Малоизвестные татарские разности - 326

Малоизвестные татарские разности – 326



Прим.
Цитаты из книги


Курцио Малапарте
«Капут» (Kaputt) (1944)

***

Капут (от еврейского слова Kopproth  – «жертва» или от французского Capot  – «поражение, проигрыш») – погибель, конец.
Энциклопедический словарь Мейера, 1860
Издательство благодарит Екатерину Уляшину, без поддержки которой данное издание было бы невозможно/
© Eredi Curzio Malaparte, 2015
© Федоров Г., перевод, 2015
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2015

* * *

‘’Рукопись романа «Капут» имеет свою историю, и мне кажется, что эта история будет здесь уместнее любого предисловия.
Роман я начал писать в украинском селе Песчанка, в крестьянском доме Романа Сучени летом 1941 года, в самом начале войны Германии с Россией…
…….

В небольшом болотце между рекой и дорогой лежал перевернутый советский танк. Пушка торчала из жижи, из развороченного взрывом люка выглядывала человеческая рука.

Падаль танка, она воняла маслом и бензином, паленой кожей и краской, горелым железом. Странное зловоние. Необычный запах. Новый запах новой войны. Танковая падаль тоже вызывала жалость, но непохожую на жалость к падали лошадиной. Мертвая разлагающаяся машина. Она начинала вонять, эта опрокинутая в грязь железная падаль.

Я остановился, подошел к танку, схватил танкиста за руку и попробовал тянуть. Трясина плотно держала тело, одному тащить было нелегко, хотя через некоторое время я почувствовал, что тело подается и голова медленно выплывает из грязи. Я провел рукой по лицу, ногтями снял грязь, под жижей появилась маленькая голова с пепельной кожей, черными глазами и ресницами.

Татарин, татарский танкист.

Я стал тянуть дальше, намереваясь вытащить все тело, но скоро понял, что одному мне это не под силу, трясина сильнее. Я сел в машину и продолжил свой путь по направлению к облаку дыма, коптящему небо вдалеке, на опушке голубого леса….
….

Я думал о солдатах из «Войны и мира», о российских дорогах, покрытых трупами русских и французов, думал о лошадиной падали, о запахе мертвых людей и мертвых животных, о солдатах «Войны и мира», оставленных живыми на обочинах дорог на растерзание хищным вороньим клювам. Думал о татарских всадниках, кавалеристах с Амура, вооруженных луком и стрелами, которых солдаты Наполеона звали les Amours, о неустрашимых и быстрых, наводящих ужас татарских всадниках, которые налетали из леса, терзая тылы противника; я подумал об этой древней, благородной расе наездников, которая рождалась и жила вместе с лошадьми, питалась лошадиным мясом и молоком, одевалась в лошадиные шкуры и под их сенью спала, умирала в седле и в седле предавалась земле – каждый в седле своей лошади.

Я думал о татарах Красной Армии, это лучшие рабочие-механики СССР, самые прилежные в работе, лучшие ударники и стахановцы, ударный элемент «ударных бригад» советской тяжелой промышленности.

Я думал о молодых татарах, которых три пятилетки превратили из наездников в рабочих-механиков, из пастухов – в ударников металлургических заводов Сталинграда, Харькова, Магнитогорска…
….

– Dmnule capitan[39], – сказал капрал, – если не верите мне, спросите пленного. Мы не сжигаем деревень, не делаем зла крестьянам. У нас зуб только на евреев. Это правда. Эй, послушай! – крикнул он, обернувшись в темный угол. – Разве неправда, что перед нами здесь прошли немцы?

Я тоже обернулся в темный угол.

Опершись спиной о стену, там сидел человек. Он был в форме цвета хаки, в пожелтевшей пилотке на бритой голове и с босыми ногами. Татарин. Маленькая худая голова, блестящая пепельного цвета кожа, туго натянутая на скулах, черные упрямые глаза, помутневшие от голода и усталости. Эти глаза твердо и бесстрастно смотрели на меня. Татарин не ответил на вопрос капрала и продолжал пристально смотреть на меня снизу вверх.

