, с таким же венкелем на груди: «Держись землячка». Та никак не отреагировала. На ее лице застыло выражение покорной обреченности. Оля умоляла ее держаться, но та все замедляла движение на подгибающихся ногах. Шатаясь, будто пьяная, она выронила кирпичи и упала лицом вниз. А песенка продолжала звучать.
                Ро - за мунде! Шенк мир дайн херц унд дайн я!
                Ро - за мунде! Фраг ду нихт нер ди мама!
                Ро — за мунде! Глауб мир айн дир бин их трай!
                Ден цу штунде ро — за мунде!
                Ист май херц, граде, нох фрай!
         Неминуемая гибель, должная произойти сейчас под эту весёленькую музыку, у нее на глазах, вызвала у Оли вспышку ярости. Она быстро опустила свои кирпичи на землю, схватила девушку под руки и рывком подняла ее на ноги
        Будешь жить! – Оля подала ей кирпичи и толкнула вперед. – Бегом.
      Ближайший эсэсовец опешил. Оля собрала кирпичи и побежала, каждую секунду ожидая выстрела в спину. Но немцу пришлось менять магазин, а за это время Оля была уже далеко. Когда они бежали обратно, девушка рыдала
            Зачем ты так? Они бы и тебя тоже!
            Держись землячка! Ты откуда?
            Из-под Одессы.
            А я из Ленинграда.
           Оля, что за игры с эсэсовцами? - догнала их Лена. – Патронов у них хватит на всех!
            Не сердись Лена, я не могла иначе!
             Спасибо вам девчата. Я Катя.
       Втроем они продолжали этот адский марафон. С новыми подругами Катя сумела выдержать это непосильное испытание. К вечеру весь кирпич был перенесен. Пользуясь общей суматохой и тем, что многие новички были убиты, не успев попасть в лагерные списки, девушки подменили Кате номер, и она попала не в карьер, а в блок к Лене и Оле. Ванда кормила их. Но через десять дней случилась трагедия - капо и форбайтеры донесли старосте лагеря Бруно, что штубовая Ванда покрывает «политических».
          Проверьте сами, лагэльтетер, и вы увидите, что красные не работают на благо рейха, а как в санатории весь день околачиваются в блоке.
        И тот спустил на нее всю свою уголовную свору. Блоковая картежница, решив, что  уже переняла карточное искусство Ванды, ничего не сделала для ее защиты. Дорвавшись до ненавистной штубовой, уголовницы зверски избили Ванду, после чего ее отправили в штрафную команду. На следующий день обер капо Зепп, припомнив свои проигрыши, беспощадно добил «не оправдавшую высокого доверия». Новая штубовая люто исхлестала девушек плетью и выгнала в арбайткоманду. Сестры попали на «поле смерти» корчевать пни. Когда-то шумевший здесь лес, давно был спилен. Оставшиеся после него пни теперь выкорчевывались. Узниц разделили на сотни. Во главе каждой был капо. Сотни поделили на четыре бригады. Над каждой бригадой надзирал форбайтер. Вокруг каждого пня узники копали ямы, на глубине перерубали корни и вытаскивали его наверх. Работать их заставляли в бешеном темпе. Все эсэсовцы и «проминеты» были палачами. Но одних узники считали «хорошими», других «плохими». «Хороший» убивал за день одного-двух, а потом любил посидеть в тени отдыхая. «Плохой» был страшен весь день, и невозможно было угадать, куда он направиться в следующий момент, кто станет его новой жертвой. Самым страшным, самым ненасытным был «Боксер». Так все называли лейтенанта СС Людвига Кольвица. Он считал себя прекрасным боксером и чтобы не потерять «спортивную форму» постоянно «тренировался» на узниках. Он был действительно силён. Для истощенных узников его удары часто были смертельными. Не получая отпора, видя ужас в глазах жертв, он ощущал себя сверхчеловеком, которому дозволено ВСЁ. От этого получал огромное наслаждение, впадал в азарт. Расправившись с одной бригадой, переходил к другой, третьей. Избиениям не было конца. Продолжалось  так весь день, кроме перерывов, когда этот садист отдыхал.
     Оля выглянула из ямы и ужаснулась. «Боксер» шагал прямо к ним. Может остановиться, свернет? Нет, не свернул. Как ошпаренные заметались капо и форбайтеры, избивая всех подряд, при этом тайком следя за «боксером», чтобы вовремя подать команду: «Ахтунг!». Оля быстро копала, думая: «Сейчас начнет шевелить «сонных мух», подонок!». Команда не прозвучала, палач еще издали махнул «не надо церемоний». Он дождался, когда узницы начали переворачивать пень, и его корни торчали во все стороны, и подал команду: «Наверх! Лопаты оставить в яме!». Узниц выстроили спиной к яме. Боксер улыбнулся им, словно собирался сказать что-то приятное и произнес такую речь.
        Вы как сонные мухи спите на ходу. Это преступление, за это надо наказывать сразу. Но я великодушен. Я лишь помогу вам взбодриться, чтобы вы лучше работали во благо великого рейха. Лучший способ проснуться – это спорт. А лучший спорт– это бокс. Мы проведем несколько раундов. Условие – стоять расслаблено, руки держать все время опущенными. Разрешаю защищаться уклонением головы и корпуса. Единоборство есть единоборство – не исключено, что кто-то из вас окажется в яме. Тогда быстро подняться и встать в строй. Кто вздумает медлить и отдыхать в яме – останется там навсегда.
      Кольвиц отдал фуражку и мундир Зеппу. Потом протянул руки, чтобы тот надел и зашнуровал перчатки. Этого мерзавца не остановило даже то, что перед ним женщины. Он принял боевую стойку, попрыгал, сделал несколько обманных движений и ударил узницу, стоящую справа в переносицу. Та крикнула и упала на землю, зажимая хлынувшую кровь.
         Э, так дело не пойдет. Если падать, то только в яму. Встать!
      Шатаясь, женщина поднялась. Палач сделал еще несколько обманных движений и ударил её в подбородок. Несчастная ударилась головой о дно ямы и потеряла сознание. С азартом «Боксер» перемещался вдоль шеренги. В тишине раздавались глухие удары, отчаянные вскрики и в яму летели узница за узницей. Оля смотрела на него: «Да что же ты делаешь сволочь! Ну нет, я тебе легкого удовольствия не доставлю!». Вот перед ее глазами замелькали боксерские перчатки. Вспомнив уроки Биндера она четко реагировала на движения «Боксера», отклоняясь влево, вправо, назад. Несколько ударов пришлись в пустоту. Ему это даже понравилось, наконец-то поединок можно назвать поединком – неинтересно, когда вокруг одни «сонные мухи». Всё же, улучив момент, палач страшным ударом в лицо отправил Олю в яму. «Убил?» - мелькнула мысль. Но нет, она судорожно глотала воздух, мотала головой. Сверху слышала хохот этого садиста, глухие удары и вопли новых жертв. На нее одна за другой упали две узницы, а за тем со страшным криком пролетела Катя. Правой ногой она напоролась на острый корень, толчками ударила кровь, Катя страшно закричала. Оля стала отрывать полоски от своего платья, пытаясь наложить повязку, но та сразу набухала кровью. В это время в яму полетела и Лена. Придя в себя, она велела Оле выбираться, а с Катей осталась сама. Из ямы выползали все, кто еще мог выползти. С трудом вставали с четверенек. С проломленными носами, выбитыми зубами, сломанными челюстями. У Оли земля качалась под ногами, перед глазами плыли темные круги. В голове гвоздем засело, что надо ждать продолжения. «Боксер» начал упражнения на расслабление мышц. Рядом стоял Зепп. Всем своим видом он выражал восторг и восхищение, мастерством господина унтерштурмфюрера. Ему не хватало слов, и он пытался жестами повторить наиболее удачные движения.
       Со страхом и отчаянием ждали узницы своей очереди, и когда она наступала, с протяженным криком летели в яму. Олю охватила холодная ненависть. Она сама не ожидала в себе такой ненависти. Оля поняла, что должна как можно дольше выматывать эту скотину, чтобы он перестал мучить несчастных, хотя бы сейчас. Все вокруг следили за этим невероятным поединком. Снова Оля уклонялась от ударов. Некоторые из них все же доставали ее, но уже вскользь. Кольвиц уже тяжело дышал, с него градом тек пот, но Оля знала, что он не допустит ничьи. Действительно, скоро от страшного удара в лицо Оля снова оказалась в яме. Раздалась команда вылезти всем наверх. Лена и Оля подхватили стонущую Катю и вытащили ее наверх. «Боксер» снял перчатки и достал пистолет – надо тренировать не только руку, но и глаз. Узницам приказали повернуться лицом к яме. Палач обошел яму и встал с другой стороны.
          О, да здесь прячутся симулянтки!
       Весело улыбаясь, он переводил свой «вальтер» с одной жертвы на другую. Две узницы заметались на дне ямы, а у третьей не было сил даже пошевелиться. Двое с трудом все же выползли наверх и встали в строй. Третья попробовала и не смогла.
             Разрешите пошевелить ее палкой, - услужливо изогнулся Зепп.
             Не стоит тратить силы на эту падаль, - ответил Боксер и выстрелил.
        За работу! Пошевелил я вас не плохо. Кстати, вот эта недомерок подняла мне настроение. В обед дать ей добавку.
        И он ушел. Скоро обед, надо помыться. Убитую вытащили из ямы, пень подняли, яму засыпали. Соседние бригады с ужасом и восхищением глядели на этих женщин, принявших на себя такое долгое истязание и этим избавивших от страданий их.
       Ударил гонг. Обед. Узники быстро выстроились в очередь. Капо питались с эсэсовской кухни, форбайтерам полагалась узниковская баланда, но они могли жрать ее сколько влезет. Им выдавалась посуда. Рядовым узникам выдавали лишь 500 грамм этого пойла. Получали они ее в пригоршни, и деревянные ботинки. У редких счастливцев были консервные банки. Выпив свою порцию, каждый отходил и падал без сил. Никто даже не отгонял мух, роящихся над людьми целыми тучами. Тысячи полосатых тел лежали неподвижно, казалось, что поле действительно завалено трупами. Внезапно раздался голос «Боксера»
           Есть здесь хорошие певцы?
           Теперь этот гад хотел развлечений. Все молчали.
          Вот как? Желающих нет? А я то старался, занимал вас спортивными упражнениями. Это выглядит симуляцией.
           Он снова заулыбался (все знали, что это значит), и тогда вскочила Лена.
           Герр унтерштурмфюрер, я могу!
           О, зер гут, но помни, постараешься – награжу, нет – накажу!
           Я готова, но как я буду петь без музыки?
           Будет музыка.
      Скоро на поле появились певец и музыканты игравшие при разгрузке кирпича. Лена поговорила с ними и над полем раздалась песня «Цыганочка Яночка». Лена пустилась в пляс. Она была сильно истощенна. Все понимали, что если упадет, споткнется или этой сволочи не понравится, то он ее убьет. Такого здесь еще никто не видел. Эсэсовцы и их прислужники весело улыбались. Как смешно – «зебра» танцует под пулеметами. Узники  с болью следили за Леной. Но та продолжала танцевать. Первыми заподозрили неладное «зелёные» - что-то здесь знакомое. Потом у них в изумлении раскрылись рты и выпучились глаза - есть такие танцы, когда танцор издевается над зрителем. Постепенно это стали понимать и другие. Улыбки стали сходить с лиц палачей. Лена выбилась из сил. Тогда вскочила Оля. Старшая сестра перевела дух, и теперь они плясали вдвоем. Музыка звучала все громче. Теперь все узники смотрели с изумлением и ужасом, а эсэсовцы и их подручные с ожиданием команды «огонь!». Всем стало ясно – эти двое издеваются над главным палачом. Всем кроме него самого. Этот дурак, так и не понял, что над ним издеваются. Наконец песня кончилась, Лена и Оля окончательно выбившись из сил, упали на землю.
         Я доволен! Постарались. Им буханку хлеба. Быстро! – сказал он.
      Один из капо бросился к эсэсовским столам и принес настоящего, не эрзац, хлеба. Никто из подчиненных «Боксера» не решился открыть ему глаза. Знал и не помешал – за это могло не поздоровиться самому. Лена и Оля стали легендой всего лагеря. Хлеб они поделили между своей бригадой. Опять всех погнали рыть ямы, корчевать пни, выравнивать местность. Опять замелькали плети и дубинки. Опять то тут, то там затрещали выстрелы, опять повсюду слышалось: «Арбайтен, ферлюхте шайзе!». Опять ненасытный убийца пошел шевелить «сонных мух». Опять заработал конвейер смерти. Когда наступил вечер, и объявили конец работе, узники побрели к месту сбора. Здесь их выстраивали, избивали, ровняли ряды и сотни. Колонна двинулась в лагерь. От шарканья тысяч ног поднялась густая пыль, забивающая легкие. Казалось, ползет огромная гусеница. Конвоиры опять заорали.
          Лос, шнель швайне. Вас заждался дом родной.
     В лагере начался вечерний аппель. В открытом мерседесе лагфюрер принимал рапорты. «Боксер четко доложил
     Герр оберштумбанфюрер! Арбайткоманда землекопов доставлена в полном составе. 2896 живых гефтлингов и 104 мертвых. 67 умерли естественной смертью, 37 застреленны при попытке к бегству. Среди охраны потерь нет. Докладывает унтерштурмфюрер Кольвиц. Хайль Гитлер!
         Хайль!
       Следующим днем было воскресенье. В этот день на работу не гоняли, но не давали и еды. Эсэсовцы отдыхали, уголовники занялись пьянкой, и карточной игрой. Узницам в женском блоке приказали сидеть в бараке и не высовываться, иначе – «спорт». Измученная Катя спала, а Лена и Оля разговорились. Они уже давно ничему не удивлялись, но сейчас разговорились между собой.
        Лена, ответь мне, откуда такие берутся? Что они с неба свалились? Хуже зверей! Ведь у них тоже были матери. Как люди могли превратиться в ТАКОЕ?
        Понимаешь, Оля, здесь нет отдельно взятого человека. Нет ни одного Я, а есть только МЫ. Но у нас МЫ – все люди, МЫ – все человеки, МЫ – все братья. А у них, Мы – арийцы, МЫ – немцы, МЫ – наследники Шиллера и Канта. А все остальные уже не МЫ. Все, кто не похож на нас, уже вроде и не люди, а так – обезьяны. Еще Толстой говорил, что людоеды ставили и считали своих жертв ниже себя именно за то, что они питались фруктами и овощами. За то, что они не людоеды!
        Вот ты говоришь о людоедах. Говорят «в человеке есть звериные инстинкты». А ты слышала хоть раз, чтобы волк убивал волка, а заяц зайца? На такое способен только человек – венец божьего творения. Наверное, когда человек, люди только начали свое развитие, слезли с деревьев, уже тогда племена разошлись. Сознание сузило понятие МЫ только до своего племени. Другое племя – уже не МЫ. А раз не МЫ, то можешь убить, можешь сожрать! Как же быть?
        А дальше вступает в действие то, что отличает человека от животного – культура. И весь вопрос – какая она? Повышает или понижает способность человека сопереживать чужой боли? Чувствовать ее, как свою. Если понижает, то это наркотик. Для настоящего человека различия между народами – повод для радостного удивления, желания их изучать, знакомиться, дружить с ними, а для «голой обезьяны» – основание презирать и кусать всех, кто на нее «арийку» не похож.
         «Народ, избравший самого себя», так говорил Заратустра. Так что ли Лена?
         Пойми Оля, нравственные уроды были всегда и везде. Нет народа состоящего только из хороших или только плохих людей. Разложить человека, если он не с твердым характером можно всегда. Сделать это лучше всего властью над людьми. Посмотри на этот лагерь. От коменданта до последнего форбайтера – полная вседозволенность и безнаказанность над теми, кто внизу и полное бесправие перед теми, кто сверху. Чем выше должность, тем больше людей можешь отправить на смерть, но спасти от смерти хоть одного человека тут не может никто. За это сразу смерть или восточный фронт. А убивать человека лучше, когда он один, без друзей. Вот и хотят они всех людей разделить, чтобы каждый был в одиночку. Для этого и дают разным людям разные «привилегии». Венграм – кусок Румынии, Румынам – кусок Венгрии. Хорватам «независимость» от Югославии. Французам половину их собственной Франции. Бандиту чужое барахло. Закомплексованному неудачнику – возможность поизмываться над людьми, которые лучше, умнее, талантливее его, возможность почувствовать себя суперменом. Трусу – его же собственную шкуру. И так со всеми, пока не выстроят всех в очередях к своим крематориям!
           А ведь многие поддаются.
         Верно. Знаешь, у меня из головы не идет один узник. Он меня убеждал, что всякие абстракции, то, что нельзя физически ощутить – «гуманизм», «свобода», «совесть» - надо выбросить на свалку! Мир состоит из конкретностей: кусок колбасы, женщина в постели, светлый киноэкран в темном зале, дым сигареты и дым крематория – вот, что такое жизнь. На этих доступных вещах жизнь и держится, а все остальное – ложь. И ведь заметь - такой же узник узник, как мы с тобой, а не замечает, что поет с голоса эсэсовцев. Это они «помогли» таким, как он, как они выражаются «облегчить процесс мышления». Настолько «облегчить», что вообще убрать мысль – оставить одни ощущения: тепло–холодно, сладко -– горько!
          Так как же нам быть Лена?
       Не опускать руки. Погляди, кто погибает первым. Тот, кто решил, что все равно «хана», все равно смерть. Чего трепыхаться? И ни в коем случае не пытаться выжить за счет тех, кто рядом. Бороться!
       Так они говорили, лежа на нарах. Постепенно задремали, а когда проснулись, то Кати рядом не было. У нее же больная нога, куда она пошла? Если ей очень надо, то почему не попросила их помочь. Нигде в бараке ее не было. В дверях сидела одна из подручных штубовых.
          Госпожа начальница, нам бы по нужде.
          Пусть сначала вернется та.
          А если нет?
          А если нет, печенку отобью.
          Так ведь бывает, что и тонут в нужнике. Сколько тогда всем будет мороки.
          Верно, приведи ее, а то она поскакала на одной ноге, другая черная как деревяшка.
        Катю они нашли за бараком. В 12и метрах была натянута колючая проволока под током. Катя с дикой тоской глядела на пространство за проволокой и плакала. Оля положила ей руку на плечо, а Лена погладила по голове. Катя зарыдала.
                XIII
                Рассказ Кати Блиновой.
      Никогда я не рассказывала всем свою историю. Вы сами перенесли страшные страдания, зачем вам еще мои. Но не хочу умирать безвестной. Если выживете, расскажите мою историю. Я родом из-под Одессы. Меня схватили в облаве. Всех молодых заперли в склад на станции. Когда молодых парней и девчат набралось несколько сотен, нас затолкали в вагоны для скота и повезли в Германию. Под городом Галле я попала на самый настоящий невольничий рынок. Среди нас ходили слухи, что работать в сельском хозяйстве, у бауэров лучше, чем на заводах. Может это и так. Но все зависело от бауэра. Меня за пять марок купил лютый нацист. С рассвета до темна я задавала корм скоту, чистили стойла, перекидывала сено. Конюшня, коровник, свинарник, птичник – все должно было блестеть. Когда заканчивалась работа на скотном дворе, меня забирала хозяйка. Теперь надо было вылизывать все комнаты. Хозяйка НИЧЕГО не делала сама, все приходилось делать мне. Когда весь дом был прибран, подходило время опять работать на скотном дворе. И так без конца. Спать мне удавалось часа два три в сутки. Если среди ночи плакал младенец, с ним заставляли сидеть меня. Иногда я не закрывала глаз несколько суток. Однажды заснула над детской кроваткой. Меня не мог разбудить даже плач младенца. За это меня сильно избили.
        Ах, ты ленивая русская скотина. Мы тебя учим трудолюбию, а ты так платишь нам за нашу доброту?
       Есть мне не давали вообще ничего. Все что оставалось после обеда хозяев сливали в одно ведро, туда же сливали остатки чая, кофе, компота, все это перемешивалось, и я должна была отнести это свиньям. Вот этим я и питалась. От голода, усталости, постоянного недосыпания, я стала делать все плохо. От этого хозяева впадали в ярость. Меня били каждый день. Больше всего надо мной издевался 12и летний гитлерюргендовец – внук хозяина. Он постоянно подстерегал меня, хлестал плетью. Для всех я была чем-то вроде дрессированной обезьяны. Хозяину было выгоднее выжать из рабыни все силы, а потом взять новую. Однажды его внук подкараулил меня и столкнул в новозоотстойник. Я чуть не захлебнулась. А пока я выбиралась, он хохотал и стегал меня плетью.
         Как смешно, русская свинья купается из грязи.
       Тут я разъярилась. Вся злоба, копившаяся в душе, вырвалась наружу. Да сколько же можно терпеть!? Выбравшись, я кинула этого гаденыша туда, откуда только что выбралась сама. Он там визжал и булькал, как недорезанный поросенок. На крики прибежал хозяин и чуть не забил меня до смерти. Устав, он отошел шагов на десять и стал мыть под водяной колонкой свои сапоги. С трудом, цепляясь за косяк, я поднялась. Рядом с дверями стояли навозные вилы. Он все еще стоял ко мне спиной. Опять я вспомнила всю их «доброту», «науку» и «ласку». Не окажись в тот миг, в миг вспышки страшной ярости, у меня под рукой вил, возможно ничего бы не случилось. Но тогда со страшным криком я разбежалась и воткнула эти вилы ему в спину. Он упал, царапая руками землю, а я все била и била его вилами. Его жена и сноха с криком бросились прочь, внук в ужасе нырнул от меня обратно в «бассейн». Все остальные батраки работали в поле. А я бросилась в дом и в ярости стала крушить все подряд. В конце концов, я подожгла эту проклятую ферму, этот дом и бросилась бежать. Но, не зная языка, в грязном заношенном платье, далеко не ушла. В полиции меня опять избили. За то, что я – дикая славянка, убила истинного арийца и нанесла ущерб рейху, меня должны были убить сразу. Но в гестапо сказали
         Пуля и петля слишком легкое наказание для этой бандитки!
     Так я оказалась здесь. Сегодня мне исполнилось 16 лет, и сегодня моя жизнь закончилась. Я знаю, что искалечена. Сегодня-завтра меня добьют эти нелюди. Если вы попытаетесь мне помочь, погибнете сами. Кому? Кому я сделала плохо? Я любила жизнь, море, своих родителей! За что?
      Потрясенные Лена и Оля слушали эту исповедь. Они видели - вся раненая нога превратилась в сплошную, черную опухоль. Как медсестра, Лена понимала – гангрена. Спасти жизнь уже может только ампутация. Но калек здесь убивают тут же. А если оставить ногу – умрёт сама в страшных мучениях. Видеть рядом добрую, несчастную девушку, понимать, что она обречена, и быть не в силах хоть чем-то помочь. От этого хотелось завыть. Как собаке на луну.
         Не хочу больше страдать! Не хочу больше мучиться! Прощайте! Отомстите за меня!
    С отчаянным криком Катя бросилась вперед. Ее распростертое тело повисло на проволоке, раздался последний, страшный крик, послышался громкий треск, от тела во все стороны полетели искры, и тут же взвыла сирена тревоги. Не дожидаясь пулеметной очереди с вышки, девушки бросились в барак. Сирена продолжала выть. Поднятые по тревоге эсэсовцы, окружили лагерь. На вышках пулеметчики приготовились к стрельбе. «Зеленые» избивали всех узников подряд, выгоняя их на аппельплац. Общим потоком вынесло и сестёр. Мимо блока пробежали электрики, на ходу одевая резиновые перчатки. Сирена смолкла. Перед глазами Лены и Оли все стояла страшная картина – бросок на проволоку и ослепительный сноп искр. Все узники замерли в строю. Блоковая вычеркнула номер Кати и ухмыляясь сказала:
         Бросаться на проволоку можно. Это, пожалуйста. Она у нас надежная.
    Подъехал мерседес лагфюрера. Выслушав рапорт, комендант сказал, что за акт саботажа – умышленное замыкание электросети, на весь лагерь наложено взыскание – всем стоять по стойке «смирно», до вечернего аппеля. Мерседес укатил. Эсэсовцы отправились в казармы и только на плацу застыли ровные квадраты узников.
        На следующий день арбайткоманду, в которую попали Лена и Оля, гнали мимо места, где висела Катя. Видя, как приближается, а затем удаляется распростертое на проволоке тело, Оля понимала, что в смертельном рывке Кати была непокорность и сила воли. Она мужественно шла до последней черты, никогда не пытаясь облегчить свое положение ценой предательства или холуйства. Глядя на мертвую Катю, Оля вдруг вспомнила многие речи, которые цитировали перед ними нацисты.
                Ф. Ницше «Символическая поэма»
Смотрите, я учу вас познавать сверхчеловека! Сверхчеловек есть разум земли. Да, скажет ваша воля: пусть сверхчеловек будет разумом земли! Человек – это канат, связывающий животное со сверхчеловеком, канат над бездной. Я люблю того, кто работает и убеждается, что он строит жилище сверхчеловеку, и приготовляет для него землю, животных и растения: и так хочет он своего падения. Ах, кто совершил большие глупости в мире, как не сострадательные? И что в мире производит больше страданий, как не глупость и не сострадательность? Так говорил однажды мне бес: «Даже боги имеют свою преисподнюю – это их любовь к людям». А недавно я слышал, как он мне говорил такие слова: «Богов нет: они исчезли из-за своего сострадания к людям!». Вот я и предостерегаю вас от сострадания: от него грядет на людей тяжелая туча! Поистине я знаю приметы погоды.
                Ф. Ницше «Так говорил Заратустра!»
Жизнь – это кладезь радости; но там где пьет так же и чернь, там все колодцы отравлены. Ко всему чистому я благосклонен; но я не желаю видеть рыла с оскаленными зубами и жажду нечистых. Они бросают свой взор вниз, в кладезь: их мерзкая улыбка отражается в колодце….
Обратимся к себе. Мы – гипербореи, мы достаточно хорошо знаем, как далеко в стороне живем от других. «Ни землей, ни водой ты не найдешь путь к гипербореям», - так понимал нас Пиндар. По ту сторону льда, севера, смерти – наша жизнь, наше счастье. Мы открыли счастье, мы знаем путь, мы нашли выход из целых тысячелетий лабиринта.… Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. ЗДЕСЬ быть врачом, ЗДЕСЬ быть неумолимым, ЗДЕСЬ действовать ножом – это надлежит делать нам, это наш род любви к человеку, с которым живем МЫ – философы, МЫ – гипербореи…
В единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур удается проявление того, что фактически представляет собой высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачными могут быть целые поколения, племена, народы.
                Л. Толстой
Если можно признать, что чтобы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на один час и хоть в одном исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя было бы совершить над людьми, не считая себя виновными.
                XIV
         Жизнь продолжалась, если только это можно было назвать жизнью. Сёстры поняли, что долго так не проживут. Они излазили весь лагерь – нигде ничего. Стандартные бараки, чисто подметенные и посыпанные песком дорожки, ровные газоны и нигде ни мусоринки. Идеальная чистота – чистота кладбища. Еще давно, Оля вдруг заметила, как между рядов колючей проволоки что-то блеснуло. На следующий день, сильно приглядевшись, поняла - это оказался большой, ржавый гвоздь. Олю охватило лихорадочное стремление – добыть его. Иметь хоть что-то могущее быть оружием. В одну из ночей она полезла за ним. Оля прекрасно понимала, чем ей это грозит. Просунуть руку, дотянуться и не задеть густые ряды проволоки, заденешь – смерть. Попадешь в луч прожектора – смерть. Заметит ночной патруль – смерть. Но оставить гвоздь там, где он лежал, Оля уже не могла, так захватило её это желание. Каким чудом ей все это удалось, она и сама не понимала. Этот гвоздь, Оля хранила, как самое дорогое сокровище. Теперь она знала, что если её отправят на смерть, уж одного-то палача она обязательно прихватит вместе с собой. Даже Лене она об этом не сказала. Узнав о картошке, сестры стали строить самые разные варианты её добычи, понимали, что на обычном концлагерном пайке они обязательно погибнут недели через 3-4. Голод и напряжение выматывали сильнее самой тяжелой работы. Наконец девушки решились. После вечернего аппеля и отбоя медленно тянулось время. Примерно в час ночи Лена и Оля выскользнули из барака. Шел дождь, по земле лагеря скользили лучи прожекторов, выхватывая из мрака то какой- нибудь барак, то хозяйственные постройки, то штабель трупов. Приноровившись сестры бросались к выбранному месту, как только оно опять погружалось во тьму. За шумом дождя они старались услышать шаги ночного патруля. Была надежда, что в дождь патрульные будут стоять под каким-нибудь навесом, но могло быть всякое. Вот луч прожектора стал опускаться вниз, уперся в трубу крематория, потом стал шарить по проволоке. Лена и Оля увидели на ней что то похожее на огромного краба, запутавшегося в сетях. После каждого броска сестры долго лежали, внимательно следя за движущимися лучами. Только бы они двигались плавно, только бы какому-нибудь прожектористу не вздумалось дернуть прожектор обратно. Наконец прожектор осветил совсем близко от Лены и Оли вывеску «КЮХЕ». Люк в подвал был закрыт решеткой. Лена просунула руку, как могла далеко. Железо впилось в плечо, палку с гвоздем, она держала за самый конец, пытаясь наколоть на неё картошку. Долго палка скользила по земле, один раз Лена её чуть не выпустила из рук. Трижды сестрам пришлось прятаться от прожектора и один раз от патруля. Наконец Лена почувствовала на конце палки тяжесть. Осторожно, боясь, что картошка вот-вот соскользнет с гвоздя, стала тянуть палку в верх. Есть! Со временем Лена приноровилась и дело пошло быстрее. Все больше клубней оказывалось за пазухой у сестер. Часа через три поползли обратно. Они знали - если эсэсовцы их просто увидят после отбоя вне барака, то сразу убьют. Когда они вошли в свой барак их начал колотить жуткий озноб от пережитого. От дрожи у Лены развязалась веревка, подпоясавшая платье и вся картошка высыпалась на пол. Со всех нар на них уставились изумленные глаза. Оля тоже развязала веревку. Узницам досталась по кусочку в пол сантиметра шириной.
Дважды сестрам удавались «рыбалки», но в четвертый раз, когда узницы уже пекли картошку в печке, внезапно, в сопровождении блоковой, вошла блокфюрер «Жаба». Увидев на печке подрумяненные дольки картошки, она спросила, словно выстрелила чьё это. Все молчали. Тогда эсэсовка достала пистолет и наставила его на ближайшую узницу. Все молчали. Раздался выстрел, и заключенная рухнула на пол. «Жаба» прицелилась в следующую. Тогда вперед шагнула одна француженка. Все ждали выстрела. Текли секунды, узницы боялись даже пошевелиться. Наконец эсэсовка молча указала француженке на картошку. Это еще ничего не значило. В любой момент немка могла её пристрелить. Наконец узница проглотила горячую картошку. И в этот момент палач изо всех сил ударила француженку в живот. С удовольствием поглядев на корчившуюся на полу женщину, и сказав  - для лучшего аппетита, раздавила сапогом все оставшиеся картофелины и вышла. Нередко тысячи узников лишались суточного пайка. Делалось это как наказание за «саботаж» и «недисциплинированность». «Зеленые», кроме форбайтеров питались с эсэсовской кухни. Баланда и эрзац-брот узников им были не нужны. Но они целыми днями играли в карты. Играли на деньги, ценности, сигареты, хлеб. Проигрыши  оплачивали пайками подчиненных. Через гражданских вольнонаемных специалистов уголовники спекулировали на «черном рынке». Тоже в основном хлебом рядовых узников. При этом они не забывали делиться с эсэсовцами, чтобы те сквозь пальцы смотрели на их «бизнес». Если в Германии эсэсовцы все же как-то боролись с эпидемиями, то на оккупированных территориях вши и блохи буквально сводили с ума узников. Эсэсовцы, чтобы узникам было труднее сговориться, постоянно перемещали их из блока в блок. Например, сегодня 200 гефтлингов переселились из третьего блока в пятый, а их седьмого 300 в третий. И так каждую неделю. С каждым днем росло уродливое сооружение с квадратной кирпичной трубой. Именно для этого узники бегом таскали кирпичи. Однажды русские запели на мотив «Крутится, вертится шар голубой»
                Тысячу собрали в Явожно девчат.
                В блоке одном, номер третий сидят,
                Блок тот на триста, все новых везут,
                В бочке селедки свободней живут.
                Шесть напихали на нары одной
                Валяться доски одна за другой.
                Слышны проклятья и уличный мат,
                Где вы видали подобных девчат?
     В один из дней мужчин погнали на работу, а женщин заперли в блоке. Так продолжалось два дня. На работу не гоняли, но и не кормили. Через два дня такой «диеты», после развода арбайткоманд, всех узниц погнали на аппельплац. Их окружили эсэсовцы. Перед женщинами выставили столы, заставленные едой и зачитали приказ, что при лагере организовывается «дом отдыха» для охраны и привилегированных узников – ПУФ. Каждая заключенная, пошедшая туда работать, будет освобождена от работы, и будет получать усиленное питание (это понятно, кому захочется «общаться» с живым скелетом). Женщины молча смотрели на столы.
         Лена и Оля! Что же вы стоите? Разве не мечтали вы о нормальной еде, а не о баланде, пригодной только для свиней. Вы готовы были отдать все ради этого, вы мечтали об этом как о чуде. И вот все это перед вами. Вас никто не держит. Стоит пройти всего лишь двадцать шагов и не будет проклятой баланды, не будет голых нар, не будет дубинок и нагаек, собачьих клыков, не будет неотвратимой, близкой смерти. А будет…, от того, что будет еще никто не умирал. Ну что же вы? Что же вы стоите и не идете к столу, заваленному хлебом, сыром, колбасой, за которым уже давятся жратвой, несколько, потерявших человеческий облик, женщин? Что же вы сдвинули плечи и не пускаете вперед узницу, стоящую позади вас? Что же в ваших глазах горит ТАКОЙ огонь? До стола всего двадцать шагов, двадцать шагов!
         Нет! Вы никогда не пройдете эти двадцать шагов. Вы лучше тысячу раз сдохнете, чем станете ублажать этих «истинных арийцев», этих «сверхчеловеков» и их прихлебателей. Для вас это хуже смерти.
           Из тысячи узниц в пуф пошло «работать» только 37.
    На следующий день всех заключенных выгнали из бараков на аппельплац. Выслушав рапорты блокфюреров, комендант объявил, что закончено строительство второго крематория. И на плац выгнали около сотни женщин. У всех у них на платьях были желтые шестиконечные звезды – еврейки (по инструкции администрации хозяйственного управления СС, крематории должны были опробоваться на евреях). Сто смертниц привезли из центрального лагеря специально для этого. Опять заиграла «Роза мунде» и обреченных погнали по огромному кругу, вдоль которого стояли эсэсовцы и капо. Сначала несчастные бежали медленно, они до последнего момента надеялись на пощаду. Но палачи избивали всех пробегающих мимо, орали «Лос, лос! Шнель, шнель!». Пытаясь уйти от ударов, еврейки ускоряли бег, но тут же попадали к другим «ангелам смерти». Страшный бег все ускорялся. Все чаще звучали выстрелы – эсэсовцы добивали упавших и не могущих быстро подняться. Стоя в строю, Лена видела множество отчаянных, затравленных взглядов. Смертницы смотрели на застывшие квадраты узников, как утопающие на надежный корабль. И Лена решилась. В выходные дни канцелярия не работала, и поэтому умершие в субботу и воскресенье до понедельника считались живыми. На все аппели их приходилось выносить из бараков и выкладывать в аккуратные ряды позади строя. В строю должны быть все. Воспользовавшись тем, что все смотрели на аппельплац, Лена переместилась в самый конец строя, там, позади всех живых лежали мертвые. Затащив труп одной узницы в глубину строя, она заостренным кусочком крышки консервной банки срезала венкель и номер с платья мертвой. Скоро девушка опять стояла в первом ряду. К тому времени большая часть евреек была уже убита, а оставшиеся бежали из последних сил. Всем было ясно, что они долго не протянут. Когда группа евреек пробегала мимо строя женщин (к счастью это было очень близко), Лена резко прогнулась вперед, схватила одну из них за плечо и с силой рванула на себя, внутрь строя. На глазах у всех. Сначала палачи опешили. Потом эсэсовцы схватились за автоматы, но капо, желая лишний раз показать свое усердие, бросились избивать узниц дубинками.
         Выдать! Выдать немедленно! 
        Эсэсовцы не стали стрелять, а узницы стояли плотной стеной и не пускали палачей внутрь. Лена срезала с груди еврейки ее номер и желтую звезду и ржавой иголкой со старой ниткой пришила их на платье мертвой. Затем схватила труп и поволокла его наружу. Увидев выпавшее из строя тело, эсэсовцы заорали «Ауфштеен!», и через несколько секунд, лежащее на земле тело прошила автоматная очередь. К счастью из-за поднятой пыли ни эсэсовцы, ни капо не поняли, что из строя вытолкнули уже мёртвую. Лена опять переместилась внутрь строя. С момента, когда она рванула еврейку за плечо, до того, как толкнула вперед труп, прошло чуть больше минуты. Оля уже пришила споротые номер и венкель на платье еврейки. Та все еще не могла поверить в случившееся. Только что она бежала, теряя последние силы, понимая, что никто ее не спасет, и вдруг такое чудо. Тут ее начала колотить нервная дрожь. Такое чувство испытывает приговоренный к повешению, когда уже выбита опора из-под ног, горло захлестывает смертная петля и вдруг веревка обрывается и ты понимаешь, что неотвратимая смерть прошла стороной и ты опять будешь жить. Осознав до конца, что с ней произошло, еврейка упала перед Леной на колени, но та ее сразу подняла на ноги. Скоро на плацу была добита последняя еврейка, и всех узников погнали в бараки. Довольные эсэсовцы разошлись. Сколько евреек выгнали на плац, столько и тащат теперь в крематорий. Лежа на нарах рядом с Леной и Олей, спасенная смотрела на них таким взглядом, что сестры почти физически почувствовали, как наполняются новыми силами. Ради таких взглядов стоит жить на свете. Какая награда может быть дороже? Лежа на нарах, новая знакомая рассказала свою историю.
                Рассказ Люсьены Мартине.
       Я родилась в 1923 году в деревне под Парижем. В 16 лет я ушла из дома. Что меня ждало в деревне? Возиться со скотом, от зари до зари работать в поле, ходить на сельские танцульки, выйти замуж за какого-нибудь конюха, и всю жизнь проторчать в деревне. Перед моими глазами был пример моей матери. Двадцать лет прошло со времени ее свадьбы, а что она видела в своей жизни? Дом, работа в поле, хлев, стирка, глажка, готовка, ходьба в сельскую лавку, сплетни с соседками. И так всю жизнь. Для этого стоило родиться? Где яркие чувства, интересные события, ощущение собственной значимости, своего места в жизни? Моего отца интересовали только цены на урожай. По воскресеньям он с такими же, как он, в сельской таверне играл в карты, и за газетой и бутылкой дешевого вина решал судьбы мира. А по вечерам я видела яркое зарево. Это горели огни Парижа. Я страшно завидовала людям, живущим там. Именно там была настоящая жизнь. Весной 39 года, когда меня погнали работать в поле, взбунтовалась и сбежала.
        В Париже я устроилась работать в шляпную мастерскую. Вместе с подругой Мари мы снимали комнату в мансарде. На жизнь хватало. Я буквально упивалась своей свободой. Сама себе хозяйка, свои деньги трачу, как хочу и ни перед кем не должна отчитываться. Каждый вечер я бежала на бульвары Парижа. Мне казалось, что я попала в сказку. Кафе, дансинги, казино, ночные клубы, кино, театры, музеи. Яркие витрины магазинов, огни реклам, музыка, льющаяся ото всюду, сам воздух Парижа. О Париж – вечный город. Город поражал, восхищал и просто оглушал размерами, красотой и многолюдством. Неисчислимо количество дворцов  - Елисейский, Шайо, Люксембургсккий, Бурбонский, Луврский, Матиньонский и многие многие другие. Каждый из них с особенной историей и легендой, которые сочно и интересно расскажут экскурсоводы и пожилые парижане, желающие просветить наивных провинциалов. Но разве только дворцы украшение города? Пантеон, Парижская опера, Дом инвалидов, собор Парижской Богоматери - надо было везде успеть, везде побывать: и на Больших бульварах напоминающих Вену, и в раскинувшемся вокруг площади Биржи шумном Торговом городе – слепке Гамбурга и лондонского Сити, и в мрачном Менильмонтане с его лабиринтом косо вздыбленных улочек – портовом городе, Марсель, оторванный от моря и задыхающийся в каменной давке домов. Разделенные десятками разных улиц и площадей два города, летом одинаково утопающие в зелени: город мертвых – Пер-Лашез, на востоке, и город богатых – Насси, на западе. Гар-де-ле-Эст – наша Венеция, город дремлющих каналов и всегда неподвижных барж. Прекрасный Верхний Монмантр, откуда открывается прекрасная панорама всего Парижа, где всегда играют тихие шарманки, сидят уличные художники, полно разных лавочек торгующих милыми сердцу безделушками, а по вечерам ходят влюбленные парочки и сам воздух пропитан любовью. Монмантр, о Монмантр! С одной стороны базилика Сакре-Кёр, с другой дешевые кафе-бистро, знаменитые кабаре: «Чёрный кот», «Проворный кролик», «Мелен де ла Галет», «Мулен Руж». Площадь Тетр, где прямо на улице выступают уличные поэты, музыканты, певцы, фокусники, комедианты - кто знает, может вы увидите там будущих мировых знаменитостей. Краски закатного солнца, негромкая музыка аккордеона. А разве можно забыть прогулки по многочисленным и неизвестным улочкам в старых районах. Узенькие, выложенные брусчаткой, сплошь окруженные домами старой постройки с редкими скульптурами и цветами на балконах! Гуляя можно было неожиданно выйти к набережной Сены или какому-нибудь  парку, с удовольствием съедая мороженное или пару круасан с кофе в кафе. И еще и еще – всего не перечесть – от запущенного пустыря холма Шомон, до четко разграфленного Марсового поля, где стоит эта знаменитая криволапая помесь таксы с жирафом – Эйфелева башня. Я просто упивалась всем этим. О Париж, Париж – вечный город! Как же все это теперь далеко! До сих пор мне снятся эти прогулки! А тогда я готова была кричать от радости, что причастна к его жизни. Этого настроения хватило на три месяца. Неизвестно, как бы сложилась моя жизнь дальше, но третьего сентября в газетах объявили, что началась война. А я еще летом влюбилась в молодого мерзавца. Сейчас я сама не понимаю, что я в нем нашла. Где были мои глаза? Ведь он был обычным альфонсом. Воистину, любовь делает людей слепыми. Я искренне верила, что он самый лучший, наделен массой достоинств и только глупые люди этого не видят и не ценят. Постепенно он сделал меня проституткой. И ведь до чего ловко у него это получилось. Сначала вместе гуляли, ходили на танцы, он мне - наивной деревенской дурочке показывал Париж. Язык у него был хорошо подвешен, рассказывал он интересно и остроумно. Я смотрела на него с восхищением. Он был словно принц, показывающий богатства своей страны иностранной принцессе. И я влюбилась в него без памяти. Потом у него начались «проблемы». Я и не заметила, что сначала платил за все он, потом мы вместе, а под конец уже только я. Но я любила и считала это неважным. Думала, что люблю героя, который вот-вот отправиться защищать родину. Правда это вот-вот никак не наступало. Однажды он вернулся ко мне весь убитый горем и сказал, что попал в трудное положение, ему срочно нужно много денег, иначе он погиб. Я ему сразу отдала все до последнего сантима, но он заявил, что этого мало и собрался уйти, но я сама заявила, что готова ради него на все. Он остановился и, постоянно запинаясь сказал, что есть один способ, но он никогда не сможет мне этого предложить и как я его не упрашивала сказать, он ушел. Через два дня он пришел снова, я за эти дни совсем извелась, пристала к нему и он, словно только уступая моему нажиму, ответил, что я ему смогу помочь, только если пойду нам панель. Я вспыхнула: «Да ты что!?». Но он тут же заговорил, что только временно, что если бы не чрезвычайные обстоятельства, он бы этого никогда мне не предложил, что он меня любит и никогда этим не попрекнет, что, как только появиться возможность, это все кончится, мы поженимся и заживем долго и счастливо. И что если я его люблю так же как он меня, то пойду на эту маленькую жертву. А если я откажусь помочь в трудную минуту, то значит вся моя любовь – ложь и он тут же уйдет. Говорил очень быстро, всё время перескакивая с темы на тему не давя мне вставить мне хоть слово. О проституции он сказал так, мимоходом, словно о каком-то пустяке. И я на это купилась. Боже, какой дурой я была!
        Тем временем шла «странная» война. Во Франции все надеялись отсидеться за «линией Мажино». Мой «жених» отделался от армии справкой. Моя «жизнь» текла как прежде, я уже начинала считать, что это и есть нормальная жизнь. Летом 40 года я узнала, что у моего «жениха» есть еще пять таких «невест» как я. Когда я заявила, что между нами все кончено, он рассмеялся и ударил меня по лицу. Он ожидал, что я заплачу, он изобьет меня и заставит силой. Но во мне взыграла крестьянская кровь, и я его здорово отлупила чугунной сковородкой. Он никогда не получал отпора и просто не знал, что делать в таком случае. Через три дня он заявился с тремя дружками. Достали ножи, они стали выкобениваться, но я плеснула в одного из них кипятком из кастрюли. Двое других бросились, было ко мне, но я схватила кипящий кофейник и заорала: «Ну, кому яйца вкрутую сварить!?». Вид у меня был настолько страшен, что они ушли, бормоча угрозы, вроде: «ну погоди, мы тебя запомним!» Я им ответила: «Смотри не забудь! Стороной обходить будешь!» Больше я их не увидела.
       Наступили серьезные времена. 10 мая 40 года Германия начала наступление на западном фронте. Немцы и не собирались лезть на линию Мажино, а просто обошли ее. Французская армия, все еще воюющая, как в первую мировую войну, была разбита. Через месяц и четыре дня немцы ворвались в Париж. Перед этим в городе была страшная паника. Многие бросали свои дома и бежали на юг. Именно в этот момент, когда старая власть кончилась, а новая еще не началась, многие кинулись набивать карманы. Кинулась и я. Свою комнату я забила до потолка продуктами из брошенного магазина. Ими потом спекулировала на черном рынке и за счет этого жила целый год. Постепенно образовалась хорошая компания. Нас было семь парней и пять девушек. Сначала мы собирались обычной молодежной компанией. Слушали музыку, танцевали, играли в карты. При этом  ругали немцев. Нас возмущало то, как они нагло себя ведут, то, что они заняли лучшие дома, ввели комендантский час, то, что они в открытую грабят Францию. Однажды наш весельчак Поль сказал, придя вечером, что он только что сорвал со стены немецкий приказ. Им все восхитились. Мы стали по ночам срывать немецкие приказы, писать на стенах краской «Боши, убирайтесь вон!», «Вива Франция!» и другие лозунги. Мы с Мари все время после стирки сушили одежду на балконе. С одного края вещи только красные, с другого только синие, а между ними только белые. По улицам ходили обязательно в красных косынках, белых блузках и синих юбках. Парень Мари добыл радиоприемник. Мы стали слушать Лондон, печатать и расклеивать сводки «Би-би-си» и «Свободная Франция». Тогда мы еще не понимали, какой опасности подвергаем себя. Для нас это было чем-то вроде опасной игры. Так мальчишки, чтобы доказать свою  смелость, пробегают перед самым носом движущегося автомобиля. Возможно, мы бы дошли до нападений до немцев, взрывов и поджогов, в общем, до вооруженной борьбы, но не успели. Мы понятия не имели о конспирации. Некоторые из нас сказали своим знакомым, что борются с бошами. Так от соседки до соседки, эта новость долетела до «СД». Троих болтунов арестовали, и гестаповцам даже не понадобилось никого пытать. На квартире сделали обыск, нашли радиоприемник, бумагу, краску, шрифт для листовок. От владелицы квартиры, консьержки, соседей, узнали, кто собирался здесь, и всех нас арестовали. На допросах, «мой» следователь вел себя как добрый дядюшка с нашалившей племянницей. Говорил, что я молода, неопытна в жизни, полезла, куда не следует. Что он может мне помочь, но и я должна постараться для него. Есть еще много молодежи, которой нечем заняться, и которая, сама того не зная, навлекает на себя большую беду.
        Помоги нам уберечь этих молодых людей от возможности делать глупости, которые будут им очень дорого стоить. Мы отпустим тебя. Ты будешь жить той же жизнью, что и раньше и даже лучше. Мы умеем заботиться о своих друзьях. Продолжай ругать нас, к тебе потянуться другие молодые люди, говори им, что у тебя есть радио, что нужно тайно печатать листовки, в общем, что надо бороться, и сообщай об этом нам. Пойми, этим ты только поможешь им, потому что, если мы их поймаем сами, значит они наши враги, и мы будем вынуждены поступить с ними сурово. А с твой помощью мы их убережем от ошибок, и в конце концов они сами будут тебе благодарны. Подумай, скольким людям ты сможешь помочь. Какую пользу ты принесешь.
      Конечно я отказалась. Заявила, что «стучать» ни на кого не буду. Два дня он меня уговаривал, затем перестал. Несколько дней меня не вызывали на допросы. Потом следователь сказал.
       Я давал тебе шанс – ты им не воспользовалась. Мы нашли достаточно помощников. Мы послали запрос в твою деревню. В церковной книге написано, что твоя бабушка по матери – еврейка. Скажи, это правда?
         Да! А какое это имеет значение?
         Для тебя – огромное! Сразу видно в тебе другую, дурную кровь. Это неисправимо!
        Ночью меня вместе с группой других заключенных посадили в грузовики. На вокзале нас запихали в товарные вагоны и повезли в Германию. В пересыльных тюрьмах я поняла, какое значение имеет национальность моей бабушки. Но было уже поздно. Когда нас выгрузили из поезда, и я прочитала на воротах «Арбайт махт фрай», я еще не поняла, что попала в ад. Началась «селекция». Здоровых мужчин направо, женщин, детей, стариков, больных – налево. Мальчиков меньше метр тридцать – налево. Некоторые из них знали об этом и становились на цыпочки, проходя под измерительной рейкой. А их стегали прутиком: «Нехорошо обманывать!». Нам объявили, что мы будем жить в рабочем лагере. Нас привезли для нашей же безопасности, что бы уберечь от возмущения и нападений немецкого народа. Здесь нам будет хорошо, сначала мы все должны пройти душ и медосмотр. Те, что слева идут в душ в первую очередь. За нарушение порядка – расстрел. Все двинулись вперед. Никто не сопротивлялся. Скорее, скорее под душ и в теплую постель. Но по дороге колонну догнала группа эсэсовок. Они что-то сказали начальнику конвоя и он выделил 360 женщин. В их число попала и я. Остальных повели дальше по коридору из двух заборов, тянувшихся от самой станции. Повели к сооружению, похожему на котельную или небольшой завод. А нас подвели к двери в заборе. Она открылась, и мы увидели страшную картину. Везде, куда ни посмотри, виднелись пронумерованные бараки, обнесенные колючей проволокой. За проволокой было множество живых скелетов в полосатой одежде. Тут же конвойные набросились на нас, хотя до этого обращались вежливо. Не давая нам опомниться, загнали в баню, под ледяной душ, остригли волосы, обрядили в полосатое тряпье и с побоями выгнали наружу. Там нас встретили двадцать женщин-капо. Вперед вышла огромная мужеподобная баба с венкелем уголовницы. В руках у нее был стальной ломик. Она прошлась вдоль строя и вдруг изо всех сил ударила двух женщин своим ломиком в головы. Несчастные были убиты сразу. Тут эсэсовцы открыли огонь и капо набросились на нас. Избив и опять выстроив нас, оберкапо произнесла яркую речь.
           Ну что, жидовские твари? Теперь все поняли? Здесь ваш рай, а я ваш бог! Я также всемогуща, как он. Живых делать из мертвых не могу, но вот мертвых из живых – это, пожалуйста. Кто этого не понял, попробует моей палочки. А сейчас всем встать на колени, руки вверх!
         Всю ночь мы простояли на коленях, держа над головой по кирпичу. И всю ночь вокруг нас бродили эти собаки – капо. Стоило кому-нибудь из нас только пошевелиться, как на нее сразу набрасывались эти звери. К утру 73 женщины были убиты. Нас вывели из колонны обреченных только потому, что очередной группе новичков капо нужно было пройти «практику», сдать «экзамен», показать усердие в оправдании «высокого доверия». За калитку в заборе загнали 360 женщин, через месяц нас осталось сто. Когда срок «практики» кончился, нас загнали в грузовики, и привезли на здешний аппельплац. Сейчас я с ужасом думаю – что было бы, если бы я бежала чуть быстрее или чуть медленнее!? Если бы ты решилась на миг раньше или на миг позже?! Теперь я понимаю, что значит родиться во второй раз на свет!
                XV
           Выслушав историю Люсьены, Оля сказала.
             Держись всегда рядом с нами, здесь в одиночку не выживешь.
       Опять потекли обычные будни в концлагере: с изнуряющим трудом, бесконечными мучениями, постоянным ощущением близкой смерти. Сестры давно усвоили правила, чтобы выжить здесь: работай как можно меньше, если вокруг нет надсмотрщиков, только переминайся с ноги на ногу, в бараке занимай средние нары, на всех аппелях, смотрах и пересчитываниях забивайся в середину колонны – там меньше достают дубинки, нагайки, овчарки. В очередь за баландой становись так, чтобы тебе досталось, когда выскребают дно бачка, если попалась на глаза эсэсовцам или их холуям изображай бурную деятельность, даже если в сотый раз перетаскиваешь метлу из угла в угол. Без всяких лекций и учебников они стали отличными психологами. Без ошибок определяли по походке эсэсовцев их характер, по скорости шага – настроение, по выражению лица – уровень ума, по интонации голоса – меру наказания что сейчас будет, по крику – прибытие новых жертв, по беготне и суматохе – о побегах, по тихой, вкрадчивой речи – о их неудачах на фронте, по наплыву врачей – о «селекции». Они знали и многие другие приемы, помогающие отдалять смерть. Хотя бы немного.
          В один из дней, когда узниц погнали в баню, рядом с Олей оказалась незнакомая девушка. Получив удар дубинки она упала и была бы непременно добита, если бы Оля не поддержала ее не позволяя ей упасть. Вместо благодарности та забормотала.
           О, благодарю тебя Господи, что не усомнился ты в вере моей. Увидел ты страдания мои и послал мне на помощь ангела своего в образе этой женщины. Верую в тебя и почитаю учение твое.
          Ну, надо же, а вот мне Бог не сказал, что я оказывается его ангел, вот радость то.
       Венкель у этой узницы был фиолетовый с буквой «Н» - «Холландер» (голландка). Венкели такого цвета носили различные религиозные сектанты: баптисты, пятидесятники, адвенисты седьмого дня но большего всего свидетели Иеговы. За что нацисты отправляли их в лагеря было непонятно. Все их неприятие нацизма ограничивалось религиозными проповедями бывшим просто колебанием воздуха. Сёстры называли таких «отченашники». После бани эта «отченашница» отыскала их. В благодарность, она с фанатизмом миссионерки, приехавшей в дебри Амазонки приобщать к цивилизации диких индейцев, стала спасать ожесточившиеся души, дабы предстали они перед Господом нашим не отягченными черными мыслями и желаниями. Слушая ее страстные проповеди, видя  фанатично горящие глаза, Лена и Оля не понимали, нормальная ли она?
         От судьбы не уйдешь, все в руках Господа. Тело наше страдает, а душа рвется ввысь, утешается и познает великое счастье прозрения, смирения и покаяния.
         Ну, да! Познается. Особенно здесь!
       Не волнуйтесь сестры мои во Христе. Господь всеведущ, всеблаг и каждому воздастся на страшном суде по делам его. Этим черным слугам сатаны гореть в гиене огненной!
        Приятно это слышать. Вот только хотелось бы, чтобы это настало поскорее.
      Лишь господь Бог знает, кому, сколько отпущено жить на земле. Не нам смертным вмешиваться в божественный промысел. Нам можно лишь смиренно ждать его милости.
     Хватит, надоело слушать! Скажи, если господь всеведущ, всеблаг и всемогущ, то почему он позволяет творить свои дела этим слугам сатаны!?
         Не мне судить дела и решения Божьи.
        Запомни! Или Бог все видит, хочет, но не может ничего изменить, что означает он слабак. Или он может, но не хочет, что значит – ему на все наплевать.
           Нельзя так говорить об Отце нашем небесном.
           У нас русских есть поговорка – на Бога надейся, а сам не плошай.
        Вижу я, что в сердцах ваших, горит дьявольский огонь. Предостерегаю вас — не уподобляйтесь палачам нашим. Если вы начнете применять против них их же методы, то сами станете таким же, как они. Сестры мои не смыть грязь грязью, а кровь кровью. История доказала, что злом зло не исправишь.
        История не менее убедительно доказала, что и добром тоже ничего не исправишь. Хватит. Пора кончать этот разговор. У тебя своя правда, у нас своя. Не поймем мы друг друга. Разные у нас дороги.
        Я буду молиться за ваши заблудшие души.
       Ты лучше за души этих скотов помолись. Ведь все мы дети божьи, а им гореть в гиене огненной. Что слабо? Вот то-то!
     Глядя вслед удаляющейся голландке, Оля сказала.
   Теперь я понимаю почему «фиолетовых» все, и эсэсовцы и все остальные узники называют «отченашники» и «небесные шуты!»
     Все чаще мелькала мысль - скорее бы все кончилось. Куда ни кинь – везде клин. Выхода не было. С каждым днем сёстры чувствовали, как уходит их сила, как все чаще накатывает безразличие. Но их потрясла одна узница-немка. Своим поступком она вызвала такой взрыв силы и ярости, что они вырвались из этого ада.
         В обычный концлагерный вечер в женский барак загнали толпу евреек. Освенцим II (Биркеннау) не справлялся с нагрузкой, и этих смертниц отправили сюда. Привезли их вечером, у эсэсовцев уже закончился рабочий день, поэтому пусть эти поживут еще ночь. Завтра утром милости просим в крематорий. Несчастные понимали, что их ждет. Видя их обреченность, у подруг сжалось сердце. Несколько часов они рыскали по бараку, но все было напрасно. Всех мертвых вынесли до прибытия евреек, и поменять номера и венкели не удалось никому. От понимания своего бессилия, хоть кому-то помочь, хотелось выть и биться головой о стену. Вдруг они застыли в потрясении увидев, как одна узница, сидя рядом со спящей молодой еврейкой, оторвала у себя и у нее номера и венкели и пришивает спящей свой номер и красный венкель без всякой буквы – это означало «рейхсдоч» – имперская немка, а себе чужой номер и желтую звезду. Она это делала, зная, что утром ждет всех с этими звездами.
             Вы, что!? Что вы делаете?
       Я знаю, кто вы. Видела тот ваш поступок на аппельплаце. Понимаю, для чего вы обшаривали весь барак. Только зря стараетесь. Вы русские, только вы сможете понять меня. Посидите со мной, то время, что мне осталось. Не хочу, чтобы моя история ушла со мной в могилу.
         И русские девушки, вместе с своей новой подругой услышали невероятную историю, время от времени прерываемую тяжелым, надсадным кашлем.
                Рассказ Ирмы Функ
       Я родилась в 1892 году в семье ткачихи и портового грузчика. С детства познала нужду но не унывала. В 1910 году я вышла замуж за хорошего крестьянского парня Виктора Функа. У нас родились дети: в 1911 году Натали, в 1913 году Вольдемар и в 1918 Хельга. В 1914 началась война, и Виктор ушел на фронт. Здесь я отвлекусь от своей истории. Для того, чтобы понять что со мной произошло, надо понять в какой обстановке я выросла и жила. Если бы не эта обстановка, никогда бы Гитлер не пришел бы к власти, не началась бы война, и мы бы не оказались в этом бараке. «Спасибо» фашистам – они засадили в тюрьмы и концлагеря столько культурных и образованных людей, что общаясь с ними я получила такое образование, о котором и мечтать не смела находясь на свободе.
       Не думайте, что вот пришел Гитлер и все немцы вот так сразу, вдруг стали такими плохими. Для того, чтобы ученик выучил урок, надо чтобы и учитель старался научить и ученик старался научиться. Немцы оказались хорошими учениками.
    Еще сразу после франко-русской войны в Германии распространились идеи пангерманизма. Я помню, когда я была еще маленькой девочкой, усиленно вдалбливали в головы всем (и мне в том числе), что немцы самые лучшие, самые хорошие, самые, самые… люди на всем белом свете. Пангерманизм перенял идеи социал-дарвинизма, но довел их до логического завершения. Если английские, французские и прочие колонизаторы говорили о превосходстве цивилизованных народов над дикарями, то пангерманисты уже провели градацию внутри белых народов. Раз Германия смогла легко одолеть своих противников и достичь впечатляющих успехов в экономике, значит ей по праву, принадлежит не просто достойное, а ведущее место в мире. Ну а война всего лишь логический венец естественного отбора в человеческой среде – способом народа получить достойное место под солнцем.
      Я помню, как в школе наш учитель постоянно повторял, что все великие открытия были совершены немцами, что у иностранных великих ученых, поэтов, композиторов, либо немецкие корни, либо немецкие фамилии (или похожие на них), либо череп германцев. Что наши предки – викинги открыли Америку за несколько веков до Колумба, и многое в этом роде. И вообще немцы так облагодетельствовали все человечество, что ему теперь вовек не расплатится. Что все народы немцам должны и обязаны. И что вернуть эти долги будет только законно и справедливо. И так было повсюду. В 1911 году вышла книга Томаса фон Бернгарди. Он писал.
        Война является биологической необходимостью, это выполнение в среде человечества естественного закона, на котором покоятся все остальные законы природы, а именно законы борьбы за существование. Нации должны или прогрессировать или загнивать. Германия в социально-политических аспектах стоит во главе всего культурного прогресса, но зажата в узких, неестественных границах. Мы должны обеспечить германской нации и германскому духу на всем земном шаре то высокое движение, которое он заслуживает, и которого он был лишен до сих пор. В штормах прошлого Германская империя претерпела отторжение от нее огромных территорий. Германия сегодня – это только торс старых владений императоров. Большое число германских соотечественников оказалось инкорпорированными, в другие государства или превратились в независимые национальности, как голландцы, которые в свете своего языка и культуры не могут отрицать своего германского первородства. У Германии украли ее естественные границы, даже исток и устье наиболее характерного германского потока, прославленного Рейна, оказались за пределами германской территории. На восточных границах, там, где мощь Германской империи росла в столетиях воин против славян, владения Германии ныне находятся под угрозой. Волны славянства все ожесточеннее бьются о берег германизма.
      Такие идеи вдалбливались в головы немцам еще когда Гитлер был в Вене нищим художником. Уже тогда провозглашалось, что на немцах лежит «историческая миссия обновления дряхлой Европы» и превосходство «высшей расы». Да, да, уже тогда. И это не было бредом свихнувшегося фантазера, это была государственная пропаганда и политика. Не все немцы были пангерманистами, но значение в жизни страны он имел огромное.
        В Германии господствовал культ кайзера и армии. Студенты и школьники оценивали свое будущее именно с точки зрения того, чтобы стать военным. Юноша, уклонившийся от службы в армии (независимо от причины), становился изгоем. Когда по улицам проезжал кайзер, толпа обывателей с восторгом орала «Хох» и «Хайль». Толпе всегда нужен вождь и не важно как его называют: король, президент, кайзер или фюрер. Без вождя жизнь станет сложной до невероятности – о каждом своем жизненном шаге придется думать самому. А так жить легко и просто – за тебя уже все подумали и решили. Тебе надо только повиноваться. Все это не могло не отложиться на менталитете народа Германии.
       Тем временем продолжалась война. Виктор воевал на западном фронте. В 17 году он пришел в отпуск. То, что он рассказал, ужаснуло меня. Ремарк, в своем романе «На западном фронте без перемен» написал истинную правду. За это его книги и жгли нацисты. Каждый день я с ужасом ждала почтальона - что он принесет письмо или похоронку. В войну я работала на шинельной фабрике. С каждым годом, с каждым месяцем, жизнь становилась все хуже и хуже. Все шло в первую очередь на военные заводы. Упало производство предметов первой необходимости. Уже в феврале 15 года были введены хлебные карточки. Нас, работниц прикрепили к фабрике. Уйти, куда хотели, мы не имели права. К концу 16 года жизнь для большинства граждан стала временем, когда прием пищи уже не насыщал, жизнь протекала в неотапливаемых жилищах, одежду было трудно найти, а ботинки протекали. Все начиналось и кончалось эрзацем. Зимой 16-17 годов исчез с прилавков картофель, и эту зиму назвали «брюквенной». И постепенно стало ясно, что если даже не наступит военное поражение второй такой зимы, Германия больше не переживет. Осенью 17 года пришло известие из России. Поползли слухи: «Дураки! Не туда стреляете!». Осенью 18 года стало ясно - войну на истощение Германия проиграла. Впереди не было никакого просвета, и народ Германии взбунтовался. Кайзер бежал в Голландию и новое правительство объявило мир.
     Я до сих пор помню тот день, 11 ноября 1918 года, конец войны! Виктор придет домой, конец страху, не придется сжиматься из-за стука в дверь. Не придется с ужасом ждать слов: «Вам телеграмма». Не придется ложиться спать и думать: «Слава Богу, сегодня это принесли не мне». Этого страха не будет никогда. Когда Виктор, уставший и исхудавший, в потрепанной форме и разбитых сапогах появился на пороге, я упала перед ним на колени, обняла его ноги и зарыдала. А он гладил мое счастливое лицо, залитое слезами. Боже, как я была счастлива тогда.
      А жизнь в Германии продолжала бурлить. В Бремене объявили советскую республику. Виктор не интересовался политикой. Он хотел посвятить себя семье. В Бремен он отправился искать работу. Почему? Почему я его не удержала дома? Первого февраля через наш Ротенбург пронеслось множество грузовиков, набитых «фрайкоровцами», в сторону Бремена. Несколько дней на его улицах шла стрельба. А пятого февраля мне сообщили, что Виктор убит. Я бросилась искать его, но как он погиб и где похоронен так и не узнала. Прошел мой муж четыре года войны, ежедневно рисковал жизнью, был ранен, награжден двумя железными крестами и многими медалями, и был убит. Убит дома, своими. Теми, за кого он сражался. С тех пор я не могу слышать слов о «чести родины», «воинских традициях», «интересах Германии». Так я осталась одна с тремя детьми. Вернувшись домой, я подошла к зеркалу и увидела, что у меня половина волос седые. Утром я ощутила как во мне шевельнулась новая жизнь. Младшая дочь так никогда и не увидела своего отца. Раньше я горевала об этом, но теперь я рада, что Виктор так и не узнал в кого превратилась и кем стала его дочь. Хельга, Хельга — что же они с тобой сделали?! Как же ты будешь жить дальше?! А тогда я по-новому вгляделась в лица своих детей, в каждом из них я видела черты Виктора, и я поняла, что вся моя жизнь только в них. Ради них я не раз потом стискивала зубы и как молитву повторяла: «Я должна, должна выстоять, поднять их». Это мобилизовывало меня, помогало жить дальше.
       Тем временем был заключен Версальский мир. Узнав, что это за мир, немцы взвыли. Из-за границы постоянно поступали рекомендации относительно устройства германского будущего. Наиболее радикальна была в этом Франция. Она предлагала выделить из состава Германии Рейнскую республику (самый промышленно развитый район) себе под протекторат, а Баварию объявить независимым государством. Выполнение только этого предложения урезало территорию Германии почти на треть. Этого не произошло (только потому, что другие члены Антанты не хотели слишком сильного усиления Франции), но то, что пришло ему на смену, было не лучше.
  Рейнская республика превратилась в Рейнскую демилитаризованную зону, оккупированную войсками союзников, причем содержание этих войск возлагалось на Германию.
       Угольные копи Саара передали Франции, а над самой Саарской областью  установили правление Лиги Наций, куда Германия не допускалась.
      Вместо передачи трети Германии французам, была организованна «круговая порука» между её соседями. Каждый получил кусок немецкой земли. Бельгия –  Мальмеди и Эйпен, Дания – северный Шлезвиг, Чехословакия – Гульчинский округ, Польша – Познань, часть восточной Пруссии и верхней Силезии. Данциг и Мемель стали вольными городами. Германские колонии раздавались, кому попало. Только не думайте, что это были независимые национальные правительства, у колоний просто сменились хозяева.
         Германская армия сокращалась до ста тысяч человек (что почти в восемь раз меньше довоенной армии). Запрещалась воинская повинность – только добровольцы (как в XVIII веке). Запрещался генеральный штаб, без которого любая армия годится только для парадов. Запрещались тяжелая артиллерия, танки, авиация, подводные лодки. Весь флот сводился к шести устаревшим броненосцам и горстке мелких судов.
        На Германию наложили контрибуцию в 132 миллиарда марок. За четыре года войны Германия истратила 150 миллиардов. И такую сумму должна была выплатить та развалина без колоний, которую победители соизволили оставить. Все понимали, что сумма нереальна. Это позволяло «доить» Германию бесконечно.
       Для того, чтобы коротко понять, что за жизнь настала в Германии из-за всего этого вот вам пример - все железные дороги Германии были объединены победителями в единую компанию, ВСЯ прибыль от которой до последнего пфеннига, совершенно официально уходила за границу.
      Во Францию день и ночь потянулись длиннющие поезда с углем, рудой, сырьем, механизмами. Вместе с этими поездами из Германии вывозили надежду на долгие годы поесть и отдохнуть. Это было не наказание виновного, а грабеж по праву сильного. Стоит ли удивляться, что в Германии возникли идеи реванша. Мир, построенный на унижении побежденного - это не мир, а перемирие между двумя войнами. Я помню, как в 23 году вместе с детьми шла по площади Хауптбанхофа Бремена. Мы проходили мимо яркой витрины ресторана, и мои дети остановились и не двигались с места. Как завороженные они смотрели на образцы блюд, выставленных в витрине. Особенно они впились глазами в отбивную котлету, лежащую на тарелке. Шло время, а я все никак не могла увести их. Натали и Вольдемар, давно забыли вкус мяса, а Хельга вообще не знала, что это такое. Уже давно мы сидели на хлебе, картошке и селедке. Из ресторана вышли два французских офицера со своими дамами. Весело смеясь, они сели в машину и уехали. И тут я услышала, как Натали с лютой ненавистью произнесла: «Смейтесь, смейтесь господа французишки. Погодите, мы вам еще припомним эту свиную отбивную!» Я взглянула в лицо своей двенадцатилетней дочери, и мне стало страшно.
        В 23 году в Германии разразилась ужасающая инфляция. До этого ни я и никто другой из немцев, кроме узких специалистов не знал и не понимал, что это такое. Теперь поняли! Это значит что то, что ещё вчера стоило 100 марок, сегодня стоит 250, а завтра будет стоить 500! Бумажные деньги лишь тогда деньги если их можно обменять на золото. Не даром на них писалось «Банковские билеты обеспечиваются золотом. Подделка преследуется по закону». Если за них золота никто не даст, то это просто разукрашенные бумажки. Расплачиваться такими деньгами, всё равно что расплачиваться конфетными обёртками. Во время войны все золото шло для расчета с иностранными государствами за дефицитное сырье для военного производства, которого в Германии не было. Внутри Германии ходили деньги, не обеспеченные золотом. После победы все должно было стать как раньше, но Германия проиграла войну. В страну не только не вернулось ушедшее золото, но и то, что осталось, утекло в счет репараций. Сделки самих германских промышленников окончательно подорвали финансовую систему. И в 23 году разразилась катастрофа. Людям надо платить зарплату. Германский банк печатал и печатал множество бумажных денег не обеспеченных ничем. Это привело лишь к тому, что каждый день росли цены. Если в стране растёт количество бумажных денег, не обеспеченных золотом, и при этом идет спад производства, снижается число товаров и услуг, то неизбежно наступает инфляция. Зарплата тоже увеличивалась, но цены обгоняли ее как лошадь черепаху. У миллионов людей инфляция уничтожила накопления всей жизни. Сколько из-за неё было трагедий, жизненных катастроф, преступлений, самоубийств знает один господь бог. Только биржевым дельцам и крупным капиталистам она была выгодна, играя на бирже на понижение курса марки, они наживали баснословные состояния. К концу  инфляции года один доллар стоил биллион немецких марок. Моя старшая дочь тогда начала работать и именно столько была её первая зарплата. Мы смогли привезти её домой только на строительной тачке и на эти деньги удалось купить только большую конфету-леденец на палочке. Банкнотами в сто марок я разжигала плиту, а сосед ими прикуривал. Моя семья не подохла с голоду лишь потому, что мне удалось устроиться продавщицей в рыбную лавку. Хозяин владел несколькими такими лавками. Утром на грузовике он привозил рыбу, назначал цену, а вечером забирал выручку, взвешивал ту, что не удалось продать и рассчитывался со мной. Примерно через два месяца после начала работы я вдруг поняла. Каждый день остается не проданная рыба, которая пропадает (ведь холодильников не было). Хозяин тщательно взвешивал ее и уезжал, а я таскала её на свалку. Но если в один день у маня этого оставалось 20 кг, а на другой 30 кг, то что мне мешает на третий день показать хозяину такое за все три дня, а сказать, что это за один (третий) день? Торговля ведь идет каждый день по-разному, а раз на раз не приходится. Хозяин не обеднеет. Так я и стала делать. Но слишком не зарывалась, если у меня в день не проданного было 40 кг, то я показывала только 100 кг, а могла бы показать хоть тонну. Так, что мы по сравнению с другими мы жили сносно. Но в конце 24 года хозяин продал свои лавки. Я отказалась лечь с новым хозяином в постель, и была уволена. Пришлось мне снова идти работать на старую шинельную фабрику.
