Черно-белая сказка

Вечер воскресенья. Медленная вереница хмурых серых людей уже иссякала ближе к воротам кладбища. Навестив могилки своих родных и близких, живые торопятся по домам, к свету и теплу. Пошел мелкий дождь, и моментально намокшая листва вместе с грязью пристала к ногам уходящих, оставляя за ними бурые комковатые следы. Проехала машина. Может даже, слишком быстро для кладбищенского уклада, вроде как так нельзя... Но идущие покорно расступаются, заслышав шум колес. Знаете - так бывает на кладбищах - люди подсознательно следуют негласным правилам на земле мертвых: двигаются не спеша, говорят вполголоса, не улыбаются и пресекают шалости детей. Почти у самого выхода, там, где расположилась конторка фирмы по изготовлению памятников и оград, стоит девочка-калека. Она беззубо наивно улыбается прохожим, и, едва понятно произнося, желает каждому радости в жизни. Видно, что рука девочки напряглась, держа грубый костыль, но эта трость единственное, что удерживает ее на полиомиелитических ногах. Перед ней в деревянном ящике из-под фруктов - пожертвованные конфеты и печенье, но она ничего не просит, а только самозабвенно машет рукой уходящим.
В обозримой от ворот глубине кладбища на ухоженной могиле продолжает ковыряться в земле пожилая ссутулившаяся женщина. Аккуратная чугунная ограда из массивной цепи на кольях, внутри все вымощено зеленым мрамором, высокий надгробный камень с изображением улыбающегося веснушчатого молодого мужчины в форме морского офицера. В углу выделена бортиками клумба, куда женщина закончила вкапывать молодой кустик лещины. С трудом разогнувшись в спине и отложив небольшую лопатку на скамью, она накренившись садится рядом, тяжело дышит. Вытирает лоб углом шейного платка и только сейчас замечает, что уже темнеет.
- Сына мой, - переведя дыхание, говорит она улыбающемуся с мрамора военному, - засиделась я у тебя сегодня. Но вот, выполнила обещание - орех тебе привезла. Спи под ним спокойно и безветренно. Спи, Лёвушка. Нечем мне больше перед тобой вину искупать. Только ждать, когда к тебе отправлюсь.
Она опускает голову и тихо плачет:
- На кого же я тебя променяла, на кого?.. Чем пожертвовала...
Потом вздыхает шумно, утирает слезы и, шмыгая носом, встает собирать вещи в корзину.
Когда становится уже совсем темно, добирается до ворот.
- До свидания, милая, отправляйся отдыхать. Иди, хорошая, последняя я ухожу, - ласково говорит она девочке-калеке. - Я тебе шаль привезу. Холодно ведь уже стает...
- Радофти вам, Жоя Мыхална! Радофной вывни! Ыыыы! -шепелявит та ей вслед, широко улыбается, вся вытянувшись, и, задрав подбородок, часто-часто машет свободной от костыля рукой.
*
- Чай, девочки! Скорее! Вечерний чай! - кричит на весь сводчатый гулкий коридор полная краснощекая медсестра, толкая перед собой тележку, дребезжащую стаканами, наполненными чуть теплой желтоватой водой. Из палат высовываются головы.
- А булочки? А бутерброды? - кричат они.
- Сегодня каждой по конфете “Ромашка”! - торжественно отвечает сестра, не теряя приподнятого настроя.
- Всего одна? А как же обещанные крендели с корицей? А шаньги с творогом? А маковые ватрушки?
- Фантазерки! Вот главврач Лиля Иосифовна вернется из Москвы и спросите как раз. А пока, чай, девочки, чай!
В широком коридоре женщины, одинаково одетые в застиранное серое облачение, разбирают стаканы. Кто-то дует в них, как на кипяток, кто-то садится тут же прямо на пол и шумно отхлебывает. Конфеты прячутся по карманам, в углу двое пытаются отнять у худенькой рыжей старушки ее долю, но та мгновенно разражается визгом, и подоспевшие медсестры разнимают их. Сквозь большие зарешеченные окна проникает желтоватый осенний свет и четкими квадратиками ложится на щербатый облысевший паркет. Включили телевизор, опять мультфильмы. Предпоследняя палата так и не отворилась, и медсестра со стаканом чая идет туда сама.
- Снежа, девочка, чайку? - ласково говорит она, просовывая голову в дверь, затем кособоко входит вся и идет к койке, на которой лицом к стене неподвижно лежит девушка с русыми вьющимися волосами. - Давай, родная, проводи солнышко. Какие вечера нынче пошли! Золото!
Девушка медленно поворачивается и садится на койке, подобрав под себя ноги. Лицо ее грустно и отрешенно.
- Возьми, Снежа, попей чаю. И конфета вот тебе. Честное слово, на счастье! - сестра сует в безвольные руки стакан и конфету. - Скоро соседку, может, к тебе поселим - все ж веселее будет. Не со старухами всё в коридоре сидеть. Ох, а это что у тебя?
Сестра вдруг замечает лежащие на подоконнике сорванные поникшие кувшинки и встает.
- Это ты с пруда у Пал Иваныча стащила? Ругаться он будет. Надо же!..
Снежа смотрит на цветы без интереса.
- Не показывай никому их. И не делай так больше, ладно? А я листьев тебе желтых принесу, раз красоту хочешь.
- Спасибо, - тихо говорит Снежа и снова смотрит в пол. А когда сестра закрывает за собой дверь, босыми ногами идет к окну и ставит кувшинки в стакан с чаем.
*
- Милый друг, нежный друг, я, как прежде любя,
В эту ночь при луне вспоминаю тебя.
В эту ночь при луне, на чужой стороне,
Милый друг, нежный друг, помни ты обо мне.