– Где вы его взяли? – спросил я.

– Он был в танке на площади. Мотор заглох, танк подбили, а этот продолжал отстреливаться. Немцы спешили, они ушли и оставили его нам. Их было двое. Стреляли до последнего. Одного мы убили. Этот не хотел сдаваться, остался без патронов, пришлось ломами вскрывать люк, он сидел там тихо, как мышь. Второй, пулеметчик, был мертвый. Этот – водитель. Теперь надо везти его в румынский штаб в Балту. Но здесь никто не проезжает, все грузовики едут по главной дороге, а здесь никто не появляется уже дня три.

– А зачем сняли с него сапоги?

Солдаты нахально засмеялись.

– Добрые чеботы, – сказал капрал, – взгляните, dmnule capitan, какие ладные чеботы у этих свиней русских.

Он встал, порылся в мешке и достал пару татарских сапог из мягкой кожи.

– Они одеты лучше нас, – сказал капрал, показывая свои стоптанные башмаки и рваные штаны.

– Это значит, что их родина лучше вашей, – сказал я…
…….
Пленный сидел в углу, уставясь на нас своим мутным взглядом.

– Пойдем, – сказал я ему по-русски.

Татарин медленно встал на ноги, он оказался высоким, с меня ростом, нешироким в плечах человеком с тонкой шеей. Он шел за мной, пригнувшись, рядовой Григореску следовал за ним с винтовкой наперевес.

Поднялся сильный ветер, небо было твердым, тяжелым, как чугунная плита; похожий на гул реки шум пшеничного поля поднимался и затихал вместе с ветром; время от времени раздавался треск в зарослях подсолнечника при хриплых пыльных порывах воздуха.
– La revedere, до свидания, – сказал я капралу, пожимая ему руку.

Солдаты по одному подошли пожать мне руку. «La revedere, la revedere, dmnule capitan, la revedere».

Я завел машину, выехал из села и направился по изрытой ямами, с глубокими бороздами дороге (следы танковых гусениц четко отпечатались на мягком матрасе пыльной дороги). Солдат Григореску и пленный сидели сзади, я чувствовал, как напряженный взгляд татарина буравил мне спину…
……
Пленный, которому солдат Григореску связал руки и ноги узловатой веревкой, сидел в углу между окном и шкафом. Густой, жирный смрад падали стоял в комнате. Желтый отсвет масляной лампы качался по стенам, подсолнечники в огороде поскрипывали под дождем. Солдат сидел на полу лицом к пленному, скрестив ноги и держа на коленях винтовку с примкнутым штыком.

– Noapte buna, доброй ночи, – сказал я, закрывая глаза.
– Noapte buna, dmnule capitan, – сказал солдат.

Но сон не шел. Буря неистовствовала. Грохот раскалывал небеса, неожиданные потоки света вылетали из туч, обрушивались на равнину, дождь бил по земле тяжело и жестко – казалось, с неба сыпятся камни. Оживленный дождем жирный липкий запах лошадиной падали входил в дом и стоял под низким потолком. Пленный сидел неподвижно, опершись затылком о стену, и пристально смотрел на меня. Блеклые маленькие руки пепельного цвета, связанные узловатой веревкой, безжизненно лежали на коленях.

– Почему ты не развяжешь его? – сказал я солдату Григореску. – Боишься, что сбежит? Освободи хотя бы ноги.

Солдат медленно наклонился и неторопливо развязал ноги пленного, тот пристально смотрел на меня бесстрастными глазами.

Я проснулся через несколько часов. Солдат сидел на полу лицом к пленному, ружье на коленях. Татарин полулежал, опершись затылком о стену, и пристально смотрел на меня.

– Иди спать, – сказал я солдату, вставая с кровати, – теперь моя очередь.