       Жизнь к тому времени постепенно налаживалась. Инфляция кончилась. Потом следующие пять лет назовут «экономическим чудом» и «золотыми двадцатыми». По плану американского сенатора Дауэрса их банки предоставили Германии большие кредиты. Конечно, они заботились, прежде всего, о себе, но и жизнь в Германии стала постепенно налаживаться. Хозяин фабрики, где я работала, был таким гешефтмахером, что мы работницы только диву давались. По всей Европе он за гроши скупал старое шерстяное тряпье. Мы на фабрике перерабатывали его, добавляя различные добавки и получалась ткань очень низкого качества. Подкупленный художник, служащий в английском текстильном концерне сообщал какой фасон, и какие расцветки будут модными в следующем сезоне. Гладильной машиной ставился штамп «Made in Ungland» и теперь невозможно было отличить качественную ткань от дряни. Лишь со временем потребители чувствовали разницу – английский оригинал носился годами, а наш товар едва протягивал сезон. Продукцию хозяин сбывал в Африку и Южную Америку каждый раз с новым обратным адресом. Он богател и платил нам довольно сносную зарплату. Так продолжалось до 29 года.
         В октябре 29 года в США произошел биржевой крах – «черная пятница». Экономика многих стран была взаимосвязана между собой, и удар в одном месте сразу отзывался в другом. За кредиты, предоставленные по плану Дауэрса, американские банки и промышленники получили долевое участие в германском производстве. Экономический рост США сопровождался ростом биржевых спекуляций. Как грибы после дождя, там росли различные акционерные общества, финансовые пирамиды не производящие ничего, а только оперирующие разными акциями. Эти акции не были обеспечены золотом. Дельцам Уол-стрита было выгодно искусственное вздутие цен на них. Это не могло продолжаться бесконечно. В октябре 29 года на нью-йоркской бирже было выброшено акций на 20 миллионов долларов. Это привело к катастрофическому падению их курса.
       В начале 30 года кризис ударил по Германии. Краткосрочные кредиты, полученные Германскими концернами от иностранных банков, были затребованы обратно, иностранные заказы заморожены. К тому времени производство в Германии достигло предела. Но у промышленников забота о зарплате рабочим всегда стояла на последнем месте. В результате возникла дикая ситуация, магазины и склады забиты товарами, а их никто не покупает. Что тогда делать? Сокращать производство! Раз сокращается производство, то сокращается и число рабочих мест. Людей способных хоть что-то купить становится меньше. Опять сокращается производство и так без конца. Именно по состоянию национальных банков в стране надо судить о состоянии экономики этой страны. Если банки богатеют и развиваются, развивается и вся страна. Если в стране растет число банкротств, вся страна скатывается в пучину бедствий. Вот вам приблизительный принцип работы любого банка.
         Один человек, с определенной суммой денег объявляет, что любой положивший в его банк 50 марок, через год получит назад 70 марок. Ему поверили, и у него в банке набралась очень большая сумма денег. К нему обращается начинающий предприниматель и просит – Дай мне 100 000, через год я верну 200 000. Разумеется, банкир просто так денег никому не даст – Откуда ты такой взялся? Кто может поручиться, что не сбежишь с моими деньгами? Поручители должны быть очень уважаемыми людьми, которым банкир верит и которые согласны в случае не уплаты долга, выплатить этот долг сами. Что они потом сделают с этим должником, банкира не касается. Допустим у просителя такие поручителей не нашлось. Что у тебя самого есть в замен моих денег? Я тебе деньги дам, но ты должен дать мне взамен что-то, что в случае не уплаты, возместит мне потерю моих денег – залог. Это может быть: дом, квартира, машина, земельный участок или даже ручные часы. В общем, все, что имеет хоть какую-то ценность. Разумеется, если ты оставишь в залог ручные часы, то ты и денег получишь сколько стоят эти часы. Но вот все проблемы улажены, и проситель получил кредит. На эти 100 000 он открыл предприятие, закупил оборудование, сырьё, заплатил государственные налоги, нанял рабочих и работа пошла. Через год он получил прибыль в 500 000. Из этой прибыли 200 000, как договаривались, возвращаются в банк, а банкир возвращает залог. Все довольны – из  банка ушло 100 000 а вернулось 200 000. Из этих 200 000 банкир платит мелким вкладчикам вложившим в банк по 50 марок, а теперь получившим по 70. Узнав об этом в банк сразу приходят другие люди – всем хочется получить хоть сколько нибудь денег без всяких забот. В банке опять нарастает сумма денег. К банкиру обращаются другие предприниматели, и всё повторяется. С каждым денежным оборотом число денег в банке растет. Даже если кто-то из взявших кредит не может расплатится, все равно прибыль от других сделок, выплаты поручителей, продажа залогового имущества за долги,  приносят прибыль превышающие убыток.
      Банкротство банка наступает если все мелкие вкладчики бросаются вдруг забирать свои 50 марок, когда банкир выдал кредиты, а время их возвращения еще не наступило. Чем больше денег вложено в оборот, тем больше прибыль. Конечно в банке всегда есть денежный резерв, но он всегда меньше денег вложенных в оборот. Наступает момент, когда резерв исчерпан, а у банка еще остались вкладчики, которые имеют полное право забрать свои кровные 50 марок. Приходиться требовать досрочного возвращения кредитов, а должники могут сказать – Мы договаривались на год! Ваши 100 000 мы вложили в дело, а прибыль мы еще не получили. Не можем вернуть. Поручители платить отказываются – Наши люди свои обязательства выполняют! Продавать залоговое имущество тоже не имеешь права! Все-таки, смотря, как была заключена сделка, банкир иногда может потребовать досрочного погашения кредита, но сумма, полученная тогда, будет меньше данной в кредит. И наступает момент, когда у него должников уже не осталось, а сам он остался должен. Вот тогда и наступает крах банка. Мелкие вкладчики, забравшие деньги первыми, свои деньги назад получили. Те же, кто медлили, положили свои кровные, а не получили ничего. Вот так люди теряют свои сбережения. Предприниматели, у которых так досрочно взыскивали долги, были вынуждены закрывать предприятия и увольнять рабочих. Остальные владельцы, что бы не прогореть, сокращали персонал и заработную плату.
        Все это обрушилось на людей в кризис. Узнав о банкротстве одного банка, вкладчики других, на всякий случай забирали свои вклады, и все повторялось. Росло число банкротств, росло число закрывавшихся предприятий, росло число людей вышвырнутых на улицу.
      В сельском хозяйстве были свои беды. Сельским хозяевам – бауэрам, надо было с прибылью продавать свой урожай. А как продавать, если в городах полно безработных, а тем, кто еще работают, платят гроши? А надо заплатить налоги, купить удобрения, починить сельхоз технику и много других затрат. Мелкие бауэры за неуплату налогов разорялись, крупные, не сумев продать урожай, хранили его, ждав, пока повысятся цены. Урожай за это время часто сгнивал. Владельцы крупных закупочных контор, видя, что у них никто ничего не купит, свои товары просто уничтожали. Возникла дикая, невероятная ситуация – тысячи людей умирают с голоду, а продовольствие топят в море или сжигают.
         Если в благополучном 28 году в Германии было 1 370 000 безработных, а в 29 году – 1 900 000, то в первой четверти 30 года их было уже три миллиона человек. Именно тогда на поверхность общественной жизни опять всплыл Гитлер. Впервые о нем услышали в 23 году. Тогда вовсю бушевала инфляция, большинство населения бедствовало, и он попытался совершить государственный переворот. У правительства земли Бавария тогда возникли разногласия с Берлином по некоторым вопросам. В обеденный перерыв молодчики Гитлера окружили пивную, где любили отдыхать некоторые крупные чиновники Баварии. Гитлер ворвался внутрь со своими штурмовиками, выстрелили в потолок, и объявил правительство Баварии низложенным. В дверях поставили пулемет. Затем он принялся уговаривать министров объявить «поход на Берлин». В это время его дружок Рем захватил несколько правительственных зданий. К партии Гитлера примкнул популярный генерал Людендорф. Гитлер всерьез рассчитывал, что войска перейдут к генералу и пользуясь бедственным положением народа Германии ему удастся совершить свой «поход на Рим», как Муссолини за год до этого. Но когда они двинулись в центр Мюнхена, путь им преградил полицейский кордон. Одного залпа оказалось достаточно, чтобы эти «спасатели» германской нации разбежались. Гитлер попал в тюрьму, и долгое время о не ничего не было слышно.
      Теперь он возник вновь. Его поддержали газетный магнат Гугенберг, промышленник Тиссен, банкир Шахт. На их деньги повсюду росли «дома СА». Любой безработный мог там бесплатно поесть, одеться в хорошее сукно, впервые он ощущал заботу о себе. Именно там люди впервые почувствовали, что их не бросят подыхать как бездомных собак. Во время кризиса это значило очень много. Неудивительно, что начался такой рост числа последователей Гитлера. Германию лихорадило. В начале 30 года канцлером стал Брюнинг. Он пробыл у власти два года и так и не понял, что в новой обстановке нужно действовать по-новому. Собирались, распускались и вновь собирались рейхстаги. В них шли бесконечные споры. Депутаты от разных партий вносили предложения, постоянно спорили. А перемен не было. Жизнь продолжала ухудшаться, к февралю 31 года безработных стало 4 900 000 человек. Я твердо уверена - не случись этот кризис, Гитлер никогда не дорвался бы до власти.
       Пока жизнь была более-менее сносной, большинство немцев пропускали его вопли мимо ушей. Но когда тысячам людей стало элементарно, нечего есть, к нему стали прислушиваться. Старая власть, Веймарская демократия не смогла обеспечить нормальную жизнь, значит нужно что-то другое. Гитлер не произносил длинных заумных речей, не утомлял слушателей сложными цифрами. Он говорил ясно и кратко, он задавал четкие вопросы и давал четкие ответы. И хотя ответы эти меня часто не устраивали, найти другие я не могла. Он был ближе, понятнее многих других ораторов. Даже его истеричность воспринималась как злость на тех, кто виноват в создавшемся положении. Смотрите, как он болеет за народ, как он ненавидит проклятых кровопийц. Казалось, дай ему волю, и он им всем покажет. Гитлер утверждал, что классовые противоречия можно убрать – рабочий вкладывает свой труд, инженер свои знания, капиталист свои деньги. А все вместе они заботятся о благе Германии. И ему верили многие. Чего стоили все эти демократические свободы, если они оборачивались свободой произвола одних над другими? Когда штурмовики Гитлера и Рема орали на своих митингах: «Вам нужна такая демократия, такая свобода!? Для одних – свобода жрать в три горла и катать по курортам холеных шлюх, для других свобода – подыхать с голоду или вкалывать за гроши» - разве они были не правы? Тут кстати у них не было разногласий с тельмановцами. Разногласия начались, когда стали решать, чем все это заменить. Ведь в самом деле, что мне толку, от того, что я могу читать газеты разных партий, но уже пол года сижу без работы и мне нечего есть? Нет уж, лучше я буду читать газету одной партии, но при этом я буду иметь твердый заработок и сытный ужин. Гитлер вещал, что во главе угла должны стоять национальные, а не классовые интересы. А если вы так уж хотите социализма, то пожалуйста, будет вам социализм. Но пусть это будет наш, немецкий социализм. Тоесть социализм только для немцев. Остальные перебьются. Отсюда и название партии Гитлера: Н - националистиш (национал), С - социалист (социалистическая), Д – дойче (немецкая), А – арбайтен (рабочая), П партай (партия) - НСДАП, и если вы услышите в названии какой-нибудь партии слово «НАЦИОНАЛ», то знайте - это фашисты. Неважно, какие еще слова будут в названии: социалисты, демократы или большевики. Они хотят всего этого лишь для избранных. А НЕ ДЛЯ ВСЕХ!
     А обстановка в Германии продолжала накаляться. Вносились предложения об обеспечении работой на государственных началах. В Германии было множество работ, не приносящих ощутимой прибыли, но выгодные для государства: мелиорация, коммунальное хозяйство в городах, улучшение водных путей сообщения, строительство дорог. Это обеспечило бы работой миллионы немцев. Но все вносимые предложения тонули в бесконечной болтовне в рейхстаге. В сентябре 30 года прошли очередные выборы в рейхстаг. Нацисты получили 107 мест (до этого было 12). Канцлер Брюнинг боялся решительных шагов. После долгих словопрений и бесконечных разговоров программа государственных работ была принята примерно на одну десятую часть. Но даже это бойкотировалось на местах. Почти вся государственная помощь шла крупным концернам, директорам прожужжавшим все уши Брюнингу, жалуясь на свои трудности. Все продолжалось по старому, и каждый день делал партию Гитлера все популярнее. Летом 31 года обанкротились два гиганта: «Данат банк» и «Дрезден банк». Всем стало ясно – Германия катится к катастрофе. В те года росло и влияние КПГ. Но коммунисты отставали от нацистов. В 32 году стали возвращаться из СССР квалифицированные рабочие и инженеры работавшие в СССР на стройках первых пятилеток. Вернулся мой брат со строительства Харьковского тракторного завода. Рассказанное им потрясло всех.
      Завод-то построили, за это русские взялись всерьез, но вокруг нищета, голод, на стройке мы жили, как англичане в Индии – отдельное от русских жилье, питание, в городах только отменили карточки на хлеб, больше вообще ничего нет. В деревнях самых лучших крестьян ссылают куда-то в Сибирь, на берег Ледовитого океана. А бедных сгоняют в колхозы. Но что такое бедный крестьянин в стране, где уже нет десять лет ни помещиков, ни капиталистов. Если за десять лет таких благоприятных условий он не смог нажить пары коров и несколько свиней, значит, это лодырь и пьяница. Как они будут кормить такую огромную страну? Если это и есть то, для чего была революция 1917 года, то непонятно нужна ли такая жизнь?
        Так с болью говорил мой брат - коммунист, тельмановец. Я уверенна, что известия о происходящем в СССР ослабили КПГ и помогли Гитлеру. Помогло ему и то, что из Москвы немецким коммунистам пришло указание бороться не с гитлеровцами, а с социал-демократами.
        В начале 32 года канцлером стал фон Папен. Он отменил даже то, что через пень колоду было принято при Брюнинге, зато предоставил новые льготы владельцам концернов. Обстановка в стране накалялась все больше и больше. К Гинденбургу неоднократно обращались крупные капиталисты, помещики, банкиры с требованиями назначить Гитлера рейхсканцлером. Они думали, что он будет их лакеем, которого они выкинут вон, как только, он сделает за них грязную работу. Но Гинденбург, старый кайзеровский генерал, презирал Гитлера. Иначе чем «богемский ефрейтор» и «болтун истеричка» он его и не называл. Узнав, что отец Гитлера был почтовым чиновником, Гинденбург заявил, что и для сыночка там самое место и «пусть он там лижет марки с моим изображением». Июльские выборы в рейхстаг стали наивысшей точкой популярности фашистов. Они получили 230 мест (КПГ 89), а Геринг стал председателем рейхстага. Но потом начался их спад. На следующих ноябрьских выборах они потеряли 34 места, а коммунисты приобрели еще 11, по стране НСДАП потеряла два миллиона голосов, а КПГ и СДПГ получили на полтора миллиона больше. Поняв, к чему это постепенно приведет, «группа поддержки» Гитлера усилила нажим на Гинденбурга, но он (после того как фон Папен в декабре 32 года был вынужден уйти в отставку) назначил канцлером не Гитлера, а генерала Шлейхера. Вот он начал осуществлять программу государственного трудоустройства, но время было уже упущено. «Хозяева жизни» твердо поставили на Гитлера. Шлейхлер был канцлером всего месяц и четыре недели. Через сына Гинденбурга, рейхспрезиденту подсунули фальшивку о том, что Шлейхер готовит государственный переворот. Своему сыну он поверил и 30 января 33 года Гитлер стал рейхсканцлером.
     В течение нескольких ночей по всей Германии происходили «факельцуги». Штурмовики вовсю праздновали свою победу. Газеты пестрели заголовками о приходе «сильной личности», «твердой руки». По всей стране развернулся террор СА и СС. Возникли первые «дикие» концлагеря. Там заправляли СА и каждый день там происходили пытки и убийства. В ночь на 28 февраля 33 года запылал рейхстаг. В поджоге обвинили коммунистов. По всей стране уже шел нацистский террор, но все равно на выборах в рейхстаг 5 марта 33 года КПГ и СДПГ получили 12 миллионов голосов. 23 марта Гитлер заявился в рейхстаг в окружении своих головорезов, и потребовал принять закон «О чрезвычайных полномочиях канцлеру». Этот закон уничтожил последние остатки Веймарской демократии. Вовсю шла перетряска чиновничьего аппарата, полиции. Неугодные нацистам увольнялись. На их место становились члены НСДАП. Причем не важным было профессиональная пригодность. Важной была степень верноподданности. 2 мая были запрещены профсоюзы, вместо них нацисты создали «Трудовой фронт», подчиненный своей партии, куда были обязаны вступить все рабочие поголовно. 10 мая я шла по Унтер ден Лиден от Берлинского собора к Бранденбургским воротам. Выйдя к Гумбольдовскому университету увидела, что слева, между университетской библиотекой и Берлинской Оперой горит огромный костер. Алые отсветы пламени мелькали на зданиях, на облаках, на лицах собравшихся людей. Под военные марши, под вопли «Дойчланд. Дойчланд юбер аллес» в огонь летело все, что принесло Германии уважение всего мира. Летели книги: Гейне и Меринга, Генриха и Томаса Маннов, Фейхтвангера и Леонгарда Франка, Стефана Цвейга и Анны Зегерс, Эриха Ремарка и Бертольда Брехта. В огонь летели труды немецких ученых не арийского происхождения, летели произведения великих иностранных деятелей искусства: Толстого и Чехова, Вольтера и Анатоля Франса, Теодора Драйзера и Маргарет Митчелл, Сервантеса и Сенкевича. До сих пор я словно наяву вижу этот страшный костер, беснующуюся толпу, исступленно орущую «Зиг хайль!». Своими глазами я видела Геббельса и слушала его «историческую» речь.
       Сегодня народ Германии очищается от этой накипи, гнили и грязи и, очищенный и окрепший духом, закаленный в своей святой борьбе, вооруженный учением национал-социализма, под руководством великого фюрера двинется вперед, к новым свершениям, к новым победам национал-социализма во всем мире. Хайль!»
       «Х-А-А-А-А-ЛЬ!» - орала толпа, размахивая факелами. Глядя на этот шабаш, я думала, когда банды дегенератов, жгут на площади книги, значит дело плохо, вокруг торжествует насилие, невежество и страх. В ту ночь я поняла это ясно. Недалеко от меня стоял старичок профессорского вида. Рядом с ним упала недогоревшая книга. От мощного огня образовались мощные воздушные потоки. В них, как в мощной трубе летели вверх догорающие страницы. Казалось, что это израненные птицы стремятся улететь прочь от этого дьявольского шабаша. Старичок с презрением глядел на этот орущий сброд, но теперь сотни глаз смотрели на него, что он будет делать. Он поднял книгу и вместо того, чтобы снова отправить ее в огонь, бережно спрятал ее на глазах у всех. Толпа набросилась на него. Он бросил книгу прочь от костра. Она упала рядом со мной. Это была «На западном фронте без перемен» Ремарка. Я спрятала ее, а толпа избивала старика
         Что? Что там было написано, что ты это спрятал?
         Там было написано, что такие скоты как вы должны читать книги, а не сжигать их!
       Его сбили с ног и стали затаптывать сапогами. Я пошла прочь. Оглядываясь, я долго видела багровые отблески. Ещё великий Генрих Гейне говорил: «Там, где жгут книги, будут жечь людей!»
      Этот шабаш был лишь началом. Все газеты Гугенберга лезли из кожи вон, облить грязью крупных деятелей науки, искусства, культуры. Началась их повсеместная травля. Множество было вынуждено эмигрировать. Классический немецкий дух был задавлен, торжествовали зверская сила, подлость, жестокость. Раздолье наступило для всяких подонков. Если ты бездарный актеришка, или поэтишка, мнящий себя непризнанным гением, видишь действительно талантливого деятеля культуры, мешающего тебе быть оцененным обществом, то напиши донос на него, что он вел нелояльные разговоры по отношению к фюреру. И его не станет, и ты займешь его место. От тебя не требуется большого таланта, должен ты будешь только одно – прославлять вождя. Если у тебя есть конкурент, донеси, что у него предки евреи. Это сработает. И так было повсюду. Власть нацистов держалась на двух опорах: пропаганда и террор. Фюрер теперь был как Бог. Фюрер великий солдат, фюрер спаситель Германии, фюрер лучший друг рабочих и детей, фюрер гениальный художник, фюрер всеведущ и всеблаг, и вообще не будь фюрера, мы бы все просто подохнем. С самых ранних лет детям показывали его портреты и говорили о том, какой он добрый волшебник. Первый слова, которые школьники учились писать, были «Хайль, Гитлер». Как молитву дети теперь заучивали такое стихотворение:
                Wo deutche Herzen wieder hoher schelagen
                Wo deutche Arme wieder rustig shaffen
                Und deutche Kinder wieder frohlich lashen dis du
                Wir tragen dich in unsern Herzen
                Du bist der Fuhrer
                Deuth chlands Retter
                Du bist die Hofnung bist die Treue
                Du bist die Liebe unser Claubel Ich liebe dich aus Herzensgrund
                Dien will ich sien
                Dir will ich dienen
                Jeden Tag und jede Stunde
                Als treuer Kampfer tapferster Soldat
       В 35 году были приняты Нюрнбергские «расовые законы». Вовсю шло деление немцев на «чистых» и «нечистых». Человеконенавистническую теорию подробно разрабатывали и вдалбливали в голову каждому немцу. Сразу к нацистам бросились предлагать свои услуги разные «научные» деятели, появились такие «науки», как: евгеника, расоведение и многое другое. Ради подачек эти «ученые» доказывали существование иерархии рас. При этом арийская раса, разумеется, была самой лучшей. Но если бы дело было только в «научных» книгах и лекциях. По всей Германии появились расовые комиссии. Каждый немец был обязан предоставить свою родословную, вплоть до XVIII века. Какого бы роста ни был человек, какого бы цвета ни были у него глаза, волосы, пропорции черепа – все равно писалось «наличие не арийской крови не исключено». Нередко выводы такой «экспертизы» означали смертный приговор. Боже упаси, если у тебя не арийская внешность или плохая полицейская характеристика. Выводы комиссии в любой момент могли быть оспорены свыше. Это понятно – население Германии надо было держать в постоянном страхе, ежедневно, ежечасно, до самого конца. То и дело появлялись нежелательные прадедушки и прабабушки. Строчились доносы, заводились досье, люди лихорадочно рылись в церковных книгах, умоляли «экспертов» обмерить и описать их. Конечно, те шли на встречу народным пожеланиям и конечно не даром. Все это делалось, несмотря на то, что сами вожди III рейха никак не походили на эталон «истинного арийца». По всей стране вовсю шла «ариезация собственности» – обыкновенный грабеж. Поразительно до чего же власть уродует людей. Я видела как мелкий функционер НСДАП – блоклейтер, буквально упивался своей значимостью, своей вознесенностью над простыми смертными. Хотя его привилегии были маленькими, но само сознание привилегий и власти, пусть мизерной, но власти хоть над кем-то делали его (в его глазах) чуть ли не Господом Богом. И так было во всем аппарате власти сверху донизу. Германия походила на осажденную крепость. Гражданам рейха внушали, что это и есть нормальное состояние государства, которое со всех сторон окружено врагами, что только спят и видят, как бы вторгнуться в милую добрую Германию, или подорвать единство «народной общности» изнутри. И что властям ничего не остается, кроме как превратить всю страну в большую казарму. Во всех немцах воспитывалась ненависть к чужеземцам, зарившихся на покой и «счастливую» жизнь арийцев. При этом утверждалось, что за границей ждут, не дождутся, чтобы их включили в счастливую жизнь рейха. Так что война будет не агрессией, а всего лишь помощью братьям по крови. По всей Германии развернулся и никогда не затихал страшный террор. Люди, в чем-либо не согласные с нацистами или только в этом подозревавшиеся, исчезали в концлагерях.  Повсюду шли «превентивные», «охранные» аресты. Оказывается в концлагерях нацисты «охраняли» заключенных от возмущенных граждан. Разумеется, никто не хотел попасть под такую охрану. Все старались доказать свою верноподданность: кто из страха, кто из чувства самосохранения, а кто и сводя личные счеты. Лучший способ спастись от доноса – донести самому. То один, то другой человек исчезал, и соседи тут же начинали сокрушаться: «Ну, надо же не разглядела рядом врага». Вот в такой обстановке я жила. Я тоже тянула руку и кричала «Хайль!». Потому что в толпе вокруг каждый был в одиночку. Что толку, если одна начну протестовать, а все остальные промолчат? Многие были не согласны с тем, что творилось вокруг, но каждый как бы говорил другому – Иди сначала ты! В результате не пошел никто. Ничего не изменится, а сама пропаду. Лучше уж быть как все. И так думала не только одна я.
      Даже я, пропускавшая всю эту демагогию мимо ушей, признавала что при Гитлере стало спокойнее жить. До него в Германии была не жизнь а выживание. Никто не верил что в этой стране можно спокойно прожить честно работая и никому не делая зла. Теперь же у немцев, и у меня в том числе,  появилась уверенность что чтобы ни случилось, но подохнуть с голоду под забором мне не дадут. Что позаботится государство! Для тех, кто помнил мировой экономический кризис, помнил «Великую Депрессию» это значило очень много.  Тысячи самых обыкновенных работяг впервые в жизни смогли съездить в отпуск. И я, впервые за 35 лет, съездила в санаторий. Остров Рюген - это что-то! Какого было мне - простой ткачихе, сидеть в ресторане, жить в шикарном номере, купаться в море и не думать о том где взять на это деньги. А зимой съездить с детьми на лыжный курорт в Альпах! Меня обслуживали как богатую женщину и мне это не стоило НИЧЕГО! Крестьяне владельцы земли теперь могли не опасаться что у них отберут их землю. Как бы они не задолжали, даже если на то, чтобы расплатиться им не хватит всей жизни, никто не имел права выгнать их с собственной земли. Могли отобрать весь урожай, могли разобрать и продать дом по кирпичику, но земля навеки принадлежала своим хозяевам. Ни один, даже самый богатый и могущественный владелец предприятия теперь не мог просто по своему желанию уволить ни одного рабочего. Не мог без разрешения партийной организации этого предприятия. Даже ничего не умеющего, даже абсолютного лентяя - не мог. Правда и владельцы заводов в накладе не остались. По законам Гитлера они теперь владели своими предприятиями как феодалы своими поместьями в средние века и как феодалы они должны были заботится о своих рабочих и служащих, а те в свою очередь были обязаны " платить им верностью" - то есть работать напряжённо и много не проявляя недовольства зарплатой. Все рабочие были обложены официальными поборами: В кассу НСДАП, на разные улучшения общественной жизни, на "Зимнюю помощь", на
 множество других и не дай бог их взносы покажутся слишком маленькими. Уволится с рабочего места по своему желанию, без разрешения партийной организации своего предприятия, рабочие теперь не могли - они стали как крепостные. Но мало кто горевал от этого. Хотя зарплата была установлена такой, чтобы её хватило только до следующей зарплаты все слишком хорошо помнили "Великую депрессию" и считали огромным благом иметь работу и гарантию что они её не потеряют. Утрата разных демократических свобод их не волновала ибо эти свободы сводились к свободе подыхать с голоду. Безработных не стало, теперь у каждого была гарантированная работа и зарплата. То, что это была работа на военных заводах и она могла обеспечить достойную жизнь только в случае войны — об этом немцы не думали. Все жили по принципу - живи сейчас, решай проблемы по мере их возникновения. Раньше судьба каждого раньше была определена раз и навсегда. Если твой отец был работягой, то и ты будешь работягой до гробовой доски. Теперь же, если хочешь стать офицером - будешь офицером. Хочешь стать лётчиком — будешь лётчиком. Хочешь стать капитаном корабля — будешь капитаном. Твоё обучение оплатит государство, конечно если докажешь что здоров, не трус и не дурак. Мало кто догадывался что это всё делается не по доброте душевной, а для захватнической войны. Престиж армии взлетел на небывалую высоту. Теперь уже никто не думал избежать военной службы. Юноша не отслуживший в армии не мог поступить ни на какую государственную службу - даже сельским почтальоном. Дошло до того, что если на одно и тоже место хотели поступить отслуживший в армии и не служивший, то ни одна приёмная комиссия просто не имела права даже рассматривать заявление не служившего каким бы талантливым он не был. Все видели только открывшиеся двери в лучшую жизнь. И даже моя собственная дочь … Хельга, Хельга! Я помню с каким сияющим лицом она  прибегала с собраний женского гитлерюгенда — БДМ( союз немецких девушек). Там ей было интереснее чем дома со мной. Она помнила 29-32 годы, могла сравнить жизнь тогда и сейчас и возразить мне ей было нечего! С каким жаром и убеждением она доказывала мне, что жизнь в Германии теперь просто райская. Как же могло быть иначе если ей об этом талдычили с утра до ночи. Что как же нам всем повезло жить именно в этой стране и именно в это время. Какие все несчастные живущие в других странах и не имеющих такого гениального вождя. Что за границей живут или словно глупые детишки, не понимающие своего счастья, вот  мы придём к ним и установим такую же счастливую жизнь как у нас — без кризисов, безработицы, голода и нищеты, освободим их от угнетателей — еврейских плутократов и они будут нам по гроб жизни благодарны, или злобные завистники не имеющие такой прекрасной жизни и только и мечтающие как бы её у нас отнять. Скоро, совсем скоро мы принесём по всей земле счастье достойным и покараем недостойных.  Немцы самый лучший народ на земле и конечно же нам придётся управлять, следить и оберегать хороших людей от ошибок, которые они наверняка наделают сами, без немецкого присмотра. Но ведь родители тоже заботятся о маленьких детях. Сам бог возложил на нас это бремя. Разумеется немцы, для всеобщего блага, должны владеть и одаривать по справедливости другие народы всеми богатствами земли ибо никто другой не сможет ими распорядится лучше. За такую тяжёлую работу мы должны получить достойную награду. И это только справедливо. Но установленное нами благоденствие будет не для всех! К сожалению есть неисправимые, низшие расы что как бешеные собаки кусают руку одарившую их. Их бесполезно перевоспитывать! Они недостойны владеть теми богатствами, что владеют и жить на таких хороших землях, где живут. Так что немцы будут не отбирать чужое, а возвращать своё! И как же повезло всем молодым немцам, и моей Хельге в том числе, что именно им предстоит совершать такие великие дела! И её глаза при этом буквально сияли от счастья. С каким же восторгом она рассказывала о времени проведённом в летнем лагере БДМ. И походы в горы, и осмотры рыцарских замков, и слушание интересных историй, и полёты на планерах (с инструкторами), и катание на яхтах, и купание в озере … всего не перечислишь. Всё это было действительно приятно и интересно. Раньше оно было доступно только очень богатым, а теперь всем. И моя дочь искренне верила тем, кто смог всё это ей и тысячам таких как она всё это дать. И она верила всему, что ей говорили учителя и лекторы со свастикой. И её не нужно было заставлять маршировать в строю, петь «Дочданд, Дойчланд юбер алесс», тянуть вперёд руку и орать «Зиг Хайль» - она всё это дела сама, по собственной воле. И мне нечего было ей возразить.
     Однако всё это было только для тех, кто постоянно доказывал свою верноподданость. Стоило зародиться малейшему подозрению что ты НЕ НАШ, НЕ СВОЙ, и человек сразу исчезал в концлагере. Тогда я смутно чувствовала во всех этих постоянно звучащих вокруг словах и лозунгах, во всём происходящем у меня на глазах какой-то скрытый смысл, что-то тщательно спрятанное, но что именно понять не могла. Однако все эти слова о «Интересах Германии», «Праве немцев», «Исторической миссии немецкого народа» очень напоминали то, что когда-то орали убившие моего Виктора. И это заставляло меня задумываться о многом. Я до сих пор помню наш с Хельгой разговор после её возвращения из лагеря БДМ. С восторгом она рассказывала о ночном походе в горы с факелами, о своих ощущениях и о том как перед этим было торжественное построение сотен мальчишек и девчонок, которое посетил сам Бальдур фон Ширах — руководитель всего гитлерюгенда Германии. Хельге казалось что он обращался с трибуны лично к ней, будто они были вдвоём. Так первые христиане слушали своих проповедников, боясь упустить хоть слово и не смотря на голод, холод и близкую смерть всю жизнь потом выполнявшие то, что им тогда сказали.
        А куда денутся люди живущие на землях, что по праву должны принадлежать немцам?
              Мы их куда-нибудь переселим.
              Куда?
              Пока не знаю, но фюрер обязательно договорится с их правительствами.
          Представь, что в нашу квартиру вдруг заявляются какие-то люди, которых мы видим первый раз в жизни и говорят нам — Убирайтесь отсюда, теперь тут будем жить мы, потому что мы высшая раса и поэтому мы будем решать кто, где и как будет жить! Что ты им на это ответишь?
          Ну мама, речь же будет идти не о квартире …
    Да, речь будет идти не о квартире, а о целых странах. Так ответь мне — они сами оттуда уйдут?! Что же делать с людьми живущих на землях, что должны принадлежать немцам? В овраги уложить, да земелькой присыпать?!
          Как ты можешь такое говорить! Фюрер что-нибудь придумает ….
         Интересно, как она живёт теперь, зная что именно придумал обожаемый фюрер? Но именно те вопросы, на которые я сам не могла найти ответы, заставили меня внимательно смотреть по сторонам и привели меня к тому, что я потом сделала.
     Несмотря на разгул антисемитизма, на расовые законы, на гонения и разные притеснения, в Германии все еще оставалось много евреев. Кто-то надеялся, что жизнь наладится, кто-то не мог представить себя без Германии, кого-то погубила жадность. Многие евреи все еще владели домами и магазинами. Вечером 10 ноября 1938 года я увидела как сыновья моих соседей Петер и Франц вместо того, чтобы остаться дома, побежали опять в школу, одному было шестнадцать, другому пятнадцать лет. Когда я спросила Франца, куда это они? Он торжественным шепотом ответил, что сегодня ночью будет акция возмездия. Ночью я проснулась от огромного зарева. Выглянув на улицу увидела людей бегущих в одну сторону. Я решила, что они спешат на помощь, оделась и бросилась вслед за ними. На площади пылала синагога. Вокруг стояла толпа, среди людей были пожарные машины. Но никто не боролся с огнем. Все размахивали факелами, из громкоговорителя, установленного на машине, звучал «Хорст Вессель». Слышались вопли «Зиг хайль» и «Бей жидов». Я стояла, потрясенная. От толпы отделились огненные ручейки, это в разные стороны двинулись отряды штурмовиков, эсэсовцев, старших гитлерюргендовцев, все они размахивали факелами. Я бросилась прочь от этого шабаша. В городе было довольно много магазинов, помеченных шестиконечными звездами. Во многих двухэтажных домах на первом этаже были магазины, на вторых жили семьи хозяев. На моих глазах в витрины летели камни, выламывались двери, и беснующаяся толпа врывалась внутрь. Я продолжала идти и видела, как со вторых этажей на улицу вышвыривались разные вещи. Сквозь разбитые витрины, я видела, как внутри крушат все подряд. Мне навстречу пробежала растрепанная молодая еврейка. За ней с хохотом гнались три штурмовика. Я увидела, как внутри дома соседский мальчик Петер кастетом сломал челюсть старому еврею. Его сын и внук бросились на этих зверей. Их было двое против тринадцати. Подкравшись сзади, Франц накинул на шею еврею удавку и так стянул, что тот упал, высунув язык. Я не верила своим глазам. Неужели это Франц, тот добрый мальчик в очках. Он всегда был пришибленным, закомплексованным, боявшимся всех и вся. И вот теперь увидев ужас, который серьезные люди испытывают перед ним,  всегда считавшим себя ущербным, потому что не такой как все. Который всегда был предметом насмешек в школе. И он ощутил себя другим: крепким и могучим, он ощутил себя властителем над жизнью и смертью. К нему пришло упоение, восторг всемогущества, которое все ширилось и возрастало с каждым ударом, которые он вместе с другими обрушивал на старого владельца молочной Фишмана, у которого всю жизнь покупал молоко. Ему впервые было позволено ВСЁ, с него были сняты ЛЮБЫЕ запреты. Видя на его лице восторг и упоение, я в ужасе бросилась прочь. Наш городок был небольшим, многие жители друг друга знали. Всюду, куда бы я ни бежала, я видела людей, торопливо тащивших чужое добро, или грабивших магазины.
       До сих пор не пойму, что заставило меня остановиться. Передо мной был разбитый музыкальный магазин Либермана. Толпа уже бежала на другую сторону улицы, к мясной лавке Гершеля. Оттуда слышались крики, с верхнего этажа на мостовую летели вещи, а прочь уже спешили первые «добытчики» с набитыми мешками. Внутри магазина Либермана уже было пусто. Всюду царил разгром. Избитый хозяин лежал без сознания. И где-то внутри уже разгорался огонь. И тут я услышала сверху женский крик. Не думая больше ни о чем, я бросилась туда. В одной комнате нашла маленьких детей в страхе спрятавшихся под кроватью. Крик раздавался из соседней комнаты. Я застыла на пороге. На полу пыталась вырваться молодая жена хозяина – Лия. Над ней наклонилось пятеро старших гитлерюргендовцев с лицами искаженными похотью. Меня они не заметили, так были увлечены. Видя ужас, слезы на лице этой несчастной, я вдруг отчетливо представила на еЁ месте свою Хельгу. Неужели и она будет вот так же отчаянно взывать о помощи, и никто не поможет ей, не спасет от таких подонков. И тут я взорвалась.
       Долгое время я сама не понимала, как у меня получилось, то, что я сделала потом. Уже в тюрьме одна заключенная – жена врача-психиатра рассказала мне одну теорию. У некоторых людей во время крайней опасности голова как бы выключается, а руки и ноги делают сами именно то, единственное что именно сейчас нужно. Женщина подняла и убрала в сторону телеграфный столб, придавивший её ребенка. Толстяк убежал от сорвавшейся с цепи собаки. Во время парашютных прыжков люди на земле увидели, что у одного парашютиста не раскрылся парашют. Они схватили брезент, добежали, растянули брезент и поймали на него парашютиста. Как они поняли, где именно он упадет, как никто не споткнулся, не выпустил брезент? Как бежали с такой быстротой? Потом в спокойной обстановке никто из них не смог это повторить. Бывает, когда тихони, слабаки, которых все унижают, считают ходячей боксерской грушей, вдруг взрываются от какого-то пустяка и набрасываются на своих мучителей. При этом они проявляют такую силу, мужество и умение, что все не верят своим глазам. А все это потому что злость за все унижение никуда не девается, накапливается, и когда переполняется некий предел, все накопленное изливается на одного обидчика, хотя до этого терпел гораздо большие унижения. Другого объяснения случившемуся у меня нет. А тогда в голову мне ударила ярость - до каких же пор будет раздолье всяким скотам?! Вся злость, все понимание несправедливости, что я все эти годы давила в себе, вырвалось наружу. Увиденное здесь переполнило терпение. Я разбежалась и со всего размаху врезала тому из них, который наклонился над Лией и уже готовился начать, хорошее пенальти промеж ног. Он дико заорал, катаясь по полу и держась руками за пах. Только тут меня заметили. Не теряя времени, я хорошенько пнула второго пониже пояса. От этого он упал на колени. Сразу же обрушила ему на голову тяжелую дубовую табуретку. Тут они опомнились. Это были сильные, здоровые парни. Я одна слабая женщина, и никогда в жизни не дралась. Но ярость придала мне и силы и умение. Третий с криком: «Ах, ты тварь!» - изо всех сил ударил меня кулаком. Защищаясь, я выставила перед собой табуретку. От удара во всю мощь по дереву, он заорал, отскочил и затряс в воздухе пальцами. Перехватив табуретку за ножки вырубила и этого. Оглянувшись увидела, что четвертый уже готовится напасть на меня сзади. Я лягнула его ногой назад. Не знаю, сильно ли ему попало, но он из-за этого пропустил, как я ему с разворота съездила табуреткой по голове. И этот готов. Тут на меня бросился пятый. Повалил и стал бить головой об пол. Он был сильный, я не могла сбросить его с себя. Мои руки шарили по полу. Нащупав какой-то предмет (это оказался кувшин), огрела его по голове. Пока он мотал головой, я сбросила его с себя, и пока он не пришел в чувство, схватила табуретку и изо всех сил огрела его по башке. Тут я увидела, что с пола поднимается первый и бросилась к нему. Сбив его табуреткой на пол, я в ярости стала бить его ногой в пах. Да, только в пах. «На! На! Получай! Вот тебе! Еще! Еще! За Лию! За Хельгу! За все!» Закончив обрабатывать первого увидела, что очухался второй. Покончив со вторым, пришлось заняться третьим и так далее. Как фурия, я бросалась от одного к другому. К счастью они приходили в себя поодиночке. Если бы они набросились на меня хотя бы вдвоём – тут бы мне и конец. Потрясенная Лия, зажимая на груди разорванную ночную рубашку, отползла в угол. Потом она рассказала мне, что я тогда выглядела, как буйно помешенная. Лицо красное, глаза выпученные, на губах пена, а из горла издается даже не крик, а какой-то рёв. Когда наконец выдохлась, с меня градом тек пот, словно я только что вышла из сауны. Эти подонки все валялись без сознания, обработанные на славу. Я сама поразилась, неужели это все сделала я? Опомнившись, Лия бросилась меня благодарить, но я ответила: «Хватит. Здесь нельзя оставаться. Собери всех евреев, кого знаешь. Я помогу вам выбраться». Выкинув из дома бесчувственных «героев»  бросилась искать транспорт. Вместе с братом мы угнала грузовик, крытый брезентом со двора пивоварни. Подъехав к условленному месту нашли там 43 спрятавшихся еврея и повезли их к голландской границе. Мы ехали весь остаток ночи. Грузовик проезжал через маленькие городки. Назад уносились дома, группы людей, тащивших вещи из разбитых магазинов, догорающие синагоги. Навстречу ехали тюремные фургоны, развозящие в тюрьмы арестованных евреев. Потом я узнала, что Геринг, чтобы возместить убытки страховых компаний, предложил оштрафовать евреев на три миллиона марок. За 10 километров до границы наш грузовик свернул в лес. Долго  так ехали, наконец,  остановилась.
            Дальше идите пешком. Идите туда. Там кончается Германия!
            А вы? Пойдемте с нами. Что вам там делать?
          У меня там дети. Не могу позволить этим скотам превратить их в таких же зверей как они. Я должна спасти своих детей.
         И они пошли. Старика с разбитой челюстью вели под руки две снохи. Мужчина нёс на руках маленькую дочь. Его жена вела за руки сыновей постарше. Пожилая женщина тянула мужа за рукав. Он всё не решался уйти. Сорок три человека, исход из Египта. Только где же ваша земля обетованная? За что же вас выгнали как бездомных собак? Кому вы сделали плохо? Что же у нас за жизнь? И конца и краю этому не видно. Они уходили все дальше и дальше, постепенно скрываясь в утреннем тумане. Надеюсь, они успели уехать дальше, до того, как Голландию захватил Гитлер.
         Бензина на обратную дорогу не хватило. Назад я вернулась только вечером. В нашем районе выступал с докладом крайслейтер о «народном возмущении». В конце он предложил купить у него плакат «Жители этого дома все, как один стоят за Адольфа Гитлера!». Дело это было вроде бы добровольное, но только попробуй не купи. Купила я. Когда все стали расходится, я прибила этот плакат над свинарником. Картинка была – загляденье. В грязи блаженствовали свиньи, об изгородь чесался хряк, и над всем этим висел плакат «Жители этого дома все, как один стоят за Адольфа Гитлера!».
         Ночью раздался сильный стук в дверь. В комнату ввалились мордовороты в кожаных плащах и шляпах. Один из них показал мне овальный жетон на цепочке из белого метала  с нацистским орлом и словами «Гехайме стаатс полицай» (гестапо) – государственная тайная полиция. Так начался мой крестный путь по концлагерям, и вот сегодня он заканчивается. Сейчас я думаю – на что же я рассчитывала, прибивая тот плакат.? Просто я уже не могла жить по прежнему, меня допекло. Ведь в Германии каждый думал – Что я могу? Очень удобная жизненная позиция – позиция стороннего наблюдателя. Я мол во всем этом не участвую, я чистенький, хоть и живу среди дерьма. А ТЫ ПОРАЗГРЕБИ ЭТО ДЕРЬМО! Жизненные принципы – пустые слова, если они не подкреплены делом. Сочувствие на руку палачам, если оно заменяет конкретную помощь. Есть люди сеющие хлеб – а есть люди поучающие, как его сеять. Нам всем внушили: есть совесть личная, а есть совесть власти. Власть должна быть сильной. Во имя великой цели можно благословить даже убийство (желательно других), а не тебя. Посредственность всегда охотно признает власть убийц, потому что убийство ей кажется проявлением силы. Сама логика власти и подчинения делает головокружительный кульбит: личной совести и не должно быть – достаточно совести стоящих наверху, которая тебя, «нижнего» всегда оправдает, лишь бы ты неукоснительно подчинялся. Нет никого в ответе, потому что в ответе все, а все не могут быть виноваты. Каждый раз, узнав о еще одном преступлении возведенном в ранг закона, я утешала себя, что это еще не самое страшное, что есть вещи и пострашнее и уж этого-то они себе никогда не позволят. А они с самого начала позволили себе ВСЁ! У моих соседей сын воевал в легионе «Кондор». Я слышала, как вернувшись из Испании, он орал своим родителям.
        Я знаю, для вас слова фюрера – не призывы к действию. Вы все ищете в них какой-то скрытый смысл, какой-то подтекст, а их всего лишь надо буквально принять к исполнению, буквально, по существу. А существо-то самое простое. В характере каждого настоящего немца служить власти. Не просто исполнять свой долг, а исполнять с упоением. Даже если этот долг – убить человека!
        Так он орал, а я даже не могла сказать себе в утешение, что он сумасшедший. Что же с нами сделали!? Я сама часто слышала такие слова – «Теперь хорошо! Теперь думать не надо!» Слова Геббельса – «Когда я слышу слово КУЛЬТУРА, я хватаюсь за пистолет!» В Германии всех подвели под один общий стандарт и выделяться из него, чем угодно: умом, интеллигентностью, добротой, даже любой деталью одежды, стало не преимуществом, а гибельным недостатком. Не терпелось стремление анализировать то, чем положено только восхищаться. Делай ЭТО и делай ВОТ ТАК! Но ЧЕЛОВЕК должен постоянно думать, мыслить, сравнивать. Человеческая душа и дух держится движением. Духу, мысли нельзя останавливаться ни на секунду – иначе ему придется утверждать себя уже кулаками. Но разве возможна мысль, там, где господствует лишь подчинение, где нет, и не может быть никаких споров. Нам внушали - нельзя разрешать народу иметь несколько мнений – они будут плодиться до бесконечности, и всё дальше уходить от истины, которая одна, единственная. Удел всех немцев – лишь дополнять, подыскивать аргументы, подгонять действительность, факты, под эту истину, а не искать что-то другое. Поэтому в государственной жизни и опасны терпимость, уважение чужого мнения, личной совести, даже чужой личной жизни. Что-то меня понесло в философию. Я пыталась, как могла объяснить, что же произошло с Германией. Не знаю, насколько мне это удалось. Я помню первый раз, когда на моих глазах штурмовики избивали старого еврея. Тогда это вызвало во мне ужас. Так же было в следующие разы, но с каждым разом я ощущала, как ужас становился все меньше и меньше. А раза с седьмого я стала воспринимать все это, как обычные житейские будни, как что-то само собой разумеющееся. Мне стыдно это говорить но это было. В том, что произошло с Германией, в том, что мы оказались в этом бараке есть и моя вина. Вина в том, что я не интересовалась ничем кроме своей семьи. Мысленно я говорила политикам: «Оставьте меня в покое! Делайте, что хотите, только меня не трогайте!». Вина моя в том, что потом я молчала в тряпочку, вместе со всеми тянула руку и кричала: «Хайль!». Германию ждет страшная расплата. Отмщение ждет не только Гитлера и его банду. В Германии виноваты все. Потом немцы будут утверждать – Мы не знали. Вранье, те, кто хотел знать – знали все. Гитлер ни от кого не скрывал, что хочет войны. И все немцы готовились к ней. Мне стыдно за немцев – каждую победу мы оцениваем, прежде всего, желудком. Каждая победа – это возможность что-то отнять у других и сожрать самим. Мне страшно за своих детей. Неужели и им придется отвечать. Один мудрец сказал: «Не бойся врага – в худшем случае он может тебя убить. Не бойся друга – в худшем случае он может тебя предать. Бойся равнодушных – только с их молчаливого согласия происходят предательства и убийства». Хельга, Хельга — что же ты наделала?! Как ты живёшь после сделанного?! Как ты будешь жить дальше?!
           Мне уже 50 лет, от всего творящегося тут я заболела, а больных здесь не лечат. Не сегодня-завтра меня добьют капо, так что я всё равно не жилец! Я-то уже пожила на свете, а эта девочка так еще молода, она еще и не жила совсем. Она должна жить. Теперь вы знаете обо мне всё. Я спокойна. Мне не страшно умирать. Своей жизнью я больше помочь ни кому не могу, а вот моя смерть спасет невинную. Я верю и жизнь, и смерть моя будут не напрасны. Многие люди живут долго, но что они в жизни сделали хорошего? Кому они в жизни помогли? Кто о них будет вспоминать добром? От многих людей потом остается только тире между двумя датами. А я сделала очень много. Благодаря вам меня не забудут. Если вы сами почувствуете близость смерти, расскажите мою историю другим. Она обязательно вырвется за колючую проволоку, я верю в это!»
      Ирма, Ирма, как же ты была права. 42-ой год стал концом успехов гитлеровской Германии. Война покатилась обратно, туда откуда пришла. Теперь газеты писали о бесконечном «выравнивание линии фронта». Не помогло ни воинское умение германской армии, ни сверх напряжение тыла. В ответ на «тотальную» войну на земле, немцы получили «тотальную войну» с воздуха. На города Германии обрушился железный дождь. В конце июля 43 года союзники за неделю сожгли Гамбург. Город горел так, что зарево было видно из Бремена и Гановера. Обещанный нацистами рай на земле обернулся золотом дьявола, превратившимся в золу. И для Германии наступила расплата. Ей пришлось расплачиваться миллионами жизней, страшной разрухой и ненавистью многих народов. Такова была страшная цена за послушание нацизму.
        Но Ирме нечего было стыдиться. То, что она заложила в души своих детей, не смогли вытравить ни гебельсовская пропаганда, ни гитлерюргенд, вообще никто и ничто. Натали в конце войны сбежала в США, прихватив секретные фонды НСДАП. Все, до каких смогла добраться. Вольдемар ещё 35 году эмигрировал из гитлеровского «рая», сражался в интербригадах в Испании, а во время войны плавал в полярных конвоях на американских транспортах, доставляя оружие в СССР. В 44 году вступил в армию США, высаживался в Нормандии, освобождал Париж, дрался в Арденнах. Войну  закончил на Эльбе. Хельга. О Хельге речь еще впереди. Так, что Ирма могла гордиться – ее дети оказались достойными своей матери. Именно такими немцами может гордиться Германия. Ирма так и не узнала, что Виктор тогда не погиб. В драке с фрайкоровцами он потерял память. Она вернулась к нему через 19 лет. Виктор разминулся с женой всего на неделю. Узнав, что случилось с Ирмой, он весь ушел в себя и ничем не выделялся среди других. Но в одну из ночей 42 года, во время налета английской авиации, он поджег выложенную им на земле огромную стрелу из сена и хвороста, острие которой указало на замаскированный военный завод. Оля не могла представить, что скоро встретится с дочерью этой невероятной женщины, о которой та говорила с такой любовью и такой горечью.
         Начался рассвет. Барак окружили эсэсовцы. Внутрь ворвалось несколько десятков капо. Они выискивали евреек и выгоняли их наружу. Отшвырнув Лену и Олю, двое из них схватили Ирму и поволокли её к выходу. Там офицер по списку выкрикивал номера евреек, а капо выискивали их и кричали: «Здесь! Здесь! Здесь!». Наконец счет сошелся. Евреек погнали вперед. Лена и Оля приникли к щелям в стенах барака и старались увидеть Ирму, чтобы навсегда запомнить ее всю-всю. Евреек гнали все дальше и дальше. Идя в строю, Ирма не испытывала страха перед концом. Она уже не воспринимала ни голода, ни воплей палачей, ни ударов. Она не видела колючей проволоки и полосатых приведений за ней. Она видела небольшой немецкий городок, между Гамбургом и Бременом, где родилась, выросла, была любима и любила сама. Словно наяву, она видела себя молодой и красивой девушкой, бегущей навстречу сильному парню Виктору. Она заново видела себя молодой матерью, сидящей на лугу, ласково следящей за играющими детьми. Она счастливо улыбалась, идя на смерть. Вдруг солнце заслонил жирный черный дым, и Ирма увидела надвигающуюся на нее уродливую кирпичную трубу. Внизу этой трубы был черный проход, словно пасть дракона. Дальше все! Тьма.
         А в бараке проснулась молодая еврейка. Она удивилась - почему до сих пор она жива? Где ее подруги? Почему она одна здесь из всех евреек? Затем она поглядела вниз и увидела, что на ее груди нет желтой звезды. В изумлении смотрит по сторонам. Лена и Оля внимательно смотрели на нее. Заметив их пристальный взгляд она насторожилась. Оля сказала.
        Молись, девочка! Каждый день молись святой подарившей тебе жизнь. Сегодня ты опять родилась на свет. Запомни имя этой святой, и пусть помнят его твои дети и внуки. Отныне и навсегда!
      Опять заревела лагерная сирена. Толпа ринулась прочь из барака. Еврейка теперь постоянно держалась рядом с сёстрами. Сегодня они попали на поле смерти. Выйдя за ворота лагеря, все увидели улыбающегося «Боксера» с перчатками через плечо. Лена и Оля молча переглянулись — и это тоже немец, как и Ирма?! Она уже мертва, а эта скотина всё живёт! Сколько невинных людей он уже убил и сколько еще убьёт?! Сёстры лишь молча переглянулись, только их руки крепче сжали лопаты. На поле смерти узники опять копали ямы, глубиной два метра вокруг пней, на глубине перерубали корни, а потом на себе голыми руками выволакивали их наверх. По-прежнему их постоянно подгоняли дубинками и нагайками капо и форбайтеры. По-прежнему часть эсэсовцев прохаживалась между рабочими бригадами, а часть оцепила по периметру рабочий участок. И по-прежнему от бригады к бригаде переходил ненасытный «Боксер». Все время узницы старались беречь силы. Они брали землю лишь кончиками лопат. Оля вообще опёрлась на лопату и переминалась с ноги на ногу. А Лена все время точила лопату о камень. Вдруг на нее упала тень. Девушка посмотрела вверх, и увидела, что солнце заслоняет фигура в офицерской фуражке. Лена и Оля молча переглянулись.
       Снова летели в яму одна за другой «партнерши» Боксера. Вот перед глазами Оли замелькали боксерские перчатки. На её лице появилось выражение жгучей ненависти. Она ловко уворачивалась, приседала, отпрыгивала в сторону, толкала его плечом. Палач был этим даже доволен – неинтересно, когда вокруг одни «сонные мухи». Сколько минут это продолжалось, никто не знал. Улучив момент, этот «спортсмен» страшным ударом в лицо все же отправил Олю в яму. «Убил?» - мелькнула у нее мысль. Но нет, хотя в голове страшная боль, но девушка заставила себя снова встать в шеренгу. Выбираясь из ямы, Лена прихватила лопату, и положила ее в самом верху, у себя за спиной. Когда Боксер стал всех отбрасывать во второй раз, и очередь опять дошла до Оли, она стала выматывать его. Снова началась игра в «кошки мышки», но теперь «кошка» никак не могла попасть. Боксер устал, несмотря на то, что был без мундира и фуражки, весь взмок, с него градом тёк пот, движения стали вялые. На мгновение взгляды Оли и Лены встретились и обе поняли – пора. Занеся лопату над головой старшая сестра встала за спину младшей. Услышав за спиной крик Лены, Оля шарахнулась в сторону и палач неожиданно оказался  перед другой фигурой в полосатом платье и его буквально сверлил ненавидящий взгляд. Боксёр ещё ничего не успел понять, а лопата, со свистом рассекая воздух уже устремилась вниз. Оля вымотала его, все его движения были замедлены, но главное – он просто не мог поверить, что эти полосатые, истощенные клячи, могут на него, здорового и сильного, напасть. А когда поверил, было уже поздно. Ненависть придала Лене силы, и она остро отточенной лопатой, как секирой разрубила ему голову от темени до подбородка. Сразу же перехватила лопату, и, как штыком сбила с ног Зеппа. А затем перерубила ему горло. С момента, когда Лена шагнула из строя, поднимая лопату, до того как захлебнулся своей кровью обер-капо, прошло секунд 20. Убитый «Боксер» еще падал, а Оля уже кинулась к его кобуре. Забавы этого «спортсмена» настолько всем приелись, что никто из других эсэсовцев даже не смотрел в его сторону. Поэтому трое конвоиров был застрелены, когда стояли спиной или боком, двое успели только обернуться, один схватился за автомат, но выстрелить не успел ни разу. Двое припали к пулемету, но сразу были убиты. Увидев все это, узники на мгновение опешили, а потом до всех дошло – это уже не неповиновение, это вооруженный бунт. Эсэсовцы не будут разбираться, кто напал, а кто только стоял рядом. Расстреляют всех. Оставаясь на месте, погибнешь наверняка, а так есть хоть какой-то шанс спастись. И узники набросились на своих мучителей. Один эсэсовец вскинул винтовку, но получил удар лопатой по голове. Другой открыл огонь и убил семерых заключенных, но восьмой прыгнул сбоку, повис на его автомате, очередь ушла в землю. И этот готов. Третий начал стрелять, но вдруг страшно вскрикнул и упал, за его спиной стоял узник с киркой. Везде, куда ни посмотри, узники сбивали с ног фашистов и «проминентов», били и душили их. Нацисты, бывшие между рабочими бригадами, и все их прихлебатели, быстро исчезли под навалившимися на них полосатыми телами, но конвойные, находившиеся по периметру рабочей зоны успели открыть огонь и убили всех, бросившихся на них. Узники попадали на землю. Убив Зеппа, Лена сразу бросилась к пулемету, хозяев которого застрелила Оля, второй обоймой сестра прикрыла ее. Теперь, когда узники лежали, а эсэсовцы стояли, продолжая их расстреливать, длинная пулеметная очередь скосила почти половину из них. Конвойные тоже залегли. Узники завладели оружием убитых, теперь стреляли с двух сторон. Все узники, пытавшиеся броситься в атаку, падали убитые. Завладев автоматом Оля поползла по канаве, извиваясь, как ящерица. Так она оказалась сбоку и немного сзади врагов и выпустила в них весь магазин. Оставшиеся в живых эсэсовцы, открыли огонь по ней и совершенно не глядели в другую сторону. Оля прижалась к земле, надежды нет, тут не спрячешься, сейчас она будет убита, но в это время на головы эсэсовцев обрушилась лавина полосатых фигур. Больше тысячи узников, бросились прочь. А в лагере уже ревела сирена тревоги. Эсэсовцы дежурившие ночью торопливо одевались, получали оружие и бежали на плац. Через некоторое время в погоню устремились заполненные грузовики и мотоциклы.
       Узники бежали к лесу. До него было километров пять. Каждый тащил все, что могло послужить оружием. Все спешили, как могли, все понимали, что за ними гонится сама смерть. Поэтому быстрей вперед, быстрее вперёд, через не могу! Люди были измождены, многие выглядели как живые скелеты. К счастью погоня поехала по дороге, та извивалась, а узники бежали напрямик. Показалась небольшая речушка с мостом. Тысячи гольцшугов затарахтели по настилу. Сестры с несколькими помощниками вытаскивали ломами соединительные скобы, пилами пилили сваи. От жары река обмелела, в самом глубоком месте было по грудь, но она была довольно широка. Все физически ощущали приближение погони. По мосту уже ковыляли последние, ослабевшие, висящие на плечах у товарищей. Лена с товарищами, имевшими оружие, приготовили себе места и залегли.
      Оля, возьми пять человек. Заляг метров на сто дальше вдоль дороги. Всех, кто прорвется по мосту – кончай! Скорее! Сейчас здесь будут фрицы!
           Кричала Лена сестре и последним узникам оставшимся под мостом.
            Сейчас. Последнюю сваю кончаем!
        Лена обернулась, проводила взглядом удаляющуюся толпу, повернулась к реке: «Ну, что же вы!?». Наконец, из-под моста появились последние беглецы и полезли на берег. Но в этот миг из-за бугра выскочили мотоциклисты. Один пулеметчик дал очередь и убил этих узников. На дороге показались грузовики. Не сбавляя хода, мотоциклисты проскочили мост и помчались дальше. Беглецы были уже близко. Пешком от машины не убежишь. Сейчас они развернутся веером и изрубят всех очередями. За этот подвиг будут награды, звания, премии, отпуск… и тут Оля с товарищами открыла огонь почти в упор. В три минуты все мотоциклисты были перебиты. В тот же миг Лена дала очередь по первому грузовику, въехавшему на мост. Тот продолжал движение, но в его кабине все уже были убиты. «Опель-блитц» вильнул в сторону и встал, загородив проезд. Эдущие следом, еле успели затормозить. Три грузовика сгрудились на мосту, встала вся колонна. И тут центральная свая, над которой трудились погибшие узники, подогнулась как колено. Три «Опеля» свалились вниз. У одного взорвался бензобак. И сразу по машинам ударили очереди. Пули пробивали шины, разбивали стекла кабин, дырявили борта, настигали спрыгнувших на землю, валили в воду пытавшихся выплыть. Скоро всё было кончено. Из погони мало кто уцелел, на дороге горели семь грузовиков. Лена оглянулась – беглецы приближались к лесу. Оля с товарищами притащили оружие убитых на дороге.
        В лагере все арбайткоманды загнали в бараки. Узникам объявили, что тот, кто только выглянет на улицу, тут же будет убит с вышек. Конвойных арбайткоманд сели в оставшиеся машины и тоже устремились в погоню. К счастью они полезли в реку все сразу. Их подпустили поближе, а потом оказали «горячий прием». На противоположный берег ушли немногие. Наступило затишье. Оглянувшись, Лена увидела, что беглецы уже подбегают к лесу. Надо дальше сдерживать здесь, нужно дать своим подальше уйти.
     А тревога разносилась все дальше. Из центрального лагеря, из многочисленных филиалов Освенцима, неслись черные машины и мотоциклы. Пока же через речку шла вялая перестрелка. Лена оглянулась и увидела, как последние узники скрылись за деревьями. В это время к врагам подоспело подкрепление и началась атака. Часть немцев открыла огонь, а часть полезла в реку. Увидев, что у них в руках, Лена крикнула
       Не подпускайте их на расстояние броска гранаты!
   Огонь немцев был очень плотный. Близко их не подпустили, гранаты не долетели до цели. Их полезших в реку не уцелел ни один. Но от огня с другого берега погибло много товарищей Лены. Она крикнула.
          Беречь патроны.
          А в это время в лесу обессилено лежали сотни узников. Спасённая еврейка кричала.
           Вставайте, надо уходить дальше!
           Мы не можем!
    Люди действительно не могли. Страшный марш-бросок живых скелетов, бег истощенных до предела людей забрал последние силы. Не было сил даже шевелиться. Во время бега всех подстегивала мысль: «К лесу! Скорее в лес, там спасение!» и вот они в лесу. Наступила реакция. В это время у реки опять началась стрельба.
        Ну, что же вы! Скоро будет здесь погоня! Вы слышите, там погибают ваши товарищи. Они гибнут, чтобы жили вы! Теперь вы больше не рабы, вы свободны. Вы бежали не для того, чтобы как тараканы забиться по щелям! Вы станете бойцами, и  заставите этих извергов ответить за все. Вы будете убивать их как бешеных псов, потому что бешеных псов нужно убивать! Вперед!
         Еврейка бросилась поднимать истощенных людей с земли. И такая сила была в ее голосе и в ее взгляде, что они словно обрели новые силы. Люди поднимались и шли.
         А у реки гремел бой. Узники один за другим падали убитыми, а к врагам все прибывало подкрепление. В момент затишья стало ясно, что долго так продержаться уже не удастся. Лена отсчитала десять человек.
           Вы должны залечь за деревьями и встретить прорвавшуюся погоню.
         Хотела вместе с ними отослать Олю, но та ТАК поглядела на нее, что Лена ткнула в Олину соседку. Потом сказала.
           Сейчас полезут. Сколько нас?
           Семнадцать, включая нас с тобой.
       Патронов у каждого магазина по три. – добавила Люсьена,  весь бой подававшая ленту к пулемету.
           Надо собрать патроны убитых.
           Давно собраны.
       К этому моменту врагов на другом берегу собралось человек 400. Опытный офицер внимательно изучил в бинокль противоположный берег, и обнаружил, недалеко от места, откуда стрелял пулемет Лены «мертвое пространство». Он подозвал десяток солдат и указал им на это. Те щелкнули каблуками, на берегу в густых камышах разулись, отложили автоматы, зато засунули себе за ремни множество гранат и нырнули. Человек двадцать офицер послал в обход. Все остальные открыли такой ураганный огонь, что невозможно было поднять головы. Сестры приготовились к последнему бою. Но в этот момент один узник закричал:
           Глядите девчата! Обходят! Обходят гады!
       И бросился в сторону. Оля и еще несколько узников побежали за ним. Припав на одно колено, кричавший начал стрелять, но тут же вскрикнул и упал убитым. В это время в мертвом пространстве вынырнули гранатометчики. Услышав взрывы, Оля бросилась обратно. Поняв в чем дело, она выпрыгнула на открытое место на берегу, и перебила немцев у берега. Тут же спрыгнула в окоп и сразу место, где она только что была, прошила автоматная очередь. Бросившись обратно, она увидела, что Люсьена бинтует раненую Лену. Пытаясь сдержать стоны та выдавила.
           Граната!
        В этот момент фашисты открыли ураганный огонь, в реку полезли сотни солдат с гранатами. Узники валили их десятками. У пулемета встал другой узник, но скоро и он был убит. Заключенные уже расстреливали последние патроны. Оля поняла, что сейчас их всех закидают гранатами.
          В сторону!
        Крикнула она, и подхватив Лену, они вместе с Люсьеной стали уходить по воде вдоль берега, прикрываясь горящими камышами. К счастью, перебив на берегу последних защитников, немцы все бросились к лесу. Скоро из-за деревьев поднялась стрельба. Погоня была на открытом поле, прикрытие за деревьями. К тому же преследователи бежали толпой. Но этот бой подругам смотреть было уже некогда. Надо было уходить как можно дальше.
       Километра через два камыши кончились. Девушки свернули в лес. Там они перевязали Лену, отдохнули и двинулись дальше. Несколько часов шли по лесу. Решили сделать привал. Оля спросила.
          Ну, мы им дали. Сколько же мы уложили?
          Неизвестно. На поле, у реки, возле леса. Немало!
         Подумать только - больше тысячи узников сбежали! Даже если многих поймают, всё равно они не пошли на убой как бараны! Они посмели воспротивиться нацистскому ордунгу! Многие из них станут партизанами! И какими партизанами!
          Да уж, еще лагерное начальство расстреляют или на фронт отправят.
          Здорово!
     Передохнув, они двинулись дальше, но скоро услышали пока еще очень далеко собачий лай. Погоня! Они изменили направление, прибавили шагу, но лай не удалялся. Стало ясно, что собаки взяли след. Девушки бежали, но скоро выбились из сил. Сказалась лагерная жизнь. Теперь они ясно слышали приближающуюся погоню. Оля с Люсьеной перекинули руки Лены себе через плечи и поволокли ее. Но скоро силы кончились, все трое тяжело дыша, упали на землю. Неужели свобода была такой короткой, неужели снова лагерь и смерть?! У них один «шмайсер» с двумя магазинами и парабеллум. Если повезет, то хватит минут на десять. И тут Лена сняла с себя ремень с кобурой, опоясала этим Олю. Сама взяла у неё автомат с запасным магазином. Погоня была уже недалеко, кроме собак уже слышались немецкие команды. Оля была потрясена, она все поняла.
          Ты что?
          Уходите!
          Я тебя не оставлю!
          Так не уйти! Я застрелю овчарок! Без собак они вас не найдут. А так все пропадем. Уходи!
          НЕТ!!!
          Ну! – и Лена уперла ствол автомата в грудь Оле.
     А лай слышались уже за ближайшими деревьями. Между ними и погоней была небольшая поляна. Сейчас они будут здесь. Люсьена стала оттаскивать Олю прочь. Пятясь спиной и не спуская с Лены взгляда, младшая сестра двинулась прочь отсюда. А Лена уже повернулась к поляне и изготовилась к стрельбе. Оля повернулась и бросилась бежать. Все это время лай не смолкал. Девушки не пробежали и пяти минут, как раздалась очередь, и лай превратился в визг. Другие собаки продолжали лаять. Еще несколько очередей и визжат уже все остальные собаки. И тут всё потонуло в автоматном грохоте. Стреляло множество автоматов. Разобрать среди них сестры было невозможно. Слыша эту какофонию, Оля замедлила бег, остановилась, некоторое время молча слушала, а потом выхватив пистолет бросилась обратно. Люсьена догнала ее и не пускала. Оля вырвалась, но француженка прыгнула на неё и повалила. Борясь они катались по земле. Все это время совсем близко шла страшная стрельба.
           Пусти! Там же Лена! Она же там одна!
         Наконец, Оля вырвалась, подхватила с земли парабеллум, бросилась на помощь, и в этот момент все стихло. Оля замерла, словно наткнулась на невидимую стену. Тишина! Звенящая тишина. И девушка поняла тогда , что сестры у нее больше нет.
         Оля шла по лесу. Перед глазами мелькали кусты и деревья. Хотелось заплакать, но слезы давно пропали. Она перенесла столько страданий, что глаза всегда оставались  сухими. Казалось Оле, что где-то рядом ее погибшие подруги, они вот-вот выйдут из-за деревьев. Ванда! Катя! Ирма! Лена! Лена – добрая, сильная, смелая, которая всегда поможет, всегда спасёт. То, что она всегда рядом воспринималось как само собой разумеющееся, это как дышать воздухом. Перед мысленным взором Оли проходили картины прошлого. Вот они идут по улице рядом, еще до войны, вот онис ранеными в грузовике, вот скачут на лошадях рубя врагов. Вот они в неволе. Только сейчас Оля поняла до конца, что для нее значила старшая сестра.
