Письма нашей юности ч. 7

Здравствуй, Сашка!
Вот я и дома (в смысле – в общежитии). Никого. Прочитала твое письмо. Почувствовала вдруг такую усталость… Но пока нет никого, хочу ответить тебе. Может, удастся собраться с мыслями.
О многом я могу тебе писать. Но на этот раз ты ждешь другое...
Прости, Сашка, но ловлю себя на том, что все это относится не ко мне, а к какой-то третьей. А я, твоя старшая сестра, стою между вами и смотрю вам в глаза. Ей не могу простить боль, тебе причиненную, а в твоих глазах ищу мужество. И говорю мысленно:
»Будь мужчиной, Сашка…».
А все-таки, Сашка, не совсем в это верится. Точнее, мне кажется, тут не обошлось без твоей богатой фантазии. Прости, если у меня это неделикатно получилось, но мне хочется прежней легкости в наших отношениях. Правда, хочется, как маленькой твердить: «Это не я, не я!», чтобы убедить в этом тебя и себя. Но так или иначе, думаю, что у тебя хватит сил не напоминать мне об этом.
Все не то, Сашка. Давай лучше стихи, а? Булата Окуджаву хочешь?

       Письмо Антокольскому

Здравствуйте, Павел Григорьевич!
                Всем штормам вопреки,
Пока конфликты улаживаются
                и рушатся материки,
Крепкое наше суденышко
                летит по волнам стрелой,
И его добротное тело пахнет свежей смолой.
Работа наша матросская
                призывает бодроствовать нас,
Хоть вы меня и постарше, а я
                помоложе вас
(А, может, вы моложе, а я намного
                старей)….
Ну что нам все эти глупости?
                Главное – плыть скорей…..


И еще одно, его же. Ты ведь не против?!

         Замок надежды

Я строил замок надежды. Строил - строил.
Глину месил. Холодные камни носил.
Помощи не просил.
                Мир так устроен:
Была бы надежда… Пусть не хватает сил.
А время шло. Времена года сменялись.
Лето жарило камни. Мороз их жег.
Пролетали белые сороки – смеялись.
Мне было тогда наплевать на белых сорок.
Лепил я птицу. С красным пером. Лесную.
Безымянную птицу, которую так люблю.
«Жизнь коротка. Не успеешь, дурак...».
                Рискую.
Женщина уходит, посмеиваясь.
                Леплю.
Коронованный всеми празднествами,
                всеми богами,
Строю – строю.
                Задубела моя броня….
Все лесные свирели,
                все дудочки, все баяны
Плачьте, плачьте, плачьте вместо меня…


Вот уже и ночь. Весь вечер провела с тобой.
А глаза уже спят. Привыкли в больнице к режиму…
Спи, Сашка. Не грусти.
Пиши большие письма.  Я буду их ждать.   