По опустевшему ночному залу ожидания Витебского вокзала медленными, размеренными шагами ходит ярко накрашенная дама лет шестидесяти. Ее многослойная одежда из каких-то лохмотьев выглядывает одна из-под другой и даже местами волочится по грязным плиткам пола. На голове - шляпка-таблетка зеленого бархата оторочена черной вуалью, слегка прикрывающей аляповато подведенные глаза.
Дама хорохорится, тянет шею, держит спину, шаг ее театрален.
Дама поет романс вычурно гнусавым голосом граммофонной пластинки: хрипит, и в горле ее что-то потрескивает. В фонарном вокзальном свете она выглядит героиней немого кино. Но она не немая.
Под луной расцвели голубые цветы,
Этот цвет голубой - это в сердце мечты.
К тебе грезой лечу, твое имя твержу,
При луне в тишине я с цветами грущу.
Дама прижимает к груди невидимый букетик тех самых голубых цветов и вдыхает их аромат.
В зале появляется молодая пара в расстегнутых пальто, почти бегом они спешат к выходу на платформы и шумно катят за собой чемоданы на колесиках. Дама направляется им навстречу и еще издалека кричит:
- Не стОит, молодые люди! Не следует вам ехать.
Пара оборачивается на странную женщину, девушка презрительно оглядывает ее с ног до головы.
- Что происходит? Вы кто? - спрашивает мужчина.
- Вы же не взяли с собой нефрит! Куда же вы, в таком случае, собрались, позвольте полюбопытствовать?
- Вы о чем? Какой нефрит?
- Пойдем же, она ненормальная, ты что, не видишь? - тянет мужчину девушка.
- Поверьте, молодые люди, ничто не заменит вам сердца, потому что потом будет уже слишком поздно. И там не выдают сердец!
- Ну, что ты замер? Стефан, идем, мы уже опаздываем, - пара почти бежит к громоздким старинным дверям, распахивает их и скрывается в темноте перронов.
“Пшшшшшш!” - успевают вздохнуть оттуда уставшие поезда прежде, чем двери сомкнутся вновь.
- Мое дело предупредить, конечно, - разговаривает сама с собой дама, - ведь Лина никогда не ошибается. Но эта молодость такая ветреная, все им бегом, везде спешат, а потом Хранительница и не пускает в такие-то вот ворота.
Искоса она окидывает взглядом огромные деревянные двери и отворачивается.
- Лина! Лина! Будете кофе? - кричит буфетчица из-за стойки круглосуточного бистро.
- Дорогая, вы несказанно любезны. С удовольствием! - дама мгновенно преображается в кинодиву и, улыбаясь сиреневопомадными губами, идет на зов.
- Правда, он уже остыл. Мужчина вон на электричку опаздывал...не успел.
- Это все пустяки, душа моя. Благодарю вас, Юль Дмитна! - Лина принимает из рук раскрасневшейся от смущения буфетчицы коричневый пластиковый стаканчик с холодным растворимым кофе. - Это все такие пустяки. Все самые большие глупости, говорят, делаются с серьезными лицами и намерениями. А самое большое счастье, которое я только могу оценить в своей жизни, начиналось словами “Это невозможно!”, представляете, моя дорогая? Я это совершенно точно вам говорю. Если произносить их, перешагивая за старинную зеркальную грань, они имеют совершенно всемогущее значение! Но теперь уже все кончено. И зеркал таких нет. Да и я вот здесь...
Она обрывается и сникает под конец своей невнятной речи.
- Что-то вы совсем расстроились, - улыбается Юля из-за прилавка. - Где наша любимая актриса? Где наша неунывающая певица?
Лина кокетливо улыбается и приходит в свое обычное приподнятое настроение.
- Как ужин великой Шанель! - поднимает она тост стаканчиком и отпивает.
*
Ольга долго всматривается в иллюминатор самолета на раскрывшийся под ночными облаками Санкт-Петербург. Светящиеся улицы и проспекты, темные рукава рек и каналов. Огненно-оранжевое пятно, разбрызганное в космической темноте. Объявляют посадку через пять минут.
Двенадцать лет она не была на родине, откуда еще студенткой Техноложки перевелась в престижный американский океанографический институт Вудс-хол штата Массачусетс, где и проработала все это время.
А завтра - тридцатилетие и похороны мамы. Уйти во сне, без боли, без осознания, без страха - такой подарок судьбы. Если бы это не было так внезапно... Единственная мама ждет ее теперь прахом в урне в крематории на северо-востоке Петербурга.
Не плакать - такое обещание себе. И его надо сдерживать.
Забирая дорожную сумку на выдаче багажа, Ольга все еще слышит объявление прибытия своего рейса из Бостона. Пора домой. В пустую, уже не мамину квартиру, в которой ее, Ольгино, детство закончилось слишком давно, чтобы считать это место домом.
Двигаясь через зал прилета к выходу на парковку такси, Ольга рассматривает новое здание аэропорта, теперь это современный просторный терминал в отличие от того домика, который выпускал и принимал международные рейсы в те времена, когда она покидала родной город. От раздумий ее отвлекает юноша в курьерской форме, преграждающий путь:
- Ольга Сергеевна?
Она останавливается и вопросительно глядит на него:
- Да, это я. А что случилось?
- Ничего, - улыбается курьер, - простите, если напугал вас. Это вам.
Перед глазами Ольги возникает букет фиолетовых и белых астр, завернутых в крафтовую бумагу. Среди цветов виднеется записка.
- Что это? Я никого не ждала... - принимает она цветы, но вопросительно смотрит на улыбчивого курьера.
Тот лезет в нагрудный карман жилета, вынимает мятую бумажку, разворачивает ее и показывает Ольге:
- Это ваше имя?
- Мое.
- Вы прилетели из другой страны?
- Да, только что. Из...