       Сколько раз она спасала ее от смерти, сколько раз закрывала собой от дубинок, плетей, собачьих клыков, сколько раз она отдавала Оле половину своего пайка, и заставляла глотать эту маленькую добавку. Оля помнила, какими глазами на нее смотрела на нее спасенная Люсьена. Оля помнила, с каким выражением лица Лена устроила пожар на станции, отплясывала перед Боксёром, и с каким лицом зарубила этого гада. Оля все это помнила. Всегда рядом была родная сестра. Всегда была, а теперь нет! Нет и не будет больше никогда! Боже, какое это страшное слово – НИКОГДА!
        Осиротевшая девушка шла дальше и дальше по лесу. Мелькали перед глазами кусты и деревья. Все увиденное, понятое и пережитое давило на сердце огромной тяжестью. Давили, давили да и выдавили все: страх, страдание, жалость. Теперь ей осталось одно – ненавидеть. Ненависть не рассуждающая, все заполняющая, которой если не дать выплеснуться – захлебнешься. Оля поняла, что теперь она должна драться за погибших подруг. Так, словно они сражаются рядом. Ванда! Катя! Ирма! Лена! Она будет мстить. Мстить, пока не перебьет всех этих двуногих зверей, или пока не будет убита сама.
         Несколько дней две девушки шли по лесу. И надо же было такому случиться, что они нарвались прямо на засаду. Враги подпустили их поближе, хотели взять живыми. Люсьена шла первая. Внезапно впереди, метрах в 15-и вырос польский полицай. Стоя за спиной подруги, Оля выхватила пистолет и застрелила врага. Тут же вокруг поднялась стрельба. Подруги бросились прочь. Скоро они опять услышали собачий лай. Оля выбрала хорошее место. Она даже обрадовалась возможности отомстить за Лену.
           Идите, идите, гости дорогие. Угощение вам приготовлено!
        Когда враги выскочили на открытое место, Оля застрелила вожатого собаки, двух солдат и бросившуюся вперед овчарку. Но немцы сразу открыли такой плотный огонь, что невозможно было поднять головы. Скоро Оля услышала истошный крик Люсьены: «Обходят!». Поглядев по сторонам, заметила мелькающие зеленые мундиры. Стало ясно – человек 10 вели отвлекающий огонь, а два других отделения без шума обходили с боков, и тихо, спокойно смыкали колечко. Надо уходить. Беглянки бросились не прямо от погони, а наискосок, в сторону. Но в этот раз их преследовали не концлагерные конвойные, всю войну «сражавшиеся» с безоружными узниками, а солдаты особой ягдткоманды специально натасканные на борьбу с партизанами. Эти вели впереди только одну собаку, остальных позади. Дважды Оля пристреливала переднюю овчарку, но оторваться, никак не удавалось. Их уже не схватили только потому, что погоня сама опасалась попасть в засаду. Вдруг эти двое только приманка, а в чаще ждет большой отряд? Поэтому фашисты не просто бегали по следам, а старались направить действие в определенном направлении, как загонщики выгоняют дичь на цепь стрелков. К счастью, впереди оказался большой ручей и подруги стали уходить по воде. Тогда немцы тоже разделились и пошли вдоль ручья по обоим берегам, в обе стороны. Когда собаки снова взяли след, вверх взлетела красная ракета, и все «загонщики» бросились туда. Беглянки уже не могли бежать, погоня приближалась, а у Оли осталось только семь патронов. Скоро девушки выбрались на опушку в глубине леса. Они спиной чувствовали смерть, а о том, что она может быть и спереди, не думали. Спеша через поляну, Оля вдруг увидела, как впереди шевельнулась ветка. Молниеносно бросилась на землю, сбив при этом с ног Люсьену. Замешкайся она хоть на миг, и обе были бы убиты на месте. Теперь в них стреляли со всех сторон. Поняв, что они в ловушке, Оля стала кататься по высокой траве, сбивая врагам прицел и стреляя по автоматным вспышкам. Вдруг она услышала страшный крик подруги. Привстав, увидела, что на подругу навалился огромный волкодав и рвет ее клыками. Двумя выстрелами она пристрелила его, но тут же пистолет сухо щелкнул впустую. На неё сразу набросились пятеро, выбили пистолет, сбили с ног и стали избивать. А рядом избивали Люсьену. Их не убили сразу только потому, что кто-то из немцев вспомнил, что по инструкции СС всех беглецов надо казнить там, откуда они сбежали. Просто чудом им не переломали кости и не отбили жизненно важные органы. Ведь во время погони было убито пять немцев, один полицай и четыре овчарки, трое немцев были ранены. Привезя в лагерь, их заперли в карцере, –  специальном центральном помещении. Туда, где находились центральные ворота в лагерь и вахтштуба.
       В лагере уже ходили легенды о побеге. Ежедневно привозили застреленных и пойманных беглецов. Их тоже расстреливали. Ежедневно росла гора трупов у крематория. Фашисты торжественно объявили, что счет вот-вот сойдется. Узники страшно завидовали восставшим, жалели, что не попали в тот день в ТУ арбайткоманду, и с болью следили за растущей горой трупов. Неужели побег напрасен? Неужели безнадежна любая попытка вырваться из этого ада? Видя очередных пойманных девчат, семеро узников решили – сами погибнем, а этим смелым поможем. Ночью они притащили из барака два женских трупа. Отмычкой один еще не оскотинившийся «зеленый» открыл карцер. Утром эсэсовцы нашли в карцере двух повесившихся женщин.
         Ну, что ж! На их месте мы бы тоже не стали дожидаться разговора «по душам». И пуль тратить не надо.
          В лицо никто из палачей узников не запомнил, только по номерам, а номера были те же, что и у привезённых вчера. Все эсэсовцы стояли «на ушах», поэтому никто из них не следил внимательно за заключенными, отправляемыми на этап в центральный лагерь Освенцима. Этот этап проводился по плану, составленному и утвержденному задолго до восстания. Новые номера Оли и Люсьены,  давший отмычку «зелёный» вписал в список этапников. В лагере им оставаться было нельзя. В любой момент они могли попасться на глаза эсэсовцам или уголовникам, помнивших их в лицо. Отправляемых выстроили на аппельплаце, по списку загнали в грузовики, вместо брезентового тента у которых с боков и сверху были железные решетки, и повезли в центральный лагерь.
       Там их встретили поголовным избиением. Прогнав через баню и дезенфекцию, распределили по баракам. Новеньких по одной стали вызывать в «блок штубе» - комнату, где жили проминенты. Войдя, Оля увидела лежавший на полу платок и сразу вспомнила рассказы Ванды. Если человек просто проходил мимо или поднимал платок с пола, становилось ясно что он не блатной и судьба его становилась незавидной. Поэтому Оля вытерла о платок гольцшуги и отшвырнула его ногой к параше. Затем подошла к блоковой, низко поклонилась и сказала: «Мир дому моему!». Этим она как бы говорила - тюрьма, мой дом родной, а воля лишь краткая командировка. Наступила тишина. Блоковая с минуту внимательно глядела на Олю, потом протянула вперёд ногу: «Целуй». Оля помотала головой, последовал страшный удар.
          Ну!
     Честь воровки не позволяет мне сделать это, несмотря на всё уважение к пани блокхильферин.
           Наша? Масть? Кликуха? Сколько ходок? Почему такой венкель?
        Форточница. Звать зябликом. Иду впервые. А венкель такой, потому что обнесла виллу, где вчера ещё жили евреи, а теперь её уже прибрала к рукам какая-то важная шишка. Чуток бы мне пораньше.
         Потом последовал настоящий допрос. Где и с кем сидела, в какой пересылке, кого из знаменитых уголовниц знает, какие они из себя? Вот тогда-то Оля опять добром вспомнила Ванду. Научила, как себя вести и что говорить. Наконец блоковая сказав -  Ладно, иди пока. Узнаю, что врёшь – пожалеешь, что на свет родилась — отпустила её.
         В дверях Оля столкнулась со следующей новенькой. Та ничего не понимая подошла к уголовницам. Вдруг одна штубовая подскочила к ней, раскрыла ей рот и радостно крикнула - Пани блоковая. Здесь рыжьё! Не говоря ни слова та вскочила с койки и со всей силы ударила новенькую под дых. От боли та согнулась вперед. Штубовая сразу заломила ей руки назад, а у блоковой в руках тут же оказались монтёрские плоскогубцы. Раздался хруст, крик и золотой зуб оказался в руке блоковой.
        Потекли дни за днями. Первый разговор с блоковой не прошел даром. Когда узниц выгоняли в арбайткоманды, Оля постоянно попадала в «штубендисты» - уборщики. Пока обычные узницы надрывались на непосильной работе, штубендисты за два часа наводили порядок в блоке, а потом весь день спокойно ничего не делали. Надо было только внимательно следить, что бы их не увидели ничего не делающими, эсэсовцы. Если кто – то из них шел к блоку, штубендисты сразу начинали изображать бурную деятельность. Видя, что работа кипит, всюду порядок, эсэсовцы уходили. И всё возвращалось на круги своя. Блоковая вместе со своей подручной штубовой, той что увидела золотой зуб, весь день пропадала в центральном блоке, где жили самые высшие лагерные прминенты и шли постоянные пьянки с карточными играми. Возвращались они к приходу арбайткоманд, и горе было узницам, если они проигрывали. Раздав баланду, блоковая всегда поручала Оле вымыть термос. Вся гуща оставалась на дне. Изображая уголовницу Оля делала вид, что заставляет работать вместо себя другую. Этой другой всегда была Люсьена. На третий день Оле удалось и Люсьену устроить шбендисткой. Она сказала, что в блоке есть узница оказавшей ей большую услугу на пересылке и теперь она считает себя ей обязанной. Несколько раз Олю и Люсьену посылали на лагерную кухню за едой для блока. Кухней был грязный барак, весь покрытый внутри сажей и копотью. Пищевые котлы никогда не мылись. Все повара, хоть и были в полосатой одежде, были невероятной толщины. Никогда Оля не видела таких жир-трестов. На стене висел плакат.
             Нормы выдачи продовольствия на одного гефтлинга в день
                Картофеля – 150 г
                Брюквы - 150 г
                Муки -20 г
                Мяса -5 г
                Костей -15 г
       Такой паёк, при такой работе, обрекал узников на голодную смерть. Но даже этой  еды заключенные не получали. Оля своими глазами увидела, как со склада продуктов для узников выезжают пятитонные грузовики, доверху загруженные мешками и коробками. Как в котлы бросается гнилая картошка и брюква вместе с прилипшей землёй. Все нормальные продукты повара откладывают для себя.
           Неужели они всё это могут сожрать за один день?
         Конечно нет! Поделятся с дружками. Выменяют на ценные вещи. Да мало ли, куда это можно деть.
       Здесь Оля узнала, что узникам оказывается еще полагались на вечер колбаса, маргарин и повидло. Пусть в мизерных дозах, но полагались. Большая часть растаскивалась эсэсовцами и поварами. В блоки попадала примерно сотая часть положенного. Эта часть поедалась блоковыми проминенттами, или шла ставкой в карточной игре в центральном блоке. В результате узники получали только пол литра воды, в которой иногда плавали кусочки гнилой брюквы или картошки в обед, да по кусочку хлеба, размером со спичечный коробок, наполовину состоящий из опилок, утром и вечером. Неудивительно, что здоровые люди за месяц превращались в живые скелеты. От всего этого Оля и Люсьена были избавлены, благодаря первому разговору с блоковой. Так продолжалось две недели. На пятнадцатый день, после того, как в блок принесли еду, блоковая сказала.
             Зяблик! Останься!
             Слушаю госпожа блокхильферин.
             Хорошо, что слушаешь. Ты довольна своей жизнью?
             Не знаю, как вас и благодарить.
          А я тебе подскажу. Пора тебе начать делать ответное добро. Организуй нам что-нибудь. Пора тебе доказать, что ты наша. Что твои слова, при нашей встрече – не трёп.
         Оля поняла – ей конец. «Организовать» в концлагере – это значит, что-то ценное достать (украсть) и при этом не попасться. «Организаторы» доставляли проминентам различные полезные для тех вещи, и постепенно сами становились проминентами. Но что могла «организовать» Оля. Она сама видела, как после ужина и до вечернего аппеля блок превращался в потревоженный улей. Некоторые узницы уходили в другие блоки, в их блоке появлялись заключенные из других бараков. Шла торговля и обмен. Пайка хлеба делилась на мизерные кусочки, и каждый кусочек менялся ещё на что-нибудь. Потом это что-нибудь менялось еще на что-то, и так много раз. У наиболее удачливых в результате получалась пайка с четвертью или с половиной. Иногда в блоке раздавались крики, пойманных на воровстве убивали на месте. Оля поняла – завтра блоковая в лучшем случае погонит её в арбайткоманду, в худшем – убьёт на месте. Хотя ещё неизвестно, что хуже. Но видимо есть у людей ангелы хранители. Утром, как всегда узниц выгнали на аппельплац. Все стояли в строю, только не было блоковой и её партнёрши по карточной игре. Отрапортовала блокфюрерин вторая штубовая.
           Почему рапортует штубовая, а не блоковая? Где она?
           Не могу знать. Разрешите штубендистам приступить к уборке?
           Давай! Но где староста блока?
           По видимому ещё спит.
           Совсем обнаглели. Показывай, где эта скотина!
         В комнате проминентов, все кровати были идеально заправлены, и только на двух из них угадывались человеческие фигуры, укрытые с головой. Вместе с группой эсэсовцев и проминентов туда вошли и штубендисты. После удара плёткой как ужаленная вскочила штубовая-картёжница и с перепугу заорала «Ахтунг». Не обращая на неё внимания, эсэсовка огрела нагайкой вторую лежавшую, но та осталась лежать неподвижно. Ударом сапога блокфюрерин свалила свою ближайшую помощницу на пол, и все увидели остекленевшие, застывшие глаза блоковой.
          Убийство!? КТО?!
      Без всякой команды женщины в полосатых платьях выстроились в ряд. Эсэсовцы взяли автоматы на изготовку.
          КТО!? – И тут из строя вышла отрапортовавшая штубовая.
      Фрау ауфзеерин, разрешите доложить? Староста блока и её подручная штубовая каждый день пьянствовали и играли в карты на деньги и золотые вещи. Их доставали из тайников. Видимо блоковая проигрывала, так как дважды лазила в матрац. Под конец она избила штубовую и всё у неё отобрала. Дождавшись, когда староста уснёт, штубовая тихонько подкралась к ней и задушила.
         Почти ничего не понимая по немецки, штубовая (у неё был зелёный венкель с буквой «Р», и это она нашла золотой зуб во рту новенькой), вытянув шею внимательно вслушивалась, но понять ничего не могла.       
          Кто ещё что видела?
        Оля понимала, что сейчас происходит смена власти. Одни возвышаются, другие летят в пропасть. Все проминеты молчали. Тут ошибиться нельзя, а попробуй угадай, кто одержит верх. И тогда вперёд шагнула Оля.
          Я тоже видела!
          Что именно?
         Всё сказанное правда. Могу только добавить, что задушив старосту, штубовая что-то искала у той в матраце. Обыщите матрац штубовой.
      Несколько минут стояла гробовая тишина. Эсэсовка прищурившись, внимательно смотрела на Олю. Та не отвела взгляд. Потом блокфюрерин так же глядела на вторую штубовую. Та так же не опустила глаза. Видимо то, что «чёрная» и «красная», немка и русская сказали одно и тоже, убедили эсесовку. Даже не взглянув на обвиняемую, она отдала приказ солдатам. В миг оба матраца были распороты и выпотрошены. На пол посыпались золотые часы, кольца, цепочки, медальоны, монеты, зубы. Всё это тянуло килограмма на четыре. Увидев всё это, солдаты бросились подбирать вещи с пола. Только теперь поняв всё штубовая – картёжница бросилась в ноги к эсэсовке. Она ползала у той в ногах, целовала ей сапоги, орала, что это они убили пани старосту. А блокфюрерин внимательно глядела в глаза «чёрной» штубовой. Та с достоинством смотрела в ответ. Собрав всё золото, солдаты подошли к эсэсовке. У каждого она выбрала несколько золотых вещиц. Спрятав всё это в карманы юбки вытянула в сторону руку и громко щёлкнула пальцами. Одна из капо бросилась вперёд, сорвала с руки мёртвой повязку блокхильферин, и подала её эсэсовке. Та молча завязала повязку на рукаве «чёрной» штубовой и вышла вместе с солдатами. У новой блоковой буквально на глазах стало меняться лицо, словно спадала маска. Молча указала на всё ещё ползающую и вопящую штубовую – картёжницу. И тут все проминенты набросились на бывшую фаворитку. Посыпался град ударов, раздался страшный крик, и всё было кончено. Новая блоковая отвела взгляд от трупа, осмотрела комнату и тут опять увидела Олю. На следующий день Оля и Люсьена оказались в арбайткоманде.
        Подруги попали в команду, рывшую дренажную канаву. Медленно тянулось время. Оля дала себе задание – дотянуть до обеда, получить черпак баланды. Если это удастся, то может удастся дожить и до вечера. А, что будет завтра, об этом и думать не хотелось. Украдкой Оля огляделась по сторонам и вся сжалась. Метрах в десяти от неё остановился командофюрер. Минут 10 он смотрел на узниц, копающихся в болотной жиже. Наконец нашел то, что искал. С одной из женщин сорвал берет, та оглянулась в страхе. 5 минут он наслаждался выражением ужаса на лице несчастной. Потом отошел в сторону, скомкал шапчонку и забросил за цепь конвоя. Получив команду принести, узница, шатаясь, словно в бреду пошла навстречу своей смерти. Офицер жестом приказал солдатам не стрелять. Едва женщина наклонилась, раздался выстрел. Узница лишь вздрогнула. Потом медленно, как кукла обернулась. С её лица исчез страх, она словно позировала своему убийце. Второй выстрел – и мёртвое тело упало на землю. Эсэсовцы подбежали и стали сапогами переворачивать тело, ища, куда угодила пуля. Они не скупились на комплименты начальнику. Ежедневные тренировки в стрельбе по живым мишеням не пропали даром. Затем офицер вместе с капо пошли вдоль канавы. На пути им попалась большая лужа. Капо приказал нескольким узницам лечь в неё и прямо по женщинам палачи пошли дальше. Вернувшись, командофюрер выбрал самую старую узницу, приказал подвесить её за ноги на дереве и раскачать. Потом объявил, что ставит бутылку шнапса, что с двадцати шагов прострелит черепушку этому маятнику, который так противно вопит. Пари он выиграл. Оля работала, как могла, но видимо недостаточно быстро. Прямо над собой она услышала: «Эй ты!» Оля инстинктивно отшатнулась, позабыв сорвать с головы берет. Офицер сделал это сам. Всё повторилось, как и с первой убитой. Пойти – убьют за пересечение запретной черты, не пойти – пристрелит за неподчинение. Олю охватила злая решимость – всё равно смерть, пусть стреляет здесь.
         Идти за постенкетте я не имею права. Правила поведения узника в лагере закон для меня. Я хочу работать.
         О?! Ты знаешь мой родной язык!? Знаешь немецкую дисциплину. А как же ты такая послушная попала сюда?
         По недоразумению.
         Кругом!
        Оля повернулась. Потекли страшные секунды. Вот - вот над головой раздастся гром, тебя пронзит адская боль, и наступит вечный мрак. Гром раздался и Оля полетела в кромешную тьму. Долго и тяжело она выплывала из этой тьмы. Сначала девушка словно издали услышала смех. Он делался всё громче и ближе, пока не превратился в оглушительный гогот. Неужели жива?! Неужели этот гад промахнулся?! Нет, нарочно стрелял мимо. Открыв глаза, Оля увидела рядом с собой много сапог. Перевела взгляд выше. Вокруг неё стояли и хохотали множество эсэсовцев. Один из них только, что подкравшись сзади огрел Олю палкой по голове, а офицер как раз в этот момент выстрелил мимо.
      Ты уже на небесах красавица, а мы пришли к тебе в гости. - Эсэсовцы ржали как лошади. Не смеялась только одна молоденькая эсэсовка. Видно было, что это новенькая, ещё не привыкшая к местным забавам. В её взгляде ясно были видны изумление и сочувствие. Оле позволили взять шапку и взяться за работу. Смерть опять, в который раз прошла мимо. Три дня Оля отмучилась в арбайткоманде, а на четвертый случилось чудо.
         В воскресенье, когда никого не гнали на работы, всех узниц вдруг выгнали из барака. Рядом с блокфюрерин Жабой стояла молодая эсэсовка, та самая что сочувственно смотрела на Олю, после «отправки на небо». В стороне стоял конвой, а прямо перед строем десяток каких-то странных капо. У них были на груди номера и венкели, в руках дубинки и нагайки, но одеты они были в хорошие гражданские платья. Правда с нарисованными вертикальными полосками, но всё равно, это была не полосатая униформа. Никто из проминентов не мог себе такого позволить, а эти смогли. Пока Оля раздумывала, что всё это значит, Жаба и эсэсовка закончили разговор. Раздалось: «Лос! Лос! Шнель! Шнель!» и на узниц обрушились удары. Женщины побежали по кругу. Оля бежала стараясь экономить силы. Пробегая в первый раз мимо эсэсовки, она увидела на лице той удивление. Во второй – изумление. В третий – ужас. Именно с ужасом, эта немка смотрела на пробегающих мимо неё узниц. С ужасом смотрела, в каком они состоянии, как их избивают. Как они падают от ударов в грязь, что бы уже не подняться. Какая-то странная надзирательница концлагеря, будто не знает куда попала. На пятом круге Оля увидела, как эта наивная дитя тычет выборочно плетью в пробегающих узниц.
    – Эта! Эта! Ещё вот её! И эту!
      Указанных ею, сразу выдёргивали из круга бегущих, и отшвыривали в сторону конвоя. Постепенно число бегущих уменьшалось. А эсэсовка всё тычет и тычет плетью. Оля хорошо знала – ничего хорошего от таких отборов не жди. Обычно отбирают или на «медицинские» опыты или сразу в крематорий. Но эта? Таких  Оля ещё не видела. Куда она выбирает людей? На смерть или всё-таки на что-то хорошее? Тут ошибиться нельзя! Это всё равно, что с завязанными глазами выбрать по какой из двух досок идти, зная, что одна из них ведёт в пропасть! И Оля всё-таки решилась! Пробегая в очередной раз мимо эсэсовки, она остановилась прямо перед ней, крепко схватив за руку Люсьену. К тому времени немка уже как заведённая махала рукой, даже не видя толком на кого именно падает её выбор. Тут же подруг выдернули из круга и грубо отшвырнули к уже отобранным. Когда их набралось ровно сотня, бег прекратился. Оставшихся загнали в барак, не смогших подняться добили, а отобранных окружил конвой и куда-то повёл.
        Вскоре перед ними опять выросло густое проволочное заграждение. Что же там такое, если отгорожено от всего остального Освенцима? Оля давно знала – от тайных мест в концлагерях добра не жди. Распахнулись ворота и они оказались внутри. Девушка сжалась – всегда и везде в концлагерях новеньких встречали страшным избиением. Но их никто не бил. Чудеса! Узницы увидели один кирпичный и пять деревянных блоков. Каждый из них тянулся на километр. Немного дальше находилось еще одно приземистое здание – дезинфекционная камера. Между бараками, прямо под открытым небом, были сложены огромные кипы ковров, одеял, чемоданов, сундуков, разной одежды и многих других самых разных вещей. Пока новенькие вертели головами, раздался звук гонга, и из бараков стали выходить узницы. Они были почему-то не в полосатых платьях, а в черных брюках и белых рубашках. Все они явно не голодали. Женщины быстро построились, вновь прибывших поставили на левый фланг. Скоро появились СС-надзирательницы, их было примерно два десятка, среди них Оля увидела и ту, что их сюда привела. К ним быстро подошли узницы с повязками на рукавах и четко отрапортовали. Раздалась команда: «Обед». Внутрь въехал грузовик. С него сгрузили кессели, когда их открыли, вокруг разнёсся одуряющий, восхитительный аромат. И вот уже женщины сидят за длинными столами, под навесами, и перед каждой большая миска настоящих макарон с мясом и по пятьсот граммов настоящего белого хлеба. Раздалась команда: «Эссен!», но новенькие сидели не веря своим глазам. «Чего уставились? Давайте наворачивайте!» - услышали они от узниц бывших здесь уже давно. Новенькие сначала не смело, потом всё быстрее и быстрее заработали ложками. Потом каждой выдали по кружке сладкого горячего чая. Когда с едой было покончено оставалось ещё минут пятнадцать свободного времени. Невероятно – такая еда, никто тебя не гонит, не бьёт, не орёт : «Арбайтен шнеллер ферлюхте шайзе!» После расставания с Биндером, Оля впервые так поела, поневоле поверишь в чудеса. Она услышала, как одна из женщин потрясенно сказала
         Это сказка! Это сон! Этого не может быть! Неужели я в раю?
      Нет! Ты по прежнему в аду! Слышала про круги ада? Спираль ведущая вниз, и на каждом обороте еще хуже чем на предыдущем. Ты сейчас в самом верхнем из этих кругов, но это всё равно круг ада!
      Снова раздался удар гонга. Старожилы быстро скрылись за воротами бараков. Появилась немка, та что привела новеньких сюда в сопровождении другой надзирательницы – статной, фигуристой рыжеволосой красавицы. Ну прямо кинозвезда. Они подвели новеньких к самому крайнему бараку. В ворота уже въезжала колонна грузовиков. С них прямо на землю посыпался целый ворох самой разной одежды и обуви. С последнего полетели чемоданы, сумки, саквояжи. Рыжая эсэсовка объявила.
          Кто хочет остаться здесь и всегда так питаться, должна хорошо работать! Кто будет лениться, сразу вернётся обратно. Грузовики надо загрузить вот из этого барака. На всё даётся десять минут.
         Ни одна плеть не взметнулась в воздухе, а узницы бросились на перегонки в барак. Он был высотой метра два у стен и метра три посередине. Весь доверху, по крайней мере с этой стороны, он был забит большими плотными тюками. Тюки были не тяжёлые, по видимому с одеждой. В грузовиках их быстро принимали и укладывали узники мужчины. Наконец уехал последний грузовик. Теперь пришлось рассортировывать привезённые вещи. Отдельно мужские, отдельно женские, отдельно детские. Их разнесли в разные кучи, точнее горы между бараками. Надзирательницы остались довольны. Так Оля и Люсьена попали в знаменитую команду «КАНАДА!» Сюда эсэсовцы свозили вещи отобранные у своих жертв. Чего тут только не было: ковры, меха, уникальные гобелены, антикварная посуда, ценные картины, предметы роскоши из золота, серебра, платины, бронзы, слоновой кости. Оля своими глазами видела три стола, составленные рядом, буквально заваленные золотыми с драгоценными камнями кольцами, перстнями, колье, серьгами, брошками, монетами, браслетами, цепочками, портсигарами, пудреницами, диадемами, медальонами, часами, очками и зубами. Среди всего этого лежало изумительной красоты золотое распятие. Терновый венец на голове Иисуса Христа был из драгоценных камней. В солнечных лучах переливались алым светом рубины и казалось, что это настоящая кровь. А рядом с этими столами была целая гора женских волос. Тут же стояли весы. Две узницы набивали волосами большие мешки, при этом умудряясь не перемешивать волосы разного цвета, а третья ловко зашивала их и писала вес. Никто не знал почему вещевые склады назвали «КАНАДОЙ». Наверное кому-то из отчаявшихся узниц эта страна, находящаяся так далеко отсюда, за океаном, казалась прекрасным раем, и она назвала так команду занимавшихся самым лёгким, из возможных здесь, трудом. Это название было даже в официальных немецких документах. «КАНАДА» была невелика. В ней работало 100 узников и 100 узниц днём и 50 узников и 100 узниц ночью.
        Каждый день «канадки» видели, как в пяти километрах, в Биркенау, поднимается  вверх страшный дым и вырывались огромные всполохи пламени. По дыму «канадки» быстро научились понимать, что там творится. Если из труб валит густой, черный дым –  печи только разжигают. Сквозь дым стало пробиваться темно-коричневое пламя – начали сжигать людей. Из труб вырываются метровые светло-коричневые языки огня – печи пущены на полную мощность. Наконец, если из трубы тянется светло-серый дымок – крематорий заканчивает работу. Пока тускнеет дьявольская кочегарка, скоро опять задымит. Когда ветер дул с той стороны, то доносился смрад от которого у многих начинались рвотные спазмы. Каждый день именно туда, к дымящим трубам, мимо лагеря «канадцев» двигались огромные толпы людей. И каждый день именно оттуда грузовики привозили груды вещей и одежды, которую ещё три часа назад «канадки» видели на проходивших мимо людях. Это называлось «Окончательным решением еврейского вопроса!»
      Каждый день в Освенцим прибывали поезда из разных стран Европы. Вскрывая чемоданы убитых в газовых камерах «канадки» находили множество прекрасных вещей. Оля своими глазами видела, как, вскрыв один из сундуков, одна из узниц прямо поверх полосатого платья надела дорогую прекрасную шубу и вертелась в ней из стороны в сторону. В багаже убитых попадались и продукты. «Канадки» тайком ели их. Но обязательно надо было «смазывать» и эсэсовцев. Столы эсэсовок и рядовых конвойных постоянно ломились от продуктов и напитков. По еде в чемоданах «канадки» научились угадывать из какой страны они были привезены. Голландские евреи привозили сыр, какао, шоколад, масло, сгущенное молоко, овсяные хлопья. Греческие – инжир, маслины, лимоны, апельсины, изюм и миндаль. Французские – консервы, вино и шоколад. Бельгийские – мармелад, шоколад, сушеные и свежие фрукты. Венгерские – шпиг, копчености, гусиный жир, мясные консервы. Чехословацкие – печенье, колбасы, свиное сало, домашний хлеб. Ничего не везли только евреи из Польши. Уже три года как их загнали в разные гетто, множество раз ограбили, постоянно мучили. Тысячи польских евреев были убиты, даже не доехав до концлагерей. Хотя и в вещах польских евреев иногда попадались ценные вещи. По багажу было ясно, пассажиров каких поездов загнали в них силой, а каких привезли с комфортом. Да-да были целые поезда евреев приехавшие на смерть, в концлагерь, добровольно. Это были самые богатые поезда. Такие были из всех стран, кроме Польши. Не все поезда но многие. Летом 42 года в странах Европы, кроме Польши, нацисты старались в первую очередь покончить с богатыми евреями. Конечно и в этих странах происходили облавы на улицах, составлялись списки и с простыми людьми не церемонились. Но с состоятельными евреями действовали обманом. Во всех странах, где были богатые евреи, развернулась агитация о существовании огромных незанятых землях на востоке. Евреям сулили золотые горы. Для того, чтобы получить участки нужно было выложить очень круглую сумму. И многие поверили. Особенно много было таких в Греции, из района Салоник. За свои деньги они получали свидетельства на права владений огромных земельных участков, причем люди жившие на этих участках, обязаны были выполнять все желания предъявивших эти свидетельства, под страхом смерти. Эти свидетельства были отпечатаны на красивой гербовой бумаге, имели подписи высших чиновников рейха. Счастливых «землевладельцев» везли в комфортабельных поездах. Вот только везли их не в новые восточные владения, а в Биркенау. Когда эти «счастливцы» показывали на платформе свои свидетельства, эсэсовцы хохотали буквально до слёз, и даже сложили песню про греко-еврейских ослов.
      Салоники – экстра прима Салоники – экстра гут ….
     Именно благодаря багажу этих «счастливцев» припеваючи жили начальники и конвойные, и сносно заключенные «КАНАДЫ».
      Каждый день, без всяких праздников и выходных, в «КАНАДЕ» кипела работа. Сначала надо было отделить хорошие вещи от рванья и хлама. Потом мужскую одежду от женской, а женскую от детской. Затем шла сортировка по размерам, и вещи относились в дезинфекцию, а потом в разные бараки, где их паковали в мешки и тюки. При этом надо была внимательно ощупать каждый шов на одежде и вскрыть каждый каблук. Каждые 2-3 часа приходилось разгружать и загружать грузовики. В «КАНАДЕ», как на минном поле ошибались только один раз – горе было поставившей облезлый, фанерный чемодан вместе с саквояжами из натуральной кожи или бросившей пару изящных парижских чулок к рваным обноскам. Здесь не били, тут была другая система стимуляции труда. Перебирать детские платьица приятнее, чем копать, в бешеном темпе, дренажную канаву, по колени в болотной жиже, под постоянными ударами, а овощной суп вкуснее баланды из гнилой брюквы. Никто не хотел обратно. «Канадки» работали день и ночь, но горы вещей не уменьшались. Оля и Люсьена пробыли в «КАНАДЕ» полтора месяца. Многим им пришлось заниматься: и сортировать одежду и обувь, и вскрывать сундуки и чемоданы, и набивать мешки волосами, и срезать с пиджаков и платьев жёлтые звёзды. Многое Олю здесь поражало. Но больше всего её поразила эсэсовка забравшая её в «КАНАДУ».
        Звали её Хельга. Даже внешне она отличалась от остальных СС-надзирательниц. У тех были серые кителя, юбки и пилотки без всяких эмблем. У неё же пилотка была чёрная с имперским орлом. Такой же орёл на левом рукаве, а на груди знак со сдвоенными молниями, орден с мечами и два больших овальных значка: на одном была немецкая каска со свастикой на фоне дух перекрещённых мечей, на другом был фашисткий орёл со свастикой в когтях, под которым были перекрещённые штык и граната. Ни у кого из эсэсовцев Оля таких наград не видела. Между пуговицами кителя была прикреплена красная ленточка с тремя узенькими полосочками по середине: белой, чёрной и опять белой. Что это значило никто из узниц не знал. Форма этой немки всегда была идеально чистой и выглаженной, сапоги блестели как лакированные. Но лицо … лицо было всегда как маска, абсолютно бесстрастным. На нём никогда не проявлялось совершенно никаких чувств. Будто не человек, а робот. Лишь несколько раз Оля потом увидела её переживания и это рассказало ей о многом.
     Она появлялась по утрам вместе с другой немкой – рыжей Эльзой. Вместе  выслушивали рапорт, отдавали задание на день и исчезали. Появлялись они потом в самые разные моменты, в самых разных местах, всегда неожиданно. Невозможно было определить заранее, где и откуда они возникнут. Раз в неделю во время вечернего аппеля они собирали взятки. Отрапортовав, капо заявляла, что вот сегодня рабочие случайно обнаружили следующие ценные вещи. Это всегда были красивейшие ювелирные украшения. Разумеется, шли они не в собственность рейха, а в бездонные карманы фрау СС-ауфзеерин. Часто эти двое устраивали настоящую примерочную, как в магазине одежды. Часами они примеряли платья, юбки, блузки, туфли, шубы. Несмотря на колючую проволоку вокруг и чад крематориев, они, раздевшись до купальников, валялись под большими зонтами в шезлонгах, потягивая вино из дорогих бокалов. Всё это было регулярно 2-3 часа каждый день. Как-то раз рыжая Эльза громко спросила
          Кто умеет играть в карты, так, что бы не стыдно было с ней садиться?
        Никто не вышел. Все знали, чем может кончится любое выделение из общей массы. Тогда Эльза объявила, что здесь видимо не ценят её доброты, а хотят вернуться обратно. Все застыли. Угроза была более чем реальна и тогда вперёд шагнула Оля. Несколько дней она, вместе с Люсьеной, сидела за столом с этими эсэсовками. Ей пришлось по памяти, со слов Ванды, вспоминать наиболее характерные варианты и комбинации разных карточных игр. Вспомнилось ей всего семь. Как ни странно ауфзеркам очень понравилось играть в «подкидного дурака». Для них это была такая экзотика, что куда там всяким разным скатам, яссам и преферансам. Внимательно они выслушали советы кому проигрывать, а у кого выигрывать. Как по признакам в поведении, жестам, мимике улавливать вероятное состояние карт противников. Для надзирательниц это было уникальными тренировками. Благодаря Оле они стали мастерами карточной игры, постоянно проигрывая старшим по званию и беспощадно обыгрывая младших или равных по чину. За всё это они назначили Олю форбайтером а Люсьену шрайбером. Благодаря игре в карты и возможности делать ценные подарки из вещей казнённых Хельга и Эльза жили припеваючи в этом аду. Но даже оставаясь в лёгких халатиках они не расставались с хлыстами и пистолетами. Эльза была самой обычной эсэсовкой. Ей ничего не стоило отстегать узницу хлыстом, отправить в штрафной блок, откуда был только один путь – в газовые камеры, просто пристрелить её. А Хельга была, какой то странной. Оля помнила, с каким выражением лица та набирала себе команду. Однажды Ольга шла мимо одного из бараков и увидела стоявшую к ней спиной Хельгу. Что заставило Ольгу остановиться, она и сама не понимала. Эсэсовки очень не любили повышенного внимания к себе. Мимо «КАНАДЫ» как раз гнали очередную партию жертв. Услышав, какие-то странные, сдавленные звуки, Оля невольно подошла ближе. Хельга всё смотрела и смотрела на обреченных, плечи её вздрагивали. Вдруг она резко повернулась и Оля увидела, что лицо Хельги залито слезами. СС-надзирательница плачет, глядя, как узников гонят на смерть? Восьмое чудо света! Увидев, что за ней, оказывается, наблюдали, Хельга, на несколько мгновений опешила, но потом в её глазах вспыхнула злость. Ну как же, заключенная застала её в момент слабости, недостойной истинной арийки. И на Олю обрушился град ударов хлыстом. С другой стороны колючей проволоки, замыкающие колонну, эсесовцы увидели обычную картину – эсэсовка бьёт узницу. Потом весь день Оля ждала окончательной расправы. Но потом случилось вот что. На следующий день в блоке, где работала Оля, кипела обычная работа. По большому желобу вниз, в блок, одна за другой скатывались детские коляски. Хельга быстро ставила пометки в большой книге – гроссбухе, узницы тут же увозили их вглубь барака. И тут из одной коляски раздался крик младенца. На насколько мгновений все застыли. Оля поняла – одна из матерей, зная куда их привезли специально оставила своего ребёнка в коляске, когда её угоняли в газовую камеру, надеясь, что так у ребёнка будет судьба счастливее, чем у неё. Ребёнок наверно спал всю дорогу от платформы смерти до «КАНАДЫ», а в коляску никто не заглянул. Её уже укатили вглубь склада, когда Эльза крикнула: «Сюда его!» Все поняли – младенца сейчас отправят вслед за матерью! Ненадолго он её пережил. Узницы всё ещё стояли, надеясь услышать другую команду. Оля увидела, как пристально смотрит её в глаза Хельга, и поняла - сейчас решается её судьба. И она скрылась в глубине склада. Минут через пять она вернулась, держа в руках большой свёрток. Взгляд Хельги выражал понимание и презрение. Эльза взяла свёрток в руки, покачала его, словно баюкая, заглянула внутрь и вдруг громко захохотала. « Ты посмотри, какой милый, прелестный ребёнок!» - сказала она Хельге, схватив ребёнка за ноги и повернув его вниз головой. Пелёнки от этого растрепались и все увидели большую куклу, которая, если её наклонить, издавала звуки похожие на плач младенца. Рыжая эсэсовка всё наклоняла и наклоняла куклу, баюкала её на руках, делала много разных жестов, какими настоящие матери  успокаивают плачущих младенцев, хохоча при этом до упаду, а Хельга. Хельга молча, с величайшим изумлением вглядывалась в лицо Оли, словно увидела величайшее чудо. Несколько раз она изумлённо переводила взгляд с куклы на Олю и обратно. А Оля не отрываясь, глядела её прямо в глаза. В её взгляде была твёрдая решимость. Она словно говорила: «Да! Всё ты правильно поняла! Ничего тебе не почудилось!» Несколько минут узница и эсэсовка пристально смотрели друг другу в глаза. Первая не выдержала и отвела взгляд Хельга. Потом пошла к выходу и у дверей ещё раз оглянулась. Теперь в её взгляде было такое выражение словно она, наконец-то нашла ответ на очень мучивший её вопрос.
          Работа в «КАНАДЕ» кипела день и ночь, но груды не разобранных вещей всё росли. В один из дней ворота распахнулись и внутрь ввалилась толпа узниц истощенных до последней возможности. Все они стояли ничего не воспринимая вокруг. Как раз в это время привезли обед. Когда столы накрыли, Хельга, именно она их всех сюда и привела, объявила, что они могут есть. Никакой реакции. Но вот до одной, потом до другой, затем и до всех остальных постепенно донёсся запах еды. Знаком руки Хельга велела солдатам отойти от столов. Всем своим видом она словно говорила - Гости дорогие, прошу к столу. На разных языках «канадки» кричали: « Не бойтесь! Тут всё по правде! Это всё вам!» Сначала медленно, будто в замедленной киносъёмке, только некоторые, двинулись к столам. Потом за ними последовали другие. Потом следующие, и вдруг раздался дикий, не человеческий, многоголосый рёв. Толпа полосатых фигур ринулась вперёд. В миг были опрокинуты столы, еда разлита по земле. Десятки женщин ползали по земле, дрались, и вырывали еду друг у друга, прямо вместе с землёй запихивая её в рот. Все остальные, и узницы и эсэсовцы опешили. Но вот раздался крик страшной боли. Одна из новеньких каталась по земле, держась за живот. Вот то же самое повторилось с другой, с третьей. Вот уже почти все новенькие корчатся на земле. Тут «канадки» опомнились и бросились к ним, пытаясь хоть как-то помочь. Но всё было напрасно, все умерли от заворота кишок. Когда у неё на руках перестала дышать последняя новенькая, Оля подняла голову и увидела метрах в двадцати Хельгу. Та в ужасе глядела вокруг и что-то шептала. Хотя Оля не знала немецкого языка, она ясно поняла, что та шепчет.
         Господи, я не этого хотела! Господи, ты же всё знаешь, всё видишь – я же не ЭТОГО хотела! ГОСПОДИ!!! Я НЕ ЭТОГО ХОТЕЛА!!!
     Потом «канадки» узнали, что получив от лагфюрера разрешение увеличить численность своей команды, Хельга, вместе с приданным ей конвоем, просто остановила колонну «мусульманок» двигающуюся в газовую камеру и отобрала сто первых попавшихся ей на глаза.
          На следующий день, Хельга отобрала десять узниц с разными повязками на рукавах. Велев им взять дубинки, она, вместе со взводом эсесовцев повела их куда-то. Вид у неё был такой, что все поняли – лучше её ни о чем не спрашивать и вообще лишний раз не попадаться ей на глаза. Так они пришли на железнодорожную платформу уже оцепленную множеством солдат с собаками. Немного в стороне, но тоже под конвоем сидело человек 50 «канадцев» мужчин. Они пробовали заигрывать, но женщины хранили гробовое молчание. Примерно через час, еще где-то далеко раздался свист локомотива. Через некоторое время паровоз подтащил 30 вагонов-теплушек. Когда их двери отъехали в сторону из них, как горох посыпались привезённые. Это были самые разные люди: мужчины, женщины, старики, дети. Площадка перед платформой сразу стала напоминать вокзал. Точно такая же толчея перед вагонами. Точно такие же возгласы матерей требующих от детей не отходить от них и не вертеться. Точно такие же вопросы что будет дальше. Перекрывая весь этот шум, из репродуктора постоянно раздавались слова.
      Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! Вы прибыли в трудовой лагерь Биркенау! Поздравляем с прибытием. Приносим извинения за некоторые неудобства в дороге. Здесь вас обеспечат работой, хорошим питанием и квалифицированной медицинской помощью. Соблюдайте порядок при регистрации. Вам надо помыться с дороги. Женщины, дети, больные, люди преклонного возраста пойдут в баню в первую очередь. Мужчины во вторую. Каждый нарушивший порядок будет сурово наказан. Тяжелые вещи будут доставлены к месту назначения на машинах.
      Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! Вы прибыли в трудовой лагерь Биркенау! Поздравляем с прибытием….
        Оля видела спокойно переговаривающихся людей и не могла поверить, что видит всё это наяву. Что все эти люди, проходившие мимо неё в двадцати метрах уже мертвы. Светило яркое солнышко, дул ласковый ветерок. Такой прекрасный день. Нет. Смерть, убийство не могут выглядеть вот так. Так буднично, так обыденно. Оле хотелось кричать во всё горло, предупредить, хоть кого-то спасти. Но горло сдавил какой-то спазм. Все прекрасно знали, чем кончаются такие попытки. Однажды один из «канадцев» не выдержал и рассказал людям, куда и зачем их привезли. Люди в ужасе закричали: «Нет! Нет! Это невозможно, потому что не может быть». На шум подошел такой милый, улыбчивый немецкий офицер. Люди тут же ему всё рассказали. Выслушав, он всё с той же милой улыбкой сказал: «Не верьте этим преступникам в полосатой одежде. Этим негодяям доставляет удовольствие пугать честных людей.» И люди спокойно пошли в газовые камеры, а «болтуна» в тот же день убили вместе со всей бригадой, в которой он работал. Мозг Оли воспринимал информацию, что всех этих детей, стариков, женщин убьют часа через три. Воспринимал и тут же отвергал. Воспринимал и тут же отвергал. Оля видела у всех «канадок» угрюмые лица. Точно такое же выражение лица было и у Хельги. Уже вовсю шла «селекция». Выход с платформы был только один. Рядом с ним стоял офицер и взмахом руки решал кому, в какой из проходов в колючей проволоке идти. Кому направо, кому налево. Детей, стариков, больных, всех, кто чем либо не понравился этому эсэсовцу – налево. Остальных пока направо. Этих людей проводили мимо блокфюреров у которых была большая убыль в гефтлингах. У каждого из них была бумага с точным числом которое они должны набрать. Когда отобранных увели, возле платформы осталось еще сотни три мужчин и женщин. Их то же погнали налево, но тут дорогу им заступила Хельга. Сунув под нос старшему колонны какую-то бумагу, она стала тыкать хлыстом в проходивших мимо женщин. «Канадки» тут же бросались внутрь колонны и выхватывали указанных. Несколько раз Оля тащила из колонны не только указанную Хельгой но и по рассеянности прихватывала и её соседку. Одна из капо сказала ей негромко: «Тебе что, жить надоело?! Всех нас под монастырь подведёшь!» «Заткнись! – ответила Оля – Фрау ауфзеерин может и сбиться со счета!» Вместо 100 женщин в «КАНАДУ» в этот день прибыло 137.
         Спустя несколько дней привели еще 50 женщин. Все видели, как Хельга отделилась от колонны и пошла прочь, злобно разрывая на куски какую-то бумагу. Скоро стало известно, что в лагерной канцелярии Хельге запретили больше забирать людей в «КАНАДУ». Среди новеньких оказались узницы из бывшего олиного блока. Оля видела, как горько рыдала одна из них.
          Ты что? Тебе радоваться надо!
     Если бы я только знала, куда нас ведут! Я бы на себе принесла свою дочь! Её искалечили на выкорчевке пней. Завтра воскресенье, но на следующий день её добьют в арбайткоманде. Зачем мне жить тогда!? Лучше бы я там осталась, а её взяли сюда!
           Не ори! Что-нибудь придумаем.
     Сказав это, Оля сильно призадумалась. Что она могла сделать, если никого из «канадок» не выпускали на территорию остального Освенцима? Только наряд на кухню за едой вывозили с территории «КАНАДЫ». Но они постоянно были под присмотром эсэсовцев. Только за одно слово, сказанное любому узнику, не важно какое, «канадок» отправляли в штрафной блок. Что тут можно сделать? Но несчастная мать смотрела с ТАКОЙ надеждой на Олю, что та решилась. На следующий день Оля подошла к узницам, что были должны ехать на кухню, и предложила 10 золотых монет, за то, чтобы вместо них съездить на кухню. Те затребовали 50 монет. После долгих уговоров сошлись на двадцати. В положенное время Оля, Люсьена и еще 5 женщин из их бригады залезли в приехавший грузовик. Перед посадкой их всех обыскали, но оставшиеся из бригады Оли именно в этот момент устроили ссору. Эсэсовцы отвлеклись и за эти несколько секунд в грузовик перелетели несколько свёртков, обёрнутых тряпками, для бесшумности. При выезде из «КАНАДЫ» грузовик ещё раз остановили, но сидевшая рядом с шофёром Хельга подала бумагу и сказала, что проверка уже проведена и машина покатила дальше. Мимо проносились пронумерованные бараки, различные, хозяйственные постройки, колонны узников тащившихся на работы - мучения, группы несчастных до упаду занимавшихся «спортом». На мгновение Оля почувствовала радость, что избавлена от всего этого. В такие моменты, колючку вокруг «Канады» начинаешь воспринимать не как преграду, что бы труднее было убежать, а как защиту, что бы до тебя было трудней добраться. Но тут же Оля поняла, на сколько шатко её положение. В любой момент она может оказаться среди этих несчастных. Наконец грузовик подъехал к длинному зданию отличавшемуся от всех остальных в Освенциме удивительной чистотой. Это была эсэсовская кухня. Здесь получали горячую еду конвойные стерегущие тысячи узников. Заключенные только двух лагерных команд питались из одних котлов вместе с господами – «КАНАДА» и команда по обслуживанию крематориев. Тех заключенных тоже не выпускали в остальной лагерь и за разглашение того, что они видели, убивали на месте.
         Один из кухонных капо привёл группу Оли в зал раздачи, откуда через застеклённые перегородки была видна вся кухня. Передав туда большие термосы-кессели, «канадки» остолбенели. Ничего подобного никто из них не видел. Котлы, кастрюли, вся посуда, все вспомогательные механизмы блестели и сверкали словно серебряные. Сколько же узников каждую ночь, чистили специальными порошками и пастами, каждый предмет. Каждый сантиметр кафельных стен и пола? На столах ни пятнышка. Рядами, строго симметрично стояли блестящие словно золотые, шароподобные котлы, снабженные какими-то приборами, термометрами и датчиками. В другом конце кухонного зала выстроились в ряд кафельные плиты, на которых жарилось мясо. Над ними были белые вытяжные трубы. Всё работало на электричестве – нигде ни дыма, ни пара, ни копоти.
        Повара были все как на подбор рослые, крепко сбитые, пышущие здоровьем парни. Их было несколько десятков, и все они были немецкими заключенными. На каждом был белоснежный, тщательно отутюженные и накрахмаленный халат. На головах – такие же поварские колпаки. За работой поваров внимательно следили примерно 20 эсэсовцев в таких же белоснежных халатах, вот только на головах у них были не колпаки, а пилотки, а на поясах неизменные пистолеты. В зал раздачи, наполненные горячей пищей кессели, вывозили из главного зала на специальных тележках-автокарах. У этих тележек были надувные шины. Они двигались плавно и бесшумно. Одним нажатием педали, водитель мог поднять тяжеленные кессели до уровня эстакады. Там двое кухонных рабочих, подхватив термосы, ставили их на эстакаду и толчком отправляли вниз. Под собственной тяжестью кессели скользили по обитому цинковыми листами желобу, на специальную платформу. Здесь другие кухонные рабочие, подхватив почти с лёту, ставили их на машины упиравшихся открытым задним бортом в эту платформу. Машина за машиной подъезжали к платформе. Командовал здесь эсэсовский офицер – кюхефюрер. В специальной книге он отмечал кому сколько и каких продуктов отпущено. Все происходило с быстротой заводского конвейера и с чистотой научной лаборатории.
         Оля вспомнила кухню для заключенных. Грязь, вонь, антисанитарию. Вспомнила, как летела в никогда не мывшиеся котлы гнилая брюква, вместе с кожурой и прилипшей землёй. И теперь – ЭТО?! Только здесь, Оля до конца поняла смысл слов ЕДЕМ ДАЗ ЗАЙНЕ (КАЖДОМУ - СВОЁ!) Весь Освенцим знал слова Рудольфа Гёсса о том, что он больше всего гордится тремя своими достижениями - освенцимской кухней, освенцимской псарней и освенцимскими крематориями.
       Когда кессели «КАНАДЫ» скрылись в глубине кухни, женщины не знали, что им теперь делать. Никто не обращал на них внимания, все, куда-то спешили по своим делам. Только один раз на них прикрикнули. что бы они не торчали на дороге. Минут через 10 Оля схватила за рукав одного из кухонных рабочих и угостив сигаретами, спросила.
          Слушай, друг. Ты же всех тут знаешь. Сколько нам еще здесь  торчать?
          А вы откуда?
          «КАНАДА».
          А-а. Так вы и команда крематория получите еду в самую последнюю очередь, после всех эсэсовских команд. Так что загорать вам ещё здесь самое меньшее час!
         Минут пять, Оля раздумывала, потом решилась. Как только они вместе с Люсьеной вышли на улицу, их сразу окрикнули. Не вдалеке стояла большая группа эсэсовцев. Это были шоферы, представители эсэсовских команд, прибывших за обедом и конвойные крематория.
           Куда?!
        Оля заговорила тоном прожжённой аферистки.
      Гер шарфюрер разрешите вручить вам небольшой подарок. Экстра-люкс! Курят только немецкие генералы. А чем вы хуже?
        Пачка дорогих, душистых, болгарских сигарет исчезла в карманах эсэсовца. Он молча ждал продолжения. 
        Я ведь неплохая «организаторша». В последнее время немного болела, но уверяю вас – это не последняя пачка. Разрешите нам с подружкой немного прошвырнуться по лагерю. Сами понимаете – под лежачий камень, вода не течёт. А в знак нашего сотрудничества, разрешите вручить вам небольшой сувенирчик. Только пусть ваши товарищи прикроют нас от лишних глаз.
       Их обступили 4 других эсэсовца из конвоя «КАНАДЫ» и в ладонь каждого скользнуло по 5 золотых монет. Боже, как часто задышали эти защитники рейха. Как загорелись их глаза. В миг золото исчезло в их карманах.
           Еще давай!
        Бог свидетель, ничего больше не осталось. Ну да это не последняя наша встреча. Надо только, что бы вы попадали в конвой именно, когда за обедом пошлют меня. Надеюсь, вы не из тех, которые, чтобы сорвать плод, рубят дерево под корень?!
        Эсэсовцы крепко задумались. Они были из отряда патрулировавшего территорию «КАНАДЫ» снаружи колючей проволоки. Внутрь, к «полезным ископаемым» их хода не было. Конечно, они обязаны были на неё донести. Узников убивали за кражу гнилой картошки, а тут – золото. Попадёшься на соучастии, в миг окажешься на восточном фронте. Но если доложить о попытке подкупа узницей конвойных, что будет? Ну одобрительно похлопают по плечу, ну объявят благодарность в приказе, ну добавят еще одну лычку на погоны. И всё! Золото ведь надо будет сдать. Если просто пристрелить эту унтерменшу, смеющую так нагло говорить со своими господами, то золотой ручеёк прервётся. Так что же, всё этим сыночкам, которых богатые папаши устроили служить в «КАНАДУ»? Всё этим бабам в серых кителях, у которых уже скоро из ушей полезет, а они всё хапают и хапают. А простым парням дулю? Ну уж нет! Они не дураки что бы упускать, то, что само идёт в руки! Тем более – золото! Конечно, долго такое дело здесь не скроешь. В концлагере тысячи глаз. Рано или поздно кто-нибудь догадается и донесёт. Надо не прозевать это момент. Заставить эту девку вынести по настоящему серьёзную сумму в обмен за побег. Можно будет даже действительно вывести её за линю колючей проволоки и уже там пристрелить при попытке к бегству. Будет довольно и начальство и мы. Но это всё детали, их обдумаем позже, а пока пусть эта дура потаскает для нас каштаны из огня. И они сказали.
       Ну ладно, иди. Но помни. Если попадёшься – выкручивайся сама. Попробуешь впутать нас – мы тебя первые и уроем. Намёк понятен?
          Он ясен как божий день.
          Ну тогда валяй! А мы пока наведаемся к пуфмуттер.
         Оля и Люсьена двинулись к своему бывшему блоку. Только теперь Оля осознала, как они рискуют. Достаточно было любому эсэсовцу, любому проминенту заинтересоваться, чего это две узницы шляются по мужскому лагерю без конвоя, тем более «канадки», которым под страхом смерти запрещено покидать территорию «КАНАДЫ», тут им и конец. Гарантирован штрафной блок. В любую секунду могло раздаться: «ХАЛЬТ! КОМ ХИР!». Всю дорогу подругам казалось, они под прицелом сотен винтовок и любая секунда может оказаться последней. Однако была надежда. Они давно сменили полосатые платья на черные брюки и белые рубашки. По неписаным законам концлагеря, одежда была своего рода паспортом, знаком принадлежности к определенной касте. Их наряды свидетельствовали, что приставать к ним — опасно. О том что они замешаны в тайные, а значит незаконные и поэтому очень выгодные дела эсэсовского начальства. Срыв таких дел, лишения доходов, начальство не прощает. В такие дела лучше не лезть от греха подальше.  Однако в любой момент могло случиться всякое.
        Женская часть Освенцима тоже была отделена от мужской колючей проволокой. К счастью недавно у конвоиров была смена караула, и подругам удалось договориться. Еще минус три пачки сигарет. Наконец они вошли в барак. От вновь прибывших в «КАНАДУ» Оля знала, что несколько дней назад, после ухода арбайткоманд на работу, когда в лагере остались только проминенты, узники карантинного блока и безнадёжные «мусульмане», во все бараки сразу, с невероятным шумом и криком ворвались вооруженные до зубов эсэсовцы. Всех узников поголовно, даже лагерную аристократию, выгнали на площадки перед блоками и грубо обыскали, избивая всех подряд. Другая группа солдат разошлась по баракам и устроила настоящий погром. Время от времени лагерное гестапо устраивало такую «профилактику». Ни оружия ни рации конечно не нашли. Зато в тайниках проминентов нашлись шерстяная, кожаная и меховая одежда, хорошая обувь, одеяла, шелковое белье, часы, утюги, электроплитки и много чего ещё. Пострадали проминенты, что взять с рядового узника? Подруги сразу пошли в комнату «аристократок». Распахнув без стука и развалившись без разрешения на стуле, за что рядовая узница была бы наверняка убита, Оля наглым тоном начала.
      Мы в «Канаде» слышали о вашей беде. У нас с подружкой много приятных воспоминаний о пребывании здесь. Как-никак мы были штубендистками. Примите от нас небольшой подарочек.
       Оля развернула принесённый сверток и поставила на стол электрический чайник. Фашисты специально выстроили Освенцим в болотистой местности. В отчете в Берлин эсэсовские врачи докладывали, что вода во всей округе непригодна даже для мытья посуды. Но в летнюю жару многие умирающие от жажды узники пили эту воду и быстро умирали. А эсесовцам привозили хорошую воду в специальных цистернах. Проминентам приходилось выкручиваться самим. Уже два дня они страдали от дикой жажды. Поэтому понятно, почему они так обрадовались этому чайнику. Оля добавила.
           Это еще не все. Загляните внутрь.
      Блоковая заглянула в чайник и остолбенела. Внутри лежали куски сыра, колбасы,  пакет сахара (все настоящее, не эрзац), три пачки сигарет, а на дне 10 золотых монет.
         Как вы понимаете, будут еще мои приходы сюда, будут еще подарки.
         А что взамен?
         Приятно слышать умную речь! В этом блоке лежит узница. Номер …
        Оля обернулась к Люсьене и та подала бумажку с номером. Передав её блоковой Оля продолжала.
        Это сестра моей очень хорошей подруги. Сейчас она больна. Пока она не поправится, надо сделать её штубендисткой или раздатчицей пищи. И пока она не встанет на ноги надо, что бы её не замечали.
         Заметано! Но на аппели она должна будет выходить.
         Вместе с Олей и Люсьеной из вахтштубы вышли писарь и обе штубовые. Каждой из них Оля дала по 5 сигарет и по 2 золотых монеты. Писарь глянула в бумажку с номером, поймала за рукав одну из дневальных и быстро узнала, где лежит несчастная. Еще подходя к нужному месту, все услышали удары, мат и сдавленные стоны. Заглянув за угол, они увидели, как одна из капо изо всех сил бьёт ногами истощенную узницу. Оля пристально поглядела на «аристократок» и одна их штубовых, изо всех сил врезала капо дубинкой. Увидев перед собой таких начальниц и поняв, что чем-то вызвала их гнев, негодяйка решила уползти прочь под нарами. Однако начальницы за ноги выдернули её обратно. Замелькали руки, ноги, посыпались удары.
     Ты зачем сволочь обидела эту узницу. Или не знаешь, что сама фрау блокхильферин заботится о ней?!
        Ой простите. Здесь слишком темно. Я её не узнала.
        Теперь ты гнида будешь её узнавать даже в полной темноте! А не то в миг окажешься без этой повязки.
    Капо утащили для дальнейшей разборки, а Оля и Люсьена бережно положили несчастную на нары. На ней не было живого места. Все истощенное тело было в синих, желтых, фиолетовых синяках, следах от ударов дубинок и хлыстов, ожогов сигарет, собачьих укусов. Оле пришлось вспомнить, что ей говорила Лена о помощи при травмах и ушибах. С собой они принесли и немного лекарств и еды. Девушка смотрела на них, как на святых. Получив весточку от мамы, она заплакала, но это были слёзы счастья. Потом, раз в неделю, Оля и Люсьена наведывались к ней и всё это время никто из проминентов «не замечал» эту заключенную.
      На обратном пути случилось худшее. Их остановил эсэсовец – чего шляетесь по мужскому лагерю да еще и без конвоя.. Подруги поняли – им конец. Но тут внезапно появилась Хельга и стала орать на них, почему не передали её письмо по назначению. Оля пыталась что-то ответить, но Хельга погнала их чуть ли ни пинками. Когда они скрылись из виду того эсэсовца, Хельга сразу успокоилась. Оля очень внимательно поглядела ей в глаза. К кухне они вернулись во время.
       Не даром говорят, что если у стен есть уши, то у стен есть и глаза. Через 4 дня в «КАНАДУ» по официальному вызову пришли два лагерных слесаря. На красных венкелях у них были буквы «Т» (Чехословакия). То были лагерные подпольщики Ота Краус и Эрих Кулка. Их профессия в самом прямом смысле спасла им жизнь. Их не били в арбайткомандах, не заставляли работать в бешеном темпе. За работу с ними расплачивались едой, спали они в собственной мастерской, а не в бараке. Работы всегда хватало. Им приходилось чинить замки, кухонное оборудование, колеса, домашнюю утварь и многое другое. Выполняли они все быстрее, чем если бы это делалось официальным путем. Часто их услугами пользовались даже эсэсовцы. У них были пропуска и они могли ходить в любую часть концлагеря: в женский лагерь, на дезинфекционную станцию, в крематорий. Они были в курсе всего, что твориться, и готовится в Освенциме, и были связными подпольщиков. В их мастерской собирались подпольщики разных команд, там хранился радиоприемник. Пронюхай про все то эсэсовцы, и Кулка и Краус умерли бы страшной, мучительной смертью. Но они дожили до освобождения и после войны они написали пронзительную книгу «Фабрика смерти» об Освенциме. И вот именно эти двое заключенных пришли к Оле. Оказалось, что подпольщики давно следят за ней. Она отказалась идти за линию смерти. Не подчинилась эсэсовцу и опять осталась жива. Наконец её походы в женский лагерь. Кулка и Краус долго сомневались, но крайняя нужда заставила их пойти на риск.
          Мы знаем, как ты помогаешь несчастной. Ты можешь помочь многим.
          Как?
          Ты имеешь доступ к целому богатству. Любая вещь может спасти чью-то жизнь. Мы понимаем, чем ты рискуешь, но нам кажется, что ты не откажешься – Оля сильно призадумалась, ведь она видела их первый раз в жизни. Но красные венкели, натруженные руки, взгляд, манера говорить и сотни других признаков заставили её поверить им.
         Ладно! Запомните дни, когда я буду в группе едущих за обедом. На третьем повороте я буду сбрасывать, что нибудь для вас. Вот только я не знаю в какое время грузовик поедет на кухню. Ведь если «посылку» увидит кто-то другой – всем несдобровать.
         Это мы берем на себя.
      Подруги отработали слаженность до автоматизма. Теперь они садились в разные концы грузовика. На нужном месте одна из них резко вскрикивала, вдруг начинала петь или напрямую обращалась к конвойным, а другая за эти секунды успевала сбросить маленький свёрток. Там были золото, лекарства, различные вещи. Сколько они спасли жизней девушки так никогда и не узнали, но случилась новая беда - Люсьеной заинтересовалась рыжая Эльза. В тот день, вместе с несколькими узницами Люсьена кинула продукты через колючую проволоку, проходившей мимо «КАНАДЫ» колонне мужчин. За это их могли пристрелить на месте, но до сих пор это как-то сходило с рук. Наверное, потому, что эсэсовцы «КАНАДЫ», благодаря стольким ценностям, часто были в благодушном настроении. На этот раз в ответ из колонны прилетел букет роз. Цветы выращивали в специальной оранжерее для эсэсовских офицеров. Кто-то из узников, работавших там, решил обменять его на еду. Неизвестно, через сколько рук прошли эти цветы прежде чем попасть в «КАНАДУ». Люсьена подхватила букет и спряталась с ним в закутке за бараками, куда обычно никто не заглядывал. Ощущая цветы в руках, любуясь их красотой, вдыхая их аромат, Люсьена вспомнила – именно такой запах заполнял весной её маленькую комнатку в Париже. Многие её соседи выращивали розы в горшках. И на неё нахлынули воспоминания. Закрыв глаза и прижав букет к лицу, француженка буквально кожей ощутила запахи, услышала шум парижских улиц. Словно наяву она увидела верхний Монмантр, где так любила гулять, и откуда был виден весь Париж, утопающую в зелени Пер-Лашез, аккуратные Елисейские поля. Услышала звуки шарманок, плеск Сены, свист ветра на Эйфелевой башне. Совершенно отчетливо, до последней царапины на стенах, до последней щербины на мостовой Люсьена вспомнила свои любимые маршруты. Все это она ощутила вдыхая прекрасный аромат. Она все дышала и никак не могла надышаться, да так что совершенно забыла, где находится. Ей казалось, она истово уверовала, что Париж и есть явь, что она на самом деле в любимом городе, что все хорошо и прекрасно.
        Грубый крик «ВАС ИС ДАСТ?» вырвал её из счастливых грёз. Открыв глаза, Люсьена увидела в десяти метрах от себя, рыжую Эльзу и оцепенела. Немка молча подошла, грубо вырвала букет, понюхала. Закрыла глаза и с удовольствием вдохнула прекрасный аромат. Потом открыла глаза и посмотрела на Люсьену. Взгляд её тут же стал ледяным. Запинаясь девушка пробормотала.
         Сегодня день моего рождения!
      Ничего не сказав, надзирательница пошла прочь. Идя вдоль колючей проволоки сначала нюхала букет, потом, в такт шагам, стала похлопывать им себя по ладони. Она думала: «День рождения!? О моем дне рождения никто не вспомнил. Боже, какое наслаждение было написано на лице у этой француженки, когда она нюхала эти цветы. Способна ли я ощущать такое же блаженство? Не знаю! Как смеет она - унтерменша, превосходить меня хоть в чем-то?! Меня – арийку! Она, чьи мысли должны быть только об одном – как не сдохнуть». Все бунты в истории начинались с того, что раб начинал чувствовать себя равным своему господину. Убить это слишком просто, не интересно. Я вобью в её голову, кто она такая. Я докажу всем и прежде всего самой себе, что я действительно сверхчеловек. Что бы быть им мало родиться в Германии. Надо вытравить в себе всё слюнтяйство, всю мягкотелость, всё недостойное расы господ. Она будет бросаться по первому моему даже не слову, а взгляду выполнять ЛЮБОЕ моё распоряжение и испытывать при этом такую же радость, как нюхая эти цветы. Она станет моей вся, и телом и душой. Станет самой верной рабыней, какая только была на свете. Станет пластилином, глиной в моих руках. Что захочу, то и вылеплю. Это достойная задача и я добьюсь этого не будь я Эльзой Крамер. И она выбросила букет в придорожную грязь, а потом пошла дальше, наступив на цветы сапогом.
        На следующий день все также мимо «КАНАДЫ» шли колонны мужчин, и все так же к ним летели вещи и продукты. Помня о вчерашнем, Люсьена не пошла к ним а осталась в стороне. Вдруг раздался голос:
          Ну а ты почему же не с ними?
           Оглянувшись девушка увидела Эльзу. Та продолжала.
         Я вижу у тебя повязка шрайбера. Любишь писать? Хорошо! Сейчас ты пойдешь к ним и запишешь мне все их номера. Бери!
        И она протянула Люсьене записную книжку и карандаш Люсьена побелела как снег, в ужасе она смотрела на эсэсовку. Та медленно стала надвигаться на неё, буквально сверля её взглядом.
          БЕРИ!!! НУ!!!
       Люсьена смотрела на Эльзу, оглянулась на женщин у проволоки. Потом опять на страшную женщину. Она была как парализованная. Наблюдавшая всю эту сцену со стороны Оля бросилась вперед.
          Фрау ауфзеерин, вас зовет ауфзеерин Функ!
          Потом.
          Она сказал. Что это очень срочно.
          ПОТОМ!
      Узница и эсэсовка стояли вплотную друг другу. Эльза сунула Люсьене в руки карандаш и бумагу и кивнула на группу женщин все еще что-то кричавших у проволоки. Словно под гипнозом Люсьена пошла. Каждый шаг у неё получался так, словно к ногам были привязаны гири. Но тут произошло страшное. Один из рядовых эсесовцев то ли не удержал на поводке, то ли спустил нарочно, свою овчарку, и та набросилась на женщин у проволоки. Они разбежались кроме одной. Видя, как огромная овчарка терзает женщину было страшно. Прежде чем овчарку оттащили, та успела нанести такие раны, что женщина на следующий день умерла. Люсьена все это время стояла как парализованная. Видя, что женщины разбежались, Эльза с досадой вырвала у неё из рук карандаш и бумагу и ушла. Оля обняла плачущую Люсьену и сказала.
         Ничего! Отольются им всем наши слезы!
       На следующий день эту овчарку нашли на колючей проволоке под током. Прямо на проволоке висело на верёвочке лакомство. Через два дня, всю дневную смену после работы оставили стоять на плацу «КАНАДЫ». Эсэсовки объявили: «В большом лагере схватили гефлинга с запиской о том, что происходит в «КАНАДЕ». Там еще, что-то написано по французски. Кто это написал – три шага вперед».
          Никто не вышел.
          Будете стоять здесь всю ночь, пока никто не сознается. На следующий день все шло как обычно. Как всегда женщины сортировали вещи убитых, как всегда приезжали грузовики, как всегда прохаживались эсэсовки, все было как всегда. Вдруг Оля увидела Хельгу. Она ходила по «КАНАДЕ» и с ужасом настоящим ужасом смотрела на работающих женщин, на горы разных вещей, на эсэсовцев. На всё вокруг. Точно такое же выражение лица у неё было, когда она набирала себе команду, куда попала Оля. Именно вид Хельги заставил Олю внимательно присмотреться по сторонам. Искать, что же изменилось, что могло привести эту необычную немку в такой ужас? Что вообще не так, как всегда? И увидела Оля очень не хорошие признаки. Надзирательницы постоянно торчат на рабочих местах, обычно появятся, побудут немного и уйдут играть в карты или по другим делам, а сегодня они на рабочих местах постоянно. Солдат, внутри и снаружи «КАНАДЫ» стало вдвое больше. Обед сегодня привезли, что-то слишком хороший даже для «КАНАДЫ». Не нравиться все это. Оля позвала Люсьену. Вместе они пробралась к своему тайнику, спрятали на себе продукты, золото, лекарства, сигареты, и подошли к Хельге.
         Фрау ауфзеерин, мы заболели. Разрешите обратиться в ревир.
      Хельга примерно минуту смотрела на них непонимающим взглядом. Потом на её лице появилась решимость и она, даже не спросив, что у них болит, не оформив никаких бумаг в канцелярии, схватила, именно схватила Олю за руку и потащила к выходу. Эсесовцы у ворот заступили им дорогу, но Хельга коротко бросив: «Со мной!» решительно прошла мимо, и никто их не окликнул.
      Всю дорогу до ревира Хельга не произнесла ни слова, только молча сорвала повязки с их рукавов. В ревире она властно приказала позаботиться об этих ценных узницах, внимательно посмотрела им в глаза, облегченно вздохнула и ушла. Только теперь шла она очень медленно.
      Лазарет – ревир был обыкновенный барак, где больных не лечили, а истязали. Все врачи, все санитары были только «зеленые». Многие из ничего не смыслили в медицине, для эсесовцев это было не важно. На голых, трёхэтажных нарах лежало столько истощенных до последней крайности узников, сколько могло туда влезть. У многих не было сил сходить в туалет, и они лежали прямо в моче и испражнениях, своих и тех, кто был здесь раньше. Еще живые лежали вместе с мертвыми. Больных не разделяли по болезням, человек попадал в ревир с простым воспалением, а здесь заражался разными инфекционными заболеваниями. Именно в ревире, после железнодорожной платформы, чаще происходили «селекции» в газовые камеры. Когда ревир заполнялся до отказа, а это было минимум раз в неделю, всех больных без исключения отправляли в газовые камеры.
      Здесь Оля опять ясно поняла, насколько райской была её жизнь в «КАНАДЕ». Ей стало ясно, что в ревире - верная смерть. Она стала внимательно приглядываться к санитарам. Выбрала одного, который, то ли по доброте, то ли по лени не зверствовал над больными. Снабдив его пачкой сигарет, она сказала:
   -  Парень ты я вижу с головой, и не упустишь своей выгоды. Сходи в слесарную мастерскую, скажи слесарям, что их очень ждут их подруги из «КАНАДЫ». Это тебе за труды. Сделаешь, получишь вдвое больше.- и в ладонь санитара скользнули пять золотых монет. Боже, как загорелись его глаза. На его лице ясно отразились все мысли Он мог конечно просто отобрать все, что у них было, но ведь они вернуться в «КАНАДУ» и тогда он потом получит дулю. Так что лучше много но постепенно, чем сразу но мало. И он согласился.
