Калейдоскоп 1 часть. Глава 3. Первый год у бабушки

Глава 3. У бабушки Фени
    
Бабушка Феня настоящая, сухонькая, согнутая, почти горбатая, но чернобровая, улыбчивая, в белом платочке и фартуке.
Здесь в Татарии брат пошел во второй класс.
Родители нигде не могли устроиться так, чтобы нас забрать в ближайший райцентр, уже чувашский, зимовали у бабушки, но в колхоз наотрез отказались вступать, как и в родном папином селе.
Вечерами приходил одноногий сосед Егор, учил папку подшивать валенки, да и просто поговорить о жизни, войне…
Баню в глубоком широченном овраге с речушкой по колено топили по очереди, дрова привозные. Мытье семейное. После пара окатывались ледяной водой из незамерзающего ручья или выбрасывали детей в сугроб. Снежок, брошенный в маму, напугал неженку в парилке. Кажется, я получила первый и последний шлепок, хотя меня следовало уже знакомить с ремнем.
Кто-кто, а я-то знаю, что заслужила.
Ребенок каждую секунду удивляется, осознавая окружающее. Врождённая неусидчивость – путь к самостоятельности, через приключения, конечно.
Первый праздник в нашей жизни – Рождество.
Приехали младшие братья мамины, сестра с мужем и детьми!
Гостинцы!
В деревенском сельпо мы смогли купить только пирамидки засахаренных конфет без обёрток и халвы подсолнечной. А поскольку детей много, то взрослые взяли пару килограммов.
Серёге, как самому старшему, подарили глобус голубого цвета, он то и дело дёргал взрослых показать место, где они живут. Подали жаркое, дядя Лёва – Санькин папка, резал барана, говорили. Нас тоже усадили покушать и не мельтешить. Но к жирному, да еще и мясу мы не привыкли, я сползла с папкиных колен и уселась в уголке на глобус. Нет, сначала я его тоже покрутила, но что там можно понять, если еще не умела читать. Серёга погнался за мной, но я юркнула под стол, под лавкой перебежала к папке.
Попробуй тронь!
Дядя Ваня рассмеялся, самый младший мамин брат, и сказал:
– Ох и Лиса, хитренькая!
– Ну нет, еще только Лисёнок, – ответил папа и крепче прижал к себе, надув щёку для поцелуя.
Когда я чмокала папку, он шумно пыфкал, как ёжик. Мамуля отмахивалась от нашего дурачества.
В горнице вдоль столов поставили широкие лавки, на них же и спали дети и гости. Под лавками мы могли легко перемещаться на четвереньках друг за другом, бабушка только успевала махнуть полотенцем, как мы исчезали с визгом.
А в морозных сенях на столе мы обнаружили халву, которую все таскали то и дело. Ну я и налопалась, что стало плохо, и на всю жизнь осталась аллергия на запах подсолнечного масла. Сожрать почти килограмм халвы без чая шестилетнему ребенку вполне под силу, просто в сельпо халва продавалась уже лежалая, подтаявшая, замороженная и размороженная не раз. Но еще не время для самовара… Самое примечательное, что чай пили из блюдца и с козьим молоком.
Семья в полном составе после войны еще не собиралась. Почти в полном. Дед Иосиф погиб в августе сорок первого. Самая старшая сестра Клавдия всё молилась о смерти, застудилась на рытье окопов, умерла следом за дедушкой и бабушкой, опухших от голода во время войны. Но за столом о них говорили как о живых. И вновь переключались на маму.
Разумеется, они сокрушались о ее судьбе, она была старше всех, ей больше всех и досталось. Голод, тиф, война, сорок седьмой.
Далее все замолкали…
Дяди, тёти, двоюродные братья, сестрёнка, подружки – это тоже открытие, что мы не одиноки в этом, чуть более родном мире. Правда школа находилась в соседнем селе и на татарском языке, которого я не понимала. Одна учительница одновременно вела уроки сразу в нескольких классах. На первых партах – первоклашек трое, следом – второклашки – один-два ребенка, и так  далее. Восьмиклассникам давали задание по учебнику, затем также семиклассникам, задача на доске для шестого класса. На другой доске малышне переписывать буквы и цифры. Всего учеников было человек двенадцать. И я могла сидеть и рисовать за партой, если бы не шумела и  не пищала, что далеко идти.
Я не была дурочкой, но брату казалась очень непонятливой. Что ж, мне всего шесть лет! О том, что брат обладал феноменальной памятью, я убедилась пятьдесят лет спустя, когда он привел какой-то закон физики из восьмого класса, который никто в компании нашей вспомнить не мог. «Доценты! Аспиранты! Двоешники!» – возмущался он всеобщей беспамятности, утверждая, что он даже помнит, как его везли в моторной лодке из роддома, как холодные брызги попадали на лицо. Родители смеялись, говоря, что так и было, всё сообщение по Камской ГЭС было по воде, просто он запомнил переезд с лесоповала на Воткинскую стройку.