Здравствуй, Сашка,  здравствуй, дружище! Ну, чего ты все грустишь? И не обманешь ты меня своим бодрым оптимизмом, - я же вижу твои грустные глаза, хотя губы смеются. А я только пришла с работы, шла, шатаясь, отстояла две смены. Прочитала твое письмо и, хотя уже час ночи, взялась за ответ. Потому что мне не нравятся твои грустные глаза, еще больше не нравятся они, когда смеются губы.
Что я могу добавить к нашему спору – каким лучше быть, разумным или эмоциональным? Не знаю, Сашка. Знаю, что самое трудное – это быть самим собой. Кажется, что в последние дни я снова нашла себя, но это чувство все время ускользает от меня, и снова обвалакивает та оболочка – суммирование опыта, прочитанных книг, общественного мнения  и пр….
Продолжаю на следующий день, на работе. Вчера не выдержала, «отключилась». Правда, уже зарекалась писать близким людям на работе – это не та обстановка, где я могу легко «стать собой». Но иначе письмо затянется. Завтра опять предстоит беготня. Кроме всего прочего, братик попал в больницу. Ну, ничего, Сашок, я постараюсь настроиться и здесь.
Саша, у меня к тебе есть просьба: ты не можешь прислать мне фотографию своей матери? Мне бы хотелось немного представлять человека, который тебе так дорог. Конечно, если ты посчитаешь это возможным, я бы сразу отослала ее обратно.
Хотелось написать тебе немного о жизни, точнее,  о своем теперешнем состоянии. И оказывается, все вмещается в два слова: я устала. Кажется, что держусь на каком-то последнем дыхании, еще немного – и сорвусь. Все опротивело – работа, лица, весь этот ритм. Видимо, слишком интенсивную нагрузку  пришлось выдерживать в последнее время. Нужна пауза. Слишком большой груз ответственности – за каждое слово, за каждый поступок, за боль близкого человека, - перед любимым, перед другом, братом, перед коллективом (общественная работа). И все это в такой дозе, в такое короткое время. Я слаба для этого. По крайней мере, мне нужно передохнуть. Хочется оказаться наедине только с небом, облаками, травой – лежать на спине где-нибудь в степи, вдыхать запах полыни и плыть вслед за облаками. Хочется просто уткнуться маме в грудь и пореветь. И станет легче, потому что мама, не зная моих мук и бед, возьмет все на себя. Она поймет, что я просто устала быть взрослой. А в неторопливых разговорах с папой (у меня чудесный отец) все встанет на свои места. Все станет ясно – где главное, а где – «сор».
Это будет в сентябре, в отпуске. Если ты понял меня сейчас, то ты поймешь и то,  почему отсрочка со свадьбой не только мне не так тяжела, как ты думаешь, а даже необходима. Мне надо подольше побыть «самой собой». Ведь двое, даже в самом идеальном случае, это уже другие люди (я даже считаю, что чем «идеальней» случай, чем дороже они друг другу, тем большим им приходится жертвовать в себе). Но это уже другой разговор.

Эти две миниатюры я вырезала из «Лит.газеты». Одна больше близка мне (такой я помню свою Карелию), другая должна понравиться тебе.


29. 07. 71.                Таня.
Здравствуй, Таня!  Привет тебе из града Мурманска!