     Кулка и Краус пришли через два дня. То, что они рассказали, заставило Олю еще раз возблагодарить свою проницательность и Хельгу, побудившую её ум заработать острее. Оказалось, каждые 3-4 месяца эсесовцы убивали всю команду по обслуживанию крематория и всех узников «КАНАДЫ». Они слишком много знали, команда кремато рия, потому что сами видели как и сколько людей убивают в газовых камерах, а «канадцы» потому что видели сколько остается вещей после убитых. Оля догадывалась, что не зря их так кормили и не мучили - ничего у эсесовцев просто так не бывает. Она вспомнила женщин работавших в «КАНАДЕ» и не могла поверить ,что все они уже мертвы. Но от услышанного дальше, подруги опять напряглись.
    –  Вам надо исчезнуть из Освенцима. Тут отличная канцелярия, и эсесовцы скоро поймут, что двух узниц не хватает. Завтра или после завтра за вами придут В главной канцелярии у нас есть друг – узник. Он может вписать ваши номера в списки на этап. Но немцы могут по списку найти вас еще быстрее и вас точно убьют.
    Несколько минут Оля напряженно думала. Потом сказала:
    – Идея! Чините здесь что-нибудь, а мы прогуляемся не много.
    В закутке за ревиром складывали умерших здесь «естественной» смертью.
Найдя двух умерших женщин, Оля и Люсьена поменяли номера. Счастье что накалывать номера на руках стали только с октября 42 года, а пока был август. Вернувшись в ревир Оля сказала чехам. – Вот эти номера надо внести в списки. –
    – Вам надо уходить в барак, откуда прибыли эти несчастные. Из ревира на этап не отправляют.
    – А если в бараке поймут, что мы – не те за кого себя выдаем?
    – Тут вас убьют еще вернее.
     Передав все ценное слесарям, оставив себе только пять монет для санитара, подруги простились с товарищами. В ревир-канцелярии их номера за пять сигарет внесли в список на выписку. Томительно текли минуты. Все сильнее росло напряжение, Оля мысленно умоляла: «Ну скорее! Ну скорее!» Наконец через три часа выписываемых выстроили во дворе, и тут у Оли внутри все похолодело от ужаса - во двор ревира вошла мрачная Хельга вместе с пятью солдатами. На вызов вышел главный врач. Хельга подала ему какую то бумагу. Через минуту тот вышел с большой книгой в руках. Минут пять он листал её, наконец что-то сказал. Хельга удивленно посмотрела на него, немного повернулась, и тут её взгляд уперся в Олю. Подруги похолодели от ужаса. На лице Хельги появилось выражение крайнего изумления, она сделала к ним несколько шагов и тут увидела их новые номера. Остановилась. И тут раздалась команда.
     – Выписываемые! Марш!
      Как на ходулях Оля двинулась вместе с остальными. Каждую секунду она ждала крика «ХАЛЬТ» но его все не было. Уже в воротах она оглянулась и увидела, что Хельга что то шепчет подняв глаза к небу, а весь вид у неё такой, словно она тащила тяжелый груз и вот наконец его сбросила. Оля поняла, что смерть опять прошла рядом и не заметила её. Странная эта Хельга. Оказывается, белые вороны все-таки существуют. Как она попала в СС? Не удивлялась бы Оля так, если бы знала, что перед ней дочь Ирмы.
      Через два дня партию узниц, в которой были Оля и Люсьена загнали в товарные вагоны, и поезд тронулся. Прощай Освенцим – век бы тебя не видеть. Когда заключенных, тех, кто еще мог стоять, через несколько дней выгнали из вагонов, вокруг была Львовская область. В 42 году нацисты считали эти места своим глубоким тылом и вывозили сюда заключенных даже из Франции.
                XV
       Оля и Люсьена попали в маленький концлагерь. Он даже не имел собственного названия. В немецкой документации он обозначался под цифро-буквенным кодом. Но история его была страшной. Страшной своей обычностью среди других концлагерей. Когда партию узников, в которой были Оля и Люсьена пригнали в лагерь, их как всегда и везде встретили поголовным избиением.
      Это вам посвящение! Бегом! Стой! Кругом! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Вперед! Гусиным шагом! Рыбьим шагом! Получай! Получай! Получай!
        Оказалось, что идти «гусиным шагом» – это идти на корточках, вытянув руки вперед, а «рыбьим» – ползти на животе, заложив руки за спину. По сравнению с другими концлагерями, этот был совсем маленьким лагерем. В нем вместо бараков были землянки – их вырывали зимой, голыми руками военнопленные, чтобы хоть как-то скрыться от холода. Землянки тянулись в два ряда: обычные, женская, бригадирская, «жидовская», «больничная». В них тянулись ряды двухэтажных нар, пол был земляной, в каждой землянке была плита и одна лампочка.
      Каждый день в половине шестого утра били ломом в рельс. Узники за полторы минуты выбегали на аппельплац. Здесь их строили, ровняли, пересчитывали, как всегда нещадно избивая при этом. Потом раздавалась команда: «С песней шагом марш!».
        Именно так. Без песни здесь и шагу не делали. Охранники здесь были не только немцы, но и украинцы в чёрной форме. Они требовали петь: «Распрягайте хлопцы коней», «Соловей, соловей, пташечка», «Ой ты Галю, Галю молодая», но больше всего любили «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя». Один из бригадиров выкрикивал похабные слова, все подхватывали. Однажды Оля озлобившись, затянула: «Расцветали яблони и груши…», многие узники тоже запели. Конвойные сначала опешили, а потом набросились, избивая всех подряд. Несмотря на сыпавшийся на людей град ударов, на всю округу гремело:
          –…. и бойцу на дальнем пограничье, от Катюши передай привет. Пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет. Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюшу сбережет !
        Итак после утреннего построения людей разводили на работы. Вот, что это были за работы:
    1.Обитателей штрафной - «жидовской» землянки заставляли насыпать землю на носилки и бегом относить далеко в другое место. Бежать приходилось между двумя рядами немцев и полицаев, избивающих палками и дубинками всех пробегающих мимо. Палачи строго следили, что бы земли на носилки накладывалось столько, что бы можно было едва поднять. Упавших добивали. Поэтому люди бегали из последних сил, и падали, лишь теряя сознание. Беготня продолжалась весь день. Палачи уставали, сменялись, а узники продолжали так и бегать. На следующий день перенесенную землю таким же образом перетаскивали обратно, туда, откуда взяли. Так и бегали эти несчастные, сегодня туда, завтра – обратно. Смысл этой работы был только один, быстрее загнать людей в могилу. Загнать обязательно с мучениями.
     2.Разбирали обломки казарм советской воинской части, расположенной тут до войны. Они были в 5 километрах от лагеря. Комендант решил, что они портят ему прекрасный вид из окна.
    3.Чтобы вся территория вокруг лагеря хорошо просматривалась и простреливалась, вокруг вырубалась вся растительность. Эти работы ничем не отличались от «поля смерти». Немцы чувствовали себя спокойнее, когда вокруг все было пусто и голо.
    4. Примерно раз в две недели человек двести угоняли на отдаленный пустырь, где возводились непонятные сооружения. Строительство велось под большим секретом – ушедшие туда, назад не возвращались. Лишь после войны выяснилось, что там строился завод по выработке мыла из людей. Но достроить его немцы так и не смогли.
   5.Небольшая группа мастеровых: слесари, столяры, портные и т.д. обслуживали конвойных и исполняли различные работы по лагерю. Это были легкие работы. Попасть на них было большой удачей.
   6.Были «выводные» бригады, которые ремонтировали дороги, чинили сожженный партизанами мост.
   7.Женщин использовали вместо лошадей. Их запрягали в телегу, и они возили тяжести и вывозили из лагеря нечистоты.
       Комендантом лагеря был Герхард фон Ридер – штурбанфюрер лет 50. Он всегда появлялся с немецкой овчаркой Рекс, натренированной рвать человеческое мясо, сзади шел переводчик Франц из фольксдойче. У Ридера были заместители: оберштурмфюрер Фогель – законченный садист и унтерштурмфюрер «Вили» (его фамилии никто из заключенных не знал). Далее шла администрация из самих заключенных. Выделялся из них поляк Стась – любимец и правая рука Ридера. Его боялись больше эсэсовцев, знали, что он им предложит, то и будет. Еще ниже шли сотники и бригадиры. У женщин ей была красивая любовница Стася, не уступавшая ему в садизме.
         После работы все узники, с песнями, выстраивались на аппельплаце в виде буквы «П». Начиналось самое главное – разбор накопившихся за день провинностей. Все знали, если была попытка побега – расстреляют всю бригаду. Если у Ридера сегодня плохое настроение – расстреляют каждого десятого (или пятого). Все со страхом смотрели на появившихся офицеров. Будет сегодня «концерт» или нет. Ридер выходил на середину, нарочно выдерживал паузу, и объявлял, что вот де сегодня будет расстрелян каждый (тут опять была пауза) пятый. У стоявших справа, начиналась дикая борьба и драка: каждый видел, какой он по счету. Фогель начинал отсчет, и если выпадало «фюнф», то просить, умолять было бесполезно. Несчастного выдергивали из строя, и если он упирался и кричал, то Фогель пристреливал его на месте и продолжал счет дальше. Ни в коем случае нельзя было смотреть ему в глаза, за это он убивал без всякого счета. Потом смертников ставили на колени в центре плаца. Палачи обходили их и аккуратно укладывали каждого пулей в затылок. Потом заключенные с песнями обходили круг по плацу и расходились по землянкам.
       Однажды забили в рельс среди дня. Приведя арбайткоманды в лагерь, эсэсовцы объявили, что сейчас будут расстреляны местные партизаны. В центре плаца на коленях, со связанными за спиной руками, стояли тридцать незнакомцев. За ними в ряд встали какие-то незнакомые полицаи. Вдруг один из них закричал: «Не буду!». Оказалось, что перед ним родной брат. К нему подбежали эсэсовцы, ударили несколько раз по лицу, а потом направили на него автоматы и сказали: «Стреляй, а то сам рядом с ним встанешь!». Полицай побелел как полотно, с него градом тек пот, рука тряслась, как в лихорадке. Ему было лет 18, брату лет 25. Полицай все же выстрелил и сразу упал в обморок, его унесли. Всех приговоренных, расстреливали разрывными пулями - мозги летели прямо в лица стоявшим в строю.
       За мелкие провинности назначалась порка на «кобыле» – сооружении похожем на «козлы» для распиливания бревен. Получить 200 палок означало верную смерть. Их можно было получить за что угодно: за «недостаточную» старательность, за косой взгляд, за то, что не снял шапку перед паршивым бригадиром. Когда в «больничной» землянке накапливалось слишком много больных, их выгоняли, укладывали на землю и убивали. А «зарядка» даже за наказание не считалась, это было сплошь и рядом. «Лечь, встать! Лечь, встать! Рыбьим шагом!»
       На завтрак узникам давали 125 грамм эрзац хлеба и стакан древесного кофе, вернее остывшей мутной воды. В обед была баланда. Из-за проволоки местным женщинам иногда удавалось перебросить картошку, свеклу или морковь, хотя в них за это стреляли. Среди полицаев было несколько человек согласных за самогон тайком передать заключенным мешочек зерна. Вечером специальные дежурные обходили заграждения (под напряжением 2200 вольт) и длинными палками доставали с проволоки погибших воробьев, ворон, галок, кошек, собак, один раз попался даже заяц. С немецкой помойки иногда удавалось добыть картофельных очисток. Из всего этого готовился «ужин». Вовсю шла торговля - кусок кошки менялся на горсть пшена. Наступал следующий день, и все повторялось.
        Всё это подруги видели своими глазами и испытали на себе: работали надрываясь из последних сил, не раз были избиты, пели песни, стояли под счетом Фогеля, но роковая цифра для них всё никак не выпадала.
         И вот в один из дней всех погнали в лагерь среди дня. Думали опять расстрел, но нет. На плац уже были вынесены столы. На них положили ведомости, картотеки. Очередь быстро продвигалась. Фогель командовал: «Линкс! Райт! Линкс! Линкс!...». Оля и Люсьена попали в третью группу в пятьдесят человек. Их погнали к выходу, и тут у Оли внутри все похолодело от ужаса. Конец! В воротах стоял большой, черный фургон с красным крестом на борту. Все знали, что это за «скорая помощь» - это был «газенваген», машина душегубка. Узников загнали внутрь, напрессовав как селедок в бочку, и машина тронулась. Все уже попрощались с жизнью. Оля с Люсьеной ждали момента, когда будет пущен газ, чтобы успеть обняться. Но время шло, а газ до сих пор не пускали. Странно, немцы большие экономы, что же они так далеко возят, бензин тратят. Езда продолжалась часа полтора. Наконец, машина остановилась, дверь распахнулась и раздалась команда: «Выходи». Щурясь от яркого солнца, после непроглядной темени кузова, люди быстро спрыгивали на землю, торопясь покинуть этот страшный фургон. Самому выйти из кузова газенвагена, после этого невольно поверишь в чудеса.
         Поняв, что смерть опять прошла мимо, узники огляделись. Они находились на поле, оцепленном эсэсовцами. Недалеко находилось старинное кладбище, а за ним тянулись дома какого-то города. Разглядев католический костел, люди удивились – не Львов ли это? Но это был другой город. Заключенным велели взять лопаты. Немцы долго водили их по полю, (оно было каким-то странным – всё в буграх), наконец, указали: «Копайте здесь!». Рыли долго, не торопясь. Не свою ли могилу роем? Не волнуйтесь, если бы хотели убить, не везли бы так далеко. За день выкопали огромную яму (из нее потом сделали землянку для себя). Немцы все время следили, не докопались ли до чего. Но ничего не нашли.
        На следующий день опять погнали копать. Высокий, стройный, элегантный офицер бегал по полю и истерично орал: «Здесь! Здесь! Здесь!». Вчера его не было, он только прислал план, но здешние немцы в нем не разобрались. Стали копать там, где он показал. Через два метра показалось несколько трупов.
      Это оказался огромный, длинный и глубокий овраг. Его склоны были так круты и обрывисты, иногда почти отвесны, что, стоя на его дне, казалось, что ты стоишь на дне ущелья. Это был знаменитый ЯР. Место казней. Он тянулся на несколько километров, и весь битком оказался забит трупами. Рядом с Олей и Люсьеной оказалась молодая еврейка Оля. Она рассказала, как заполнялся этот яр.
                XVI
                Рассказ Сони Овчаренко.
         Немцы ворвались сюда на третий день войны. Жители даже не успели ничего понять, как оказались в оккупации. Советская власть установилась здесь всего полтора года назад, так что особой трагедии местные жители не почувствовали. К новой власти внимательно приглядывались. Немцы вели себя корректно. Когда соседи захватили квартиру эвакуированной еврейской семьи, родственники пожаловались в комендатуру, и комендант лично проследил, чтобы жилье освободили. Ходили перед войной слухи, что немцы не любят евреев, но никто не мог предположить, до какой степени простиралась эта «не любовь». Прошло несколько дней, люди успокоились и вот тогда на всех углах и заборах появились такие объявления.
        Все жиды города и близлежащих местечек должны явиться в воскресенье 29 июня к восьми часам утра к кладбищу. С собой иметь документы, деньги, ценности и продукты на три дня. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из жителей проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян.
        Мои родители жили на другой улице. Отцу было 52 года, матери 47. Никто еще не думал о плохом. Перед войной пропаганда говорила, что немцы плохие. Но после 39 года официально были запрещены все «враждебные высказывания по отношению к Германии». Люди удивлялись, почему они должны куда-то ехать, и почему именно евреи? Но никому не могло прийти в голову, что можно вот так, ни за что, убить тысячи людей, не сделавшей никому ничего плохого. Убить женщин, убить стариков, убить детей, вплоть до грудных младенцев. Убить только за то, что у них такого цвета волосы, такой разрез глаз, такая форма носа. Они были людьми и думали, что имеют дело тоже с людьми. Никаких партизан и подпольщиков еще не было и в помине, они появились в ответ на этот «новый порядок».
        Прочитав приказ, я пришла к родителям. Дома у них я застала местного раввина и соседку тётю Полю с двумя дочерьми и тремя внуками. Я знала их всех с детства. Никогда не забуду её слова.
      Хотите, чтобы нас расстреляли?! Чего нам бежать, чего прятаться? Мы же не преступники какие-нибудь! Я старый человек, всю жизнь прожила, и мухи не обидела. За что меня обижать, кому я, старуха нужна? Тоже самое и мои девочки. Кто против них может что-нибудь иметь? Они тихие, скромные, с людьми живут хорошо. Кто их станет обижать и за что? Зачем нам скрываться? Не нас одних отправляют, а тысячи евреев. Где все будут, там и мы, а прятаться, как беглые преступники мы не станем.
     Её дочери, как и я, чувствовали какую-то смутную тревогу. Они убеждали мать остаться, но та стала плакать, что она больная, старая, и никогда не думала, что дочери, на которых она всю жизнь положила, могут бросить её на старости лет. Раввин же всё бубнил, что без воли божьей и волос не упадёт с головы человеческой, что всякая власть от бога, что война и немцы это божья кара за грехи наши, а божью кару надо принимать со смирением в душе, не ропща и не противясь божьему промыслу. И вообще мы все должны продемонстрировать немцам своё единство и единодушие. Долго мы так спорили, но они нас всё-таки переубедили. Я носила русскую фамилию, на еврейку была непохожа, и куда-то уезжать отказалась наотрез. Решили, что я останусь, а родители поедут, я их только провожу. Рано утром мы собрались и пошли по улице, шло уже много людей и чем дальше, тем больше вливалось в общий поток жителей следующих домов, из близлежащих улочек. Скоро толпа запрудила всю улицу. Было похоже на первомайскую демонстрацию, только не было флагов, оркестров, торжества. Многие спешили, чтобы раньше оказаться у поезда и занять места. С плачущими детьми, стариками, больными, переругиваясь, выползало из домов все еврейское население. Куда ни посмотри, везде виднелись перехваченные веревками узлы, заплатанные кошелки, ободранные фанерные чемоданы. Когда вокруг идет нормальная жизнь, старики, больные, калеки сидят по домам и их не видно. Но теперь должны были выйти все и они вышли. Меня поразило, как оказывается много на свете больных, увечных людей. Вид у людей был такой, что казалось, они сошли со страниц произведений Шолом-Алейхема. Евреев было так много, что толпа останавливалась, видимо впереди не справлялись с таким количеством людей.
         Сейчас это кажется дикостью, но я своими глазами видела – никто этих людей силой НЕ ГНАЛ! Тысячи людей пришли на убой САМИ! Если бы эсэсовцам пришлось самим выискивать и сгонять людей, они никогда не смогли бы убить столько народа. Видя такую огромную толпу, даже те, кто не верил, не собирался никуда уезжать начинали думать: «Раз идёт СТОЛЬКО людей значит бояться нечего, ведь ТАК МНОГО людей не могут быть все дураками». Поэтому чем дальше, тем больше становилась толпа. Сейчас я отчетливо помню свои тогдашние ощущения. Я была как в тумане, чувствовала, что что-то здесь не то, но и мысли еще не допускала, что это расстрел. Тысячи людей и за что? Многие люди наверняка тоже чувствовали недоброе, но упрямо надеялись на лучшее. Каждый до конца надеется, что самое страшное может произойти с кем угодно, но только не с ним. Меня единственного и неповторимого убить нельзя. Я же один такой на свете. Я вообще никогда не умру. Это невозможно, потому что просто не может быть. Кто-то пустил слух, что евреев обменяют на немецких военнопленных. Так люди все шли и шли. Лишь после обеда я с родителями дошла до кладбища. Толпа была уже настолько плотной, что если бы кто-нибудь решил повернуть обратно, то он вряд ли смог идти против общего движения. Дорога пошла мимо кладбища, с другой стороны был крутой склон холма. На этом склоне я увидела много немецких солдат. Они просто стояли, наблюдая за идущими снизу. Люди двигались, останавливались, снова двигались. Вдруг мы увидели цепь немецких солдат, перегородивших дорогу. В середине был проход. Толпа входила внутрь. Никого не задерживали. Рослый, усатый мужчина лет 45, в вышитой украинской сорочке распоряжался при входе. Обратно никто не выходил. Пройдя оцепление, я прошла дальше. Как и все, я думала, что там стоит поезд. С другой стороны оврага проходили железная дорога. Низко кружил немецкий самолет, слышалась близкая стрельба, ее пытались заглушить веселой музыкой. Толпа все валила и валила, образовалась немыслимая очередь. Задние напирали на передних и теперь было очень трудно остаться на месте, или идти против движения. Я устала - с утра ничего не ела. Тут дорога пошла вниз, и я увидела, что впереди стоит второе оцепенение, перед которым все складывают вещи. Узлы и чемоданы – направо, мелкие вещи – налево. Стояла жара, страшно хотелось пить, вокруг стоял гомон и плач, я ощущала какой-то животный ужас. Ничего похожего на железнодорожный вокзал. Всей душой я почувствовала, что это не вывоз. Все, что угодно, но только не вывоз. Родители сказали мне.
        Дочка, ты нам больше не нужна. Уходи. 
       С огромным трудом, протолкавшись сквозь общий поток, я подошла к оцеплению, и увидела, как усатый дядька выпустил несколько человек. Это были провожающие, и у них в паспортах стояло: русский, украинец или поляк. Я подошла и тоже сказала, что провожающая и вот иду домой. Он потребовал паспорт.
         Э, жидовка! Назад!
        И тут я вспомнила, что железную дорогу разбомбили в первый день войны. Вот тогда  с ужасом и поняла – конец. Я смотрела на людей вокруг. Они переходили с места на место, разговаривали, некоторые спокойно обедали. Казалось, что я нахожусь на привокзальной площади в мирное время. Я поняла, что чувствует врач, при обычном медицинском осмотре вдруг обнаружив у пациента рак. Больной весело улыбается не чувствует ничего плохого строит планы на дальнейшую жизнь, а врач уже знает, что человек обречен. Даже я, всё понявшая, не могла поверить до конца в то, что сейчас произойдёт. Мой мозг воспринимал, эту информацию и тут же отвергал. Воспринимал и отвергал. Это не возможно, потому что не может быть. Тысячи людей – ЗА ЧТО!
        А люди все шли, и шли в проход не зная что их ждет впереди. Образовалась давка. Люди стояли как в переполненном трамвае. Теперь уже никто не мог даже остановиться. Немцы у второго оцепления ждали минут 10-15, пока людей станет так много, что они станут напирать, и только тогда пропускали часть людей дальше. Словно говорили, ну ладно уж, проходите. Я разорвала паспорт, стала искать спасение. Но стена кладбища и склон холма были так высоки и круты, что забраться наверх было невозможно, и на них стояли немцы. Как я ни старалась, общим потоком меня постепенно поднесло ко второму оцеплению. Пытаясь подольше не подходить к этому месту, я дико устала, как устает пловец, пытаясь выплыть против течения бурной реки. Меня охватила какая-то странная апатия. Сил уже больше не было, а сзади все давили и напирали. Наконец, немцы опять стали пропускать людей дальше. Как пускают очередь в магазин, десятками. Пускают, пускают, а дальше стоп, подожди. Вместе со всеми я попала за второе оцепление, и оказалась между двумя шеренгами эсэсовцев с собаками. Они стояли плечом к плечу. Рукава засучены, в руках резиновые дубинки или тяжелые палки. И на людей обрушились удары, на нас спустили овчарок. Спрятаться, уклониться было невозможно. Жесточайшие удары, сразу разбивающие в кровь, сыпались на головы, спины, плечи. Сыпались слева, справа, отовсюду. Сыпались на всех: мужчин, женщин, стариков, маленьких детей. Солдаты хохотали, орали «Лос, шнель», словно развлекались.
        Люди закричали и побежали по этому коридору, стремясь скорее уйти от ударов и собачьих клыков. Некоторые упали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их. В моей в голове от этого всего сделался какой-то мрак. Я выпрямилась, шла как деревянная, не сгибаясь. Меня, кажется, искалечили, но я уже плохо чувствовала. В голове вертелась только одна мысль: «Только бы не упасть! Только бы не упасть!».
        Выбежав из коридора, люди оказались на площадке, заросшей травой и оцепленной солдатами. На траве лежало несколько трупов, и вся она была буквально усеяна одеждой и обувью. Тут же на людей набросились полицаи в черной форме. Это были украинцы – бандеровцы, из батальона «Нахтигаль».
          А ну, раздягайся! Швидше! Швидше!
     Кто мешкал, с того сдирали одежду силой. Били кулаками, ногами, дубинками, кастетами. Били, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже. Били древних старух. Били крохотных детей. Это делалось, чтобы ошеломить людей, чтобы они не могли опомниться и даже подумать о сопротивлении.
         Быстрее, быстрее, быстрее! Не останавливаться. Не думать! Не рассуждать. Быстрее, вам говорят жидовские твари! А ты что? Особого приглашения ждешь? Не снимается ботинок? Получай сапогом в живот. А ты бабка чего возишься? Платье трудно расстегнуть? На, кулаком в зубы! Вот вам! Вот вам! Вот вам! Хай живе самостийна Украина, и батько Степан Бандера!
       Пытавшихся сопротивляться убивали на месте. Со стороны уже раздетых и уводимых, мать крикнула: «Дочка, ты не похожа! Спасайся!». Этот крик вырвал меня из оцепенения. Я дико закричала по-немецки (до войны работала учительницей): «Где комендант? Я провожающая». Услышав немецкую речь, меня подвели к старшему полицаю. Он потребовал документы. Я стала рыться в сумочке, но он забрал ее из рук и стал смотреть сам. Там были деньги, профсоюзный билет, трудовая книжка, где национальность не указывается. Он выгреб все деньги, молча поглядел мне в лицо. Я вынула сережки из ушей, сняла обручальное кольцо. Он опустил все это себе в карман, и уставился мне в глаза. Долго смотрел, а я стою и думаю - убьёт или жить оставит. Спокойно так думаю, словно речь и не обо мне идёт. Наконец он разрешающе махнул на находящийся в стороне бугор, где сидело человек 20. Я почувствовала себя так, словно мимо меня прокатился огромный валун, способный раздавить в лепёшку. Стоявшие вокруг пять нахтигалевцев, готовые по первому его знаку наброситься на меня, сразу потеряли ко мне всякий интерес. Пошли бить и мучить других.
          Сидай отут. Жидов перестреляють, та выпустим.
     Я присоединилась к сидящим. Бугор, на котором мы сидели, был спасительным островом среди страшной трясины. Так мы и сидели, а прямо перед ними, как на сцене происходил этот ужас: из коридора партия за партией вываливались избитые, окровавленные люди, на них набрасывались нахтигалевцы, избивали, раздевали – и так без конца. Слышать крики несчастных, плач детей, рыдания, мольбы о пощаде, ругань и мат убийц, было невыносимо. Я видела своими глазами, как некоторые истерично хохотали, а некоторые за те минуты, пока с них срывали одежду и гнали дальше, на глазах становились седыми. Что-то произошло с восприятием. Как в замедленном кино я видела, как от страшного удара сапогом в пах согнулся высокий старик. Как из инвалидного кресла выкинули парализованную старуху. Как горько рыдали девочки лет восьми и десяти, изо всех сил прижимаясь к матери, которая пыталась закрыть их собой от ударов, сыпавшихся со всех сторон.
          Раздетых людей строили небольшими цепочками и гнали за кладбищенскую ограду. Что за ней, было не видно, но именно оттуда неслась стрельба. Чтобы ожидающие за оцепенением не слышали стрельбу и крики, недалеко от бугра стоял грузовик с репродуктором, из которого раздавалась песня:
                Роза мунде. Шенк мир дайн херц унд дайн я
                Роза мунде. Фраг ду нихт мер ди мама
                Роза мунде. Глауб мир ан дир бин их трай
                Ден цу штунде роза мунде
                Ист майн херц, граде, нох фрай!
       Так проходил час за часом, стало смеркаться. Вдруг подъехала открытая машина. Высокий элегантный офицер указал на бугор, где сидело уже человек 50, и спросил, кто это такие. Старший полицай ответил.
          Це наши люди. Не зналы треба их выпустить. 
          Немедленно расстрелять. Если хоть один отсюда выйдет, завтра ни один жид не придет!
         А ну, пишлы! Ходымо! Подымайся!
     Набросились бандеровцы. Люди как пьяные поднялись. Уже темнело, поэтому нас погнали в прорезь, как есть, одетыми. Я шла примерно в середине. Пройдя коридор прокопа, люди оказались на самом краю оврага. Узкая тропа вела куда-то влево. Справа группа бандеровцев направила на нас автоматы, и закричали, чтобы все шли по тропе дальше. Люди не хотели идти, тогда одного из нас застрелили, и люди пошли. В некоторых местах стены яра обрушились, образовав большие уступы. На один из таких уступов и привела тропа. Уступ был такой узкий, что люди, чтобы не свалиться вниз должны были прижиматься к стене. И вдруг уступ кончился, дальше пути не было. Я глянула вниз и чуть не закричала – внизу было море окровавленных тел. В этот момент с противоположной стороны оврага заработал пулемет. Я услышала цепочку приближающихся криков, поняла, что сейчас буду убита, и страшно закричав, бросилась в эту пропасть. С высоты третьего этажа.
         Если бы я упала на землю, то переломала бы себе все кости. Но я упала на тела, боль была адская, вся спина потом была сплошной синяк, но осталась жива. Лежала на спине, раскинув руки, закрыв глаза. Вокруг и из-под себя я слышала стоны, икоту, какие-то утробные звуки. Было много недобитых. Все это множество тел чуть заметно шевелилось, оседая и уплотняясь от движений заваленных живых. Солдаты вышли на уступ, стали светить вниз фонариками, стрелять в казавшихся живыми. Недалеко от меня кто-то по-прежнему стонал. Потом я услышала, как ходят уже рядом, по труппам. Эсэсовцы ходили нагибаясь, снимая что-то с убитых, добивая шевелящихся. Тут я зажмурила глаза, мне светили в лицо. Фашисту стало подозрительно, что я одета, когда все остальные раздеты. Принялся меня пинать, но я лежала не шевелясь, и он прошел дальше, наступив мне на грудь и правую руку. Через некоторое время я услышала голос сверху: «Давай, прикидывай!». Зазвякали лопаты, послышался шум падающей земли, и я поняла, что сейчас меня похоронят живьём. В ужасе стала барахтаться, сгребать с себя здоровой рукой землю и песок. Захлебывалась, меня душил кашель, и я изо всех сил давила в себе этот кашель. К счастью они только слегка присыпали землей и ушли. Я стала выбираться. Долго ползла по трупам, наконец, передо мной выросла стена оврага. Левой рукой я стала делать в стене ямки и полезла по ним наверх. Дважды я срывалась, в правой руке вспыхивала страшная боль, но упорно лезла вверх. Наконец, я ухватилась за край обрыва, перевалилась через него и куда-то поползла. Ползла долго, пока не начался рассвет. Заползла в какой-то сарай и потеряла сознание. Очнулась я вечером и снова поползла. Мне казалось, что я уже разучилась ходить ногами. Я поползла, временами впадая в забытье. От перенесенных потрясений, я была словно в шоке, как полупомешанная. Мне казалось, что вокруг звучит стрельба, я ясно слышала крики жертв, мольбы о пощаде, ругань и хохот убийц. Мне казалось, что я ползу прямо на место, где сейчас меня схватят и добьют. Я бросалась из стороны в сторону, хотя вокруг на самом деле были тьма и тишина, но я ясно слышала эту страшную какофонию. Так я и ползала всю ночь по одному и тому же месту.
        Придя в себя, увидела, что уже наступил день, и я сижу прямо на дороге. Вокруг были деревенские огороды. Только тут я почувствовала страшный голод, ведь ничего не ела двое суток. Стала ползать по грядкам, выкапывать руками и поедать прямо с налипшей землей и кожурой разные овощи. Но тут в животе поднялась страшная боль, я выла и каталась по земле, кричала:
       Господи, за что? За что нам все ЭТО!? В чем виноваты мы перед тобой!? Если ты есть, то, как ты это допустил ТАКОЕ! Если ты вправду есть, то тебе не молиться, а рожу набить надо! ГОСПОДИ ЗА ЧТО?!
        Когда боль немного утихла, и я огляделась по сторонам, то увидела, что в пятнадцати шагах от меня стоит женщина. Я подошла к ней
          А дэ ж ты была?
          Во Львове!
          Во Львове! Ну, ну!
      Вид у меня был страшный: чулки изорвались, туфли потеряла еще в яре, волосы слиплись в колтун, а вся в грязи, песке и засохшей крови. Подошли еще женщины. Окружили. Кто-то из них и донес. Всюду висели объявления о том, что каждый, кто укажет скрывающихся коммунистов, комиссаров и евреев, получит 5000 деньгами, продукты и корову. Скоро появились немцы. Я покорно пошла с ними. После последнего предательства сил бороться за жизнь уже не осталось. Меня втолкнули в каменную пристройку к церкви. Там сидело человек 50 стариков, старух, больных. Одна старуха была парализована. Это были те, кто никуда не пошел, сил скрыться у них не было, и их выловили по квартирам. Вскоре послышался шум. Внутрь втолкнули двух девочек. Они были в чистеньких платьицах с миленькими косичками. Одной было 12, другой 11 лет. Рыдая они бросились на землю, пытались обнять солдатские сапоги, умоляли заставить их делать все, что угодно, только не убивать.
          Мы из детдома! Мы не знаем, кто мы по национальности. Нас принесли грудными!
         Нас погнали во двор, загнали в грузовик и куда-то повезли. У заднего борта сидели полицаи. Почему нас не убили сразу, ведь яр был рядом? Не пойму! Когда машина проезжала городские окраины, я перевалилась через борт, спиной вперед, упала на обочину и бросилась через забор. С машины меня не заметили. Или не захотели заметить?
                XVII
      И вот Соня опять в этом проклятом яре, откуда чудом ушла год назад. Теперь ее вместе с другими узниками заставляют скрывать это преступление. Она узнала офицера, командовавшего тогда расстрелом. Тогда он был важным, элегантным, даже красивым. Теперь он все время бегал, топал ногами, размахивал руками и истерично орал: «Здесь, здесь, здесь!». Его лицо всё время дергал нервный тик. Весь он был пределом истеричности. Он не мог прожить пять минут, чтобы не метаться, не орать, не бить. Между собой немцы звали его «Майстер Тодт». Видно его «мастерство» аукнулось ему самому.
       Работа закипела. Всё время из репродуктора звучала ненавистная «Роза мунде». Чтобы не было видно, что тут делается, эсэсовцы спешно расставили вокруг оврага щиты с нарисованными лесными пейзажами, посадили молоденькие кусты и деревья. Из города приезжали грузовики везущие рельсы, каменные глыбы, дрова, бочки с горючим. Немцы очень торопились, все время слышалось: «Шнель! Шнель арбайтен ферлюхте шайзе!». Заключенных отчаянно били, ослабевших убивали. Оля с двумя подругами работала в разных бригадах. Вот чем эти бригады занимались.
      1.ЗЕМЛЕКОПЫ раскапывали ямы, обнажая залежи убитых. Трупы были сизо-серого цвета, утрамбовались и переплелись. Вытаскивать их было сущее мучение. Стоило раскопать мертвецов, как всю округу заливал липкий, трупный смрад, дышать становилось нечем. Заключенные едва не теряли от него сознание. Чтобы их приободрить, эсэсовцы стегали их хлыстами. Их тоже мутило, каждому на день выдавалась бутылка шнапса, поэтому конвойные постоянно были все поголовно пьяны. Пролежавшие год в земле мертвецы страшно разложились: мясо отставало от костей, волосы от черепов. На некоторых телах, особенно детских, не было никаких ран, они упали вниз живыми, их завалило трупами, и они так и не смогли выбраться.
       2. КРЮЧНИКИ расцепляли трупы и волокли их к печам. У них были железные крюки на рукоятках разной длины, чтобы доставать до самого дна оврага и тащить убитых вверх по склонам. Крюк надо было втыкать под подбородок, тогда тело можно было поднять целиком и оно не разваливалось на части.
       3.ГОЛЬДЗУХЕРЫ (ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ) осматривали каждый труп по дороге к печам. Снимались кольца, серьги, выдергивались золотые зубы, у одетых проверялись карманы. Все ценное складывалось в ведра. Эсэсовцы внимательно следили, чтобы золото не воровалось и не выбрасывалось.
       4.ГАРДЕРОБЩИКИ снимали с убитых все, что было еще цело. Хорошо сохранились шерстяные вещи, сапоги, кожаные сумки. Все это аккуратно грузилось на машины. Оля поражалась – ну и крохоборы! Ведь все это пропиталось трупным смрадом и ужасно воняло. Но барахла набиралось немало, грузовики никогда пустыми не уезжали.
       5.СТРОИТЕЛИ возводили печи. Под сильным конвоем они ходили на кладбище, где немцы указывали, какие могильные памятники ломать. Узники на себе несли надгробия. Плиты выкладывались рядами. На них, тоже из могильных плит, строилась продуманная технически совершенная полутораметровой высоты печь: с трубами для тяги, сложными ходами, решетками. Для этого приходилось тащить с заброшенного участка железной дороги рельсы и шпалы. Из рельс выкладывали решетки, шпалы шли на дрова. Печь набивалась дровами, сверху на решетку клались тела головами наружу. Второй ряд укладывался для перевязки накрест, затем следовал слой дров и так далее, пока не вырастал штабель высотой в 3, длинной в 12 и шириной в 4 метра. В штабель входило примерно 400 убитых. Чтобы их укладывать, ставились леса и трапы, как на стройках, и носили по ним. Готовый штабель обливался из шланга горючим, нагнетаемым специальным компрессом.
       6.КОЧЕГАРЫ разводили огонь внизу и подносили факелы к рядам голов, для этого трупы и укладывали головами наружу. Политые бензином волосы мгновенно вспыхивали, и штабель превращался в сплошной, огромный костер. Жар стоял невыносимый, находиться ближе 50 метров было невозможно. На десятки километров вокруг постоянно стоял страшный запах горелого мяса и палёных волос. Местные крестьяне в ужасе крестились, видя поднимающиеся в небо страшные столбы дыма. По всей округе разнеслась весть, что тут поселился дьявол, со своей преисподней. Кочегары шуровали длинными кочергами, как металлурги, потом они сгребали жар и золу, а когда печь остывала, они ее чистили, заново перебирали, меняли прогоревшие решётки и снова подготавливали ее к загрузке. Гранит не выдерживал такого страшного жара. Через 3-4 сожжения приходилось строить новую печь.
       7.ТРАМБОВЩИКИ имели дело уже с золой. На могильных плитах обыкновенными трамбовками они измельчали недогоревшие кости. Затем они просеивали золу сквозь сито, чтобы опять-таки найти золото.
       8. «ОГОРОДНИКИ» нагружали золу на носилки, под конвоем разносили и рассеивали золу по окрестным огородам. Им было лучше всех, они могли нарыть на брошенных огородах картошки и пекли ее в консервных банках на жару оставшемся после сожжения. Но скоро немцы положили конец этой «вопиющей бесхозяйственности» – золу и пепел они стали ссыпать в большие пакеты и отправлять в Германию как ценное удобрение.
      Как и все, Оля шаталась от голода, надрывалась, таская тяжести. Как и все, она задыхалась от дыма и трупного смрада. Как и все, она, постоянно была покрыта сажей, копотью, землей и трупной гнилью. Как и все, она, постоянно думала только об одном - как сбежать. Перемещаясь все дальше по оврагу, заключенные понимали ход происходящих здесь событий. Фашисты расстреливали здесь подпольщиков, заложников (их брали по любому поводу). Жителей убивали за не сданные радиоприемники, за нарушение комендантского часа (немцы вели отсчет по берлинскому времени), за то, что держали голубей, за то, что не сдавали «излишки» продовольствия, за то, что не желали ехать работать на Германию, за то что…, легче было перечислить, за что не убивали. Среди убитых, компактной группой, лежало около тысячи людей в странных одеждах. У них были очень яркие рубахи, юбки, платки. Были хорошие сапоги и шляпы, похожие на тирольские. Почти у каждого были золотые украшения. И тогда Оля поняла – цыгане. На них фашисты охотились как на дичь. Их тоже считали низшей расой. Яр продолжался оставаться местом казней, расстрелы продолжались как раньше. Только теперь убитых не закапывали в землю, а сразу бросали в огонь. Рабочих, выбившихся из сил, убивали и клали вместе с остальными трупами. Все это было строжайшей тайной для окружающих. Даже немецкие шоферы, везущие сюда материалы, сходили далеко отсюда. За руль садились эсэсовцы и загоняли машины в яр. Часто приезжали газенвагены. Когда привезенных ими людей укладывали в штабель, из их ртов выходил воздух, в огне они корчились как живые. Еще не закончили очищать яр, а уже стали водить на раскопки дальше. Вокруг оказалась целая цепь противотанковых рвов. Все они оказались почти доверху набиты трупами красноармейцев. Да сколько же фашисты убили здесь людей? Сколько еще убьют? А ведь это только один город, еще не самый большой. А сколько таких городов на захваченной земле! Часто приезжали какие-то важные чины и кричали на здешних немцев, почему работа так медленно двигается. Рабочих не хватало и поэтому, иногда людей привезенных в газенвагенах выпускали и включали в работу.
        Заключенные постоянно обдумывали планы побега. Одни предложили среди бела дня напасть на конвойных, вырвать автоматы и отстреливаясь уходить в рассыпную. Но это предложение отвергли – они слишком слабы против откормленных немцев. Кто-то предложил захватить грузовик или газенваген, но и это не подошло – пока едешь, немцы сто раз успеют прострелить шины. Варианты отпадали один за другим. Решили ночью вырваться из землянки и напасть на немцев. Темнота давала шанс, что хоть кто-то уйдёт. Землянка была глубоким бункером с узким ходом круто вниз. Напротив входа была построена вышка с прожектором и пулеметом. По ночам вокруг землянки выставлялся сильный конвой. В землянке не было окон, поэтому единственная дверь была в виде решетки, чтобы проходил воздух. На ночь она запиралась амбарным, висячим замком. Пьяным эсэсовцам было скучно и они часто по ночам выгоняли узников наружу и выстроив, стреляли над самой головой. Потом с хохотом загоняли всех обратно. Каждый раз узники верили, что все это всерьез.
      Среди убитых, заключенные находили много разных, неожиданных предметов. Среди цыган Оля нашла старинное золотое монисто изумительной красоты, а Люсьена – красивые серьги. Украшения они закопали, им было нужно не это. Особенно много предметов было у самых первых жертв, ведь они собирались уезжать. Так у Оли появилась заточенная стамеска, у Люсьены – ржавые портновские ножницы, у Сони – перочинный нож. В карманах у убитых иногда попадались ключи: от квартир, сараев, кладовых, бывало что и целые связки. Во время обеда кормили обычной лагерной баландой, прямо на рабочем месте, а потом всех на пол часа загоняли в землянку, чтобы они не портили аппетит господам конвойным. Дверь при этом не запирали. Соня и Люсьена закрывали собой Олю и она быстро пробовала ключи. Так ловко, что никто ничего не замечал. И вот настал день, когда один из ключей подошел. Какой-то смертник в июне 41 года принес его в кармане, не зная, что через год, благодаря этому, спасутся другие смертники. Наверное, все-таки есть у людей ангелы-хранители. Заключенные запасались всем, что могло послужить оружием. Их было триста 237. О подготовке к побегу знало сорок три человека. Все уже было готово. Оля говорила.
      Сегодня!
       Но большинство было за завтра. Сегодня – значит вот сейчас пойти на верную смерть. Вдруг завтра будет возможность лучше. Так проходили дни. Наконец Оля объявила.
        Все, хватит! Ночью я открываю дверь. Работы подходят к концу. Мы перекопали уже всю округу. Немцы уже убирают маскировочные щиты, но строиться новая печь. Разве непонятно, что это будет для нас? Мы слишком много знаем. Я покорно на убой не пойду. Ребята, смелее. У нас получиться. Вы даже не представляете, какие немцы суеверные и трусливые. Эти тыловые герои храбры только с беззащитными. Мы должны вырваться со страшным ревом, визгом и свистом, спьяну они обалдеют, пока опомнятся, мы будем уже рядом. Тогда посмотрим, кто кого. Сегодня ночью я открываю дверь!
       Эта речь, произнесенная в землянке, ошеломила всех. У каждого было что-нибудь острое, но о возможности открыть дверь знали не все. Разные здесь были люди. Одни так люто ненавидели своих мучителей, что только обрадовались возможности хоть кого-нибудь из них отправить на тот свет. Другие жаждали сбежать, они понимали, что многих убьют, но страстно надеялись, что именно их пули обойдут стороной. У третьих все затмил страх, что вот сейчас настанет смерть, возможно у кого-то и возникла мысль облегчить свое положение предательством, но было ясно, что пока доберешься до немцев, убьют свои. Как бы то ни было, все готовились к восстанию. Как назло усилился конвой, но делать было нечего. Замок открывался в два оборота. Оля вдруг заметила, что у нее дрожат руки. Щелчок от первого поворота казалось, раздался как выстрел.
          Подождем, когда они сменятся!
       Правда, конвоиры должны были скоро смениться. Напряжение изматывало всех хуже самой тяжелой работы. Дождались смены. Дверь осторожно открыли настежь. Ее скрип казался оглушительным. Прислушались, тишина. И Оля крикнула
        Дави!
    С диким ревом, визгом и свистом в узкий проход ринулась полосатая толпа. Оля оказалась права, сначала немцы опешили, решив что ожил их пьяный кошмар. Пока они соображали, стоявших близко в выходу захлестнула полосатая лавина. Только собаки набросились сразу. Завладев автоматом, Оля застрелила пулеметчика, передала «шмайсер» Люсьене и бросилась на вышку, Соня за ней. Тут немцы опомнились, стали стрелять, но в темноте, да еще спьяну им было трудно разобраться, где свой, где чужой. Ненависть к своим палачам дала такую вспышку силы и ярости, что самые робкие дрались как дьяволы. В свете, мечущегося из стороны в сторону, прожектора, была видна человеческая свалка: кто-то рвал руками собак, кто-то бил конвойного по голове молотком, по земле катались сцепившиеся, завладев оружием, узники стреляли в упор, сбив с ног фашиста, двое заключенных всем телом прижимали его руки, а третий, лежа на нем сверху, пытался дотянуться лезвием до вражеского горла. Конвойные убили человек сто, но и сами были все перебиты. Услышав сзади стрельбу и крики, только что сменившиеся эсэсовцы бросились обратно. Оля встала к пулемету, рядом Соня встала к прожектору. Безоружные узники бросились прочь, завладевшие автоматами остались. Услышав вражескую подмогу Оля крикнула.
           Готовьтесь!
        Узники залегли и изготовились к бою. Топот слышался все ближе. Эсэсовцы бежали толпой. Внезапно Соня ослепила их прожектором, а Оля сразу же открыла огонь. Много фашистов было убито сразу, другие залегли, стали отстреливаться, но прожектор выхватил их из темноты одного за другим, а узники ловили их на мушку. Когда в луч прожектора попадал очередной враг, Соня вспоминала, как несчастные матери умоляли этих зверей пощадить хотя бы маленьких детей, как эти сволочи хохотали, избивая и убивая ни в чем не повинных людей.
          ВОТ ВАМ! ПОЛУЧАЙТЕ! ЗА ВСЁ! ЗА ВСЁ!
        Увлекшись боем с этой группой, заключенные не заметили приближение другой. Эти, поняв, что впереди их ждет серьезный бой, рассредоточились и тихонько поползли вперед. Им удалось приблизиться достаточно близко, и внезапно открыть огонь. Зашипел и погас разбитый прожектор. Услышав стрельбу сбоку, Соня поглядела в эту сторону, и увидела в темноте множество устремившихся к ней страшных светлячков. Последнее, что она успела сделать – это закрыть собой подругу стоявшую рядом. Её пулемёт должен  стрелять и убивать этих нелюдей. Оля оказалась на полу, получив удар в плечо, рядом упала Соня. Оля повернула к себе подругу и увидела, как на её груди расползаются алые пятна. Многие узники были убиты сразу. Другие стали отвечать, но у них уже кончались патроны. Поняв это, и решив, что пулеметчик уже убит, эсэсовцы кинулись в атаку. Но Оля, оторвавшись от Сони, превозмогая боль, цепляясь за стенки ограждения, поднялась и, увидев врагов совсем рядом, выпустила в них длиннющую очередь, все патроны почти в упор. Затем она скатилась по лестнице вниз. Расстрелявшая все патроны Люсьена, взвалила ее на плечи и бросилась прочь. Сзади продолжался бой. Оля потеряла сознание.
      Очнулась она на полу вагона. Ее страшно тошнило. Поняв по стуку, что вагон движется, увидев вокруг множество женщин в полосатых платьях, а на окнах решетки, Оля чуть не взвыла от обиды и отчаяния. Ну что за жизнь? В третий раз неудача. Да что она – проклята? Оля резко дернулась, пытаясь подняться, и опять потеряла сознание.
       Потом Люсьена рассказала, что произошло. Немцы подняли на ноги всю округу. Многие беглецы были пойманы и добиты. После войны Оля узнала, что из трехсот семнадцати человек и ушло двадцать три. Подруги тоже были бы добиты, но именно в эту ночь другие немцы везли на станцию другую партию женщин. Услышав стрельбу, они бросились кто куда. Люсьена с Олей попались именно этой погоне, а не с места «раскопок». Их избили, но все-таки загнали в общий строй, пригнали на станцию, пересчитали по головам и загнали в вагон. Люсьена своими глазами видела, как строй прогоняли мимо разъяренных эсэсовцев. Очень испугалась, что те начнут досматривать их группу, но те лишь заорали конвойным: «Быстрее убирайте свою сволочь! Не да вас!». Так девушки спаслись от пуль разъяренной погони, но опять попали в круги ада.
                XIV
      Поезд долго мчался сначала по Польше, потом по Германии. За окном мелькали изрытые воронками и заросшие сорняками поля, города в развалинах и многие другие картины оккупированной страны. Потом замелькали чистенькие немецкие пейзажи и наконец открылся новый концлагерь. Кто-то из здешних эсэсовцев раньше служил в Бухенвальде. И на воротах здесь доже была надпись «ЕДЕМ ДАЗ ЗАЙНЕ». Бегом их гнали по лагерю, нещадно избивая. Обессиленных, упавших затаптывали бегущие следом. Как всегда их строили и ровняли нещадно избивая. Выстроив, им объявили: «Stehen bleiben/ ausweis kontrolle! Es dauert nicht lange». Три часа их держали под дождем. Капо находились рядом и набрасывались, как только замечали шевеление.
            Ты, что сволочь, не слышала? Тебе ясно сказано, стоять смирно!
      Стоявшим в глубине было лучше. Тех, кто не мог держаться на ногах можно было незаметно поддерживать. Упавшие с краю и в первой шеренге были обречены. Помогать упавшим запрещалось под страхом смерти. Несколько женщин упали. Из вахтштубы вышел по своим делам эсэсовец. Увидев лежавших, он не спеша, подошел, пнул сапогом ближайшую женщину, скомандовал: «Встать», но у несчастной не было сил. Тогда палач достал парабеллум и произнес: «Живые должны стоять. Здесь лежат только мертвые». Затем спокойно застрелил упавших, и ушел. Их оказалось семеро. Наконец, окончательно изможденных женщин погнали в «баню» и «дезинфекцию».
       На следующий день предстояла сортировка по блокам. Рядом с аппельплацем был спортивный городок для СС. Среди спортивных снарядов был и настоящий боксерский ринг. К изумлению новеньких, сейчас на нем стояла женщина в боксерских перчатках, черных трусах и белой майке со сдвоенными молниями на ней. На разных языках звучало объявление, что любой продержавшийся против знаменитой Хайди три раунда получит целый вещевой мешок продуктов. Было от чего прийти в изумление. В то время считались нормальными женщины-лыжницы, женщины-фигуристки, женщины-легкоатлетки, женщины-пловчихи, женщины-гимнастки. Но женщины-боксёрши — это считалось ненормальным. Везде, но только не здесь. Вокруг ринга толпились эсэсовцы, чуть подальше проминенты, а дальше застыли ровные квадраты узников. Снова и снова звучало объявление. Находились те, кто выходили на ринг. Часто это были совершенно отчаявшиеся люди. Обещанная награда была единственным шансом продлить жизнь. Попадались и кое-что понимавшие в боксе. Но эта эсэсовка ловко приседала, уворачивалась и наносила сильные удары. Её противников одних за другими уносили с ринга. Палачи восхищенно аплодировали.
        Постепенно все больше и больше времени проходило пока на ринг выходил новый противник. Чем дальше тем более истощенным он становился. Эсэсовка уже не просто била, она уже издевалась над несчастными. То только уворачивается, а потом единственным ударом выкинет с ринга, то просто разведет в стороны согнутые в локтях руки и даже не уворачивается, настолько удары противника слабые, а просто толкнет его в лоб и этого достаточно, что бы тот упал. То когда противник уже еле держится на ногах начинает танцевать с ним танго. Никто три раунда не продержался, всех с ринга уносили. Эсэсовцы и проминенты уже не хохотали, они уже изнемогали от хохота. Оля видя все это и просто переполнилась ненавистью. Особенно к этой «чемпионке» - эх нет на тебя Лены с лопатой! Оля мысленно поклялась убить эту гадину прямо на глазах у всех. Она не могла объяснить почему, даже самой себе. Просто должна и все. Когда уже желающих попытать удачи не осталось, Оля крикнула:
        Я ГОТОВА!
       И шагнула вперед. В наступившей тишине Оля вышла на ринг. Все были удивлены. До этого с немкой соперничали мужчины, а тут худенькая невысокая девушка. Удивленный проминент-рефери надел и завязал на ней перчатки. Пока он произносил обычные слова инструктажа перед боем эсэсовка с интересом смотрела на Олю. Видимо ей еще не приходилось драться с женщиной. Раздался звук гонга, рефери скомандовал «БОКС!» и отскочил в сторону. Немка стала сразу бить Олю в голову: правой, левой опять правой... Оля, вспомнив уроки Биндера приседала и уворачивалась, ни один удар так и не достиг цели. Среди зрителей нарастал удивленный ропот. Это был действительно поединок, а не избиение. Еще следя со стороны за этой немкой, Оля заметила, что та всё время держит руки у лица. Но когда бьёт, вторая рука немного опускается вниз. Улучив момент, Оля поднырнула под бьющую руку и со всей силой ударила эсэсовку в челюсть. От этого голова немки запрокинулась назад, руки опустились и Оля не теряя времени ударила ту в челюсть: левой, правой, левой. НА! От последнего удара немка села на пол. Все застыли пораженные — узница посмела ударить эсэсовку?! Но в нарастающем возмущении немка вскочила и властно крикнула.
          НАЗАД! Я САМА!
       Теперь она пристально следила за Олей. Её удары были в голову, в грудь, в живот, прямо, слева, справа. Но все они были в пол силы. Оля легко уворачивалась, отклонялась назад и то же в свою очередь наносила такие же удары. Обе боксёрши перемещались по рингу стараясь нащупать слабые места у противницы. Ударил гонг и они разошлись по углам. Люсьена тоже бросилась к рингу, схватила из зрительного ряда табуретку и подставила её Оле.
        Начался второй раунд. Эсэсовка снова начала с несильных ударов, Оля уже решила, что та продолжает разведку, как вдруг немка стала бить сильно, мощно и быстро. Оле стало ясно, что у этой немки тоже был хороший тренер. Её сила была ошеломляющей, Оля парировала многие из них, но не смогла остановить этот град ударов. Ей пришлось отступить к канатам. Эсэсовка продолжала бить и бить. Стало ясно она решила зажать нашу девушку в углу и там просто забить. Поняв, что тогда ей долго не продержаться, Оля резко рванулась в сторону. Ей удалось отскочить в бок и создать некоторую дистанцию между ними.
            Боишься меня!? - злобно сказала эсэсовка на мгновение опустив кулаки.
            Нисколечко — ответила Оля и бросилась на неё.
       Теперь Оля била сильно и резко, а немка только уворачивалась и отступала. И вдруг, когда Оля в очередной раз выбросила далеко вперед правую руку, она получила сильный удар спереди в живот. От боли Оля немного согнулась и её руки невольно потянулись к подбородку. Тут же эсэсовка ударила её левой сбоку в живот. Оля увидела, что следующий удар будет в голову справа и сбоку. Она успела закрыться с этой стороны перчатками, но при этом оставила совершенно открытым живот. Страшный удар  спереди казалось выбил из него воздух. От дикой боли Оля согнулась пополам, ноги подкосились, она рухнула к ногам немки, но в этот момент ударил гонг.
        В третьем раунде они сразу бросились друг на друга прямо из своих углов. Оля первая ударила немку в голову, но та была быстрее и успела уклониться прежде, чем удар завершился. Тут же она ударила Олю в живот сбоку. Та это вовремя заметила и удар пришелся вскользь. Сразу Оля сильно ударила немку сбоку в живот. Та застонала от боли, но тут же ударила Олю сбоку в лицо. Оля не успела закрыться, её голова мотнулась в сторону, руки все еще были у груди. Эсэсовка не теряя времени сильно ударила её прямо в подбородок. Голова Оли плохо соображала, она стала отступать, немка бросилась за ней. Улучила момент русская девушка ударила её сбоку в челюсть. Голова той мотнулась в сторону, но немка сразу ударила справа в плечо. Оля пыталась уклониться но между её перчатками у лица образовалась щель. И эсэсовка ударила её снизу прямо в эту щель. Оля вся запрокинулась назад и отлетела назад от страшного прямого правой в челюсть. Раздался счет 1, 2, 3,... несмотря на кружащуюся голову и боль Оля все же встала.
      После команды «БОКС» Оля ударила правой в челюсть но немка просто отклонилась назад и сразу нанесла два быстрых боковых удара в челюсть. Оля просто не успела среагировать и снова оказалась на полу. Опять зазвучал счет но Оля цепляясь за канаты снова встала. Ударил гонг.
        Сидя на табуретке девушка тяжело дышала. Она знала как вести себя на ринге, вот только никто её давно не кормил ветчиной и шоколадом, как когда-то Биндер. А эсэсовка была рослой, сильной, умелой спортсменкой. Люсьена бросилась к секундантам немки и без спроса схватила там стакан с водой. Те удивились, но ничего не сказали.
       Четвертый раунд. Оля понимала, что он будет последним. Болели живот и лицо. Кружилась голова, дрожали ноги, дыхание было тяжелым, бешено стучало сердце, в ударах уже не было силы. На лице немки читалось явный интерес. Она не столько била, сколько перемещалась по рингу. Её удары были в пол силы и в основном в плечи и в перчатки. А удары Оли становились все слабее. Болельщики эсэсовки с каждым мгновением все громче ревели:
          «ХАЙ-ДИ!» «ХАЙ-ДИ!» «ХАЙ-ДИ!»
        Оля поняла, что приближается конец и собрав последние силы ударила немку левой сбоку в голову, но та только немного наклонила её и удар пролетел мимо. Оля ударила в голову сбоку справа, но немка просто сделала шаг назад и удар снова не достиг цели. От страшного удара в живот руки Оли сами собой согнулись в локтях и локти потянулись к животу. Немка сразу нанесла сильный левый боковой в челюсть. Оля уже не могла думать ни о какой защите и немка быстро ударила её снизу вверх в подбородок. От этого удара Оля подлетела вверх, упала навзничь и потеряла сознание.
          Палачи взревели от восторга. Они бросились на ринг и стали подбрасывать эсэсовку в воздух. Плачущая Люсьена тащила Олю с ринга, никто не обращал на них внимания. Оля немного пришла в себя уже в строю висящей на плече у Люсьены. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, все звуки доносились словно через вату. И вдруг она почувствовала приближение огромной опасности. С трудом подняв голову, она увидела, как в наступившей тишине, к ней идет та самая немка, по прежнему в трусах и майке, правда уже без перчаток, и несет ей тот самый мешок. Она подошла вплотную, внимательно посмотрела на Олю.
          Держи! Заслужила!
       Оля чуть не уронила этот мешок, так ей было плохо. В бараке она велела делить на всех. Каждой достался кусочек хлеба, величиной со спичечный коробок, помазанный маргарином, с тоненьким кусочком сала. Все были потрясены и ели словно причащались.
        Подруги попали в самую страшную команду – штайнбрух (каменоломня). На платьях теперь у них был особый венкель – красный треугольник с красным кружком под ним. Это означало штрафник. С рассвета до темна, истощенные люди ломами, кувалдами и кирками долбили камень, загружали щебнем вагонетки. Каменные осколки разлетались во все стороны, как картечь, больно раня все тело. Никаких защитных очков не было. При ударе узники лишь плотно зажмуривались. Тех, у кого глаз вытекал, переводили в «гужевую колонну».
          О, вы пострадали от своего усердия во благо великой Германии. Вы заслуживаете поощрения и прекрасного питания. Там все отдохнете.
         В «гужевой колонне» кормили действительно лучше – целый литр баланды, иногда даже давали кусок сыра или колбасы, но перевод туда означал смертный приговор. Нагруженная вагонетка весила больше тонны, и ее надо было тащить по крутому склону вверх полтора километра. Для истощенных узников эта ноша была непосильна. Облепив вагонетку со всех сторон, люди толкали ее вверх. Часто они не могли ее удержать, и страшная махина неслась вниз, раздавливая «гужевиков». Те, кто чудом уцелел, выбирали себе наказание сами – порка на «кобыле» или «побег». Последнее означало пойти за запретную черту, на цепь конвойных. «Провинившихся» могли насмерть забить на «кобыле», подвесить за вывернутые руки на столбе, до смерти заниматься «спортивными упражнениями», грузить щебень голыми руками, ходить по острым камням только босиком. Любой эсэсовец, любой надсмотрщик мог столкнуть заключенного со скалы (таких называли «парашютистами»), мог забить, захлестать плетью до смерти. Мог пристрелить без всяких объяснений. Начальницей штайнбруха была СС-ауфзеерин Эльза Вольф, которую узники называли «Граувольф». Она отличилась в айнзатскомандах летом 41 года в России. За свои «подвиги» была награждена крестом «за военные заслуги» с мечами и поставлена на должность обычно занимаемой мужчинами. Ее серые, пустые глаза не выражали абсолютно ничего. Но все узники знали, что тот на ком она хоть на миг задержит свой взгляд уже не жилец. Однажды, когда колонна уже была готова тащиться обратно в лагерь, она объявила, что узники слишком слабые, им надо накачать мускулы и с сегодняшнего дня каждый заключенный будет после работы нести на плече в лагерь «спортивный» камень, а утром приносить его обратно. Каждый такой камень весил килограммов 20, не меньше. Идя назад в лагерь, заключенные были обязаны держать идеальное равнение. Разумеется, все тащились, кто как мог, лишь бы не упасть. Капо команды, уголовница «Гадоха» (как ее зовут, никто не знал) набрасывалась, била дубинкой и до смерти забивала людей ногами. Все знали – избивая людей, она испытывает физиологическое наслаждение.
       Однажды утром, когда узники штайбруха уже стояли со «спортивными» камнями на плечах, в Бухенвальд прибыл новый транспорт. Пока их держали перед воротами, многие узники выбились из сил. Когда раздалась команда «Бегом марш!», человек тридцать осталось лежать на земле. Они чуть заметно шевелились, прекрасно зная, что их ждет. Из последних сил они ползли к воротам. Эсэсовцы решили развлечься. Впервые узники увидели Граувольф оживленной.
        Устроим бега. Скачки! Делайте ваши ставки. Я ставлю двадцать марок вот на этого лысого.
        Несчастный полз на руках и коленях, как обессилившая лягушка. Обогнав узника, у которого все время подкашивались руки и ноги, он сам остановился не в силах сдвинуться с места. Эсэсовцы стояли вокруг и хохотали.
      Только погляди, как они хотят попасть в концлагерь. А ну, вперед, ворота в рай закрываются. Осталось пять минут. Кто не успеет, останется снаружи.
        И один из эсэсовцев выстрелили в воздух. От возбуждения несчастные передвигались еще хуже, чем раньше. Несколько человек бессильно лежали на земле. Один плакал. Эсэсовцы азартно, тоном радиокомментаторов отсчитывали оставшееся время. Ужас в глазах несчастных привел палачей в восторг. Давно они так не веселились. Граувольф крикнула.
         Ура! Мой лысый пришел к финишу, я выиграла! Он очень устал. Надо придать ему бодрости.
       И она изо всех сил пнула его в зад. Еще несколько узников заползли внутрь. Раздался еще выстрел, теперь уже не в воздух. Шуршание и царапанье усилилось. Несколько узников лежали на дороге, размахивая руками и ногами, как пловцы в воде. Некоторые рыдали. Один попытался встать, но завалился на спину, даже перевернуться у него уже не было сил, ему казалось, что он ползет, а на самом деле лишь дергал в воздухе ногами, как велосипедист. Палачи буквально зашлись от хохота. Многие узники все же доползли.
         Только не надо так напирать, господа! Пожалуйста, без толкотни. Соблюдайте очередь. А то еще могут подумать, что вас здесь не уважают! Раздался еще выстрел. Двое эсэсовцев спорили.
           Вот видишь, он еще дергается.
           Нет, это только нервные рефлексы.
      Видя все это в проеме ворот, Оля скрипела от злости зубами. Ворота закрылись, с десяток обреченных остались за ними. Оттуда послышались выстрелы. А на воротах Оля опять прочитала слова «Jedem das Seine».
      После этого самыми страшными днями в штайнбрухе стали субботы. В этот день работали не 12, а 10 часов. Зато теперь Граувольф обязательно устраивала «скачки». Эсэсовцы из других служб специально приходили сюда, выбирали себе «лошадь» и делали ставки. Бежать приходилось на четвереньках по острой щебенке раздирающей тело до костей. Забег кончался смертью. Проигравшие могли делать со своими «скакунами» всё что хотели. Могли бить, сколько влезет, могли забить до смерти, могли пристрелить. Пережившие «забег» были искалечены. Попасть в ревир без разрешения палачей они не могли. Даже если вдруг те смилостивились, это ничего не решало. Начальник ревира гауптшарфюрер Фишер тоже любил «шутить». Выглядело это так. Больных, пришедших на прием, он совершенно произвольно делил на две группы. Эти направо, эти налево. Направо, налево. Разделив всех две группы, он специально выдерживал долгую паузу, а затем одну группу отправлял действительно в ревир, а другую сразу в крематорий. Было невозможно заранее определить, какую группу куда направят. Ревир был обыкновенной доходиловкой, где больных не лечили, а истязали. Именно в ревире чаще всего проводили «селекции» в крематорий.
      Палачи развлекались каждый по-своему. Один эсэсовец виртуозно исполнял на губной гармошке «Сказки веского леса» Штрауса. Для творческого вдохновения заставляя едва державшихся на ногах, заключенных танцевать под музыку. Сбиться с такта мог только болван, сволочь, саботажник, и за это получай, получай, получай!
      Через неделю подруги с ужасом поняли, что превращаются в доходягу. Все труднее  удавалось тащить на плече «спортивный» камень, все труднее удавалось поднять кирку, все чаще они получали за «нерадивость». Пока их спасало только то, что в команде было много людей еще более слабых. Они заполняли собой норму «производства» палачей. Но Оля понимала, скоро придет и их очередь. Дополнительную еду тут добыть было невозможно. Она все чаще ловила себя на мысли, что все равно конец близок, как ни старайся. Чего тогда трепыхаться? Росло равнодушие к своей собственной судьбе. Оля заметила, что думает почти все время только о еде. Росла покорность обреченной.
        Встряхнуло ее несколько случаев. Недалеко от Оли все время работала седая еврейка. Невозможно было понять, сколько ей лет. Все невольники выглядели стариками. Эта выделялась из общей массы узников выражением лица. Если узники всегда смотрели вниз, то она постоянно глядела в небо (когда не была занята работой). На ее лице никогда не было страха, отчаяния, покорности, а была какая-то спокойная одухотворенность. Это не была безумная улыбка «мусульманки». Она словно видела в вышине что-то очень приятное, невидимое другим. Оля видела это каждый день, но почти все теперь проскакивало мимо ее сознания. Зато это заметили другие.
       Однажды, когда узники уже стояли в строю со «спортивными» камнями на плечах, готовые идти в лагерь. Граувольф вдруг вызвала из строя эту еврейку. Та бросила камень и вышла из строя. Развернув ее лицом к заключенным, командофюрер обошла ее вокруг, рассматривая, как купец коня на ярмарке.
              Смотреть на меня!
       Та повернулась к ней всем телом. Так они и стояли перед строем: узница и эсэсовка. Еврейка не опускала глаз. На лице фурии появился сильный интерес и она стегнула заключенную по лицу плетью. Та не изменилась в своем выражении. Эсэсовке это понравилось.
       Ты хорошо стараешься. Не скулишь, не ноешь. Спокойно работаешь на благо тысячелетнего рейха. Ты пример для этих скотов. Я довольна. И я решила тебя поощрить.
       Эти слова ничего не значили. Под видом поощрения узницу могли заставить съесть круг жирной колбасы. Для истощенной узницы эта была верная смерть от заворота кишок.
          Что ты все время выглядываешь в небе? Уж не собираешься ли ты туда улететь?
          Палачи захохотали.
          Нет, фрау ауфзеерин, я мысленно читаю стихи.
          О, я тоже люблю стихи. Надеюсь, ты нам их прочтешь?
        Палачи снова стали смеяться. Заключенная спокойно поглядела в лицо этой нацистке, потом на своих товарищей по несчастью. На осеннее небо, на эсэсовцев, застывших на скалах, опять в глаза этой эсэсовке и спокойно стала читать стихи наизусть.
        Свобода приелась до тошноты в республике конско-ослиной.
        Решили выбрать себе скоты единого властелина.
        Собрался с шумом хвостатый сброд различного звания и масти.
        Интриги и козни пущены в ход, кипят партийные страсти.
        Здесь Старо-Ослы вершили судьбу, в ослином комитете.
        Кокарды трёхцветные на лбу носили молодчики эти.
        А кони имели жалкий вид и тихо молчали, ни слова.
        Они боялись ослиных копыт, но пуще – ослиного рёва.
        Когда же кто-то осмелился вслух коня предложить в кандидаты,
        Прервал его криком седой Длинноух - Молчи изменник проклятый!
        Ни капли крови осла в тебе нет. Какой ты осёл? Помилуй!
        Да ты как видно рождён был на свет французской кобылой!
        Иль может от зебры род хилый твой? Ты весь в полосах по зебрейски.
        А в прочем, тебя выдает с головой твой выговор еврейский.
        А если ты наш, то прямо сказать, хитёр ты брат, да не слишком.
        Ослиной души тебе не понять своим худосочным умишком.
        Вот я познал, хоть с виду и прост её мистический голос.
        Осёл я сам. Осёл мой хвост. Осёл в нём каждый волос.
        И я не римлян, не славянин. Осёл я немецкий, природный.
        Я предкам подобен, - они как один все были умны и дородны.
        Умны и не тешились искони альковными грешками.
        На мельницу бодро шагали они нагруженные мешками.
        Тела их в могиле, но дух не исчез. Бессмертен ослиный дух их!
        Умильно смотрят они с небес На внуков своих длинноухих.
        О славные предки в нимбе святом! Мы следовать вам не устали.
        И не на йоту с пути не сойдём который вы нам протоптали.
        Какое счастье быть сыном ослов. Родиться в ослином сословие!
        И с каждой крыши кричать я готов -Смотрите, осёл из ослов я!
        Отец мой покойный, что всем вам знаком осёл был немецкий, упрямый.
        Ослино-немецким молоком вскормила меня моя мама.
        Осёл я и сын своего отца. Осёл, а не сивый мерин!
        И я заветам ослов до конца и всей ослятине верен.
        Я вам предлагаю без лишних слов осла посадить на престоле.
        И мы создадим державу ослов, где будет ослам раздолье.
        Мы все здесь ослы! И-А!! И-А! Довольно терзали нас кони.
        Да здравствует ныне и присно — Ура! Осёл на ослином троне!
        Оратор кончил, и грохнул зал, как гром на последней фразе.
        И каждый осёл копытом стучал в национальном экстазе.
        Его увенчали дубовым венком под общее ликование.
        А он безмолвно махая хвостом, благодарил собрание.
    Все были поражены, все ждали расправы, над непокорной. Оля не могла поверить, что эти стихи Генрих Гейне написал в XIX веке? Теперь понятно, почему его книги фашисты сжигали на кострах. Эсэсовка прищурив глаза, и похлопывая плетью себя по сапогу, сказала: - «Дальше!».- Еврейка снова заговорила.