- Ну, тогда все в полном порядке! - весело перебивает ее курьер. - С прибытием и удачи вам!
Так же мгновенно, как появился, он растворяется в толпе.
Ольга еще раз осматривает букет. Обычные осенние цветы. Но кто?
Достав и развернув прилагающуюся записку, она читает: “Елена, свет мой, прими эти цветы. Совсем скоро предстоит ощутить тебе невероятную силу! И знай, что в свое время и в нужный момент все возможно!”
Подписи не было.
Это явно ошибка, цветы для другого человека. Но ведь в карточке курьера было указано именно ее имя.
Ольга еще раз оглядывается - степенная суета ночного аэропорта равнодушна и течет мимо.
Покрепче ухватив сумку, она быстрым шагом направляется к такси.
*
Под высоким лепным потолком роились клубы сигаретного дыма. В нем утопали тяжелые темно-красные бархатные портьеры. Все было, как в тумане, - так сказала бы влюбленная особа после головокружительной встречи со своей судьбой. Но данный интерьер не имел ничего общего с романтикой и больше угнетал. Убранство этой комнаты походило на запущенный будуар престарелой, потрепанной жизнью певицы кабаре 20-х годов: пыльный торшер с отколотым краем слюдяного абажура, напольные сморщенные ковры, на них возле самой двери стоит высокое зеркало в массивной раме, и темная, накрытая покрывалом, тахта в углу за облезлой китайской ширмой.
Дымило, казалось, сразу всё и отовсюду. Склянка на широком, продуваемом ветрами из створок подоконнике, пепельница, стоящая на полу рядом с тахтой, набитый окурками пузатый бокал для коньяка в руках девушки, сидящей в одном из четырех жестких кресел, расставленных вокруг чайного столика. Девушка курит, и дым завитками окутывает ее пепельные длинные волосы, как змеи голову Медузы Горгоны.
Звонит телефон и девушка, слегка растягивая, отвечает низким голосом: “Ал-ло”.
- Грета, вы дома? Алло! Вы дома, спрашиваю? - сквозь уличный шум слышится молодой мужской голос.
- Чего тебе надо, Антипка? - холодно говорит девушка.
- Приду я, да? - заискивающе лепечет трубка. - Зябко сегодня. Пустите зайти? Может, чем повеселю вас в такой нерадостный вечерок.
- На одиннадцать минут только, - позволяет Грета и отключает связь.
Буквально через несколько мгновений осторожно стучат в дверь, и на пороге появляется улыбчивый лохматый паренек низкого роста, весь мокрый от дождя, отчего его волосы висят темными сальными сосульками.
- Фу, какой ты... - морщится Грета, стоя возле зеркала. На ней шелковая черная пижама из широких брюк и жакета, подхваченного по талии витым шнурком с кистями на концах, она поправляет ворот и волосы, явно любуясь своим отражением.
- С дороги же только! - оправдывается Антипка и делает шаг в комнату.
- Стой, где стоишь! - резко останавливает его Грета, указывая ему на ноги пальцем. - И не разуваться! Не выношу твои шерстяные лапы.
Антипка замирает, осекается, но без обиды улыбчиво продолжает:
- Приехала она, ага. А наша-то с цветами ее встречать удумала, представляете себе?
- Начинааается! - вздыхает Грета, снова опускается в кресло, повернутое к двери, и закуривает без зажигалки и спичек. Сигарета зажигается сама, как только она подносит ее к губам. - Не сидится ей со своими истинами. Ну да ладно, что взять с ненормальной. Никто ее не слушает - все мрут, как мухи.
- Как мухи... - повторяет за ней Антипка и хихикает.
- Прекрати, не люблю этого, знаешь ведь, - повелительно одергивает его она, стряхивает пепел в бокал и задумывается.
- Уж не том ли, о чем я догадываюсь, вы хмуритесь? - спрашивает паренек, подобострастно наклонясь вперед.
- О том, о том, - бормочет Грета. - Отрезаны пути. Что ни отражение - все не то!
- А я вам скажу, в чем дело, - сладенько почти шепчет Антипка, расплываясь в кривой улыбке.
Грета встает в полный рост и угрожающе надвигается на него.
- Скажу-скажу, что вы! - робеет тот и пятится к самой входной двери. - Ракушка.
- Что “ракушка”? - в недоумении останавливается она.
- Ракушка, улитка, раковина, - лопочет совсем растерявшийся паренек и утирает со лба не то выступивший пот, не то дождевые капли. - Незадолго до смерти Хранительница изменила портал, она сделала зеркало завитком, понимаете? Это называется Зеркалидой.
Минута гробового молчания заканчивается злобным выкриком Греты:
- И где мне теперь искать зеркальных улиток?! Это что, издевательство?
- Есть идея, - преклоняется Антипка и, улыбаясь, косится на нее из-под мокрой челки, - я наведаюсь в жилище Хранительницы и обыщу его. Там должно быть что-то, что укажет нам на эти слова.
- Ох, зря я с тобой вожусь. Я привязала тебя в помощь, искать способы отрезать все возможные пути. А ты топишь меня в своей бессмысленности. Что толку от твоих идей, когда у меня нет полной информации о паролях? Какой смысл, когда я всего лишь случайно услышала слова входа, но при этом не знаю слов возврата? Даже если я найду все новые чертовы ракушечные порталы в этом проклятом мире, я не смогу гарантировать того, что больше никто туда не сунется безвозвратно, понимаешь ты это?!
- “Это невозможно! “- кривляется Антипка.
- Да уж, - устав от своего крика, закатывает глаза Грета и выдыхает столб дыма, - глупее фразы не придумать. Наверное, и возвратные слова глупы не менее, а мы тут голову ломаем. И ведь кругом одни сумасшедшие - не из кого выжать пароли. Но они знают. Точно знают их!