– Nu, nu, dmnule capitan, я не хочу спать.
– Иди спать, кому говорю.
Солдат Григореску встал, волоча по полу ружье, подошел к кровати и бросился на нее лицом к стене в обнимку с ружьем. Он казался мертвым. Серые пыльные волосы, рваная форма, разбитые башмаки. Черная жесткая щетина на лице. Он действительно выглядел мертвым.

Я сел на пол напротив пленного, скрестил ноги и сунул пистолет между колен. Татарин буравил меня своими мутными, раскосыми кошачьими глазами, стеклянными глазами мертвеца; веки под дугой бровей образовали едва заметные складки цвета сепии.

Я наклонился развязать ему руки.

Пока мои пальцы боролись с узлами на веревке, я рассматривал его руки – маленькие, гладкие, пепельного цвета с почти белыми ногтями. Они были сплошь изрезаны короткими и глубокими морщинами (кожа виделась как под увеличительным стеклом, такой она была пористой), ладони со свежими мозолями, нежные и мягкие на ощупь висели безжизненно, подавались мне как неживые, хотя я чувствовал, что это сильные, хваткие, крепкие и в то же время нежные и легкие руки, имевшие дело с тонкими механизмами, как руки хирурга или часовщика.

Это были руки молодого новобранца пятилетки, ударника, молодого татарина, ставшего механиком, водителем танка, это были руки, за тысячелетия облагороженные прикосновениями к шелковистой лошадиной шкуре, гриве и сухожилиям, бабкам и мышцам лошади, к поводьям и мягкой коже седла; эти руки всего несколько лет как оставили лошадь ради машины, кожу – ради металла, лошадиные жилы – ради приводных ремней, поводья – ради рычагов управления.

Хватило нескольких лет, чтобы молодых татар с Дона и Волги, из степей Киргизии, с берегов Каспия и Арала превратить из табунщиков в квалифицированных рабочих металлургической промышленности СССР, из всадников – в стахановцев ударных рабочих отрядов, из степных кочевников – в передовиков пятилетки.

Развязав последний узел, я предложил ему сигарету.

Руки пленного ослабли, пальцы затекли, ему не удавалось достать сигарету из пачки. Я сунул ему в губы сигарету, зажег ее, он улыбнулся.

– Благодарю, – сказал татарин по-русски и улыбнулся.

Я улыбнулся тоже.

Мы долго сидели в тишине и курили.

Запах падали наполнял комнату, сладковатый, жирный и приторный. Я вдыхал запах мертвой кобылы со странным наслаждением.

Пленный, похоже, тоже вдыхал этот запах с умиротворенным и грустным удовольствием. Его ноздри странным образом подрагивали. Тогда я понял, что вся его жизнь заключалась в его ноздрях, в ноздрях на бледном пепельном лице с раскосыми бесстрастными глазами, смотревшими на меня стеклянным взглядом мертвеца. Этот запах падали и был его древней прародиной, вновь обретенной родиной.

Древний запах его родины – это запах мертвой кобылы.

Мы смотрели друг другу в глаза, с удовольствием вдыхали тонкий, такой печальный запах, запах сладкий и жирный. Запах падали был его родиной, живой и древней; теперь уже нас ничто не разделяло, мы оба были живыми братьями в древнем запахе падали.

Принц Евгений поднял голову, обратил взгляд к двери: его ноздри трепетали, как если бы запах мертвой кобылы явился на пороге комнаты и смотрел на нас. Но это был запах травы и листьев, запах моря и леса. Уже опустилась ночь, хотя какой-то неясный свет еще мерцал в небе.

В том мертвом мерцании далекие дома Ниброплана, пароходы и парусники, пришвартованные вдоль причалов Страндвегена, деревья в парке, призрачные тени «Мыслителя» Родена и Ники Самофракийской отражались, деформируясь, в ночном пейзаже, как в рисунках Эрнста Юсефсона и Карла Хилла, видевших в своем меланхоличном безумстве животных, деревья, дома, корабли отраженными в пейзаже как в деформирующем зеркале.