Таня, произошел небывалый случай в моей практике: я два раза рвал свои послания, пытаюсь написать третье. Понимаешь, все не то. Хотел дать совет, но советчика из меня не получается: все время чувствую, что- то, что хорошо для меня, вряд ли будет хорошо для других и, конечно, для тебя. Но один совет я все же хочу дать: «Не вешай носа!» или, как иногда говорят в море: «Держись, паря, все на свете корытом крыто!».
А, больше всего, я сейчас хочу тебе помочь или просто побыть рядом с тобой. У меня, говорят, легкая речь и легкая рука, и я легко смог бы отвлечь тебя от дурных (в смысле, плохих и тяжелых дум), а потом они показались бы ясней и четче, и легче было бы найти правильное решение. Но, увы, я здесь для того, чтобы тебе было спокойней жить (какой идиотский и какой точный каламбур).
А жалеть, тем более, в письмах, можно кого-либо другого, но не тебя. Почему? Да потому, что я не терплю, когда жалеют меня, а ведь ты еще сильней волей, чем я. И еще я  завидую твоему отпуску, ведь это будет отпуск для отдыха, а не для забот (конечно, постольку, поскольку ты сможешь уйти из реального мира, но одно наверняка: забот там будет меньше, хотя бы качественно).
Мне хочется помочь хоть словом, а как это сделать, не знаю. Ведь я уже прошел через подобное, быть может, оно и было легче, и знаю, что помочь может только одна, порой, случайная фраза, а все остальное только усиливает усталость, а, порой, и тоску и злость.
Нет, ничего путного не выходит, вероятно, лучше будет переменить тему разговора. Что ж, попробую.
Таня, ты знаешь, меня заинтересовали твои слова: «быть самим собой». Я их повторил несколько раз: «самое трудное быть самим собой». А что это значит? Почему сейчас человеку трудно быть самим собой, другими словами, почему сейчас очень трудно найти себя? Не знаю, почему, но раньше этот вопрос меня так не занимал, не удивлял и не волновал. Вероятно, я либо просто отмахивался от него или же считал, что это не для меня – такие рассуждения. А сейчас я попробовал проанализировать, что значит «быть самим собой». Вероятно, в это понятие входят такие составные части:
«Вести наиболее любимый образ жизни» - но это сейчас не для всех доступно, так как существуют такие понятия, как долг, семья, наконец, труд и деньги, и возможности организма.
«Делать так, как хочется, как требует совесть и не лгать ни при каких условиях?!?!» - это трудно, но, при наличии определенной силы воли, вполне достижимо и вероятно.
«Желание быть похожим на свой идеал и его осуществление?» - идеал здесь не обязательно кто-либо другой, но и воображаемый ты сам. Вот это самое легкое и самое трудное (это зависит от человека, точнее, от его идеала). А вообще-то я считаю, что человек всегда остается самим собой, ведь ничто внешнее не может изменить человека, если он не хочет этого, но тогда он просто на самом деле слаб либо… глуп.
Но так думаю я! А как ты?
Что это значит для тебя: «найти себя»?
Ну, вот пока и все! До свидания!
P.S.  Фото у меня всего одно! Извини, что оно помято. Я носил его в комсомольском билете.
P.P.S. И еще, извини за сумбурное письмо (оно, вероятно, бестолковое). Но оно точно почти выражает мое теперешнее состояние. Я либо начинаю приводить содержимое моего чердака в порядок, либо еще более запутываюсь.