- Так как насчет дома Хранительницы? - заикается снова бес.
- Уходи уже, - фыркает на него Грета и отворачивается к окну, - нет сил тебя выносить.
За спиной ее слышится возня и, наконец, щелкает дверной замок.
Оставшись одна, Грета медленно и почти ритуально начинает расчесываться перед старинным зеркалом, проводя большой, инкрустированной драгоценными камнями щеткой по всей длине серебристых волос.
*
- Ну, как успехи, Зоя Михайловна? Укладываетесь в план?
Начальник цеха в сером заводском халате наклоняется над плечом ссутулившейся женщины, стараясь заглянуть в ее работу.
Зоя робко отнимает руки от шкатулки, которую украшала, и прячет их под стол.
- Ну что за красота! Зоя Михайловна, вы у нас главная мастерица. Какое задание вам ни дай - все получается! - тараторит начальник и потирает ладони. - Вот, кстати, хохломские соловьи, все лето вами распис...расписан...рас-пи-сы-ва-емы-е, ушли всей партией в Китай. Да-да, скупили на ярмарке. А теперь вот шкатулки пойдут... Ох, ну и красота! Может, тоже в Китай, а?
Зоя Михайловна молчит и удивленно смотрит на шкатулку, будто видит ее впервые, - настолько нереальной и далекой ей кажется мысль о том, что эта маленькая стеклянная коробочка, украшенная зеркальными ракушками, может отправиться так далеко, что люди на другом конце мира поставят ее на свой комод или столик, положат в нее украшения, безделушки, будут хранить в ее недрах старые письма или фотографии.
Сама она давно уже исключила из своей жизни весь декор, заточив себя в поистине спартанское существование, в котором не осталось красивой одежды, вкусной еды, цветных снов и поводов для радости. Квартира Зои Михайловны опустела, когда она продала почти все: книги, хрусталь, наряды, ковры. Даже цветы в горшках. Минимальный набор одежды для работы, минимум посуды, продавленный диван, стул, стол - все, что осталось от былого уюта. Никаких картин, штор и люстр, лишь белесые стены и уродливые оголенные батареи под обнаженными окнами. Вырученные деньги ушли целиком на заказ и установку богатого мраморного надгробия для любимого сына. Только на работе Зоя Михайловна могла делать красоту. Для других, для тех, кто способен ею питаться и кому она была необходима. У нее была теперь лишь одна задача - уход за могилой ее единственного, любимого и теперь уже как пять лет умершего сына. Самоограничение она избрала в наказание. Каждый день после работы или в выходные, невзирая на погоду и самочувствие, она идет к нему. За ее плечами неисчерпаемая вина перед ним, ее совесть и позор. Она попросила для себя постоянной ноющей боли, которая будет крестом ей на всю оставшуюся одинокую жизнь, но это не призвано успокоить и выстрадать предательство. Она покается сыну в своей невыносимой правде. Но не сейчас...
Закрепив последнюю на сегодня раковину, Зоя Михайловна отправляет шкатулку в сушильню и некоторое время наблюдает, как конвейерная лента увозит ее, после снимает грубый прорезиненный фартук, увеличительные очки с головы и идет к выходу.
*
- Смотрите, смотрите! - бегут девушки к человеку с совой на плече. - Вот это да! Живая...
- Ноги себе не сверните, трещотки, - ворчит румяная медсестра, ковыляя за высыпавшими во внутренний двор пациентками. - Ну, Лиля Иосифовна. Ну, придумала развлечение! И так нервы у них на ниточках.
Приглашенные артисты выгружают реквизит из старенького фургона за воротами и размещаются на лужайке перед лечебницей. Клетки с голубями, сверкающий узорами короб, красный сундук, цилиндры, трости... Из установленной колонки гремит знакомый всем еще с детства бодрый цирковой марш.
Отовсюду слышны вскрики и смех. И девушки, и старушки, сбившиеся стайками, живо переговариваются между собой, боясь приближаться к нагрянувшему волшебству.
- Откуда такие деньги, Лиля? - спрашивает запыхавшаяся сестра, подходя к стоящей в отдалении главврачу.
- Нашлись меценаты, - щурится холодная, смуглая и очень худая женщина, скрестив руки на груди. - В клинике половицы дыбом, ванны текут, проводка коротит... А мы цирк покупаем, Саша.
- Неужели нельзя было отказаться? К чему это? Привезли бы сюда меценатов этих ваших - пусть послушают, как ветер-то изо всех щелей гудит. А ведь зима впереди!
- Нельзя. Для Глинской весь этот маскарад. За министерской подписью письмо пришло с указаниями. И чек. Уж не знаю, чем они ей так обязаны, суициднице.
- Для Снежи? - округляет и без того на выкате глаза Саша. - Это за что же? И кто такой даритель? Господи...
Лиля Иосифовна молчит и продолжает щуриться на шумную лужайку. Но медсестра не унимается:
- Цирк - это издевательство же какое-то. Да и не нужно ничего этого Снеже, она вообще на бромазепаме мало что понимает. Надо же, кощунство... Батюшки, вышла!
Саша бросается к крыльцу, на котором завернутая в плешивую шаль и обутая в огромные мужские калоши появилась Снежа. На ее бледном лице глаза горят горячечным огнем, она не мигая смотрит вперед на развернувшееся представление и аплодирующую толпу серых пациенток.
- Снежа, что стряслось? - поправляет шаль Саша и пытается пригладить ей распушившиеся волосы. - Не надо бы тебе сюда, девочка моя. Пойдем, а?
Но Снежа решительно и быстро идет вперед, не опуская взгляда, пока, наконец, не приближается к артисту с совой. Неожиданно живо она глядит на птицу, и та позволяет ей погладить себя по рябому крылу. Зрительницы мгновенно отвлекаются от фокусников, заметив этот странный контакт, и смотрят на Снежу во все глаза. Сова, проявив удивительное притяжение к девушке, аккуратно перебирается на ее сухощавую руку, чуть прикрытую шалью. Все вокруг ахают.