– Его руки были похожи на ваши, – сказал я.

Принц Евгений посмотрел на свои руки, он выглядел несколько смущенным. У него были красивые белые руки потомка династии Бернадотов с тонкими бледными пальцами.

– Руки механика, водителя танка, ударника третьей пятилетки, они не менее красивы, чем ваши. Это те же руки Моцарта, Страдивариуса, Пикассо, Зауэрбруха, – сказал я ему.
Принц Евгений улыбнулся, слегка покраснел и сказал:

– Je suis d’autant plus fer de mes mains[40].
……
……
Было жарко, жажда сушила губы, я вдыхал мертвый запах земли, смотрел на ржавые ограждения еще оставшихся нетронутыми в тени акаций могил. Кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу. La dracu Мику, la dracu Мику со всей ее козьей растительностью.

Вокруг жужжали свирепые мухи, влажный ветерок тянулся от реки.

Время от времени с окраинных кварталов Узине, Сокол и Пакурари, от железнодорожных мастерских Николины, от рассеянных по берегам речки Бахлуй строений, от пригородов Цикау и Тараси, где когда-то было татарское поселение, доносился сухой треск перестрелки.

Нервные румынские солдаты и жандармы кричат «Stai! Stai!» и стреляют в людей, не давая времени поднять вверх руки. И это днем, еще до начала комендантского часа. Ветер раздувает кроны деревьев, солнце шлет медовый аромат. Мика ждет меня в семь возле аптеки. Через полчаса я должен вести ее на прогулку. La dracu domniscioara Мика, la dracu и коз тоже. Редкие прохожие, размахивая пропусками высоко над головами, с настороженным видом скользят вдоль стен. Что-то точно назревает в воздухе. Мой друг Кан прав. Что-то должно произойти. Чувствуется, грядет какая-то беда. Беда висит в воздухе, начертана на лицах, ощущается кончиками пальцев…
……
Яакко Леппо сидел на рояльном табурете недвижим, как татарин в седле, и сверлил де Фокса своими узкими раскосыми глазами, горящими темной ревностью: он злился, что Посол П* не пригласил его присоединиться к беседе.
Потом пробил тот опасный час, когда финн сидит, свирепо склонив голову долу, не говорит «mlianne», пьет в одиночку, будто никого нет рядом и никто его не видит, и вдруг начинает разговаривать как бы сам с собой. Марио Орано исчез, улизнул на цыпочках так, что никто не заметил, не заметил даже я, хотя и следил за каждым его движением, но Орано прожил в Финляндии два или три года и прекрасно изучил непростое искусство тайного побега из финского дома в тот миг, когда бьет опасный час. Я хотел улизнуть тоже, но всякий раз, когда мне удавалось добраться до двери, я чувствовал пронзающий мне спину холод, оборачивался и натыкался на мрачный взгляд Яакко Леппо, сидящего на рояльном табурете, как татарин в седле…
…….
Армия маршала Буденного, советского Мюрата, медленно отходила к Дону, оставляя в тылу отряды казацкой кавалерии и группы маленьких танков, которые немцы называли Panzerpferde,  бронированной кавалерией. Panzerpferde —  маленькие маневренные машины, их водители – в большинстве молодые татарские рабочие, стахановцы и ударники советских металлургических заводов Дона и Волги.

Они применяли тактику татарской кавалерии: появлялись неожиданно на флангах, наносили удар, исчезали в лесах и кустарниках, прятались в складках местности, налетали вдруг с тыла, рисуя большие спирали по жнивью и лугам.

Это была тактика chevau-lgers,  легкой кавалерии, которой мог бы гордиться сам Мюрат. Они носились по равнине, как лошади на манеже.