    Когда-то тут были поля! Были деревни и хутора! Были люди — не лучше и не хуже других. Потом пришли мы. Разрушили дома, разровняли землю, превратили её в сплошную грязь. Построили бараки, ограды и крематории. Мы принесли сюда флегмону, чесотку и вшей. Мы работаем на фабриках и в шахтах. Мы работаем на земле и под землей, под крышей и на дожде, у вагонеток, с лопатой, киркой и ломом. Мы таскаем мешки с цементом, кладём кирпич, укладываем рельсы, утаптываем землю, ограждаем участки. Мы закладываем основы какой-то новой чудовищной, страшной цивилизации. Только здесь я поняла: египетские пирамиды, афинский Акрополь, римский Колизей, всё это преступление перед человечеством. Весь Древний мир был огромным концлагерем, где рабу выжигали клеймо владельца и распинали на кресте за побег. Когда-то я любила читать Платона, теперь я понимаю, что он лгал. В земных вещах вовсе не отражается идеал, в них заложен тяжелый, кровавый труд человека. Это мы строили пирамиды, добывали мрамор для храмов и камень для имперских дорог. Это мы гребли на галерах и волочили соху, а они писали трактаты и драмы, придумывали философию и демократию. НЕТ красоте если в ней таится издевательство над человеком. НЕТ — истине, которая об этом умалчивает, НЕТ — добру, которая это позволяет. Что мы знаем о Древнем мире? Тернция и Плавта! Гракхов и Диоклетиана! Красса и Цезаря! И только одного раба — Спартака! Они творили историю и их мы прекрасно помним. Мы восхищаемся избиением этрусков, разрушением Карфагена, изменами, коварством, грабежом. Тогда было великое Римское право. Сейчас тоже существует свое — арийское, национал-социалистическое право. Что будет мир знать о нас если ты и твои дружки победите? Возникнут гигантские сооружения, фабрики, автострады, грандиозные монументы. Под каждым камнем будут лежать наши кости, на наших плечах будут перенесены шпалы и плиты. Уничтожат наши семьи, наших больных, стариков, детей. И о нас никто не будет знать. О нас умолчат поэты, адвокаты, философы и священники. Они создадут красоту, добро и истину. Создадут религию. А о нас никто не будет знать!
       Все были потрясены. Лишь одна эсэсовка снова обошла ее вокруг, словно видела впервые.
          Да, ты у нас оказывается великая поэтесса? За это будешь моей помощницей. Бери!
         И она протянула ей плеть. Все понимали - для той это единственная возможность сохранить жизнь.
            Нет! – ответила спокойно еврейка.
            Бери! Бери! Бери! – стегая ее по лицу, орала эсэсовка.
       Еврейка смотрела на нее даже не с ненавистью, а с презрительной жалостью. Все ждали конца. Эсэсовка сорвала с головы узницы полосатый берет и сказала, словно выстрелила.
           Маленький камень!
      У Оли сжалось сердце. Рядом застонала Люсьена. Еврейка положила, в берет булыжник. Граувольф закинула его за запретную линию.
           Беги на свою свободу!
        Еврейка спокойно улыбнулась, да-да Оля своими глазами видела, именно улыбнулась и сказала прямо в лицо своей убийце
       Припомни сынам Едомовым дни Иерусалима. Когда они говорили: «Разрушайте,                разрушайте до основания все». Дочь Вавилона опустошительница - блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам. Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень.
        И пошла на цепь конвойных. Через две минуты раздался выстрел. Еврейка была убита на месте. Все были потрясены. На обратном пути в лагерь узников не избивали. Всю ночь, лежа на нарах в бараке Оля жалела, что так и не познакомилась с ней, пока еврейка была рядом. Высказывать такое в лицо эсэсовке, зная, что за этим последует. Каким же мужеством надо обладать, чтобы решиться на такое? Никто в бараке не знал имени этой еврейки. Ее поступок встряхнул Олю, заставил выйти из апатии. Как оказалось, не только ее одну.
         На следующий день в штайнбрухе, как всегда стучали кирки, ломы и кувалды. Как, всегда надрываясь, из последних сил, узники толкали вверх нагруженную вагонетку, как всегда воздух был полон пыли и обреченности. Все было как всегда.
       И вдруг раздался страшный крик. Находясь на одном из уступов, капо «Гадоха» огрела дубинкой одну из узниц. Вместо того, что покорно втянуть голову в плечи и быстрее долбить ломом скалу, узница бросила лом и с яростью набросилась на садистку-уголовницу. «Гадоха» опешила – нападение на «проминетов» здесь было таким сверхъестественным событием, что она просто растерялась. Воспользовавшись этим, узница с яростью подтолкнула ненавистную капо к самому краю. «Гадоха» была гораздо сильнее, но ярость придала заключенной силы. Несколько минут они отчаянно боролись, а потом со страшным криком обе сорвались в пропасть. Еще не стихло эхо, как по узникам ударили пули. Рядом с тем местом, где работала Оля, в земле была небольшая ложбинка. Она бросилась в нее, на нее навалилась Люсьена.
       Выстрелы гремели бесконечно долго. Кровь текла по камням. Минут через пятнадцать эсэсовцы спустились вниз. Заорали: «Ауфштеен!». Несколько узников поднялись и их тут же застрелили. Но крик «Ауфштеен!» продолжался. Оля напряженно думала – если не встанешь, пристрелят. Но и со вставшими узниками разговор короткий. Все же она поднялась. Поднялось еще несколько фигур. Видя, что их не убили, стали подниматься и другие. Видимо первых поднявшихся застрелили с перепугу, от нервного напряжения. Узников спасло то, что поднявшихся было много. В десяти шагах от себя Оля видела, как эсэсовец пинал сапогом узника, но тот упорно продолжал лежать, закрывая голову руками. Тогда эсэсовец его застрелил. Постепенно поднялись все, кто мог встать. Убитых оказалось так много, что вечером вместо «спортивных» камней, узники тащили на себе только своих убитых товарищей. На вечернем аппеле штрафников вывели на середину плаца. Из них выбрали каждого пятого и расстреляли.
          Но на следующий день, когда Граувольф проходила внизу каменоломни недалеко от скалы, с одного из уступов вниз обрушился камнепад. Не задержись эта эсэсовка, чтобы посмотреть на часы, ей бы пришел конец. За это расстреляли всю бригаду, работавшую на этом уступе (вместе с форбайтером). Теперь ни один эсэсовец вниз не спускался. Но узникам от этого было не легче. Сверху конвойным было видно, кто и как работает. Стоило поработать две минуты, не надрываясь из последних сил, и тебя прошивала пуля.. В пяти шагах от Оли упал обессиленный узник, через минуту к нему шагнул другой, попытался его поднять, но тут же оба были застрелены. Все остальные еще усерднее задолбили по камням. В другой раз Оля увидела, как узнице все труднее удается поднять кирку. Она слабо тюкала по скале, по ее лицу текли слезы, она плакала. Оля была рядом, но между ними была словно невидимая стена. Соседка выронила кирку, упала, плечи ее затряслись. К ней подбежал форбайтер, стал стегать плетью, но та продолжала лежать, рыдая. «Проминет» пнул ее и отошел. Через полминуты узницу прошила пуля.
      Так проходили дни. Оля чувствовала, как уменьшаются силы. Она понимала конец близок. Не то, чтобы она покорилась, стала покорно ждать пули. Она твердо знала, что когда почувствует, что сил осталось на один хороший удар, то она сделает этот удар по черепу какого-нибудь форбайтера. Русская девушка уже твердо знала, это будет не сегодня, так завтра. Она уже почти не чувствовала страданий, спокойно смотрела в небо. Но неожиданно выпал шанс спастись. Один из тысячи, но не решившись на него, Оля знала это, смерть придет наверняка. Терять ей было нечего.
      Многие месяцы тысячи узников внизу штайнбруха долбили скалу. Сначала получались маленькие пещерки, постепенно увеличивавшиеся вширь и вглубь, между ними убирались каменные перегородки (их было легче долбить). Постепенно пещеры уходили все дальше в глубину. Продолбившие эти ходы,  уже давно были убиты и сожжены в крематории, а огромная пещера осталась. Точнее, эта была не пещера, а огромный каменный козырек, весящий десятки тонн, и нависающий над людьми. Углубляться дальше было опасно, в любой момент скала могла рухнуть на головы работающим внизу. Было решено долбить скалу сверху, с уступа. Она упадет вниз и ее, потом постепенно разломают на куски. Среди узников оказался инженер-строитель. По его расчетам выходило, что если долбить сверху в определенном месте, то скала упадет не плотно к стене, а с зазором 10-15 сантиметров, а образовавшуюся щель завалит мелкими камнями. Но шансов, что прижавшихся к каменной стене людей раздавит в лепешку, было гораздо больше. Даже просто стоять под каменной громадой было страшно. Невольно ощущаешь себя муравьем. Желающих стоять под страшной глыбой не нашлось. Все были уверенны, что стоявших внизу обязательно раздавит. Согласилась Оля. Она знала, что если не сделает этого, то смерть настигнет ее наверняка, а встав под скалу она получала возможность вырваться из этого ада. Пусть маленькую, но возможность. Люсьена все время держалась с Олей рядом. Это было для нее само собой разумеющееся, как аксиома. Иначе просто не может быть. Но, осознав, на что решилась ее русская подруга, она похолодела от ужаса. К тому, что смерть всегда рядом, она привыкла, но пойти самой на верную смерть? Она же не самоубийца! Но все же решилась и она. Настал решительный день. Подруги изо всех сил прижались к скале, им хотелось стать как можно меньше. Сверху застучали ломы и кувалды. Ужас продирал до костей. Знать, что в любую секунду тебя может раздавить в лепешку, понимать, что пошла на это сама, никто тебя насильно к этому не принуждал. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Хотелось броситься прочь отсюда, наружу, к свету, страшно крича от ужаса. Но они понимали, что уже поздно, скала могла рухнуть в момент, когда будешь бежать. Понимание этого и животный ужас боролись в душе. Уверенность, что будешь раздавлена, росла с каждой секундой, и Оля уже была готова броситься прочь, но вдруг сверху раздался страшный грохот, свет померк, посыпались острые камни. Каждый такой камень мог сразу убить. Оля вскинула руки, пытаясь закрыть голову, рядом закричала Люсьена. Боль была адская, но от понимая, что их не раздавило скалой, Оля была счастлива. Их завалило с головой. А потом они стали ждать. Наступление ночи, они почувствовали по остывающим камням. Оля рванула вверх и вырвалась наружу, Люсьена услышала шум камней и тоже вырвалась. Вокруг была тишина. На ночь в каменоломне конвоя не оставляли. Они поднялись на гребень. В десяти километрах горели яркие электрические огни, концлагерь жил своей прежней жизнью. Подруги устремились прочь. Скорее, скорее отсюда. Это случилось 23 ноября 42 года. В ту ночь выпал первый снег. Вылезая из-под развала, Люсьена потеряла гольцшуги. Оля разорвала подол своего платья, обмотала этими тряпками ноги подруги, и они двинулись по снегу. Беглянки прорывались на юго-восток в Чехословакию. Шли они по ночам, днем отлеживались в укрытиях. Огня развести было нельзя, дым  сразу бы заметили. Весь день они дрожали от холода, стараясь, лишний раз не шевелиться. Запасы эрзац-хлеба скоро кончились. Стало понятно, что так они далеко не уйдут. Урожай на полях был уже убран, но все же иногда удавалось добыть на грядках немного моркови, свеклы, брюквы. Из стойл скотины они вытаскивали иногда немного корма для скота. В садах попадались яблоки-падалицы. Вот так, словно дикие звери, они пробирались в Чехословакию. Километр пропадал за километром. Наконец, впереди они увидели горы, поросшие лесом. Это были Судеты. Девушки обрадовались – дошли. В Чехословакии они окрепнут, а уж потом сполна рассчитаются с этими «сверхчеловеками» за всё. Они так обрадовались, что невольно ослабили бдительность. Пока она крались по Германии, их вел какой-то звериный инстинкт. Они чувствовали опасность, еще даже не видя ее. А сейчас это чутье их покинуло. Перед ними оказалась железная дорога. Они переходили множество таких дорог, и все обходилось благополучно. Оля долго прислушивалась – тишина. Наконец, она решилась: «Вперед!». Но когда они бросились вперед, их ослепили прожекторы. У дороги оказался замаскированный пост. Оля готова была выть от досады, да что же это такое, она что – проклятая? Но скоро ей стало не до этого. В гестапо их опять избили до потери сознания. Полицейский писарь, оформляя карточки, записал их мужчинами. Они были коротко острижены, полосатые платья давно «сменили» на одежду батраков, висевших на просушке в одном из дворов. Проверять их пол никому не пришло в голову и, как «неисправимых», их швырнули в «лагерь для лиц без надежды на исправление» расположенном в Австрии не далеко от города Линц. Все концлагеря, через которые прошли подруги, были лагерями смерти, в каждом убивали и мучили десятки, сотни тысяч людей. Но все они не шли ни в какое сравнение с этим – настоящей бойней в каменоломнях. А в его «изолирблок» попадали самые неисправимые из неисправимых.
                XX
       Как только толпа новичков оказалась за воротами, Олю и Люсьену вместе с пятью узниками отделили от остальных заключенных. Тех подвергли обычному «крещению». А этих, сразу повели направо от ворот, в «абтайлунг», находившийся в одном здании вместе с центральными воротами и вахтштубой. На сутки семерых заперли в узкие, вертикальные ниши в стене, в них невозможно было ни сесть, ни лечь, можно было только стоять. Когда двери, наконец, открыли, узники буквально выпали из каменных мешков. Ноги их не держали. Несколько часов они проходили «политическую обработку». Обрабатывали их сапогами, дубинками, иглами, электрическим током. Потом загнали в баню. Здесь не было обычных душей. Со всех сторон били ледяные струи воды. Напор был такой, что струи были тугие, как плети. Такая «баня» продолжалась час. В следующем помещении лагерный парикмахер, тупой машинкой простриг всем дорожки, от лба до затылка. При этом он хохотал и крикнул эсэсовцам: «Смотрите, этих уже кастрировали!». «Что б тебя кто-нибудь кастрировал, гад!» - подумала Оля. Затем голых узников выкинули прямо на снег. Вслед им швырнули полосатые штаны и куртки. Одеваться надо было на бегу. Пробегая мимо крематория, Оля увидела слова на стене, написанные на непонятном языке. Потом она узнала, что там написано. Это была латынь.
                Прожорливым червям я не достанусь, нет!
                Меня огонь возьмет в своей могучей силе.
                Всю жизнь любил тепло его и свет,
                Предай меня огню, а не могиле!
       Выходило, что все творящееся здесь происходит по желанию самих заключенных. Ударами эсэсовцы гнали узников к стене в дальнем углу лагеря. Стена была высотой три с половиной метра и толщиной в метр. Как только узники оказались за стеной, на них еще с большей злобой набросились другие эсэсовцы. Троих из новичков сразу утащили наружу, в крематорий. А оставшуюся четверку погнали в блок с большой цифрой 20. Как и все блоки концлагерей, он был разделен центральным помещением на первую и вторую штубы. Они соединялись небольшим коридором. Слева от него была умывальная. Там были бетонные умывальники, души с ледяной водой и ванна с крышкой. Здесь врачи эсэсовцы производили опыты по переохлаждению. Узников на несколько часов ставили под ледяной душ, сажали в ванну с битым льдом и закрывали крышкой. На людях убийцы с медицинскими дипломами, пытались установить, сколько человек может жить при -50С, -100С, -500С. Через какое время наступают изменения состояния организма, когда спасти жизнь может только ампутация. На замороженных людях испытывали медицинские препараты. «Врачи» загубили сотни людей, но всемогущая германская химия оказалась бессильной. Вернуть замороженных людей к жизни не мог ни один препарат. Когда эти «ученые» закончили свои опыты, узники вздохнули с облегчением. Но легче им не стало.
        В стены умывальной были вбиты массивные железные крюки. Эсэсовцы часто вешали людей на этих крючьях или забавлялись, накинув узнику на горло петлю и медленно подтягивая его вверх. Эти крючья как бы приглашали узников повеситься. Специально для этого им оставили поясные ремни. Многие не в силах больше терпеть эти муки, сами кончали с жизнью. Справа от коридора была комната, где жили блоковый, два его охранника голландца и штубендисты. Блоковый был матерый душегуб. За неоднократные убийства гражданских немцев, он был приговорен германским уголовным судом к смертной казни. По любому нормальному закону он должен был быть уже давно казнен. Но эсэсовцы сказали: «Хочешь еще пожить? Тогда держи в повиновении это стадо. Старайся, и тогда тебе заменят смертную казнь другим наказанием. А может, и вообще помилуют». И он старался вовсю: сотни людей были убиты его резиновой (со свинцом) дубинкой, задушены его руками, сброшены им в канализационный колодец, находившийся рядом с блоком.
    В комнате блокового стояла печка и ящик с углем – это было единственное отапливаемое помещение. По лагерным правилам узникам должны были быть выданы одеяла, но на их кипе спал блоковый. Так же числилось выданным узникам эрзац мыло (правила порядка требовали поддерживать среди узников гигиену). Эти правила составлялись в Берлине, и здесь их никто не выполнял. Ящик с этим окаменеышим мылом стоял в комнате блокового никому не нужный. Так же по правилам, установленным в Берлине, было необходимо соблюдать пожарную безопасность. И хотя эсэсовцы были бы рады, если бы блок сгорел со всеми обитателями, но два огнетушителя постоянно висели в комнате блокового. Одна из штубе предназначалась для доведенных до крайности, кто уже мог только ползать. Но и они были обязаны при любой погоде выползать на аппели. Тех, кто этого не мог сделать, пристреливали эсэсовцы. Во второй штубе, примерно десять на двенадцать метров, содержались остальные узники. Их было человек 500-600. Если во всех остальных, обычных бараках узники спали на голых нарах, то в 20 блоке в жилой штубе не было абсолютно ничего. Люди спали на полу, вернее они спали друг на друге, потому что всем на полу было не поместиться. Люди ложились друг на друга в два-три слоя, или спали стоя. Оля узнала, что летом, на ночь эсэсовцы нарочно плотно запирали все окна, и в небольшом помещении, где была скучена большая масса народа, воздух становился спертым, не хватало кислорода и многие люди задыхались. Зимой, Оля это испытала на себе, на ночь эсэсовцы нарочно поливали пол из шланга так, чтобы вода достигала уровня два-три сантиметра и нижним приходилось ложиться прямо в эту воду. А среди ночи часто являлись эсэсовцы и распахивали все окна настежь до утра. Это они называли «закаливанием».
         Каждое утро, услышав вой лагерной сирены, множество тел, лежащих друг на друге в несколько слоев, приходило в движение. Узники бежали в умывальную, а на полу оставались умершие за ночь. Каждый узник был обязан подбежать к умывальнику, плеснуть себе в лицо горсть воды и вытереться рукавом или полой куртки. Не сделавших этого или сделавших недостаточно быстро, зверски избивали блоковый и трое его прихлебателей штубендистов: два поляка – Адам и Володька и один крымский татарин – Мишка! Разумеется, многие истощенные узники не могли двигаться быстро, и каждое утро возле умывальников оставалось несколько жертв «умывания».
       «Умывшись», узники выбегали наружу и выстраивались в тесном шестиметровом пространстве между стеной и блоком. Примерно час они стояли на морозном ветру в худой одежонке, многие босиком на снегу. Стояли и напряженно следили за штубендистами, выволакивающими трупы из блока. Все знали, если мертвых будет меньше 20, значит «норма» не выполнена и эсэсовцы будут особенно зверствовать. Но как правило «норма» всегда перевыполнялась. Затем из ворот в стене появлялись эсэсовцы. С одной из вышек в узников ударяла струя ледяной воды из брандспойта бьющей под таким напором, что сбивала с ног. Эсэсовцы обходили лежавших людей, избивая всех дубинками и пристреливая «симулянтов». Начинались «спортивные упражнения». Как и в других концлагерях, они заключались в беге, ползание по снегу и грязи, ходьбе «гусиным шагом» и тому подобном. Выбившихся из сил добивали. Штабель трупов непрерывно пополнялся, в конце дня неизменно к крематорию направлялся заполненный с горкой грузовик. Так продолжалось, пока у эсэсовцев не наступал обед. Они уходили, оставались только часовые на вышках. Оставшись одни, чтобы хоть как-то согреться пленные устраивали игру «в печку». Видимо от кого-то пленные узнали о повадках пингвинов в Антарктиде. Один из узников отбегал в сторону и кричал «ко мне». Все бросались к нему. Образовывалась плотная толпа, те, кто оказывался внутри, отогревались телами товарищей. Так продолжалось некоторое время, а потом, кто-то из оказавшихся снаружи, тоже отбегал в сторону и кричал «ко мне». Прежняя «печка» рассыпалась, образовывалась новая, и бывшие раньше снаружи, получали свою порцию тепла. Так продолжалось, пока не возвращались эсэсовцы, и снова начинался «спорт».
      Так проходил весь день. Узников двадцатого блока даже не выводили работать в арбайткоманды, а мучили прямо на месте. Только поздно вечером им разрешалось войти в блок. Кормили пленных раз в два-три дня. Раздавая баланду из гнилой брюквы блоковый нарочно указывал неопределенно на какую-то часть строя. Истощенные люди бросались к нему за добавкой, оттесняя друг друга. Для «наведения порядка» блоковый одного бил с размаху черпаком по голове, второго пинал в живот, а третьему действительно плескал еще чуть-чуть баланды.
      Палачам было мало жертв, гибнущих «естественной смертью» или «при попытке к бегству». Время от времени они вызывали из строя специалистов каких-нибудь профессий – шоферов, портных, слесарей. Им обещали сносное существование. Находились те, кто верили и выходили. Их отправляли в Вену, в школу гестапо. Когда у курсантов начинались зачеты и экзамены, им из лагеря доставляли «учебные пособия». Когда «пособий» не хватало, эсэсовцы просто врывались в барак среди ночи, пинками, поднимали узников, хватали первых попавшихся на глаза. Отобрав нужное количество, они угоняли несчастных, и больше их никто не видел. Самое страшное было, когда  приезжали различные комиссии из Вены, Мюнхена или Берлина. В эти дни труппы выносили как на конвейере.
     Оля сразу поняла, что долго так не протянет. Никто не мог точно сказать, когда родилась идея восстания. Узники даже не знали, какую стену им надо штурмовать и что их ждет дальше. Стена была каменной, высотой в три метра. Поверх нее на кронштейнах, в несколько рядов была натянута колючая проволока, высотой в полтора метра. По углам стены стояли две вышки с прожекторами и пулеметами. Эсэсовцы все рассчитали правильно. Что могут сделать эти ходячие полутрупы, истощенные, обессиленные и безоружные? Как они будут сражаться с вооруженным до зубов конвоем, который будет поднят при первых же выстрелах.
       Эсэсовцы рассчитали все верно. Они не учли только одного – в этом блоке были собраны самые «неисправимые из неисправимых». Почти все здесь были пленные из СССР, бежавшие из неволи не раз и не два. То, что они упорно «играли» в «печку» должно было ясно дать понять палачам, что эти «унтерменши», хотя и похожи на живые скелеты и уже качаются от ветра, думают не только каждый о себе, а заботятся о более слабых. Но нацисты судили о своих жертвах по себе. Обычно инстинкт самосохранения, будь он неладен, заставляет людей избегать опасности, не бросаться на врага, в надежде, что если он останется на месте, то пуля или смертельный удар будут доставаться все время не ему, а соседям. Но здесь почти у каждого на груди были красные венкели с буквой «R». Они не жили по принципу каждый в одиночку, каждый сам за себя. Даже если фашисты понимали это, то не придавали этому никакого значения. Узники двадцатого блока все до одного поняли, что, оставаясь послушными, обрекают себя на верную смерть. Эсэсовцы не пощадят никого, надежды уцелеть нет. А восстав, они получат шанс выжить. Пусть этот шанс мизерный, пусть один из ста, один из миллиона, но он все-таки есть. Оставаясь покорными, они лишают себя даже этого маленького шанса. Терять им было нечего. Самое важное, что все они знали, если кто-то один бросится на мучителей, то никто не останется в стороне. Вслед за первым бросятся ВСЕ.
      Наступила ночь со 2 на 3 февраля 43 года. Неожиданно бежать согласились даже прихвостни блокового. Они же его и убили. Напасть решили в час ночи. Часовые сменялись в полночь. К моменту нападения сменившиеся уйдут, а только что заступившие на дежурство немного устанут и промерзнут и будут не столь бдительны.
        Увидев убитого блокового, все поняли – сегодня. Пленные стали добывать предметы,  могущие хоть как-то заменить оружие. Половину одеял разорвали. Этими обрывками узники обматывали себе ступни, чтобы не бежать босиком по снегу. Около сотни узников не могли бежать, так они были истощены. Текли минуты. Нервы всех и каждого были напряжены до предела. Только бы не заявились эсэсовцы за очередной партией жертв. Тогда конец. Каждый понимал, что истекают последние минуты тишины, последние минуты относительной безопасности, и почти наверняка последние минуты твоей жизни. Ожидание сводило с ума, казалось невыносимым, казалось тяжелее всех перенесенных страданий. Когда казалось, что сейчас сам воздух взорвется от напряжения, раздался чей-то крик: «Вперед!». Прочь из блока устремилась вопящая, орущая толпа.
        Увидев несущуюся на них полосатую лавину, пулеметчики опешили. Секунд на пять. А потом по людям почти в упор ударили пулеметные очереди. Часовым с вышек даже не нужно было целиться. Каждая пуля итак находила себе цель. Но в воздухе уже засвистело, и на вышки обрушился целый град из кусков угля, обломков цементных умывальников, деревянных гольцшугов, кусков окаменевшего мыла. Зашипели и погасли разбитые прожекторы. Одному из пулеметчиков прямо под срез каски угодил кусок мыла. От этого удара он вскрикнул и отпрянул от пулемета, закрыв лицо руками. В лицо второму ударила струя огнетушителя. Этот тоже прекратил огонь, ничего не видя. И сразу подсаживая друг друга наверх, забрались несколько узников. Пришедший в себя первый пулеметчик начал было снова стрелять, но с захваченной вышки раздалась очередь – готовы оба. Еще шел бой у вышек, а сотни узников подбежали к стене. Одни, чуть пригнувшись, вставали у подножия, другие прямо по ним карабкались им на плечи, накидывали на проволоку одеяла. Третьи, взобравшись по первым и вторым, лезли через проволоку. Забравшись на вышку застреленного пулеметчика, Оля своими глазами видела, как узники лезли вверх, как иногда стоявшие в самом низу не могли выдержать товарищей, стоявших наверху и они все валились вниз. Как, иногда набросив на проволоку одеяла, пленные все-таки касались проволоки: соскальзывала рука или нога, колючки протыкали одеяла, под массой сотен человеческих тел проволока качалась и вибрировала. То тут, то там раздавались страшные вскрики, во все стороны летели искры, как от бенгальского огня, но даже убитые током оставались висеть на проволоке, а прямо по телам погибших товарищей продолжали карабкаться следующие узники. На втором, на третьем ряду продолжалось тоже самое. Под тяжестью многих тел проволока прогнулась, произошло замыкание, блеснул яркий электрический разряд и во всем лагере погас свет.
        Двор блока был усеян трупами, мертвые тела висели на проволоке, лежали на гребне стены, но уже сотни узников, подсаживая один другого, втягивая товарищей наверх, залезали на стену и спрыгивали с другой стороны. За стеной оказался двухметровый ров, а за ним два новых ряда густой колючей проволоки. К счастью она уже была обесточена. Теперь людей ничего не могло остановить. Сознание того, что ты все-таки смог, ты все-таки вырвался из этого ада, что впереди свобода, придали каждому столько сил, что и не снилось тренированным спортсменам. Снова в ход пошли одеяла и куртки, и через несколько минут в проволочном заграждении зияла огромная брешь. Сотни узников выбегали через него на заснеженное поле и разбегались кто куда.
      А в лагере уже ревела сирена. Двери вех остальных блоков заложили снаружи мощными засовами. Узникам объявили, что каждый, кто только подойдет к окнам, будет убит с вышек. Набитые эсэсовцами грузовики и мотоциклы устремились к воротам. За ними бежали пешие солдаты с собаками. Стаскивая с убитого пулеметчика сапоги и шинель, Оля увидела все это, она оглянулась на поле, где, увязая в снегу, бежали узники. Ясно, что далеко им не уйти. И тут с соседней вышки заработал пулемет. Длинная очередь прошила передний грузовик. Он завилял из стороны в сторону и встал поперек ворот, загородив собой проезд. Другие грузовики еле успели затормозить, сгрудившись около ворот. Их кузовы были набиты эсэсовцами. И по этой массе врагов хлестали пули. Немцы падали один за другим, у одной машины взорвался бензобак. Уцелевшие эсэсовцы бросились в разные стороны. Догадавшись откуда по ним стреляют, фашисты открыли ответный огонь, с соседних вышек стали стрелять по мятежной вышке. Пристроив перед собой труп пулеметчика, Оля стала короткими, точными очередями выбивать стрелков на вышках. Ее сосед продолжал стрелять по эсэсовцам, находившимся внизу. Но все же те перебежками пробрались ближе и открыли ураганный огонь. Оле прострелили ногу, и она упала на пол. Если бы труп фашиста не принял на себя массу пуль, то она была бы убита. Люсьена, до этого подававшая пулеметную ленту, бросилась её перевязывать. Товарищ на другой вышке сначала замолчал, но почти сразу его пулемет ожил вновь. Однако теперь его пули летели не прицельно, в разнобой. Всем стало ясно – пулеметчик ранен и стреляет из последних сил. Решив, что один пулеметчик ранен, а другой вообще убит, фашисты бросились вперед. Превозмогая боль в ноге, Оля поднялась. Увидев внизу множество врагов, Оля с яростью нажала на курок и, водя из стороны в сторону, извергающим пламя стволом, кричала: «А-а-а! Сволочи! Получайте! За Ванду, за Катю, за Ирму, за Соню, за Лену!» Пока она стреляла, Люсьена перевязывала ей ногу. Расстреляв последние патроны, подруги скатилась вниз по наружной лестнице. Пользуясь темнотой и метущей поземкой, девушки стали уходить от лагеря не прямо прочь, а наискосок, в сторону.
      За ночь, вырвавшиеся узники, разбежались по окрестностям. Но в этом районе было мало лесов и много сел и хуторов. Беглецы прятались в сараях, на чердаках, скотных дворах, скирдах соломы. Но почти всегда эти убежища оказывались ненадежными. Большая группа сбежавших бросилась в сторону Дуная. Ночью они наткнулись на зенитную батарею. Беглецам удалось бесшумно снять часового, потом они ворвались в землянки и перебили зенитчиков. Теперь у них было оружие и они двинулись дальше. Но уже мчалась из Линца моторизованная пехота. Целый день окруженные узники отбивались от двух рот немцев. Они перебили много врагов, но и сами все погибли. Чудом уцелел только один – Иван Лисичка.
       Гитлеровцы оцепили большую территорию вокруг концлагеря. Радио Вены и Линца неоднократно передавало сообщения, что из концлагеря бежала большая группа бандитов, убийц и насильников. Любая помощь им карается смертью, а за любое содействие в поимке хотя бы одного сбежавшего будет выдано большое денежное вознаграждение. На ноги были подняты войска, СС, полиция, функционеры НСДАП сколотили отряды добровольцев. Нашлось немало желающих получить тысячу марок. Вся местность прочесывалась с собаками. Осматривались все дома от чердаков до подвалов, каждый сарай перерывали сверху донизу. Стога сена протыкали насквозь заточенными стальными прутьями. Преследователи не пропускали мимо ни одной придорожной канавы. Вообще ничего. Беглецов вылавливали одного за другим. Многие из них в последнем отчаянном броске, кидались на врагов, душили, впивались зубами в горло. Двадцать эсэсовцев было убито во время облавы, это не считая потерь в войсках, полиции и «добровольцев».
      Весь день к крематорию подъезжали грузовики, доверху заполненные убитыми беглецами. Пригонялись небольшие группы и тут же расстреливались. Некоторые сбежавшие были привязаны за ноги к машинам и так привезены в лагерь. Через несколько дней эсэсовцы объявили – счет сошелся. Они врали. Врали, чтобы устрашить оставшихся узников, врали для отчета «на верх», чтобы смягчить наказание за то, что допустили побег. Десятки уцелели.
       Оля и Люсьена спаслись только потому, что, забравшись на рассвете в скирду соломы, стали долбить землю эсэсовским ножом. Они успели до прихода погони выкопать большую яму-нору, залезть в нее и забросать себя землей. Из-за поднятой поземки, овчарки не взяли след, а преследователи к тому времени уже устали. Они только проткнули скирду прутами, несколько раз насквозь, но раскидывать ее не стали. Двое суток беглянки пролежали в своей норе. Чтобы не окоченеть, они все время растирали друг друга. Несколько раз мимо проходила погоня. Но все обошлось. На третьи сутки они услышали рядом с собой женские голоса, говорящие по-русски. Смотря сквозь солому, Оля увидела несколько молодых, худых девушек с большими буквами «OST» на платьях. Она внимательно огляделась, больше никого видно не было. И она выбралась из скирды. Увидев, словно возникшее из под земли полосатое приведение, батрачки остолбенели. Видя, что они сейчас закричат от страха, Оля крикнула.
         Мы свои! Свои, русские!
       Девушки сразу поняли, кто перед ними. Они уже знали, что из лагеря сбежало 500 большевистских комиссаров. Недавно они видели, как на деревенской улице застрелили 60-70 пленных. Затем их загрузили в грузовики и увезли. Оказалось, что они работают в деревне Швертберг, в семи километрах от их концлагеря. Ночью девушки принесли гражданские платья и привели Олю и Люсьену к себе. Месяц беглянки прятались на чердаке сарая, где жили русские батрачки. Слушая рассказы Оли, они приходили в ужас, да и вид беглянок говорил сам за себя. «Остарбайтеры» кормили сбежавших, урезая свою скудную еду, воруя продукты у хозяев, отливая им часть надоенного молока. Так прошло несколько недель. В округе успокоились. Оля и Люсьена окрепли, у них немного отрасли волосы. Пора было отправляться в путь. Тем временем растаял снег, появилась зеленая трава, крестьяне стали выгонять коров пастись и подруги двинулись в путь. Они шли совершенно открыто, средь бела дня. На них были старые платья с буквами «OST», на ногах поношенные ботинки, головы повязаны платками, через плечо висели котомки с продуктами, которые им смогли дать батрачки. Перед собой они гнали одну из хозяйских коров. Эта корова их кормила, поила и была им хорошим пропуском. Если их останавливали, они говорили, что они «остарбайтеры», приехали добровольно работать на благо великого рейха. Им здесь очень нравиться. Хозяин к ним очень добр, они благодарны ему за любовь, ласку и науку, за его старание привить им трудолюбие, о котором они и не подозревали, живя в своей варварской России. Да вот беда, одна корова отбилась от стада, и они спешат пригнать ее домой, обратно. А то добрый герр бауэр очень расстроится. Жил этот герр бауэр каждый раз все дальше и дальше на запад. Никому просто не могло прийти в голову, что сбежавшие из концлагеря будут не пробираться тайком по ночам, прячась от каждого звука, а открыто и спокойно идти днем. Подруги уже довольно хорошо говорили по-немецки. Вот так они добрались от Линца до Инсбрука. Тут корову пришлось бросить. Они срезали с платьев буквы «OST» и стали пробираться ночами, а днём отдыхали и намечали направление пути на следующую ночь. Они осторожно крались вперед, прислушиваясь к каждому шороху. Наконец устроившись в одной из пещер в Австрийских Альпах на отдых, они заснули. Одна спала, другая караулила. Приглядевшись, Оля увидела еще далеко внизу на дороге странное сооружение. Долго они рассматривали его, вдали, немного дальше, через небольшой мост стояло второе, такое же строение. У них притормаживали машины, возле них передвигались солдаты, потом машины проезжали дальше, и все повторялось снова. И тут Оля догадалась – пограничный пост. Они переглянулись, в сердцах вспыхнула радость – неужели дошли, неужели конец постоянной опасности, конец мучениям. Еще немного и они в нейтральной Швейцарии. За ночь совершили еще один переход и остановились на дневку, последнюю на оккупированной земле. За день девушки постарались отдохнуть, хотя спать они не могли, какой тут сон? Еще немного, еще чуть-чуть и они на свободе, они уйдут от власти Гитлера! Долго решали, как идти. Ели осторожно красться вперед, пугаясь каждого шороха, то они не успеют перейти границу до рассвета. Если идти быстро, можно нарваться на пограничников. Наступила ночь, подруги двинулись в путь. Несколько часов они перед этим ожидали глухой темноты. Осторожно пробирались, до боли в ушах вслушивались в тишину. Все было спокойно. С каждым шагом росло нервное напряжение, сердце так бешено колотилось, что, казалось, его стук перебудит всю округу. Несмотря на ночной холод, они вспотели. Так они двигались вперед, и вот когда уже ясно слышался плеск пограничной речушки, девушкам вдруг ударил в глаза луч фонаря. Словно с небес раздался крик: «Хальт!». От неожиданности Оля и Люсьена остолбенели, на плечи им словно навалили огромную тяжесть, возникла дрожь в ногах, и обе подруги сразу ослабели. Из кустов появилось два немецких солдата с карабинами. Один из них держал девушек на прицеле, а второй доставал из кармана моток телефонного провода, с телефонной трубкой на одном конце и длинной стальной иглой на другом. Затем он пошарил в кустах, там оказался протянутый телефонный кабель, воткнул в него иглу, подключился к линии и доложил о задержании. Тут Оля окончательно осознала свой крах. Да что же она, проклята, что ли? В пятый раз провал. Вот она – свобода, совсем рядом, рукой подать. А впереди опять концлагерь, голод, побои и смерть, которая все время рядом, все приближается и однажды приблизится в плотную. Где-то, еще вдалеке, замелькали приближающиеся огоньки фонариков. Оля в отчаянии еще раз поглядела на близкий швейцарский берег, и тут она зарыдала, заголосила, упала на колени и поползла к немцам. Те смеялись, не часто перед ними валялись в ногах. А Люсьена смотрела на все это потрясенная. Неужели это она, ее несгибаемая русская подруга, мужеством которой она все время восхищалась. Удивление сменилось презрением. Оля продолжала, рыдая ползти на коленях к смеющимся немцам. Она доползла и плача обняла сапоги одного солдата. Подняла к нему залитое слезами лицо. Тот продолжал смеяться. Оля опустила голову низко-низко, у нее был вид покорной рабыни.
         И вдруг она резко вскинула голову вверх, лицо ее по-прежнему было залито слезами, но глаза уже излучали лютую ненависть. Немец еще не успел ничего понять, как Оля с силой дернула его за ноги на себя. Он свалился на спину. С нечеловеческой быстротой  беглянка набросилась на него, выхватила финку-самоделку и вонзила её ему прямо в горло. Увидев это, второй немец вскинул карабин, навел его на Олю, но на нём повисла Люсьена, и выстрел пришелся в землю. Они стали бороться. Немец был здоровее и сильнее, отшвырнул ее от себя, но за это время Оля уже завладела карабином убитого. Выстрел. И этот готов. А электрические фонарики светили уже совсем недалеко. Услышав выстрелы, немцы бросились сюда. В туже секунду подруги бросились в реку. Вода была ледяная, тело свело судорогой, но несмотря на боль во всем теле, девушки упорно пробирались вперед. Выбравшись на противоположный берег, они оглянулись. На том месте, где осталось два трупа, мелькали зажженные фонари, слышалась немецкая речь, кто-то из преследователей спустился к самой воде и светил вдоль берега. Оля сказала.
          Скорее прочь отсюда! Кто знает этих швейцарских пограничников? Вдруг выдадут нас обратно.
        И они побежали дальше и шли всю ночь. На рассвете нашли укрытие и спрятались в нём. На следующую ночь они вышли к дороге. У поворота все машины замедляли ход. Оля и Люсьена сумели на ходу влезть в кузов грузовика. На рассвете, когда грузовик снова затормозил, девушки выпрыгнули из кузова. Водитель ничего не заметил и уехал дальше. Оглядевшись, беглянки увидели дорожный указатель. Подошли к нему вплотную и прочитали то, что на нем написано. Шло время, а они никак не могли оторваться. На нем было обозначено, сколько километров отсюда до названных городов, но подруги не воспринимали этих цифр. Как зачарованные они все читали и читали названия.
                ЦЮРИХ! БАЗЕЛЬ! БЕРН! ЖЕНЕВА!
                XXI
       По ярко освещенным улицам ночного города шли Оля и Люсьена. На каждом шагу они видели освещенные витрины, мелькающие огни реклам, беззаботных прохожих. Откуда-то громко звучала музыка «Серенада солнечной долины». Каждый шаг давался подругам с трудом, ноги заплетались. Они разучились ходить нормальной походкой, не красться, поминутно ожидая окрика. Перед каждой витриной надолго застревали не в силах двигаться дальше. Пирамиды консервных банок, батареи бутылок, горы пачек, кульков, пакетов. Бесконечные ряды прекрасной одежды, обуви, залежи различных вещей, многие из которых Оля видела в первый раз в жизни. Увидеть такое изобилие посреди воюющей, голодной Европы, видеть такое богатство совсем рядом, стоило только протянуть руку, и это после лагерной баланды, после полосатых лохмотьев. Видеть множество людей, спокойно сидящих в вечерних кафе, никуда не спешащих, ничего не боящихся, и это после опостылевших эсэсовских мундиров. Они, что попали в рай? Даже Люсьене ее довоенная жизнь в Париже казалась далеким, прекрасным и недостижимым сном. Внезапно получив все это снова, получив возможность это ощутить всем своим естеством, дотронуться, взять в руки, они обе впали в замешательство. Они просто не знали, что теперь делать. Вместо неописуемого счастья, они испытывали сильную растерянность. Долго они так ходили, пока Оля вдруг опять не почувствовала опасность. Она огляделась и увидела, как с противоположной стороны улицы за нами пристально наблюдает швейцарский полицейский. Оля поняла, они слишком отличались от нарядных, счастливых швейцарцев. Очень худые, в старых платьях, висящих на них, как на вешалках, стоптанных ботинках, коротко остриженные. Оля с трудом отклеила Люсьену от магазинной витрины и торопливо увела ее с ярко освещенной улицы в переулок.
        Надо было думать, как им жить дальше. Обращаться за помощью в «Красный крест» или любой другой официальный орган Оля отказалась наотрез, помня о том «добром» голландце. Но им надо было, что-то есть и где-то спать. Они ушли на городские окраины и стали переходить от магазина к магазину. Везде они предлагали мыть полы, посуду, занести товары в магазины. Ото всюду их гнали как попрошаек, грозились сдать в полицию. Неласково встретила их нейтральная страна, неласковой оказалась свобода. Они так стремились на свободу, а эта свобода встретила их мордой об стол. Как им жить? Воровать что ли?
       Получив очередной отказ, они сидели на заднем дворе одного из магазинов. В этот момент во двор въехала телега с продуктами. Хозяин магазина поторговался с возницей, а затем крикнул работников. Те стали заносить привезенные продукты в магазин. Получив деньги, возница уже собралась уезжать, и тут заметил, сидящих на придорожном камне, Олю и Люсьену. Внимательно вгляделся в них и спросил по французски.
           Кто?
       Привыкнув, что с ними обращаются как с бездомными собаками, девушки даже удивились, может он хоть поесть что-нибудь даст. Оля поднялась, задрала рукав и молча показала номер на руке. Крестьянин очень удивился, так метят скотину в стаде, но чтобы так метили людей? Возможно, не удивись он так, то равнодушно проехал мимо этих двух нищенок. Он бы посчитал, что раз так нищенствуют в такой богатой стране, как Швейцария, то значит это лентяйки и бездельницы, не желающие работать. Увидев номер, понял, что что-то здесь не то.
          Работать будете? Тогда садитесь, но учтите, если будете лодырничать — выгоню.
        Подруги переглянулись и с радостью согласились, даже не спросив, что это за работа.  Сначала настороженная Оля внимательно следила, куда они едут, постоянно готовая сбежать. Но дорога вывела за город и потянулась сельская местность. С удивлением глядела Оля на совершенно мирную картину, открывшуюся перед ней. Нигде нет следов бомбежек и артобстрелов, не видно военных, люди совершенно спокойно идут по дороге, ничего не опасаясь. Весь вид людей, попадавшихся по дороге, вся их манера поведения были настолько необычны, что Оля не могла поверить, что все это возможно в середине вот уже четыре года воюющей, голодной, измученной, ограбленной Европы. Как этот райский остров мог сохраниться среди моря боли и ненависти – непонятно.
       Телега въехала на крестьянский двор. Началась сельская жизнь. Шли весенние полевые работы. С утра хозяин впрягал своего бельгийского тяжеловоза в плуг и пахал до позднего вечера. Он спешил засеять все своё поле рожью и пшеницей. Засеяв поле, нужно было засеять огород, выгонять коров на выпас (их было пять и бык), работать на скотном дворе, прибирать в доме. Каждый сезон хозяин нанимал рабочих. Работы было много, но хозяева работали сами, а не только командовали. Девушек хорошо кормили, спали они хоть и не в доме, а в хозяйственной пристройке, но там были нормальные кровати, хозяйка выдала им свои старые платья и туфли. Ели они за одним столом с хозяевами и его семьей. Каждое воскресенье было выходным. Когда в первый нерабочий день хозяин выложил перед ними на столе деньги, Оля удивилась. Она искренне считала, что сытная еда, нормальное жилье и одежда, это уже плата, после концлагерей, лагерной баланды, голых нар, дубинок, плетей, собачьих клыков и пуль. А тут еще и деньги. Сидя в деревенском трактирчике и пересчитывая заработанные швейцарские франки, подруги ощущали себя миллионершами. От выпитого яблочного сидра у них закружились головы. Они купили себе новые платья и туфли, затем к ним подошли местные парни и пригласили на танцы. Девушки уже забыли, что это такое. От радостного узнавания давно позабытых вещей и понятий, они испытывали огромный восторг. Танцуя, постоянно сбиваясь с такта, Оля все время смеялась. Все думали, что это от выпитого сидра, а на самом деле её переполнял восторг. Только сейчас она до конца осознала, что такое свобода. Все познается в сравнении. Снова она почти наяву увидела и ощутила весь ужас  прежнего существования. На нее словно пахнуло могильным холодом. Но тут же она отчетливо и ясно поняла, что теперь она избавлена от всего этого навсегда. Что плевала она теперь на всех фюреров и эльтестеров. Что, как ни бесятся они теперь, а она все-таки ушла от них. Она все-таки смогла. И вот теперь она здесь. Она ест , пьет, танцует и ничего ей теперь никто не сделает, не достанет, не утащит обратно. Осознание этого сделало Олю такой счастливой, что невозможно описать словами. Ее душа пела, девушка все смеялась и никак не могла остановиться. В голове у неё без конца звучала одна и та же фраза: « Я от дедушки ушел! Я от бабушки ушел! И от волка уйду!» Это были минуты наивысшего всепоглощающего счастья.
        Казалось, сама природа радуется вместе с Олей. Вовсю цвели сады. Распустились первые цветы. С гор, где таяли снега, бежали звонкие ручьи. Деревья оделись молодой листвой. Во время полевых работ, когда наступали минуты отдыха, лёжа на траве, Оля всем своим существом чувствовала, как где-то в глубине земли происходит какое-то брожение. Как сквозь неё из земли проходит непонятная сила. Как земля делится с ней этой огромной, великой силой. Какое невероятное наслаждение было вот так лежать, закрыв глаза и чувствовать, буквально кожей, всем своим существом ощущать и впитывать в себя запахи альпийских лугов: свежесть воздуха, дуновение ветра, запахи свежевспаханной земли, молодой травы и зелени деревьев, аромат цветов, звон ручьёв, весеннее пение птиц. А открыв глаза видеть небо невероятной, невозможно чистой синевы. Только сейчас Оля поняла, что испытал князь Андрей Болконский стоя у огромного векового дуба по дороге в Богучарово, в «Войне и мир» Толстого. Все эти людские страсти, метания, стремление что-то доказать себе и другим, желание выделиться, самоутвердится за счет других, все эти метания, поиски смысла жизни – какая же всё это мелочная суета. Как ветер среди деревьев. Налетит, пошумит, покачает верхушки и исчезнет. А деревья останутся, и так же каждую весну буду распускаться почки, так же будет зеленеть листва, так же будут петь птицы, и так же будут приходить сюда молодые люди. Во всём этом и есть смысл жизни – ЖИЗНЬ ВЕЧНА! Оказывается, какое счастье просто лежать раскинув руки, глядя в небо. Оказывается, какое счастье ЖИЗНЬ. Оказывается, немецкая речь может напоминать не только собачий лай.
       Так шли дни за днями. Работая, Оля все время вспоминала, как однажды в детстве, в Ленинграде, убегая от мальчишек, она запрыгнула в проезжавший мимо неё трамвай. Как мальчишки пытались догнать ее, но быстро отстали. Теперь она представляла Швейцарию таким трамваем. Постепенно чувства улеглись, нормальная жизнь стала восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Пережитое казалось страшным сном, и Оля всеми силами гнала от себя страшные воспоминания. И это понятно, никто не хочет вспоминать ужасы. Все хотят жить счастливо.
      У хозяина была большая семья. Ему было 45 лет, его жене 41. их старший сын, 22-х лет уже женился и жил отдельно. У него самого теперь был двухлетний ребенок. По воскресеньям он приходил со своей семьей в гости к родителям. Другому сыну было 17 лет и было видно, что он всерьез увлекся Люсьеной. На вечерах они танцевали только друг с другом. Родители парня уже всерьез спорили о свадьбе. Отец поначалу считал батрачку не парой своему сыну, но жена его убедила, девушка честная, трудолюбивая, красивая. Какая жена еще нужна сыну крестьянина? И отец постепенно махнул рукой – ладно, поживём, увидим. Младшей дочери хозяев было 14 лет. Жизнь продолжалась.
      Прошел примерно месяц и хозяин снова собрался в город отвезти накопленные продукты в магазин: мясо, яйца, сыр, молоко. С собой он взял Олю и Люсьену. Сдав продукты, выдал им денег больше обычного.
       Вот вам. До вечера вы свободны. Вы красивые молодые девчонки, а что вы видели кроме сельских танцулек. Сходите в кино, купите себе вещей в хороших магазинах, а не из сельской лавочки, потанцуйте в городском дансинге. В общем, развлекитесь, как надо.
         На деньги, выданные им, в шикарных магазинах в центре города можно было купить разве что носовой платок. Поняв, какие там цены, подруги загрустили. Но они разыскали магазин попроще и вышли из него одетые, как молодые горожанки. Обедали они в приличном ресторане. Им нравилось изображать из себя тех, кем они на самом деле не являлись. Видя повышенный интерес к ним, они с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться. Заказывая еду, Оля вдруг вспомнила себя маленькой, у бабушки в деревне. И ей очень сильно захотелось простой деревенской сметаны. Когда она попросила об этом официантку, та очень удивилась.
        У нас не заказывают обычную сметану. Есть взбитая, с вареньем, с джемом, с ванилью, … всего семь сортов, но вот обычной нет. Впрочем, я спрошу повара, возможно, он что-нибудь сделает для вас.
         И она отошла исполнять заказ. Что-то во всем этом покоробило Олю. Нет, дело было не в сметане, а в чем-то очень важном, чего русская девушка не смогла объяснить даже самой себе. Но она быстро отогнала эти мысли. Подруги поели и пошли в кино. И вдруг, они услышали «Розамунде»! Сначала они опешили, а потом опять ощутили страшный ужас. Неужели всё сначала!? Но никто их не хватал, никто не орал: «Хенде хох ферлюхте шайзе!» Когда испуг прошел, Оля и Люсьена увидели справа в парке играющий оркестр и танцующие пары. Именно оттуда неслась эта музыка. Подруги стояли потрясённые – нас под эту музыку убивали, а здесь под неё танцуют!? Подойдя к кинотеатру, Оля замерла, пораженная. На одной из афиш она увидела свастику, и немецкого офицера. Люсьена тоже застыла. Однако они быстро пришли в себя. Люсьена еще раз порадовалась, что они находятся в нейтральной Швейцарии и ничего им теперь не сделают офицеры в такой форме. А у Оли внутри застыл холодок. Она все никак не могла оторваться от афиши. У нее не укладывалось в голове, как можно в одном и том же кинотеатре демонстрировать «Девушку моей мечты» и «Серенаду солнечной долины», «Сестру его дворецкого» и «Героическую эскадру» прославляющую асов Геринга. В кино они так и не пошли.
         Теперь Оля совсем по иному смотрела на витрины магазинов, заваленных разными товарами, по иному воспринимала веселую музыку, горящие огни реклам, множество людей, праздно сидящих в многочисленных кафе, заполняющих по вечерам ночные клубы и дансинги. Оля внимательно вглядывалась в них, словно видела впервые. Интересно, они вообще знают, что идет война? У неё не укладывалось в голове, как можно продолжать жить прежней жизнью, смеяться, веселиться, зная, что недалеко чадят трубы крематориев, свирепствует гестапо, гремят выстрелы, льется кровь. Что на фронте каждую минуту, пока они тут танцуют, гибнут сотни людей. Неужели здесь всем на это наплевать? Ничего их не интересует? Чем тогда здешние жители лучше того голландца? Было о чем тут подумать.
        Ночью Люсьена проснулась от страшного крика. Оля кричала во сне. Когда подруга разбудила ее, та долго не могла успокоиться, ей приснился концлагерь. Утром Оля была сама не своя. Работа захватила ее, весь день прошел спокойно, но ночью повторился тот же кошмар. И так стало повторяться каждую ночь. Во сне Оля опять мучилась за колючей проволокой, бегом таскала тяжеленные носилки с жидким металлом, тащила «каток», корчевала пни, дробила камни. Опять ее избивали дубинками и нагайками, травили собаками, стреляли в нее. Опять ее шатало из стороны в сторону под тяжестью камней, и Оля с ужасом чувствовала, что сейчас свалится без сил, и тогда смерть. Она отчетливо ощущала гарь крематория, крики узников и хохот палачей. Ей всерьез верилось, что это и есть настоящая жизнь, что на самом деле она лежит на проклятых нарах, что скоро взвоет сирена, и ее погонят вместе со всеми на аппельплац с воплями: «Ауфштеен! Шнель арбайтен, руссишь швайне!». Что счастливая жизнь в Швейцарии только приснилась, что она бредит. Сны были настолько четкими и яркими, что девушка ясно ощущала даже вкусы и запахи концлагеря. Если, сначала проснувшись, Оля испытывала огромное облегчение, слава богу, это только сон, то потом пробуждение не радовало. Она знала, что впереди её ждет новый кошмар. Оля стала работать за двоих, за троих, за пятерых. Хозяева только удивлялись, а она старалась, как можно сильнее изнурить себя работой, сильнее устать, чтобы спасть без снов. На ночь она пила успокоительное, горстями глотала снотворное. Но все было напрасно. Кошмары становились все чётче и ярче, и с каждым разом все страшнее и страшнее. Теперь она видела, как убивают ее подруг, убивают совсем рядом, и она рвется их спасти, но словно парализована. Корчится на полу избиваемая Ванда! Со страшным криком бросается на колючую проволоку Катя! Гонят в колонне смертников Ирму! Падает у простреленного прожектора Соня! Отстреливается Лена, а враги уже со всех сторон! Проснувшись после таких снов среди ночи, Оля уже до утра сидела раскачиваясь взад-вперед. При этом она так сильно сжимала голову ладонями, словно хотела ее раздавить. Наконец, ее состояние заметили хозяева.
            Что с тобой? Заболела? Сходи к врачу.
            Нет. Никакой врач мне не поможет.
            Так, что же с тобой происходит?
      И тут Олю прорвало, больше было невозможно держать в себе эту боль. И она всё рассказала не утаив ни чего. Хозяева слушали недоверчиво. (До сих пор, люди посещая мемориалы на месте бывших концлагерей, не могут до конца поверить, что все эти ужасы происходили ПО НАСТОЯЩЕМУ, происходили здесь, на этом самом месте. Что всё это могло произойти и с ними, с их дорогими и близкими. Они своими глазами видят пронумерованные бараки, колючую проволоку, газовые камеры и крематории. Они видят горы человеческих костей и пепла, горы различных вещей, оставшихся после убитых. Им показывают страшные фотографии и кинохронику. А все равно за душу это не берет. Как-то не верится).
      Тоже самое происходило и с этими хозяевами. Видя, что они не верят, Оля повернулась спиной и прямо при всех сняла платье. Все были потрясены, вся её спина была в страшных шрамах от эсэсовских хлыстов и клыков овчарок. После этого Олю и Люсьену поселили в хозяйском доме, хозяин стал давать им меньше работы и больше платил. Но ничего не помогало. Теперь подруги не веселились с молодежью, а уходили в сторону и долго-долго сидели на берегу речки, смотря на воду. Они не говорили друг с другом, слова им были ни к чему. Средний сын хозяев как привязанный все время ходил за ними. Однажды Люсьена не ночевала вместе с Олей. Подруга пришла только под утро. Оля все поняла, и лишь ободряюще улыбнулась. Но чтобы не сделали добрые хозяева, Оле становилось все хуже и хуже, теперь такие видения стали появляться и у Люсьены.
       Поняв, что так дальше продолжаться не может, хозяин повез девушек в город на прием к врачу-психиатру. Они спокойно, как всегда шли по улице, и вдруг Оля изменилась в лице, оборвала речь на полуслове и бросилась через дорогу, едва не попав под колеса машины. Хозяин и Люсьена, ничего не понимая, устремились за ней. А Оля бежала вслед за одной женщиной, уходившей все дальше и дальше. Эта женщина, если смотреть со спины, была поразительно похожа на Лену. И Оля догоняла, отчаянно веря, что произошло чудо, что сейчас она обнимет любимую сестру, и они будут всегда вместе.
        Наконец-то я тебя нашла!
       С радостью крикнула Оля разворачивая эту женщину к себе лицом, и улыбка на ее лице сразу погасла.
         Ах, извините!
      Растерянно пробормотала Оля, испытав очередное потрясение. Та женщина только удивленно пожала плечами и пошла своей дорогой. Подбежали хозяин с Люсьеной.
           Оля, что с тобой? Ты в порядке?
       А Оля только молча смотрела на них, уставившись в одну точку. Казалось, что она внимательно пытается увидеть что-то доступное только ей одной. Она смотрела даже не на людей, а сквозь людей. Её тормошили, пытались расшевелить, а она видела берег реки, лес за рекой, а на этом берегу в ряд стояли и молча смотрели ее погибшие подруги – ВАНДА! КАТЯ! ИРМА! СОНЯ! ЛЕНА! У Оли защемило сердце, как прекрасно было бы им жить здесь, вместе. Где нет никаких печалей, и люди не могут себе представить, что такое концлагерь. Её продолжали тормошить и она, наконец, поглядела на хозяина и Люсьену. Она смотрела на них странным, отрешенным взглядом так, словно видела их впервые. Словно на них написано что-то очень важное, и теперь Оля изо всех сил старается это очень важное понять и запомнить. Они тревожно смотрели на нее, а Оля, по-прежнему не отрывая взгляда от них, стала отдаляться. Она делал шаг за шагом, спиной вперед, продолжая внимательно вглядываясь в них. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, она отходила от них, а затем повернулась и бросилась бежать. Люсьена бросилась вслед за ней, хозяин тоже поспешил вперед, но обе девушки скрылись в толпе. Хозяин долго искал их, но так и не нашел. Ему пришлось возвращаться на ферму одному. Он оставил в полиции ориентировки на обеих своих батрачек и собирался приехать через два дня. Но Оля и Люсьена нашлись сами.
      Через день, вечером, когда вся семья ужинала, они вошли в зал. У обеих был мрачный, отсутствующий взгляд. Они глядели на хозяев и не видели их. Словно смотрели сквозь людей. А в руках у них были карабины. Несколько минут в комнате царило молчание. Хозяева боялись шевельнуться. Они уже решили, что девушки помешались, сейчас их ограбят, а если они только резко дернуться - убьют. Такой страшный был у подруг вид. Но тут от ветра распахнулась форточка, они встряхнулись, и их взгляд стал обычным. Увидев выражение лиц хозяев, удивились, потом поглядели на свои руки и все поняли. Торопливо закинули карабины себе за спины. Хозяева и дети облегченно перевели дух, только хозяин уже без страха, внимательно вглядывался им в лица. Они молчали, и тогда он заговорил.
      Вы за что нас так обижаете? Вам, что здесь плохо? Думаете вдвоем всю германскую армию разгромить? Без вас двоих там не обойдутся? Вы же чудом вырвались из этого ада! А теперь сами туда лезете?! Вам такая жизнь лучше, чем та, которой вы живёте здесь? Вы же молодые, красивые женщины, живите спокойно тут, пережидайте войну. А потом вернетесь к себе домой. Вы не должны, не имеете права убивать. Женщина должна давать жизнь, а не отнимать ее. Это вопреки всем божьим законам. Вы уже отомстили своим врагам, скольких вы убили уже? Вам все мало? Вам надоело жить?
        Долго он еще так говорил. С грустной улыбкой слушала его Оля. Он искренне желал им добра, так как он это понимал. Хотел уберечь ее от беды и от беды нешуточной. Никогда ему их не понять. Невозможно передать словами чувства, переполняющие её душу. Как передать словами то, что она обязана мстить за то, что испытала, за то, что видела. Мстить за погибших подруг: за Ванду, за Катю, за Ирму, за Соню, за Лену! Что, она сойдет с ума, если не сделает этого. Что не может она теперь спокойно жить в, зная, что эти нелюди продолжают мучить и убивать миллионы невинных людей. Она должна быть там. Она просто не может иначе.
          Никогда вам нас не понять. Не думайте, что мы не ценим то, что вы сделали для нас! Всю свою жизнь я буду благодарить вас. Ваша помощь была для нас такой, словно мы шли на дно, а вы вытащили нас, не дали утонуть. Поверьте я всей душой полюбила вас. Полюбила вашу прекрасную долину. Вот только очень много я видела горя и смерти. И очень мне не хочется, что бы горе и смерть пришли и сюда – в эту долину. Я не могу больше жить спокойно и позволять этим скотам без помех творить то, что им вздумается. Пусть я смогу помешать им немного, но я должна, я обязана сделать это! Я помню свои мысли на счет вечности жизни, на счет ветра и вековых деревьев. Только бывают такие ветры, что вырывают вековые деревья с корнем!
         В это время сын хозяина уговаривал Люсьену не покидать его. Та топталась на месте и с мольбой глядела то на него, то на Олю. Оля видела, какими взглядами они смотрят друг на друга и сказала.
        Ты можешь остаться. Я все пойму.
        По лицу Люсьены было видно, как ей тяжело принять решение, чего ей стоит сделать выбор. Она с мольбой глядела то на Олю, то на парня, то снова на Олю, и так несколько раз. Все ждали ее ответа. Наконец, повернувшись к Оле она решительно сказала.
         Я пойду с тобой!  Куда ты, туда и я. У меня, к этим гадам, тоже личный счет имеется.
      Долго их еще уговаривали, но они были непреклонны. Вечером следующего дня телега хозяина остановилась у подножия горной гряды на северо-западе Швейцарии. Хозяин сказал.
          Идите в ту сторону. С той стороны гор уже Франция.
         Потом он немного помолчал и снова стал их уговаривать. Видя, что все напрасно, он безнадежно махнул рукой.
         Безумные. Вас видно не спасти. Но знайте, мой дом для вас всегда открыт.
       Оля и Люсьена слезли с телеги, в последний раз обнялись с хозяином. Закинули за спины рюкзаки, набитые вещами и едой, которыми их снабдила хозяйка. Взяли карабины «на ремень» и стали подниматься в гору. Хозяин долго смотрел им в след, пока их фигуры не скрылись за деревьями. Всю обратную дорогу он думал об этих непонятных девушках, чудом избежавших гибели, прошедших через ад, и теперь добровольно возвращающихся обратно. О странном огне, горевшем в глазах у этой русской. Россия – это какая-то непонятная страна, где все не как у нормальных людей, где все наоборот. Но только такие люди, с таким огнем в глазах смогли выдержать такие страшные удары Гитлера, от которых не могла оправиться ни одна страна. Да, пока в России есть такие женщины, Россия - непобедима.
        А Оля и Люсьена поднимались в это время все выше и выше в горы. Оля шла, и ей казалось, что, совсем рядом, прямо за ближайшими деревьями идут ее погибшие подруги: Ванда, Катя, Ирма, Соня, Лена. Что сейчас они подойдут к ней, и они пойдут дальше все вместе. Оля вспомнила последние слова Лены: «Ты должна жить! Жить и бить этих гадов! Так, словно мы боремся рядом! Все вместе!». Впервые за долгое время Оля улыбнулась. Снова рядом с ней были ее подруги, и теперь они всегда буду вместе. Это чувство будет ей помогать в трудную минуту. Не даст раскиснуть от неудач. Поможет найти выход в самой безвыходной ситуации и еще не раз спасет жизнь. Оля шла вперед, а рядом с ней шла Люсьена. Так они поднялись на склон горы. Уже стемнело, и девушки поразились. Дальше вниз до самого горизонта простиралась сплошная тьма. Нигде не было видно ни одного огонька. Это действовал приказ о затемнении от бомбежек. Подруги оглянулись назад, там горели яркие огни городов, были освещены все деревни, виднелись огни быстро двигающегося поезда, доносилась еле слышная музыка. Отсюда Швейцария казалась ярко освещенным островом посреди моря тьмы. Счастливым островом, где нет гестапо и концлагерей, где с неба не падают бомбы, где не льется кровь, где люди ложась спать, твердо знают, что обязательно проснуться утром и их не убьют во сне, где матери не думают с ужасом, чем будут завтра кормить своих детей! Действительно Швейцария – это райский остров. Сотни тысяч людей Европы мечтают о ней как о рае. А две молодые, красивые женщины сегодня уходят из этого рая. Русская и француженка, чудом вырвавшиеся из ада, добровольно возвращаются обратно в этот ад.
      Оля вспомнила официантку в ресторане и только сейчас сама поняла, что её тогда покоробило. У них не едят простую сметану, предпочитают взбитую. Есть семь сортов. В её родном Ленинграде люди счастливы, получив корку хлеба, а здесь нос воротят от простой сметаны. Наверное, это хорошо, хранить нейтралитет и для человека, и для государства. Но история еще никогда не знала такого страшного зла, как нацизм. И дай бог, чтобы никогда не узнала. В такой войне, как эта, нельзя быть нейтральным. Нельзя сидеть как таракан за печкой. Когда-нибудь, твои внуки спросят тебя: «Дедушка, ты ведь жил в такое время! Время великой борьбы с нацизмом! Скажи, что делал тогда ты?». А что ты им тогда ответишь? «А я просто жил!». И каково тебе будет тогда?
      Примерно такие мысли испытывала и Люсьена. Она вспомнила прочитанные истории про моряков, потерпевших кораблекрушение и чудом добравшихся до необитаемых островов. Уже тонущие, уже захлебывающиеся соленой водой и прощающиеся с жизнью, они, вдруг почувствовав под ногами твердую землю, были счастливейшими людьми. Они были готовы плясать от радости, целовать эту спасительную землю и клялись, что никогда ее не покинут. Но проходило время, иногда несколько месяцев, иногда несколько лет, и они бросали эту прекрасную землю. Здесь у них было вдоволь еды и питья, им было тепло. То, что раньше они добывали тяжелым трудом, тут было рядом, только протяни руку. И они отказывались от всего этого. Они пускались в океан на утлых плотах и лодочках, обрекая себя на страшные муки голода и жажды, почти на верную смерть. Почему? Да потому, что они понимали, что жизнь, настоящая жизнь проходит мимо, что они вычеркнуты из нее. И им уже не нужен был этот рай.
         Это испытали и Оля с Люсьеной в Швейцарии. Выслушав подругу, Оля сказала.
      Ты права. Нельзя сейчас быть нейтральным. Когда-нибудь швейцарцы поймут, что пока они сидели на своем острове со своим нейтралитетом и семью сортами сметаны, жизнь, настоящая жизнь, прошла мимо. Я долго не могла понять, как такая Швейцария могла уцелеть в центре захваченной Европы? Потом поняла – из-за таких, как мы с тобой. Из-за СССР! Не дай мы Гитлеру по морде под Москвой и Ленинградом, не переломай мы ему хребет на Волге, он бы сожрал эту Швейцарию, с ее нейтралитетом, и даже бы этого не заметил. Нас с тобой никто не гонит отсюда, мы можем хоть сейчас вернуться обратно. Никто не упрекнет нас, ни в чём. Но мы не вернемся туда, пока на земле хозяйничают эти твари.
       Они уже собрались спускаться вниз и вдруг услышали крик: «Стойте! Подождите!». Оглянувшись, девушки увидели, как к ним спешит средний сын хозяина. Он был одет для похода, за спиной набитый рюкзак, в руках охотничья двустволка. «Стойте! Я с вами!». Люсьена бросилась к нему, и они застыли на тропе, крепко обнявшись. С теплой грустью смотрела на них Оля. Она радовалась за подругу, хороший он парень.
         Поняв, что тебе не удержать любимую девушку рядом, ты пошел вслед за ней, чтобы оградить ее, как сможешь от опасности. Парень, парень, ты представить себе не можешь, что тебя ждет. Одно дело знать понаслышке, и совсем другое испытать на себе. Надеюсь, ты выдержишь всё, хотя тебя всегда окружали любящие родители, и ты всегда жил в тепле и достатке. Для тебя то, что нам предстоит, пока кажется чем-то вроде опасного спорта, возможностью проверить себя в настоящем деле и узнать чего ты стоишь. Это вместе с любовью к Люсьене и погнало тебя вслед за нами. Ты так и не поверил нам до конца. Конечно, ты считаешь, что если правдой окажется хотя бы десятая доля рассказанного нами, то эти немцы заслуживают хорошего мордобоя. Но все равно, какой бы не была причина, заставившая тебя пойти вместе с нами, огромное спасибо.
         Втроём все стали спускаться с горы. На них надвигалась тьма. Скоро они оказались перед колючей проволокой, натянутой выше человеческого роста. Все поняли, здесь кончается безопасность. Прямо на проволоке висел плакат
           «Внимание! Дальше начинается территория, находящаяся под юрисдикцией    германского командования».
         Друзья проделали кровельными ножницами проход в проволоке. Пролезли под ней и перебежками, опасаясь засады, скрылись за деревьями. К счастью со стороны Швейцарии немцы опасности не ждали.
                ЭПИЛОГ.
                Начальнику управления СД. Париж, авеню Фош.
      В конце мая, начале июня этого года в департаменте Франш - Конте резко обострилась обстановка. Очевидно с самолетов были заброшены группы английских коммандос для дестабилизации обстановки в департаменте.
     В Безансоне, преимущественно в ночное время, убито и пропало без вести 19 германских военнослужащих. У всех убитых забрано оружие и документы. Там же убит обер-лейтенант французского добровольческого легиона СС, прибывший в отпуск с восточного фронта.
       23 мая в местечке Маризи расстрелян староста, член организации «Боевые кресты» активно способствовавший выявлению евреев.
       29 мая взорван мост через реку Сона, в результате чего потерпел крушение поезд, перевозивший тыловые подразделения 117-ой пехотной дивизии, отправленной недавно на восточный фронт.
       3 июня в заранее подготовленную засаду попала третья рота, пятого полицейского полка. Нападение произошло на трассе Дижон - Бельфор. В результате убито 87 человек, 31 ранен, 9 пропало без вести.
       5 июня в городке Доль, брошенной в окно гранатой, убит бургомистр, он же городской судья, который провел несколько политических процессов.
       11 июня пущен под откос и обстрелян поезд с германскими офицерами, следующими в отпуск с восточного фронта на курорты Средиземного моря. Убито 117 человек, ранено 74.
       В ночь с 16 на 17 июня во время бомбардировки узловой станции Безансона, вражеским летчикам, с земли, подавались световые сигналы. В результате на станции и запасных путях уничтожены: полк тяжелой артиллерии, подготовленный для отправки на восточный фронт, два батальона пополнения для дивизии СС «Викинг», отдельная рота связи, саперный батальон, а также 3 поезда с боеприпасами, 2 с горючим и 11 с сырьем и запчастями для заводов: «Флик», «Рейнметалл АГ», «Дойче варта АГ», «Мессершмит», «Борзиг». Сожжены и разбиты все станционные строения и постройки.
       В ночь на 22 июня в городе Гре совершено нападение на управление французской вспомогательной полиции. Убито 17 полицаев, освобождено из-под стражи 11 политических бандитов.
       В департаменте резко усилилась антигерманская пропаганда. На предприятиях, выполняющих германские заказы, участились случаи саботажа. План сбора сельскохозяйственной продукции и отправки ее в рейх не выполняется даже на половину.
       В соответствии с инструкцией Главного Управления Имперской безопасности нами резко усилены охранные мероприятия. Взяты заложники, введен комендантский час. Всего за указанный период ликвидировано
                Заложников  123 
                Политических бандитов  37 
                Политически неблагонадёжных  71 
                Евреев  196 
                Их укрывателей  23 
                Саботажников  95 
       Однако принятые нами меры пока не привели к полной стабилизации обстановке в департаменте. Прошу выслать дополнительные силы безопасности для поимки и ликвидации вражеских диверсантов.
                Начальник СД департамента Франш – Конте гауптштурмфюрер Краус.
               