- Саша! Саша, можно ли мне оставить себе его? - спрашивает Снежа.
Медсестра кое-как догоняет ее и с тяжелой одышкой машет руками:
- Ты что? Ты что? Куда тебе? Даже не придумывай. Надо же!
Весь облик девушки, освеженный и озаренный, направлен на птицу. Такой еще никто не видел Снежу в этой клинике.
Около года назад она поступила сюда в горячке и связанной. Привезли ее из детского дома, что в Пушкинском районе. Она была вся мокрая и запястья ее были натуго и грубо перевязаны тряпками, едва сдерживающими кровь. Шли разговоры, что Снежа, уже почти выпускница, как-то резко начала бредить побегом, рвалась к матери и брату, погибшим в автокатастрофе, постоянно твердила одну и ту же фразу “Это невозможно!” и, в конце концов, ночью в душевой для девочек порезала себе вены на обеих руках осколками разбитого зеркала. Чудом спасли ее: сначала силами прибежавшей на шум воспитательницы, а потом уже и врачей закрытой лечебницы в Серово. Впоследствии девушка показала себя асоциальной. Беседы с ней были невозможны, так как она упорно молчала, отказываясь от любых контактов. Тем более качество последующего лечения, назначенными ей препаратами, не способствовало активности и по сути просто удерживало ее в рамках, в которых она могла быть безопасной для себя и для окружающих.
А тут оживившая ее сова...
*
За витражными окнами зала ожидания второго этажа вокзала в лучах закатного солнца начинают летать хлопья первого снега. Повседневный гул пассажиров, встречающих и просто слоняющихся зевак на мгновение будто проваливается в глухоту, когда не замечается окружающая суета, не обращается внимание на гнусавый голос диспетчера и все замирает только в этих золотых струящихся лучах. Лина, уловив эту сиюминутную магию, замирает на мраморной лестнице и, подобрав подол грязного платья, поворачивается на теплый вечерний свет. Он почти осязаем, его можно потрогать руками и почувствовать осеннее дотлевающее солнце.
- В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван...
Неожиданный романс Вертинского, затянутый Линой, обращает всеобщее внимание, люди оглядываются, хихикают, крутят у виска, кто-то фотографирует ее. Но она на своей внутренней сцене не обращает внимание на публику, театрально жестикулируя.
- И, сладко замирая
От криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня не допета,
Что лето - где-то -
Унеслось в мечту!
Со всех стороны слышатся аплодисменты. Лина, оправившись и по-прежнему никого не замечая, грациозно поднимается вверх по лестнице и идет в главный зал к буфету.
- Разбились, это же надо! - хлопает ресницами Юля, включает шумный парогенератор на кофемашине и одну за другой ошпаривает чашки.
Лина, подойдя ближе к ней, округляет глаза из-под вуали и всем своим видом показывает, что она ждет объяснения и продолжения так страшно прозвучавшего восклицания. С трудом дождавшись окончания манипуляций Юли с чашками, она спрашивает, наконец:
- Что случилось, дитя мое? Посуда разбилась?
- Выпрыгнули прямо с поезда! - почти взвизгивает Юля. - Нет, вы только представьте, взяться за руки и выброситься с несущегося поезда! Вот...
Она достает их кармана передника свернутую вчетверо газету, протягивает ее Лине и тычет пальцем в небольшую статью из раздела происшествий.
Лина обеими руками берет газету, подносит к глазам и подслеповато щурится в текст:
- “Трагедия в Псковской области. Не доезжая до поселка Плюсса, пара молодых людей бросилась с поезда, въехавшего на мост, пересекающий одноименную реку. Молодому человеку и девушке удалось на полном ходу открыть дверь вагона и совершить прыжок. Это увидела проводница поезда Санкт-Петербург - Витебск, не успевшая предотвратить данный инцидент. В результате оба прыгающих получили травмы, не совместимые с жизнью. “На данный момент нам удалось установить личности погибших. Ими оказались уроженка Санкт-Петербурга Кристина Резуцкая и гражданин Республики Беларусь Стефан Корсак. Причину, побудившую молодую пару к гибели, сейчас пытается выяснить следственный комитет, ведется работа с родными и коллегами пострадавших”, - сообщила старший помощник руководителя ГСУ СК РФ по Псковской области Мария Пшеничникова”, - заканчивает читать Лина и погружается в свои мысли.
- Стефан... - бормочет она. - Стефан. Он. Точно. Снова все так, как всегда.
Отложив газету на круглый столик с желтыми пятнами от стаканов, она медленно бредет к окнам, где останавливается возле одного из простенков и всматривается в лепное панно с изображением головы Меркурия.
- Душеприказчик мой, - говорит Лина отрешенно, как на молитве, - я заложница твоя. На путях без возможности двигаться. Со знанием, которое совершенно бесполезно. Расплата... Бестолковая дура, полезла учить, будто бы больше всех знаю. Вот теперь и заключена здесь, провожаю будущих мертвецов. Не верят ни во что, никакая другая жизнь им не ведома - несутся, сломя голову. И я обречена на это бессмыслие: тюрьма вокзала и глухие, никому не нужные проповеди навеки вечные.
Уронив голову к самой груди, она еще несколько минут стоит, не произнося ни звука.
- Лина, - отвлекает ее краснощекий дворник, - тебя тут спрашивают.
Из-за его запорошенного снегом плеча хитро выглядывает лохматая голова чумазого парнишки.
Лина прижимает руку к сердцу и пятится в ужасе, яркие поплывшие губы ее мелко дрожат:
- Что тебе надо от меня, бесовское исчадие?
