Сны о музыкантах

Мне снились великие советские музыканты. Я буду называть их только по имени, хорошо? Они давно уже умерли и, может быть,  вовсе не хотели бы снова оживать в чьих-то сумбурных снах…

Странная мысль?!  Ну, ладно, все равно: лучше по имени!


ЭМИЛЬ

В сквере на Автозаводской улице есть клумба. Я знаю ее много-много лет,  с моего самого малого детства!! Рядом с клумбой стоит скамейка.

Я сижу на скамейке и любуюсь на красные осенние петуньи.

К скамейке подходит и садится рядом со мной плотный пожилой гражданин в кепке. Он тоже смотрит на цветы. Он, как и я, любит цветы, и, следовательно, любит также и музыку.

Связь музыки и цветов понятна даже без слов. А слова, рассказывающие о том, что вполне понятно без них, только портят своей риторичностью прелесть общения с незнакомцами на скамейке в осеннем сквере!

Впрочем, этого человека я знаю давно, по-моему, не меньше, чем клумбу! Просто узнавание всегда запаздывает, отстает от скорости событий!

Ничего! Главное, что я узнал вас, Эмиль!

Эмиль — пианист-виртуоз. В честную эпоху, в державе истинных гениев, в дни концертов Эмиля у Консерватории или у Зала Чайковского дежурила конная милиция: столько было желающих его услышать!

Музыке в его исполнении внимали, затаив дыхание, и долго не желали отпускать творца со сцены, аплодируя ему стоя.

А здесь, на сквере, — он похож  на доброго рассудительного пенсионера. Ему известно обо всем на свете. Ведь возраст это необходимая, хотя и не всегда достаточная плата за приобретенный опыт, за победы и поражения, успехи и неудачи, за триумфы и профессиональные болезни.

Эмиль знает обо мне все. Его доброта беспредельна, бескорыстие и терпение — бесконечны. Он с удовольствием позанимался бы со мной и даже не поморщился бы ни разу! Но…

Жаль, что мы не встретились наяву!

А во сне он просто смотрит на меня добрыми лучистыми глазами, словно хочет внушить надежду и веру в мои собственные силы!

Я с благодарностью принимаю его простые советы:

"Надо работать каждый день. Источник вдохновения — труд и только труд. Муза летит прочь от унылых и ленивых дилетантов!

А что вы хотите! Все дамы таковы! Не любят они лентяев!

Важно научиться радоваться малому. В искусстве нет малых и больших шагов; нет даже понятий «меньше» и «больше»!

Просто будьте благодарны каждому дню! Каждому звуку! Каждому верному движению руки, каждому прикосновению пальцев к клавишам инструмента.

Будьте верны радости.

Помните о Бахе и Моцарте, о Бетховене и Глинке. Они тоже пробивались к звездам через тернии, преодолевая боль, усталость, болезни и страхи!

Как они, стремитесь вперед и ввысь! Как они, никогда не сдавайтесь!"

…Я просыпаюсь почти счастливым! Голос Эмиля еще звучит в душе. Теплое присутствие друга, брата по любви к труду согревает меня этой ветреной и дождливой осенью…


ГЕНРИХ

Я иду по Никитской улице сверху вниз по направлению к Кремлю.

У меня сегодня концерт в Московской консерватории. Нет, не в том смысле, что есть билеты, и я иду слушать музыку…

Я сам должен играть!!!

Все билеты уже проданы. Меня ждут.

Сзади стучит об асфальт чья-то упрямая палка.

Я оборачиваюсь.

Генрих! Сам великий Генрих догоняет мня и шагает рядом торопливой походкой бодрого деловитого  старика.

Он спрашивает меня:

«Волнуетесь?»

«Ох, не то слово! Я от волнения даже забыл, какое произведение надо сегодня играть! Ничего уже не помню!»

Генрих вздыхает:

«Я тоже всегда сам не свой перед выступлением. Укрощение рояля! Что это за гладиаторская работа такая?»

Генрих был хорошо известен публике, кроме всего прочего, еще и бурными порывами своей артистической души! Отношения с роялями у него, в самом деле, были весьма непростыми!

Иногда во время концерта, пролетев вместе с кистью руки мимо нужных клавиш, он прерывал игру и с размаху бил по клавиатуре раскрытой маленькой ладонью, а то и кулаком, словно наказывая инструмент за непокорность Мастеру.

Раздавался ужасный звук, среди публики начиналась легкая паника: кто-то вздрагивал, вскрикивал; кто-то вскакивал и в ужасе выбегал из зала; кто-то срывался в бездну рыданий.

Распахивались двери, прибегали пожарные и билетеры, первобытный хаос на несколько минут побеждал хрупкое гармоническое мироощущение, столь обычное для музыкальных концертов.

Затем Генрих успокаивался и продолжал играть, часто совершенно бесподобно!

Мы останавливаемся у памятника Чайковскому. Генрих отвинчивает рукоятку трости и протягивает мне замаскированную в набалдашнике флягу:

«Выпейте, хорошо помогает!»

Я благодарю и отказываюсь.

Мы подходим к дверям. Вижу большое объявление. Читаю его…

Мой концерт отменили!  По "техническим причинам"!

Какая радость! Ведь я так и не вспомнил, что именно обещал сыграть на своем концерте!

…Генрих прав: что за гладиаторская работа у этих пианистов!

…Но гладиаторам было все же проще: если они промахивались, — их просто убивали. А тут ведь живым останешься… Только вот, в случае чего, даже ливень позора не смоет!


МАРИЯ

Царство Марии было не от мира сего.

Мария была бесконечна, как атом, и расширялась, как Вселенная…

У нее были глаза мыслителя. Руки работницы. Она была словно изваяна мыслью, знанием и упорным трудом пианистки…

Мария действительно жила отдельно и безраздельно царила в своих владениях.

А внешне…

А «Внешнее» ей ничуть не мешало! Она, кажется, могла играть в домашнем халате или выйти на сцену в домашних тапочках.

Ей самой, слушателям и зрителям все это было неважно. На ее высоте было уже все равно, как летать: в тапочках, в туфлях или босиком.

…Мария со мной в Нью-Йорке. Мы даем концерт в Карнеги-холле!

Здесь дирижировал Чайковский. Играли Рахманинов и Горовиц…

Сегодня играем мы.

На этот раз я хорошо помню ноты. Но появилась новая забота: только бы добраться до рояля, благородного «Стейнвея»! Ноги не слушаются  из-за волнения!

Только бы не упасть!

Если упаду, то больше уже не встану!

В моем сознании расстояние и время растягиваются... до бесконечности. Рояль едва виднеется вдали, у самой линии горизонта. Я вижу, как за ним над морем сцены медленно встает розовое солнце рассвета.

Я иду к роялю!

Иду по морю!

Иду к солнцу!

"Мария! Благослови!.."