Но и Panzerpferde  появлялись с каждым днем все реже. Я спрашивал себя, куда подевался Буденный, куда запропастился усач Буденный с несметной армией казацкой и татарской кавалерии?..
……..

https://e-libra.ru/read/378874-kaput.html





Курцио Малапарте

***

итал. Curzio Malaparte

Имя при рождении
нем. Kurt Erich Suckert
Дата рождения
9 июня 1898[1][2][3]
Место рождения
Прато, Тоскана, Италия[4]
Дата смерти
19 июля 1957[4][1][…] (59 лет)
Место смерти
Рим, Италия[4]
Гражданство
 Италия[5]
Профессия кинорежиссёр, сценарист, журналист, дипломат, писатель, военный корреспондент, романист, эссеист, драматург
Направление роман

Награды
крест «За воинскую доблесть»[d]

Курцио Малапарте (итал. Curzio Malaparte, настоящее имя Курт Эрих Зуккерт (Kurt Erich Suckert); 9 июня 1898, Прато — 19 июля 1957, Рим) — итальянский писатель, журналист, кинорежиссёр.

Отец — Эрвин Зуккерт, уроженец Саксонии полунемецкого-полупольского происхождения, владелец ткацкой фабрики. Мать Эвелина Перелли — итальянка из Ломбардии. Учился в римском университете Ла Сапиенца. Первое стихотворение опубликовал в 1912 году. Участвовал в Первой мировой войне, был ранен и контужен, награждён за храбрость орденами Италии и Франции. С 1918 года работал журналистом. Человек авантюрного склада и анархист по убеждениям, Малапарте всегда и во всём любил идти поперёк сложившегося порядка.

Вступил в Национальную фашистскую партию в 1920 году. В 1922 году принял участие в походе Муссолини на Рим. Издавал несколько политических журналов и газет (журнал «Завоевание государства» с 1924 и др.). С 1925 года печатался под псевдонимом Курцио Малапарте (фамилия означает буквально «худая доля» и придумана в противоположность Бонапарту, чья фамилия значит «хорошая доля»: «Он кончил плохо, а я кончу хорошо», — говорил Малапарте). Параллельно политической активности деятельно участвовал в литературной жизни: вместе с Массимо Бонтемпелли основал литературный ежеквартальник «Девятисотые годы», где печатались Пикассо, Джеймс Джойс, Филипп Супо и др.

После опубликования антитоталитарного памфлета «Техника государственного переворота» (1931), в котором автор одобрительно высказывается о стратегии Ленина и тактике Троцкого, одновременно осуждая Муссолини и Гитлера, был изгнан из партийных рядов. В 1933—1938 годах находился в изгнании на острове Липари в Тирренском море. Освобожден по личному вмешательству Галеаццо Чиано. Некоторое время проработал в дипломатических представительствах, но впоследствии снова неоднократно арестовывался, отбывал срок в знаменитой римской тюрьме Regina Coeli (Царица Небесная).

С 1941 года — корреспондент газеты «Corriere della Sera» на Восточном фронте. Многие его статьи подвергались цензуре или не допускались к печати, но составили материал для будущих книг «Kaputt» (1944) и «Шкура» (1949). В 1943—1946 находился при высшем командовании армии США в Италии. Его статьи этого времени постоянно публиковались в периодике союзных стран.

После войны вступил в Итальянскую коммунистическую партию. В 1947 году поселился в Париже, где написал франкоязычные пьесы о Марселе Прусте и Карле Марксе. Интересовался маоистским Китаем, предпринял поездку туда, но вскоре заболел и был вынужден раньше времени вернуться (дневник поездки «Я в России и в Китае» был посмертно опубликован в 1958).

Умер от рака лёгкого. Свою знаменитую виллу на Капри, где в разное время гостили Альберто Моравиа, Альбер Камю и др., завещал правительству Китайской Народной Республики. Его последняя книга «Проклятые тосканцы» (Maledetti toscani) вышла посмертно.

https://ru.wikipedia.org/wiki/