                КОНЕЦ.

                Приложение.
                ТИМОФЕЙ БЕЛОЗЁРОВ, МУСА ДЖАЛИЛЬ,
                АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ, КРИСТИНА
                ЖИВУЛЬСКАЯ, МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ,
                КОНСТАНТИН СИМОНОВ, АНДРЕЙ БЕЛЯНИН.
               
              Иду я в сквер мемориальный По плитам гладким как стекло.
              От звуков музыки печальной На сердце грустно и светло.
              Молчат чугунные знамена. Мерцает мрамор и гранит.
              И зелень тихого газона росу полночную хранит.
              Не птица огненная машет своим задумчивым крылом.
              Горит огонь в латунной чаше. Живая память о былом.
              В тени деревьев в центре сквера. Горит как солнце в облаках.
              И два подростка пионера стоят с оружием в руках.
              Здесь похоронены останки и генерала и бойца.
              Здесь в тишине грохочут танки И память жжет больней свинца.
              Мой юный друг нетерпеливый. Читатель этих строгих строк.
              Ты и свободный и счастливый переступаешь свой порог.
              Все для тебя легко и просто Вокруг и сытно и светло.
              Ты сыт, обут, одет по росту. НО ВСЕ ИНАЧЕ БЫТЬ МОГЛО!

               Когда от утренней прохлады проснулись первые цветы
               Вползали на небо армады несли фашисткие кресты.
               Качались сомкнутые каски и котелки стучали в лад
               И бил лоснящийся от смазки в детей и женщин автомат.
               Гремели танковые траки, горели села и хлеба
               И робкой звездочкой во мраке была мой друг твоя судьба
               Она порой едва мерцала была порою так слаба
               Что в черном небе угасала и стать могла судьбой раба
               Раба без имени ирода без права думать и мечтать.
               Без права РОДИНА! СВОБОДА! РОССИЯ с гордостью сказать
               Неволя, черная неволя - чужие флаги на ветру.
               Чужие жаворонки в поле И земляничины в бору.
               Ни слова русского, ни буквы сказать не смей и не умей.
               Умей с утра напарить брюквы для сытых бюргерских свиней.
               Не смей снимать свои колодки! С улыбкой кланяться умей!
               И защищать лицо от плетки
                НЕ СМЕЙ, НЕ СМЕЙ, НЕ СМЕЙ, НЕ СМЕЙ!