- Ну, я пойду, - спешит ретироваться дворник и, перехватив в другую руку высокий совок, шаркает подкованными кирзовыми сапогами к перронам.
Антипка предстает перед ней во весь рост и, не снимая кривую улыбку с грязного лица, приближается и шипит:
- Что же это ты удумала? Решила, с рук все сойдет? Может, теми астрами до судорог тебя накормить?
- У меня нет страха перед твоей госпожой, так ей и передай, - хорохорится Лина, но голос ее дрожит, - и когда-нибудь новая Хранительница узнает все, тогда вам несдобровать.
- Я предупредил тебя, старуха, - вырву сердце!
Свернув спину горбом, он осекается и пятится задом к выходу.
- Не смей мне угрожать, бес! - бесстрашно кричит Лина ему в ухмыляющееся лицо. - Моих дорог тебе уже не украсть.
Буфетчица Юля неслышно подходит и аккуратно обнимает ее за плечи.
- Что это за неприятный парень? - спрашивает она, когда тот исчезает в дверном проеме.
Лина, наконец, отняла руку от груди и вся опала, как после тяжелого испытания:
- Это - преисподняя, дитя мое, она накидывает петли на наши ноги. И это наше прошлое. Я отдала самое дорогое за мои путешествия - свою свободу. Но не Хранительница ее взяла, а сам Дьявол. Никогда, слышите, не ставьте на кон то, без чего не сможете жить, не клянитесь жизнью, хоть своей, хоть чужой. Вы увидите, но только на кратчайший срок своих любимых в загробном мире, но после не сможете жить в мире этом.
Юля морщится, не понимая ни слова, и немного отстраняется:
- Пойдемте, я угощу вас кофе. Вернемся...
Лина, за несколько этих минут утратив все свое изящество, статность и мгновенно обратившись в немощную старую женщину, тяжело ступает обратно в сторону вокзального буфета, поддерживаемая Юлей.
- Не слушайте его. Вы совсем не старуха... Я доведу вас.
*
Такое часто показывают по Дискавери или в рекламе крема от морщин: когда стоящее на столе свежее яблоко за считанные секунды превращается в дряблый сухофрукт, цветущая роза - в бурый гербарий, а манящая спелая клубника - в невзрачную серую массу, покрытую рассадником пенициллина. Это удивительная возможность за счет цейтраферной съемки показать влияние времени и среды на предметы, показать движение длительных природных явлений или даже космических процессов всего в нескольких секундах.
Именно такое ощущение нахлынуло на Ольгу, когда она вошла в квартиру матери. Все то, что она так ярко помнила из детства и юности о родном доме, предстало перед ней в плачевном виде. Мама умерла три дня назад, а Ольгу не покидает мысль, что она покинула дом давным-давно. В эту первую ночь после прилета Ольга долго ходит по комнатам и дотрагивается руками до отдельных предметов. Вот угол резного комода, в который она однажды врезалась, летя по коридору на трехколесном велосипеде, за что получила нагоняй. Вот корешки многочисленных книг семейной библиотеки, которую мама собирала всю свою жизнь и которую заставляла перед каждым Новым годом перебирать и протирать от пыли. Старинная, купленная на барахолке витрина для духов, где мама хранила свои ароматы, шторы с подвязками, чугунная статуэтка северного оленя, колосья пшеницы в высокой напольной вазе, венские стулья вокруг обеденного стола под низким абажуром. Раньше все это убранство воспринималось Ольгой как домашнее тепло, созданное мамиными руками, их маленький, на двоих, мирок, где вечерами играла музыка, читались вслух книги, торжественно накрывался стол к праздникам. Теперь слой замшевой пыли покрывал все поверхности и превращал интерьер в заброшенный музей.
Недвижимый, словно прессованный, воздух, встретивший Ольгу в квартире, отказывался выветриваться даже через открытые окна, пыль с какой-то восковой липкостью держалась за все и не хотела стираться, а только размазывалась.
В конце второго дня Ольга сдалась. Стянув с себя резиновые желтые перчатки, она устало садится на стул и с досадой отбрасывает тряпку для пыли. Так странно: мама внезапно умерла во сне, но в доме был такой порядок, будто она специально все подготовила к уходу: посуда перемыта и на своих местах, одежда перестирана, отутюжена и убрана в шкафы, обувь начищена, холодильник пуст и выключен. Как же так? Ольга осматривается и тревожно хмурится. Здесь что-то не так. Напускной порядок подозрителен и неестественен, будто квартиру специально обезличивали перед ее приездом.
Раз! - ящик комода, где всегда хранились семейные фотографии, пуст. Два! - запирающийся шкафчик в серванте, где лежали документы, пуст.
Ольга оглядывается по сторонам и начинает перебирать все: шкафы, полки, книги, коробки, посуду. Ничего. Кто-то вынес все семейные вещи, все упоминания о живших здесь людях. Или мама сама специально все спрятала от кого-то и для чего-то... Ох, если бы знать... Мама наотрез отказывалась ехать к Ольге в Штаты даже в гости, а сама Ольга общалась с ней только через видеочат, звонила, присылала подарки и переводила деньги. Она трет висок и понимает, что за двенадцать лет телефонных разговоров с матерью, она ничего про нее не знает. О чем же они говорили? О погоде, о ноющих маминых коленках, о переезде Ольги из Провиденса в Нью-Бедфорд, поближе к работе, о маминой работе на ткацкой фабрике, о профессоре Иствуде, Ольгином научном руководителе, и их исследовательской группе, о маминых заботах, касающихся богатой коллекции духов, и просьбах не выбрасывать ее... Артрит, работа, духи. Стыдно даже. Неужели это все, что она знает о последних годах жизни матери, умершей так рано...