Здравствуй, Таня!
Только что сменился с вахты (уже 11 часов) и сразу же сел писать ответ на твое предотпускное письмо. Отвечаю не сразу. То нет времени, то писать не тянет (но уже тянуть дальше некуда, а то ты получишь это письмо после отпуска, то есть через месяц).
Сейчас сижу в своей радиорубке, включена электрогрелка (больше похожая на камин), отогреваюсь. Под ухом чуть слышно напевает приемник (работает «Маяк»). Еще чуточку фантазии и можно представить, что сидишь дома у слегка потрескивающей печи, за окном вьюга, у стола хлопочет мать, а ты только что пришел с улицы и отогреваешься, или просто сидишь лицом к печке и читаешь хорошую книгу, и так тебе становится уютно, но, увы…. В рубке, да и во всей лодке, нет домашнего уюта, да и на дом они похожи меньше всего.
Но отогреваюсь я и в самом деле (хотя на улице и сентябрь, а ноги за 4 часа уже мерзнут, вот и отогреваю их). Таня, ты просишь рассказать о моем образе жизни (я бы уточнил: о моем «образе службы»). Жизнь и служба это не одно и то же. Все время, пока я стоял на вахте, я пытался сообразить, а о чем же писать. Трудно писать о том, что примелькалось, то есть о настоящем – просто невозможно отделить самому главное от второстепенного (со временем, конечно, все встанет на свои места, но тогда все будет в прошедшем периоде). А, знаешь, не мудрствуя лукаво, я напишу тебе о сегодняшней вахте, о тех 8 часах, что я проторчал на корпусе, охраняя п/л (подводную лодку).
Знаешь, это будет настоящий коктейль из пейзажей и мыслей, событий и мелодий, случайностей и прочая и прочая. Точнее, будет, наверное, не коктейль, а винегрет. И еще это будет маленькое подобие всего моего образа жизни – этакого коктейлевинегретного. Ты готова слушать?
Начинаю: в 19.00 я сменил напарника. И сразу же, не откладывая в долгий ящик, решил придумать тебе письмо (напрасная затея, ничего не могу продумывать заранее, только больше теряю, и в письмах пишу меньше). Глаза автоматически скользят по GRP? По швартовым, по лодке, по соседним лодкам, по доку и снова по GRP. Они как бы специально выкидывают из поля зрения природу. Зачем? А чтобы меньше отвлекаться, а то если я начну рассматривать залив, сопки, чаек, небо, наконец, я могу проворонить все на свете. Наконец мне надоело это неблагодарное занятие – придумывание писем, и я, сменив место так, чтобы одновременно видеть и лодку и залив и сопки, забыв про лодку и службу, любовался переливами тонов красок северного заката, вернее, не заката, в обычном представлении, а вечера, так как не было вечерней зари, а были облака. Представь себе только: серое небо с ярко-голубыми, быть может, даже с желто-голубыми просветами, зеленые сопки с желтыми легкими пятнами, но это уже следы не солнца, а осени, серо-голубой волнующийся залив и белые корпуса рыбаков (рыбацких суденышек) и транспортников. А с ПКЗ льется мелодия, вернее, даже не льется, а рвется усиленная мощной аппаратурой: «Элиза-лиза-лизабет!». Парни вылезли на палубу, а кто пошел и на бак – перекур. Нехотя перебрасываемся несколькими словами, так, больше для того, чтобы убить время. Потом они все исчезают – пить чай. Да и мне пора пить.
Вылезаю из лодки, напившись. Стемнело еще больше. Уже все в таком неопределенном освещении, что непонятно: то ли еще это сумерки? А, быть может, уже ночь? Все в таком неопределенном серо-темно-синем цвете, что даже вполне определенные звуки – крики чаек, плеск волн, гудки кораблей – воспринимаются, как нечто волшебное; так и кажется, пробормочи сейчас заклинание и свершится любое – самое невероятное. Но ночь все темнее, таинственность исчезает, уступив место темноте и огням, и еще какой-то музыке, плавно льющейся из иллюминатора. Черное небо, темные сопки, горсти огней, обозначающие корабли, черно-мраморное море с дорожками этих огней и, что самое странное, все дорожки сбегаются ко мне, и мне очень весело и радостно…. Но мысли вдруг переключаются на службу.
Точнее, на служебные отношения с людьми, с ребятами, на свинство некоторых и удивительную бесхребетность других. Все, что может быть в жизни, в команде увеличивается до громаднейших размеров, до преувеличения, до разочарования. Честное слово, видеть изо дня в день те же хари и физиономии, занятие не из приятных, даже в хорошем начинаешь видеть только недостатки, а к плохому иногда даже и привыкаешь….
Но что это за маленькие кружочки на дорожках от фонарей - они беззвучны и фантастичны. Что это, уже идет дождь? А когда он начался и почему он беззвучен и слаб? А это просто осенний моросящий дождь, но ночью он скорее весел, чем грустен, и я прихожу вновь в хорошее настроение и даже начинаю напевать что-то про любовь. Довольно точное определение: 97% всех песен – про любовь. Но уже 23.00 и вылезает из лодки сменщик, заспанный и грустный.  А я ползу начинать писать письмо (и писал его целые сутки).
Другие 4 часа я отстоял днем, они прошли в героической борьбе с сонливостью, изредка мне помогал в этом дождь и чайки своими криками, и все же я не уснул.
Ну, вот и все. Надеюсь, ты получишь это письмо в сентябре, а не в октябре.


