Калейдоскоп 1 часть Переезды. Глава 4. Родные

Глава 4. Родные

Тамбовский дядя приехал в отпуск, тетя Галя и брат Игорёк очаровали меня. Дядя Петя воспитывал нас, ведя через овраг, поле, к большой речке на рыбалку. Братец Серёга всё время спорил с ним, а родной сынок пародировал отца за спиной, мы хихикали.
Но зато я узнала, почему снега с полей размывают в половодье овраг, что мост  в пологом конце деревни скоро рухнет, и прервется всякая связь с цивилизацией, что только здесь есть редкая цветная глина, поэтому овраг не зарастает, что глыбы соляные специально оставлены для скотины на пастбищах.
Колодец тоже здесь, в овраге. Я училась подниматься с детским коромыслом по крутой тропинке вверх, держа осанку, не проливая ни капли. Братья обгоняли несколько раз с вёдрами в руках.
Очень пустынная местность, ни кустика, ни деревца.
«Это Хиросима», – называл свою деревню дядя Петя.
Что это значило, я еще не могла знать.
Мы собирали молодую крапиву, суп казался очень вкусным. Десяток скудных картофельных гряд, затем двор с курами, щипучими гусями, овцами, хлев, курятник, сарай с погребом и жерновами в углу, затем уже дом и выход на улицу. По десять домов в два ряда – вот и вся деревня.
Жернова – два каменных круга, привлекали внимание мальчишек в пустом амбаре, в центре была дырка, куда засыпали зерно, а сколько ни пытались потянуть за ручку с краю верхнего круга, сдвинуть не удавалось. Зато было понятно, из каких сусеков можно наскрести на колобок, как в сказке.
– А сынок-то у тебя упрямый, как хохол, – начал дядя Петя за обедом, рассказав, чем занимались дети.
– Хохлы семижильные, жадные на работу, да и женщины запрягаются, как лошади. Вот мы и уехали из теплых краев, – заключила мама.
Родственники, съезжаясь у бабули, постоянно виноватили маму... Папа наблюдал без эмоций. Конечно, скороговорки на татарском языке мы не понимали, но эта тарабарщина была нашей семьей. Можно объяснить скулёж родных, но никто не хотел помнить беды.
Молчание и сострадание – лучшие лекари души.
И вновь волна причитаний «Боже мой, Боже мой, Боже мой» прокатывалась за столом.
Будучи взрослыми, пересматривали первые цветные фотографии, сделанные дядей, и поражались силе родственных чувств. Они переписывались всю жизнь, съезжались у бабушки – непременно с детьми: кто из Польши, кто из Германии, кто из соседней области.
Вот и мои родители после долгих скитаний вернулись в дом отчий. Черты лица резкие, словно гримаса боли застыла на них. Может быть, это чрезмерная худоба делала лица черными, словно от горя.
Через год-другой горестные складки расправились, глаза ожили светом.
То лето было холодным и ветреным, с младшим братом Санькой мы гоняли гусей к воде в обход оврага по стерне. Вернулась я вся зарёванная, царапины на ногах саднили. Бабушка согрела воды, помыла мне ноги с хозяйственным мылом, боль утихла. Она разделила нам вареное яйцо на двоих, налила козьего молока. Чай мы пили из самовара, непременно из блюдца, вприкуску с колотым сахаром.
Через нашу деревню часто проходили богомолки из дальних сёл, не только чаёвничали, но и ночевали в сенях по несколько дней. По сути, это были нищенки, бродили по деревням, кто что подаст, кто приютит на время, она им новости расскажет, кто где помер, кто женился… И, похоже, так всю жизнь бродили неприкаянные старухи, побирались по церквам.
Баба Феня держала для них отдельную посуду и постель, давала копеечку, явно жалела и знала их по прежней жизни. Но, увидев в окне такую гостью, предупреждала, что гостинец от них взять нужно, но ни в коем случае не есть ни конфеты, ни яблоко, а то заболеешь… И действительно старушки, покопавшись в юбках, находили подтаявшую карамельку и непременно угощали ребенка. Сколько бы они ни рассказывала о прошлом, ничегошеньки мы, внучата, не понимали.