                Вам не случалось быть притом когда в ваш дом родной
                Входил, гремя своим ружьем солдат земли иной.
                Не бил, не мучил и не жег. Далеко до беды.
                Вошел он только на порог и захотел воды.
                Не бил, не мучил и не жег - всему свой срок и ряд.
                Но он входил, уже он мог. Войти чужой солдат.
                Не доведись вам злой судьбой Не старой быть при том.
                И не горбатой, не кривой За горем и стыдом.
                И до колодца по селу, где есть чужой солдат.
                Как по толченному стеклу, ходить вперед – назад.
                Чужой солдат вошел в ваш дом, где свой не мог войти.
                Вам не случалось быть при том?
                И бог не приведи!

                Люди кровь проливают в боях Сколько тысяч за сутки умрет!
                Чуя запах добычи вблизи рыщут волки всю ночь напролет.
                Разгораются волчьи глаза - сколько мяса людей и коней.
                Вот одной перестрелки цена! Вот один урожай батарей!
                Волчьей стаи вожак матерой предвкушением пира хмелён
                Так и замер, его пригвоздил чуть не рядом раздавшийся стон.
                То, к березе припав головой бредил раненый, болью томим.
                И береза качалась над ним. Словно мать убивалась над ним.
                Все , жалеючи, плачут вокруг, и со всех стебельков и листков
                Оседает в траве не роса А невинные слезы цветков.
                Старый волк постоял над бойцом, осмотрел и обнюхал его.
                Для чего-то в глаза заглянул Но не сделал ему ничего.
                На рассвете и люди пришли. Видят: раненый дышит чуть-чуть.
                И надежда все-таки есть эту искорку жизни раздуть.
                Люди в тело загнали сперва раскаленные шомпола.
                А потом на березе, в петле эта слабая жизнь умерла.
                Люди кровь проливают в боях. Сколько тысяч за сутки умрет!
                Чуя запах добычи вблизи рыщут волки всю ночь напролет.
                Что там волки! Ужасней и злей Банда этих – двуногих зверей!