Я напишу тебе огромное письмо.
«Стихами» попробую даже.
И тогда оно, быть может, само,
Тебе о Заполярье расскажет.
Почему я хочу стихами?
Ведь так чище и четче речь,
И тогда простыми словами
За собой письмо сможет увлечь.
Но я не представляю Север без себя,
Как не пойму я и себя без края этого,
И поэтому здесь будет что-то от меня,
И о себе я напишу чуть-чуть поэтому.
Ты знаешь, Таня, как это бывает,
Когда, сквозь грусть, ты поглядишь вокруг,
И чувствуешь – тебя здесь понимают,
Что Север – это добрый, верный друг.
Я, кажется, пойму тех, кто остался,
Хоть говорят, их деньги привлекают.
Нет, просто не могли с Севером расстаться,
И от себя уйти не смогли.
Нет, я не останусь в этом крае,
Ведь на роду начертано: бродягой быть.
Зато я очень твердо знаю:
Тебя, суровый Север, не забыть.
Конечно, иной раз было туго,
Но ведь мальчишкой твердил я без печали,
Что станет самым лучшим другом,
Тот, кто был врагом тебе вначале.
Длинны здесь, конечно, полярные ночи,
Но приходят на смену полярные дни.
А как прекрасны белые ночи…
А полярных сияний огни!
И море здесь живет, как сказка,
Плывут куда-то, словно мысли, корабли.
Смешон тот, кто идет сюда с опаской,
И жалок тот, кто не понял его любви.
А я, матрос, скажу почетче:
Я море, как девушку, люблю
И, хотя я вовсе и не летчик,
По морю, как на крыльях, я лечу.
Конечно, я служу не на корвете,
И я не слышал трепет парусов,
Но я, как раньше, всматриваюсь в берег,
Как будто меня ждет моя Ассоль.
Но служба не сказка, не поэма,
Она, как цифры – ясна и суха.
Нет, служба, служба вовсе не «богема».
И тяжела порой, что уж таить греха.
И все же я доволен, что служу,
Что мне подвластны моря и океаны.
А когда в последний раз на берег я сойду,
О Севере, о море и о службе грезить стану.
Хоть служба монотонна, как часы,
Я благодарен ей, как строгому учителю.
Она меня швырнула на весы:
«Узнать себя Вы не хотите ли?»
И, как рентгеном, сердце просветив,
В глаза мне режет правду-матку:
«Ты не урод, ты просто некрасив,
И не любуйся ты собой украдкой!»
- Вот образец, - она мне говорит,
Показывая крепкого матроса, -
Он храбр и тверд, как островов гранит,
А над причудами морей смеется.
И, как ножом, уставом отрезает
Все лишнее, что нашла во мне,
Быть тверже она мне помогает
И рассудительней: как крабы на дне!
Вот так учусь на службе – жить.
У моря учусь мечтать,
А Север научит крепко и чисто любить,
Как чайки научат летать.
Так что Север, служба, море и я,
Мы пока неразрывны, как песня,
А, если вдруг что-то потерять,
Прекрасная песня исчезнет.
А без песни, как без сердца,
Невозможно жить.
А о жизни я скажу вот так:
Что к тому она лишь благоволит,
Кто ей верен и предан. Чудак,
Она тебе волнений не позволит.
Я благодарен жизни, не солгу,
Но в парнике, на грядках…
Нет, так прожить не смогу,
Рыдать, мечтать и верить не хочу украдкой.
И Север мне поможет в этом:
Ведь чувства здесь во сто крат сильней
(Я, кажется, становлюсь чуть-чуть поэтом),
И крепче здесь любишь «землю людей».
Так значит, буду радоваться жизни,
Но не струшу вызвать ее на бой,
Ведь это даст шанс мне лишний
Потягаться с собственной судьбой.
А если придется сдаться смерти
Иль упасть от ударов судьбы,
Я все же сумею, поверь мне,
Вскочить, а там опять на дыбы.
Вот какой я ужасно «смелый»,
А мне бороться надо ведь с собой,
Чтоб доказать жизни не словом, а делом:
Мол, взять меня можно лишь честной борьбой.
Опять философия прет из меня,
Как вода из дырявой бочки,
И я, свой убогий мир кляня,
Поставлю на размышлениях точку.
Я буду писать тебе о дне,
Что сегодня уже прошел,
Нет, это не песня весне,
Хотя мне и так хорошо.
Невысокое солнце жарило
(по нашим понятиям, конечно),
Я на вахте просто парился,
А чайки метались беспечно.
Природа словно сошла с ума
От ласки скупого солнца.
И к берегу ласкается волна
И искрами от счастья смеется.
И все вокруг, как в сказочном сне:
Все мечтательно плывет куда-то,
Лишь льется мелодия в тишине,
Это в кубрике поют ребята.
Слова взрывают тишину,
Будоражат ленивых бакланов,
Приготовившихся ко сну,
Это старая песня Павла Когана:
«Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза,
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса».
И песню подхватили рядом,
Она перебегает от пирса к причалу,
В этом сне она взорвалась снарядом
И снова в дорогу кого-то позвала.
Я, кажется, был очень длинен
И, конечно, слишком серьезен.
Нет, не мне писать былины.
Поэтому перехожу на прозу.

Да, да, я в самом деле перехожу на прозу, надеюсь, что эти мои «творения» заставили тебя чуть-чуть улыбнуться. Если так, то я сделал то, что хотел; если нет, то извини: не смог. О том, как я сейчас живу, лучше не рассказывать. Почему? Да потому, что после отпуска я как-то больше начал замечать чванство и бессмысленную жестокость так называемых «годков», то есть, тех, кто уходит домой осенью (этой, конечно). Они порой доходят до издевательства, ведь устав не позволяет дать сдачи или просто врубить между рог. Но это лишь досадные мелочи жизни (хотя они порой надолго портят настроение).
А вообще сейчас у меня все отлично, как говорится: служим – не тужим. В общем, у меня все «О кей». Да и природа под стать моему лирическому настроению. Ну, да ладно. Не буду тебя больше отвлекать, ведь на гражданке очень много дел…


продолжение http://www.proza.ru/2019/03/28/1231