Стоп. О духах она просила в последний их разговор буквально пару недель назад. Осторожно Ольга тянет на себя хрупкую ручку витрины из помутневшего желтоватого стекла - разнокалиберные флаконы, коробочки и пузырьки на месте, они не пропали. К одному из них Ольга тянется сразу - это любимые ею с детства духи “Byzance” от Rochas. Темно-синий флакончик, перетянутый по горловине красной нитью. Их осталось совсем немного - несколько капель драгоценной жидкости на самом дне. Откупорив флакон и закрыв глаза от предвкушения, Ольга вдыхает аромат из прошлого, чувствует его насыщенный, не испорченный временем запах: пряный цитрус, сладковатые цветы и амбра. Это лето, солнце, горячий городской асфальт, это мамино голубое платье и красная помада на улыбающихся губах, это радость от шума ярмарки и стекающего по руке пломбира...
- Я уж думала, ты никогда не догадаешься, - Ольга вздрагивает от неожиданного маминого голоса у самого ее лица и открывает глаза.
*
- Стой на месте! - кричит Грета из-за ширмы на вошедшего Антипку, будто видя, как он пытается пройти дальше положенного ему порога.
Тот останавливается под выкриком и расстегивает грязный ворот темной куртки.
Туго повязывая металлического цвета пояс поверх тонкого пиджака, Грета появляется в комнате с уже зажженной сигаретой во рту.
- Подытожим! - мрачно говорит она, выпуская клубок дыма, и усаживается в кресло. - Я не все знаю, но многое могу. Давай по порядку.
Длинная нога в черной туфельке на шпильке высоко очерчивает дугу и ложится на колено другой.
- Сиротка польщена подарком. Надеюсь, она славно повеселилась на цирковом представлении, - и тут же злобно на Антипку. - Даже сова - ее тотем - не пробудил в ней память!
Тот криво морщится и оправдывается:
- У нее совсем нет сил жить. Она же навсегда изгнана за отказ возвращаться в этот мир. Таскалась, как дурочка, к родным своим на тот свет через зеркало и задумала остаться, вы же знаете... Хранительница такого не могла допустить. А когда выкинули ее оттуда, она сама себя наказала. Лекарства теперь совсем уже убили ее память.
- Вот именно, что убили! - кричит Грета. - Ей вполне были известны слова и входа, и возврата. Если бы ты не запутал ее тогда, не резала бы она себе вены. После того, как ее изгнали, все порталы или изменены, или вообще закрыты!
- Простите, госпожа, - скалится бес и почтенно кланяется, - но вы тогда были...эмм...очень рассержены и требовали кардинальных действий.
- Чокнутая бомжиха - это тотальная ошибка, - будто не слыша его последних слов, бормочет Грета, трет лоб и стряхивает пепел в коньячный бокал. - Я такими усилиями заперла ее на вокзале, явившись в виде обожаемого ею Меркурия, ее покровителя. А она обманула тебя, выслав неживую материю, то есть цветы с запиской, по сути не выходя из своей клетки. Если эта Ольга все поймет, нам конец. Мы даже тронуть ее не можем, на ней защита матери. Самый настоящий риск собственными руками вернуть в этот мир новую Хранительницу в виде ее дочери. Я убила прошлую, но она может найти способы связаться с Ольгой и передать знание и силу. И это будет провал. Моя миссия отрезать все пути с миром мертвых пойдет прахом. Меня скормят моим же воронам. А тебя...даже не знаю, что с тобой сделать такого за твои проступки. Но ты не сомневайся, я устрою тебе лютую смерть!
- Я же проверил всю квартиру, перетряс все, что было возможно, зачистил все следы, которые только были, - из-под сальной челки бубнит Антипка, - не может у Хранительницы быть никаких путей в этот мир. Уверяю вас - вы сделали все в нужный час. Она ничего не успела.
- Почему-то я тебе не верю, - щурится из-под дымовой завесы Грета. - Проклятая вокзальная старуха. Мы можем разорвать ее на куски, но она ни черта нам не скажет. Если хоть какие-то остатки разума в ней вообще остались. Она бесповоротно спятила, когда встретила в загробном миру своего близнеца и вернулась в беспамятстве от потрясения. Как можно быть такой слабой на мозги? Одними глупыми романсами теперь голова набита. Пора ей дать то, что она так упорно предлагает пассажирам. Никчемная дура.
Грета встает и не спеша описывает по комнате круг.
- Будет исполнено, - чуть слышно искривленным ртом говорит Антипка, когда она проходит мимо него.
- Что с этими измененными дурацкими улиточными порталами? Где нам их искать?
- Я пока не знаю, госпожа, - снова кланяется ей Антипка. - Я еще не смог найти их. Вокруг полно блестящих погремушек, да и я вам сам хоть тысячи таких наделать могу, но это все не то.
- Вот зачем ты мне, вообще, а? - Грета закатывает глаза и устало тушит сигарету в бокале. - Сплошные ошибки. Никакой помощи. Ты самый бессмысленный бес на любом свете, хоть на том, хоть на этом!
Антипка молчит и с хрустом чешет немытый затылок.
- Фу, гадость, - морщится Грета, отворачивается и, не глядя уже в его сторону больше, машет ему рукой уходить.
Услышав за спиной щелчок закрывшейся двери, она накручивает гладкую пепельную прядь длинных волос на палец и бормочет:
- Где-то есть пропущенное звено. И где-то должны быть зеркальные ракушки. Будь они неладны.
*
- Я помню свои путешествия в дальний мир, моя дорогая девочка, - говорит Лина буфетчице, когда шум основных пригородных электричек и их пассажиров стихает. - Там все лучшие люди, когда-либо жившие в этом мире. Они словно парят в невесомости и способны воспроизводить вокруг себя все то лучшее, что умели при жизни здесь. Они смотрят на нас безучастно и спокойны в своем вакууме. Это мы гоняемся по загрязненной земле за их призраками, ждем от них знака свыше, обвиняем в безвременном уходе и даже просимся к ним.