Весна в деревне примечательна посадкой картошки, никаких помидор-огурцов здесь не сажали, а деревьев нет, то есть росла одна ива в овраге у колодца. Колхоз выделял лошадь, собирались все жители и дети, от дома к дому распахивали гряды всем по очереди. Женщины и дети кидали в борозды картошку. Дойдя до конца деревни, лошадь вели к началу и запахивали разложенную картошку. Точность борозды отработана десятилетиями, стройные ряды заканчивались у обрыва. Что-что, а межи блюли строго. Удивительно, но бабушке Фене всегда кто-то помогал из соседей, когда дети разъехались, а она совсем сгорбилась и дальше двора не ходила.
А вот следующую зиму зимовали мы с бабушкой вдвоем. Родители устроились в чувашском райцентре, там была школа и на русском языке, брата Серёгу забрали.
В буран деревню замело по крыши. Три дня первобытной тишины, матовые стёкла окон. В сенях даже стало теплее.
В высоком шкафу, на самой верхней полке стояла ярко-зеленая коробочка. Я добралась до нее, вскрыла уголок и сыпанула себе полный рот порошка какао. Дыхание перехватило, слёзы катились градом. Если бы я попробовала сделать вдох, я бы окончательно задохнулась.
Я замерла. Словно кто-то приказал мне: «Выдохни!».
После нескольких «кхы-хы-хых» я зачерпнула воды из ведра ладошкой, смочила рот, чудом прокашлялась, долго размывала забитый порошком какао нос. Раздышавшись, я растащила хрупкое нагромождение лавочки, стульчика и табуретки, вернулась в дом с водой для самовара. Бабушка била поклоны. По ее молитвам Ангел-хранитель бережет меня по сей день.
Оказалось, что бураны здесь – обычное дело. Мы не могли открыть дверь, потом нас откопали. По крутой тропинке вверх я выбиралась на улицу, накатанная санями дорога шла выше крыш домов.
Ослепительная роскошь!
Снега на просторах степей искрились на солнце. Мы вырезали пластины наста, набивали ведерки снега. Мы пили снежную воду! Строили ледяные замки и устраивали пиршества снежной королевы. Собиралась куча-мала кататься на санках, в такой кутерьме мне досталось палкой по переносице, но кто в детстве обращает на это внимание. Я была курносой в маму, но небольшая горбинка украсила мой профиль, замеченный только папой.
Пасха!
Первого гостя в доме сажают на подушку, чтобы куры хорошо неслись. Разговение, все угощаются, поздравляя каждую семью, меняясь пасхальными подарками – крашеными яйцами.
Снег еще не стаял, но скоро распутица.
На Троицу собирается колоритный сабантуй в соседнем селе, мы с родителями тоже идем на праздник народного гуляния. На костре варят шурпу в огромном котле – называется казан. Женщины в ярких юбках с рядами блестящих кружочков на груди. Монисто называется.
Оказывается, у бабушки тоже было монисто, но они его проели. Я не понимаю, как можно грызть железные бляшки. Мама смеется, золото меняли на муку. Это золотые монеты, нанизанные как бусы, национальное украшение женщин. Татары бывают крещённые, а через три села живут некрещённые татары, у них всё иначе.
Пир в складчину на траве, веселые приветливые лица, люди раскидывают скатерти полукругом, смотрят на смельчаков, пробующих купаться в извилистой реке. Здесь есть старые ивы, сказочно зелено, а нам непривычно легко под гармошку и коробейников. Пляшут барыню, поют Катюшу, валенки да валенки.
Папа не выдерживает сердечного гостеприимства, выкидывает коленца вприсядку, выводит в круг маму и меня, добавляет в многоголосье опасную частушку об усатом, задорно подхваченную и добавленную местными словечками.
Я знаю, что мама шикает на папу, но его унять невозможно. Мы валимся на траву, хохочем до слёз. Нас то и дело обнимают, целуют, любят и жалеют. Это приятно и непривычно.
По дороге домой мама поясняет папе, не мне же шестилетней непоседе, что в этом селе председателем был хитрый татарин, у которого никто не пострадал и с голоду не умер, даже храм остался цел! Он умел уговаривать. А в русской деревне правил трус, сам до последней крошки выгребал зерно, поморил голодом народ. Она в четырнадцать лет уже работала в конторе, возила сводки в райком. Однажды чуть не замерзла в метель, лошадь спасла, вывела к жилью…
Ильин день.
Обычай обливать друг друга водой в засушливом краю приводил в восторг детей, не привычных к уличным шалостям. Мы никогда не были в коллективе, всегда при маме, она всегда была рядом. Мы жили в ожидании папы, который всегда работал где-то далеко, порой ездил на велосипеде по двадцать пять километров на работу.
При скудости деревенского жития дом бабушки был новым, с железной крашеной крышей, у нас водились конфеты, родители оставляли деньги на баловство, что привлекало друзей. У меня всегда были альбомы и цветные карандаши. Я рисовала принцесс, раздавая подружкам зарисовки для раскрашивания.
Так я начинала верховодить, рассказывая сказки подружкам под каждую картинку.