За шишками для самовара мы собирались в дальний поход, кто-то из старших деревенских подростков вел нас, рассказывая страшные байки.
Или одноногий дядя Егор, заводил свою инвалидную машину с ручным приводом, детвора облепляла открытый кабриолет, и мы пылили по дороге к речке, где он пересчитывал мелюзгу и просил старших не очень-то пускать нас в воду, только по песочку разрешал строить замки.
А в знойные сумерки у своего дома дядя Егор усаживался на лавочку, играл на гармошке, и пяток девчат с Великом в придачу отплясывали, размахивая платочками, ухая и припевая с неприличными словами, благо мы «охальников» не понимали, а ноги сами ходили ходуном, так хотелось тоже сплясать. Мало было народу в деревне.
Но скучать мы не умели, дел хватало.
Во дворе надо было подметать и смотреть за цыплятами, наносить воды себе и овцам, сходить за хлебом, поиграть с соседскими Светками. Они хоть и были старше меня, но не чурались, слушали о других местах, где мы жили, что там растет, и втайне завидовали нашим переездам.
Ранняя самостоятельность проявилась не только в проказах. Страшно болели передние коричневые зубы, испорченные сладким. Я уродилась в папу, мама не могла даже представить зубной боли. Заговоры бабушки помогали до следующей конфеты. Зубы заговаривать она умела не в переносном смысле. Тогда я смело отправилась в медпункт, медсестра Зоя шутила с Великом, который и выдернул молочные зубы чуть ли не плоскогубцами. Мне подарили за смелость значок с красным крестиком.
Так я училась хвастаться и задирать нос.
Тем же летом нас прививали от оспы, я не боялась белого халата, может быть, потому что эта Зоя часто приходила к бабушке подремать в сенях на раскладушке. Затем прокатилось поветрие ветрянки среди детей, на моём подбородке Зоя нарисовала три точки зеленкой и отправила играть, снабдив коробочками из-под лекарств.
Мнимая безнадзорность будоражила мое воображение, но свобода – всегда относительное понятие.
Счастливое неведение детства, бесстрашный полет в познание окружающего.
Родной брат удивлялся, ну почему я помню всякие глупости, но не помню, как мы самовольно ушли в соседнее село к двоюродной бабушке, там, в большом магазине, продавались пряники, яблоки, конфеты. Нас почему-то знали, с нами здоровались, что сильно его поразило.
Сестру бабушки я помню. Высокое крыльцо, широкие ворота, конюшня была когда-то, но вроде бы это мы с мамой навещали ее.
Я знаю от мамы, что бабушки после замужества не общались, была еще одна сестра, вышедшая за белого офицера, а эта – за красного командира. А еще за домом был пруд и огромный сад, но комсомольцы спустили пруд, и кулацкий сад смыло в овраг. И еще я запомнила, что оба наши дедушки не вступали в колхоз, семьи родителей называли единоличниками.  Поэтому землю под огород урезали, обложили налогами, взрослые дети присылали деньги, а выжившим старикам пенсий не полагалось. Поэтому главное богатство человека в детях.
Был еще родной брат бабушки Фени – дед Николай Краснов, уехавший до войны строить метро. Ему-то повезло, а вся деревня перед войной получила птичьи фамилии: Воробьевы, Птицины, Синицины. До войны старый почтальон знал всех по старым фамилиям, письма с Севера приходили дедушке и бабушке, а вот точно фамилию мама вспомнить не смогла. То ли Благоразумовы, то ли Благообразовы. Баба Феня осталась Кудрявцевой по мужу, нашего деда Иосифа не тронули, так как он был приёмным сыном, взятым в богатую семью из Казанского приюта, фамилию дали ему за рыжие кудряшки. Как предполагала мама, что после погромов еврейский ребенок мог попасть в приют. Чужих детей не бывает, так было принято.
Почтальон умер, а новый не мог знать по старым фамилиям.