                Над Освенцимом солнце встало. День загорелся ясный.
                Стоим в шеренге: старый и малый, а в небе звезды гаснут.
                Проверка, всем явится. В погоду и в ненастье.
                Читаю я на лицах тревогу, боль, несчастье.
                Вон сын в слезах быть может моё лепечет имя.
                И в сердце все мне гложет - увижусь ли я сними?
                Быть может вспомнит милый как мы в ту ночь простились.
                А если, боже правый Они за ним явились?!
                Эсэсовки, как на картине порхают перед нами.
                Стоим столбами соляными, предметами, номерами.
                Потом с презрительной гримасой. Построив нас по росту.
                Считают люди высшей расы весь этот скот в полоску.
                Вдруг мысль да озадачит. Тисками сердце сжато.
                Ведь это женщина, а значит: жена, невеста чья то.
                Все дальше фильм сенсационный. Внимание – команда.
                Момент сверхкульминационный. Прибытие коменданта.
                Неужто все так мерзко?! Молюсь тому, кто выше.
                О господи прости нас! Есть кто-то, кто нас слышит?
                А солнце в небе голубином бросает копны света.
                О господи внемли нам! Теперь надолго это!

           Солнышко светит, птички порхают. Играют дети, цветы срывают.
           Жизнь так прекрасна, полна богатства. Никто не хочет с нею расстаться.
           Дорогой дальней, лесом, оврагом проходят люди усталым шагом.
           Все эти люди давно в дороге. Устали спины, разбиты ноги.
           Свои пожитки несут с собою: свою судьбу, все прожитое.
           Плетутся рядом, держась за полы дети, которых лишили школы.
           Спокойна местность. Не знают люди Что где-то битвы, ревут орудья.
           Младших забрали в первом отборе, а тех, кто старше – в профилакторий.
           Тот, кто умеет, прочтет таблицу её воткнули прямо в пшеницу.
           И так спокойно, вдаль друг за другом они шагают лесом и лугом.
           В немом восторге глядят повсюду как будто верят такому чуду.
           Что тут на смену годам мученья придет к ним радость и возрожденье.
           Вдруг встали. Смотрят застывшим взглядом. Над рощей пламя!
           Пахнуло смрадом. Окаменели.  Что это? Боже! Прошел от страха мороз по коже.
           Тут кто-то крикнул: «Стойте! Ни шагу! Людей сжигают здесь, как бумагу!»
           Но подошел тут патруль солдатский И человек с ними в одежде штатской.
           С виду приятный, глядит не хмуро. «Верьте, ведь мы же несем культуру.
           Людям живущим в двадцатом веке Можно ль так думать о человеке?
           Можно ли бросить живых в могилу Употребляя так гнусно силу?
           Кто же поверит в такие басни? Вы оглянитесь, где тут опасность?
           Ручей струится, цветы сияют. Горят лохмотья. Тряпки сжигают.
           Запах этот вам показался. Неужто кто-то здесь испугался?»
           «Наш страх напрасный – люд и сказали. Смерть ждет нас в тюрьмах.
           Или в подвале. В камерах тесных, где мрак годами. На эшафоте, в угрюмой яме.
           Он прав, все это нам объясняя. Картина смерти совсем иная.
           Серые стены, везде засовы. Угрюмый сумрак, замки, оковы.
           Страшная кара за преступление. Приговор смертный и исполнение.
           Но умереть здесь? Среди пшеницы? Где греет солнце, порхают птицы!
           За то, за то лишь жизни лишиться что ты не немцем посмел родиться?!
           Кому тут польза от нашей смерти? Детей ли наших? Нет, нет. Не верьте!»
           И зашагали. Мимо посева, крестьянской хаты. Зеленой руты, червонной мяты.
           Идут ясным лугом, ручью на встречу Летают осы, трубит кузнечик.
           Слышны удары земного ритма. Земля сияет. Солнцем омыта.
           За ними евреи. Тоже братья. Зондеркоманда, легко узнать их.
           Парни шагают, слышно их пенье. На плечах вязанки, хворост, поленья.
           Что может быть плохого в пенье? И что опасного в полене?
           А для чего машина эта? То Красного Креста карета.
           Ушиб быть может кто-то ногу. Ослаб под ношею походной.
           Крест этот – знак международный. Крест этот – помощь, врачи, больница.
           А вам везде плохое мнится. Вдруг голос – «ОБМАНУЛИ ВАС!
           В карете этой возят газ! Смертельный газ! Смертельный газ!»
           Уносит эхо звук от нас. И звук погас. И звук погас.
           А люди тропкой в полях шагают. Играют дети, цветы срывают. Идут.
           А если бы не захотели? Погнали б силой к ужасной цели.

                Лесок небольшой, настоящий. Березы, ели, осинки.
                И называется место, очень красиво – Бжезинки.
                Хоть нынче здесь все иначе, чем до войны бывало.
                Сейчас тут голо и пусто и как-то глухо здесь стало.
                Ландыши на полянах цвели здесь в былые годы.
                Теперь для красы пейзажа поставлены дымоходы.
                Раньше здесь были конюшни, крестьянские хаты, маки.
                Теперь стоит страшная «БАНЯ», хефтлинги и бараки.
                Раньше цвели тут ромашки, бродили гуси и куры.
                Теперь расцвели здесь цветочки гитлеровской культуры.
                Раньше земля зеленела, в садах здесь сеяли рутку.
                Но кто изменил все это? Страшную выкинул шутку?
                Радио громко играет у шефа в его приемной.
                Звучит мелодия вальса, мотив приятный и томный.
                На свете все проходит
                Всему скажи – прощай!
                И за декабрьскою стужей
                Снова настанет май!»
                Можно бы прогуляться, но всюду видишь преграду.
                Ты проволокою стиснут. Как зверь, попавший в засаду.
                «Прекрасный вечер пани. Смотрите ночь какая!
                Какое звездное небо! Я молод и вы молодая!
                Не надо отодвигаться. И нет в том поверьте риска.
                Просто давно я, пани, ни с кем не стоял так близко.
                Скажите, пани, откуда приехали сюда вы?
                Я прибыл назад два года транспортом из Варшавы.
                Там дом, жена и ребенок, в саду у нас груши и сливы.
                Но это так далеко и вряд ли теперь они живы.
                Пожалуйста, улыбнитесь, и здесь ведь солнце бывает.
                Неужто весна ничего уж в сердце твоем не взывает?
                Музыка где-то играет, приятно, тепло, прямо рай.
                Постойте пани, куда вы? Эс гехт аллес форбай!
                «Мой пан, я тоже вижу звезд голубые охапки.
                Но только что там за пламя?»
                «Ничего, Там сжигают тряпки».
                «Мой пан, в груди моей тоже чувство эта весна пробуждает.
                Только что там за странные трубы?»
                «Ничего. Там людей сжигают».
                «Мой пан, в душе моей радость рождают весны приметы.
                Только что за народ там странный?»
                «Ничего. Там живые скелеты».
                « Мой пан, я тоже тоскую, хоть в сердце печали скрыты.
                Но что это там у барака?»
                «Ничего. Чей то труп забытый»
                Мой пан, вы правы, я знаю, что я еще молодая.
                И от того мне больнее и от того грустна я.
                Я не знала, что встречу все это. Но нет слез я не прячу.
                Нет, нет, мой пан, поверьте. Я в самом деле не плачу».
                А вальс звучит с той же силой.
                Ароматами манит май.
                И поет чей-то голос милый
                Эс гехт аллес форбай!
 
                Я письма пишу тебе мама, раз в месяц, официально.
                В них текст, все тот же самый, известный всем, банальный.
                Что я жива, здорова, спасибо за передачи.
                Но знай, что каждое слово, все лживо, все иначе.
                Пришла пора иная. Романтику черти съели.
                Ты знаешь о чем я мечтаю? О чистой мечтаю постели
                И как бы еще хотелось горячей воды из под крана.
                Ах мама все мое тело одна огромная рана
                Вши, блохи меня съедают, я от бессилья плачу.
                А там на свободе знают, что слово «дурхфаль» значит?
                И можно идти поляной, что-нибудь напевая.
                Ах, ты не знаешь мама, порой тоска такая.
                Мечусь в бессилье и муке. Такое безумье находит.
                Протягиваю в тьму руки, к жизни и к свободе.
                На грязных нарах рядом подруга умирает.
                Глядит туманным взглядом, смерть жертву выбирает.
                Кричит, что жить она хочет, что дома ждут её дети.
                Но обжигает очи дыханье близкой смерти.
                Напрасно дети год целый, в тоске домой её ждете.
                Не знают, как её тело лежало три дня в болоте.
                У блока с другими телами, на землю брошена прямо
                Лежала она часами, любимая ваша мама.
                Совсем тут рядом, близко, еще одна умирает.
                А жизнь все низко, низко, как свечка догорает.
                И смерть чье-то сердце ранит, за проволокою колючей.
                И кто-то не раз помянет, её слезой горючей.
                То мама ждет, не дождется, кляня тюремщиков злобных.
                Но дочь уже не вернется. Как тысячи ей подобных.
                Десятки тел несчастных, коростой пораженных.
                О как они ужасны – я точно средь прокаженных.
                В бессонные ночи в бараке с тобой говорю я мама.
                Мерцает лампа во мраке. А сон все тот же самый.
                Как в детстве ты надо мною склоняешься низко-низко.
                И нежно гладишь рукою, и долго со мной так близко.
                Хочу удержать тебя силой, о мама моя, но знаю.
                Ты только мне приснилась. И снова во тьме одна я.

                Танцуй девчонка, как приказали
                Скрой за улыбкой свои печали.
                Пред господами танцуй бедняжка
                Хоть в горле слезы, на сердце тяжко.
                Хоть люди эти тому причиной
                Что братья и сестры гибнут безвинно.
                Танцуй девчонка, не открывайся
                Пусть эти ножки кружатся в вальсе.
                Танцуй под звуки томного джаза
                Забудут расу в пылу экстаза.
                Танцуй девчонка под ритм фокстрота
                Ведь это тоже твоя работа.
                Днем упаковка – это всем ясно.
                Вечером танцы – это негласно.
                Танцуй девчонка. Танцуй им танго.
                Они пугают высоким рангом
                Они пугают смертью тотальной.
                И ободряют улыбкой сальной.
                Танцуй им чардаш, лакеям мерзким.
                Печали лечат вином венгерским.
                Расшевели их пляскою жаркой.
                Мать твоя тоже была мадьяркой.
                Танцуй им румбу, под джаза звуки.
                Не вечен сон твой про кровь и муки.
                Кружись, порхая птицей крылатой.
                Мать умертвили, убили брата.
                Танцуй девчонка в пятнах румянца.
                Они заплатят за эти танцы.
                Пусть войско смерти все в землю ляжет.
                Тебя простит бог, а их накажет!

         Родился мальчик в дни войны. Но не в отцовском доме.
         Под шум чужой морской волны. В бараке на соломе.
         Еще он в мире не успел наделать шуму даже
         Он вскрикнуть только лишь посмел - и был уже под стражей.
         Уже в числе всех прочих он, был там, на всякий случай
         Стеной-забором огражден. И проволокой колючей.
         И часовые у ворот стояли постоянно.
         И дальнобойный пулемет на вышке деревянной.
         Родился мальчик, брат меньшой троих детей крестьянки.
         И подают его родной в подаренной портянке.
         И он к груди её прирос. Беда в придачу к бедам.
         И вкус её соленых слез он с молоком отведал.
         И начал жить, пока живой. Жилец тюрьмы с рожденья.
         Чужое море за стеной ворочало каменья.
         Свирепый ветер по ночам со свистом рвался в щели.
         В худую крышу дождь стучал, как в полог колыбели.
         И мать в кругу птенцов своих тепло, что с нею было.
         теперь уже не на троих - на четверых делила.
         В сыром тряпье лежала мать своим дыханьем грея.
         Сынка, что думала назвать Андреем в честь Андрея.
         Отцовским именем родным. И в каторжные ночи, не пела – думала над ним
         Сынок! Родной сыночек! Зачем ты, горестный такой, слеза моя, росиночка.
            На свет явился в час лихой, краса моя, кровиночка?
            Зачем в такой недобрый срок зазеленела веточка?
            Зачем случился ты сынок, моя родная деточка?
            Живым родился ты на свет, а в мире зло не сытое.
            Живым – беда, а мертвым – нет! У смерти под защитою.
            Целуя зябкий кулачок, на сына мать глядела.
            А я при чем? Скажи сынок. А мне какое дело?
            Скажи: какое дело мне что ты в беде родная?
            Ни о беде, ни о войне Я мама знать не знаю.
            Зачем мне знать, что белый свет для жизни годен мало.
            Ни до чего мне дела нет - я жить хочу сначала!
            Я жить хочу, и пить, и есть. Хочу тепла и света.
             И дела нету мне, что здесь стоит зима, не лето.
             И дела нету мне, что здесь шумит чужое море.
             И что на свете только есть большое злое горе.
             Я мал, я слаб, я свежесть дня твоею кожей чую.
             Дай ветру дунуть на меня и руки развяжу я.
             Но ты не дашь ему подуть. Не дашь, моя родная.
             Пока твоя вздыхает грудь. Пока сама живая.
             И пусть не лето, а зима. И ветошь греет слабо.
              Со мной ты выживешь сама, где выжить не смогла бы.
              И пусть ползет сырой туман и ветер дует в щели.
              Я буду жить, ведь я так мал. Я теплюсь еле-еле.
              Я мал, я слаб, я нем и глуп. Я в мире беззащитен!
              Но этот мир мне все же люб. Затем, что я в нем житель.
              Я сплю крючком, ни встать, ни сесть еще не в силах, пленник.
              И не лежал раскрытый весь я на твоих коленях.
               Я по полу не двигал стул шагая вслед не ловко.
               Я одуванчику не сдул пушистую головку.
               Я на крыльцо не выползал через порог упрямый.
                Я даже «МАМА» не сказал чтоб ты слыхала, мама.
                Но разве знает кто-нибудь когда родятся дети.
                Какой большой иль малый путь им предстоит на свете?
                Быть может, счастьем был бы я твоим, твой горький лишний.
                Ведь все большие сыновья из маленьких повышли.
                Быть может с ними белый свет меня поставит вровень.
                А нет, родимая, ну нет не я же в том виновен.
               Что жить хочу, хочу отца признать, обнять на воле.
                Ведь я же весь в него с лица за что и люб до боли.
                Тебе приметы дороги, что никому не зримы.
                Не дай меня убереги
                Не дам, не дам, родимый!
                Не дам, не дам! Уберегу! И заслоню собою
                Покуда чувствовать могу, что ты вот здесь со мною!
                И мальчик жил, со всех сторон в тюрьме, на всякий случай
                Стеной-забором огражден и проволокою колючей.
                И часовые у ворот стояли постоянно.
                И дальнобойный пулемет на вышке деревянной.
                И люди знали. Мальчик им - родня в беде недетской.
                Что виноват, как все, одним - что крови не немецкой.
                И мальчик жил. Должно быть он недаром по природе.
                Был русской женщиной рожден, возросшей на свободе.
                Должно быть, он среди больших и маленьких в чужбине.
                Был по крови крепыш-мужик, под стать отцу мужчине.
                Он жил да жил. И всем вокруг, он был в судьбе кромешной.
                Ровня в беде, тюремный друг, был свой – страдалец здешний.
                И чья-то добрая рука в постель совала маме
                У потайного огонька в золе нагретый камень.
                И чья- то добрая рука в жестянке воду грела.
                Чтоб мать, для сына молока в груди собрать сумела.
                Старик поблизости лежал в заветной телогрейке
                И, умирая, завещал её мальцу Андрейке.
                Из новоприбывших иной гостинцем не побрезгуй
                Делился с пленною семьей последней крошкой хлеба.
                И так, порой полумертвы - у смерти на примете.
                Все ж дотянули до весны живые мать и дети.
                И мать с детьми могла тогда подчас поверить в чудо.
                Вот ваш отец придет сюда и нас возьмет отсюда
                Могло пригрезиться самой в надежде и тревоге
                Как будто он спешит домой да припоздал в дороге.
                И на дорогах фронтовых мы на дощечках сами
                Самим себе, кто был живым , как заповедь писали
                НЕ ПОЩАДИ ВРАГА В БОЮ!
                ОСВОБОДИ СЕМЬЮ СВОЮ!

                Я эту собаку запомнил как человека
                Было то в 44-ом зимой.
                Игрался спектакль, охота XX века
                Перед шеренгой, застывшей от страха немой.
                У коменданта была привязанность к догам
                И был экземпляр – казался слоном среди всех.
                Даже эсэсовцы боялись верзилу – дога
                И вот этот зверь шагнул величаво на снег.
                И вывели смертника, стоял мальчишка продрогнув.
                Куда там бежать, он давно ослабел.
                Комендант наклонился, подал команду догу
                И тот в два прыжка расстояние преодолел.
                Обнюхав смертника, прошелся спокойно рядом.
                Был он великолепен в размашистом легком шагу.
                Вернулся пес к коменданту. И честным собачьим
                Взглядом сказал человеку пес: «Ребенок ведь – не могу!».
                Лагфюрер пожал плечами. Ему-то разницы нету
                Раскрыл кобуру у пряжки с надписью «С нами Бог».
                Но едва сверкнула вороненая сталь пистолета
                В эсэсовское горло впился красавец дог.
                Дога четвертовали, пустив под лопасти шнека.
                Мне не найти в Сан-Пельтене свой барак,
                Но эту собаку я вспоминаю как человека.
                Единственного человека среди фашистских собак.

              С восходом солнца шумят бараки. Конвой у входа, а с ним собаки.
              «НАХ АУСЕН» команда, здесь любят парады. Глядят жандармы из-за ограды.
               Сейчас начнется фарс наш обычный. Смотри на тучи, как фантастичны
               Как дым красиво вьется над крышей. Десятницы, вверх номер, выше
                И марш рядами через ворота. Старый и малый, всех ждет работа
                Худых и толстых, всех кирка любит Дорогу знаешь – через блокфюрерштубе.
                Трепы, ботинки, ботинки, трепы. Идут к работе глупой, нелепой.
                Парадным маршем под лай собаки: немцы, французы, чехи, поляки.
                Копать окопы. Зарыть окопы. Внимание – с нами страны Европы.
                Так начинай обычный путь Иди вперед. Дурой не будь.
                Кто отстает? В ногу! Вперёд! И снова день один пройдет.
                И год пройдет сожми кулак И снова в путь, равняй свой шаг.
                И ничего, что натощак И под дождем, равняй свой шаг.
                Эта муштра в крови у нас. Эй не зевай – получишь в глаз.
               Смотри не плач здесь слезы - блажь. А продолжай трагичный марш.
               Желанье, мысль ты должен гнать Стройся по пять, стройся по пять.
               Оркестр дает привычный такт. Усвой один обычный факт.
               Что звук глухой всегда в ушах То барабан. Гони свой страх.
                Как камень глух и нем, как сфинкс. Шагай же – линкс, линкс, линкс.
               Дахау, Освенцим, Гузен, Маутхаузен Все за ворота, маршем «НАХ АУСЕН»
               На истребление уводят в поле. Муку сменяет новое горе.
               Лесом вдоль луга и крематория. Ваша победа, ваша виктория.
               В снег, по болотам, в грязи шагая. Это удача ваша большая.
               Вы бы весь мир погрузили в вагоны. Вы бы хотели сжечь миллионы.
               Но миллионы, помните это с другою мыслью встают с рассветом.
               И маршируя здесь, под конвоем. Шествие видят сейчас другое.
               И в каждом сердце звуки напева. Мечты грядущего – левой, левой.
               Поверь придет наш Первый Май Прекрасный Май, Свободы Май.
               За горе свое миллионы вдов пойдут в такт песни, песни без слов.
               За боль и кровь всех этих лет придется вам держать ответ.
               Да он пробьет возмездья час Когда судить мы будем вас.
               За этот марш – бить и терзать И так же оркестр будет играть.
               Будете выть, что тяжело А мы назло, а мы на зло.
              За кровь и слезы этих лет Придется вам держать ответ.
              За столько мук, за столько слез Вам в грудь – клинок, вам пулю – в мозг.
              За каждый стон, за каждый крик. Вам в лоб – свинец. Вам в сердце – штык.
              За столько горя, плача, слёз. Палач пусть сдохнет словно пес.
              Что б радостно вздохнул весь свет сотрем фашизма всякий след.
              И вот тогда остыв от гнева Споем свободно – левой, левой.
         
           Лишь глаза закрою в русском поле. Под Смоленском, Псковом иль Орлом.
           Факелы отчаянья и боли обдают сжигающим теплом.
           Пар идет от стонущих деревьев, облака обожжены вдали.
           Огненным снопом моя деревня медленно уходит от земли.
            Где в неземном огненном тумане. На кроваво-пепельных снегах.
            Словно в бронзе замерли славяне Дети, дети плачут на руках.
            Плачут дети, женщины рыдают. Лишь молчат угрюмо старики.
               И на снег неслышно оседают крупные раскинув кулаки.
               Сквозь огонь нечеловечьей злобы лёгонький доносится мотив.
               Оседают снежные сугробы, человечью тяжесть ощутив.
               Вот и все. И мир загробный тесен. Там уже не плачут, не кричат.
               Пули, как напев тирольских песен до сих пор в ушах моих звучат.
               До сих пор черны мои деревья и хотя прошло немало лет.
               Нет моих ровесников в деревне, нет ровесниц. И деревни нет.
               Я стою один на снежном поле. Чудом уцелевший в том огне.
               Я давно неизлечимо болен памятью о проклятой войне.
               Время, время, как летишь ты быстро. Словно ливень с вечной высоты.
               В Мюнхене и Гамбурге нацисты носят, как при Гитлере кресты.
               Говорят о будущих сражениях, и давно не прячут от людей
              На крестах - пожаров отражение, кровь невинных женщин и детей.
               Для убийц все так же солнце светит. Так же речка в тростниках журчит.
              У детей убийц родятся дети. Ну а детям мир принадлежит.
              Мир – с его тропинками лесными,с тишиной и песней соловья
              С облаками белыми сквозными, с синью незабудок у ручья.
               Им принадлежат огни заката. С ветерком, что мирно прошуршал.
              Как моим ровесникам когда-то, этот светлый мир принадлежал.
              Им принадлежали океаны луговых и перелесных трав.
              Спят они в могилах безымянных мир цветов и радуг не познав.
              Сколько их, убитых по программе ненависти к Родине моей.
              Девочек, не ставших матерями, не родивших миру сыновей.
               Пепелища поросли лесами под Смоленском, Псковом иль Орлом.
               Мальчики, не ставшие отцами четверть века спят могильным сном.
               Их могилы не всегда укажут, потому что сердцу тяжело.
               Никакая перепись не скажет сколько русских нынче б быть могло!
               Лишь глаза закрою в русском поле. Под Смоленском, Псковом иль Орлом.
               Факелы отчаянья и боли обдадут сжигающим теплом.
                Тает снег в печальном редколесье, и хотя леса мои молчат.
                Пули, как напев тирольских песен до сих пор в ушах моих звучат.
               
                Их расстреляли на рассвете, когда вокруг светлела мгла.
                Там были женщины и дети. И эта девочка была.
                Сперва велели им раздеться и встать затем ко рву спиной
                Но прозвучал вдруг голос детский. Наивный, чистый и живой
                «Чулочки тоже снять мне дядя?» Не осуждая, не браня.
                Смотрели прямо в душу глядя трёхлетней девочки глаза.
                «Чулочки тоже?» - и смятением, на миг эсэсовец объят.
                Рука сама собой с волнением, вдруг опускает автомат.
                Он словно скован взглядом синим, и кажется он в землю врос
                «Глаза, как у моей дочурки» - в смятенье сильном произнёс.
                Охвачен он невольной дрожью, проснулась в ужасе душа.
                Нет! Он убить её не может …. Но дал он очередь спеша.
                Упала девочка в чулочках. Снять не успела, не смогла.
                Солдат, солдат, а если б дочка вот здесь, вот так твоя легла?!
                Ведь это маленькое сердце пробито пулею твоей
                Ты человек?! Не просто немец?! Или ты зверь среди людей?!
                Шагал эсэсовец угрюмо, с земли не поднимая глаз
                Впервые может эта дума в мозгу отравленном зажглась.
                И всюду взор струится синий. И всюду слышится опять.
                И не забудется отныне — ЧУЛОЧКИ ДЯДЯ ТОЖЕ СНЯТЬ?!

                Слушайте!  Слушайте! Вражеский топор вбит в избы венец!
                А ты встань-повстань, старый мой отец!
                И к плечу плечом, не ступить назад
                А ты встань-повстань, раненый мой брат!
                Осветилась ночь, сея смерть вокруг
                А ты встань-повстань, раненый мой друг!
                Над родным жнивьём бешеный огонь
                А ты встань-повстань, мой усталый конь!
                Словно смертный вздох, чёрный дым — столбом
                А ты встань-повстань, мой сгоревший дом!
                Стук копыт, да вой — копья до небес
                А ты встань-повстань, мой спалённый лес!
                Свищут тучи стрел, всё вокруг паля
                А ты встань-повстань русская земля!
                Ликом грозным встань, солнца на восход
                А ты встань-повстань вольный мой народ!

                Я весь свой век жила в родном селе
                Жила, как все, работала, дышала
                Хлеба растила на родной земле
                И никому на свете не мешала
                И жить бы мне спокойно много лет
                Женить бы сына, пестовать внучонка.
                Да вот поди ж нашелся людоед
                Пропала наша тихая сторонка
                Хлебнули люди горя через край
                Такого горя, что, не сыщешь слова
                Чуть что не так – ложись и подыхай
                У немцев все для этого готово.
                Чуть что не так – петля и пулемет.
                Тебе беда, а им одна потеха
                Притих народ, задумался народ
                Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
                Бывает, соберемся, словно пни молчим.
                Что говорить, у всех лихая чаша.
                Присядем, друг на друга поглядим
                Слезу смахнем и вся беседа наша
                Замучил гад, замордовал, загрыз
                И мой порог беда не миновала.
                Забрали все. Одних мышей да крыс
                Забыли взять, и все им было мало
                И вот опять, опять прикладом в дверь
                Встречай старуха свору их собачью
                Какую ж это думаю теперь
                Придумал изверг для меня задачу
                И он придумал – убирайся вон
                Не то грозит раздавим словно муху
                Какой же это говорю закон
                На улицу выбрасывать старуху.
                Тут все мое, я тут весь век живу
                Обидно мне, а им того и надо
                Не сдохнешь мол и со скотом в хлеву
                Ступай туда. Свинья мол будет рада.
                Что ж говорю, уж лучше бы свинья
                Она бы так над старой не глумилась
                Да нет её, и виновата ль я
                Что всех свиней сожрала ваша милость
                Озлился гад, и ну стегать хлыстом
                Избил меня и в чем была отправил
                Из хаты вон, спасибо и на том
                Что душу в теле все-таки оставил
                Пришла в сарай, уселась на бревно
                Сижу одна, раздета и разута
                Приходит ночь, становится темно
                И нету мне на всей земле приюта
                А в хате слышу шумно за стеной
                Закрыли ставни, что б не видно было.
                А в хате слышу, пир идет горой
                Стучит, кричит, гуляет вражья сила
                Нет думаю, куда-нибудь уйду
                Не дам глумиться над собой злодею
                Пока тепло, авось не пропаду
                А может быть и дальше уцелею.
                Но знать, в ту ночь счастливая звезда
                Взошла и над моею головою
                Затихли немцы, спит моя беда
                Храпят гадюки в хате с перепою.
                Пора идти, а я все не могу
                Целую стены, словно помешалась.
                Неужтоль все пожертвовать врагу
                Что тяжкими трудами доставалась
                Неужтоль старой, одинокой мне
                Теперь навек с родным углом простится
                Где знаю, помню каждый сук в стене
                И как скрипит какая половица
                Неужто ль лиходею моему
                Сиротская слеза не отольется?!
                Уж если так, то лучше никому
                Пускай добро мое не достается!
                Уж если край до этого дошел
                Так будь, что будет – лучше или хуже
                И я дубовый отыскала кол
                И крепко дверь притиснула снаружи
                А дальше, дальше спички в ход
                Пошел огонь плести свои плетенки
                А я через калитку в огород
                В поля, в луга, на кладбище, в потемки
                Погоревать к покойнику пришла
                Стою перед оградою сосновой
                Прости старик, что дом не сберегла
                Что сына обездолила родного
                Придет с войны - а тут ни дать ни взять
                В какую дверь стучаться – неизвестно
                Прости сынок! Но не могла ж я стать
                У сволочей скотиной бессловесной
                Прости сынок! Забудь родимый дом
                Родная мать его не пощадила
                На все пошла, но праведным судом
                Злодеев на погибель осудила
                Жестокую придумала им месть
                Живьем сожгла, огнем сжила со света
                Но если только бог на свете есть
                Он все грехи отпусти мне за это.
                Пусть я стара и пусть мой волос сед
                Уж раз война, так всем идти войною
                Тут подошел откуда-то сосед
                С ружьем в руках, с котомкой за спиною
                Он осторожно поглядел кругом
                Подумал молча, постоял немного
                Что ж – говорит – Антоновна, идем!
                Видать теперь у нас одна дорога
                И мы пошли, сосед мой впереди
                А я за ним заковыляла сзади
                И вот теперь полгода уж поди
                Живу в лесу у партизан в отряде
                Варю обед, стираю им белье
                Чиню одежду, не сижу без дела
                А то бывает, что беру ружье
                И это здесь я одолеть сумела.
                Не будь я здесь – валяться мне во рву.
                Но уж теперь, коль вырвалась из плена
                Своих врагов я всех переживу
                Уж это - ТАК! Уж это - НЕПРЕМЕННО!

                Клинок с чеканной рукоятью тяжел на поясе твоем
                И сапоги покрыты пылью, ты утомлен, войди в мой дом.
                И шелковое одеяло я постелю желанный мой
                Омыть и кровью и слезами успеешь грудь земли сырой.
                И голос молодой хозяйки немецкий услыхал майор.
                Он в дом вошел, дверями хлопнул и смотрит на неё в упор.
                Кто ты, красавица, не знаю но ты годишься для любви.
                Обед готовь, достань мне водки и поскорей в постель зови.
                Сварила курицу хозяйка и водку льет ему в стакан.
                Глазами масляными глядя майор ложится, сыт и пьян.
                Тогда она, покорна с виду сняв сапоги с «господских» ног
                Берет мундир серо-зеленый и разукрашенный клинок.
                И, развалившись кверху брюхом объятий сладких ждет майор
                Но вдруг он видит над собою блеск стали и горящий взор.
                Ты осквернил мой край родимый, ты мужа моего убил
                И раскрываешь мне объятья что б утолить свой подлый пыл!
                Ты пожелал, что б я ласкала своей отчизны палача!?
                Ну нет! Кто к нам с мечом приходит, тот погибает от меча!
                И до чеканной рукояти клинок ему вонзился в грудь.
                Майор, головорез отпетый закончил свой бесславный путь.
                Он угощением сыт по горло. Кровь заструилась клокоча.
                Умри! Кто к нам с мечом приходит - тот погибает от меча!

                Горят города на пути этих полчищ.
                Разрушены села, потоптана рожь.
                И всюду, поспешно и жадно, по волчьи
                Творят эти люди разбой и грабеж.
                Но разве ж то люди? Никто не поверит
                При встрече с одетым в мундиры зверьем.
                Они и едят не как люди — как звери.
                Глотают парную свинину сырьем.
                У них и повадки совсем не людские.
                Скажите, способен ли кто из людей
                Пытать старика на веревке таская.
                Насиловать мать на глазах у детей?
                Закапывать жителей мирных живыми
                За то, что обличьем с тобой не одно.
                Нет! Врете! Чужое присвоили имя!
                Людьми вас никто не считает давно.
                Вы чтите войну, и на поприще этом
                Такими вас знаем, какими вы есть:
                Пристреливать раненых, жечь лазареты
                Да школы бомбить ваших воинов честь?!
                Узнали мы вас за короткие сроки
                И поняли, что вас на битву ведет.
                Холодных, довольных, тупых и жестоких,
                Но смирных и жалких как время придет.
                И ты, что стоишь без ремня предо мною.
                Ладонью себя ударяющий в грудь.
                Сующий мне карточку сына с женою,
                Ты думаешь я тебе верю? Ничуть!
                Мне видятся женщин с ребятами лица
                Когда вы стреляли на площади в них.
                Их кровь на оборванных наспех петлицах.
                На потных, холодных ладонях твоих.
                Покуда ты с теми, кто небо и землю
                Хотят у нас взять, свободу и честь.
                Покуда ты с ними — ты враг,
                И да здравствует месть.
                Ты, серый от пепла сожженных селений,
                Над жизнью навесивший тень своих крыл.
                Ты думал, что мы приползем на коленях?
                Не ужас — ярость ты в нас пробудил!
                Мы будем вас бить все сильней час от часа:
                Штыком и снарядом, ножом и дубьем.
                Мы будем вас бить! Глушить вас фугасом!
                Мы рот вам советской землею забьем!
                И пусть до последнего часа расплаты.
                Дня торжества недалекого дня.
                Мне не дожить, как и многим ребятам.
                Которые были не хуже чем я.
                Я долг свой всегда по солдатски исполню.
                А если уж смерть выбирать нам друзья,
                То лучше, чем смерть за родимую землю
                И выбрать нельзя.

                Святое грозное пламя отмщения
                Бушуй в груди!
                Родная земля - за нами,
                Земля врага впереди.
                За горе, за все страдания,
                Что видел наш милый дом.
                Плати по счетам Германия,
                МОЛИСЬ! ПО ТЕБЕ ИДЕМ!

                Хрустит чужое под ногой стекло и черепица.
                Вдали за нами край родной, земли родной граница.
                Да, мы других, чем ты, кровей. Другой земли солдаты.
                И мы сегодня по твоей земле идем с расплатой!
                Как занялся огнем твой дом ты увидал впервые.
                А нам тот запах так знаком, что дым тот очи выел.
                И память,боль – на том стоим. Она не убавлялась.
                Она от мертвых нам, живым в пути передавалась.
                И тот, кто нынче приведен в твои края войною
                Двойною ношей нагружен, а может и тройною.
                И мы не с тем сюда пришли, что б здесь селится хатой.
                Не надо нам твоей земли, богатств твоих проклятых.
                Нас привела сюда нужда, неволя – не охота!
                Нам нужно раз и навсегда свести с тобою счеты.
                И мы тревожим чуждый кров священной мести ради.
                И суд наш страшен и суров. И места нет пощаде!
                И не у нас её проси - мы будем мертвых глуше.
                Проси у тех, чьи на Руси сгубил безвинно души!
                Проси у тех, кого ты сжег! Зарыл в земле живыми!
                Не шевельнется ли песок притоптанный над ними?!
                Проси у тех, кому велел самим копать могилу!
                Проси у тех, кого раздел в предсмертный час постылый!
                Проси у девочки у той, что в дула ружей глядя
                Спросила с детской простотой – Чулочки тоже, дядя?¬
                У той, худое тельце чье у края рва поставил!
                Проси пощады у неё! А мы прощать не в праве!
                У нас оглохшие сердца К твоим мольбам бесстыдным!
                Мы суд исполним до конца! А после будет видно!

                Но те, кто в землю полегли твою судьбу уберегли
                Они горели в самолетах в окопах мерзли на снегу
                В морях тонули и болотах и смертью смерть несли врагу
                Вот с окровавленной повязкой швырнув на землю автомат
                Встает солдат с тяжелой связкой противотанковых гранат
                Под кенигсберсгим небом серым, в порыве яростном встает
                Навстречу «тиграм» и «пантерам» сквозь смерть в бессмертие идет
                Сказав живым «НАЗАД НИ ШАГУ!»  И был смертелен каждый шаг
                Пока над куполом рейхстага не взвился наш - Советский Флаг!

                Скворцы! Над сквером пролетая спешат в поля, навстречу дню
                С цветами женщина седая приходит к вечному огню
                С её плечей, худых и старых спадает траурная шаль
                В сухих глазах её усталых надежда, гордость и печаль
                Она идет к могиле сына с цветком единственным в руке
                Он пал в бою у стен Берлина со струйкой крови на виске
                С пустой катушкой телефонной, с кирпичной пылью на плечах
                С пилоткой потной под погоном и словом «МАМА» на устах
                А день все радостней и краше, все выше в небе облака
                И вырывается из чаши огонь, зажженный на века!