Юля слушает ее вполуха и убирает оставшиеся булочки с витрины в контейнер. Лина рассеянно смотрит куда-то в сторону перронных дверей и поглаживает на груди нефритовую брошь, которая фиксирует зеленую шаль, скрывающую дыры на ее старом пальто.
- Даа... - тянет она после минутной паузы, - наверное, есть и плохие души. Где-то. Но я не знала таких. Быть может, в таком случае, я бывала в раю, Юль Дмитна?
- Не знаю, - улыбается Юля, - давайте я вам чаю сделаю согреться.
- Вы невероятно добры, милая девочка, у вас мягкое сердце, - Лина поворачивается к буфету и ласково смотрит из-под вуали. - А у меня сердце нефритовое. Как вот эта моя брошь. Вы знаете, древние майя вынимали сердца своих жертв, которых они приносили своим суровым богам, а вместо них вкладывали им в опустошившуюся грудь камень нефрит, очень ими почитаемый. Считалось, что это новое каменное сердце им заменит их человеческое, такое слабое, глупое, в самом важном странствии - в мир мертвых.
- Господи, Лина, что вы такое говорите, - отвлекается от своих дел Юля. - Держите вот. Чаю. Как же напугал вас этот грязный парень сегодня. Не думайте о нем. Лучше спойте, м?
Обняв обеими ладонями поданный горячий стакан, Лина тихо затягивает:
- Временами необходимо, хотя бы на расстоянии,
Ванну могилы принять.
Не спорю - всё хорошо, и всё ужасно, не спорю.
Пассажиры - туда и обратно...
Внезапно запинается:
- Я не все помню.
- Какие у вас сегодня страшные темы, Лина, - замечает, нахмурившись, Юля, и перестает натирать стекло прилавка.
- Порою надо принять ванну могилы -
Взглянуть из-под земли на тщету...
Тогда и учишься мерить, мыслить - попросту, быть,
Становишься менее глупым, менее благоразумным,
Научишься исчезать, быть глиной, лишаться глаз,
Быть именем позабытым.
Есть столь большие поэты, что застревают в дверях,
И мелкие торгаши, забывшие о нищете,
И женщины, никогда не слыхавшие терпкого запаха лука,
Есть столько важных вещей, но вещи эти не вечны...
Можете отмахнуться, я просто решил напомнить.
Я просто - профессор жизни, студент факультета смерти,
Если же знанья мои вам не нужны -
Я молчу, хотя и высказал всё.
Окончив трагичное пение, Лина поднимает взгляд на темные окна, глаза ее искрятся и улыбаются. Внезапно выпущенный из рук стакан с чаем падает на пол, но Лина даже не замечает этого.
- Господи, - Юля тут же выбегает из буфета, прихватив из угла швабру, - вы не обожглись кипятком? Я сейчас все уберу. Боже...
- Я только умоюсь, Юль Дмитна, - равнодушно смотрит вниз на лужу Лина, - спасибо вам за все заботы обо мне.
Приподняв обмоченный чаем и без того грязный подол, она идет к туалетам. Они безлюдны, двери кабинок раскрыты, а в глубинных недрах вокзальных перекрытий шумит вода и что-то капает. Лина подходит к раковинам и включает воду. Сзади слышится смешок.
Взглянув в забрызганное мутное зеркало, она видит за своим плечом ухмыляющуюся перемазанную морду путающего беса и закрывает глаза.
- Сереж, покарауль буфет, пожалуйста, - хмурясь, говорит Юля слоняющемуся от скуки охраннику, - пойду проверю я ее. Что-то странное с ней сегодня.
Она вытирает руки о передник и идет к туалетным комнатам. Уже подходя к двери, слышит звук льющейся воды и ее охватывает холодное предчувствие.
- С вами все в по..? - несмело входит она внутрь и тут же обрывается, увидев Лину, лежащую лицом вниз на сером кафельном полу.
- Вам плохо? - приседает она рядом с ней. - Лина, что с вами?
С трудом перевернув ее на спину, Юля видит в грудной клетке женщины огромную почти сквозную дыру и начинает кричать. Нефритовая брошь Лины будто впаяна, вдавлена сквозь одежду и кость прямо внутрь. Огромная зияющая дымящимися краями рана в груди быстро наполняется скапливающейся кровью и полностью закрывает утонувшую в ней брошь.
- Милиция! Милиция! - не помня себя, кричит Юля, отползая от тела.
*
Сметя с надгробных плит из зеленого мрамора снег, Зоя Михайловна тяжело дышит паром и поправляет на голове платок.
- Вот, Лёвушка, чистота у тебя теперь. И орешник, смотри, прижился. Не буду его от снега отрясать, ему греться надо под шапкой белой.
На кладбище совсем тихо ранним зимним вечером. В будни мало кто приходит. Тем более выпал снег, и на дорожках лежит ровный белоснежный покров, еще такой сырой, сразу же превращающийся под ногами в коричневую грязь - так проступает сквозь хрупкое покрывало кладбищенская глинистая земля.
В подаренной Зоей Михайловной пушистой дымчатой шали переминается на костыле девочка-калека, теперь ее отчетливо видно у входных ворот сквозь безлиственные деревья.
- Радофти вам! Радофной вывни! - кричит она шепеляво кому-то вслед и отчаянно машет рукой.
Достав из корзины термос, Зоя Михайловна наливает в кружку горячий чай, на морозце он парит густым белым паром. Со скамейки она лишь едва сметает варежкой снег и присаживается, накренясь.
- Дальше снег будет только копиться у тебя богатым ковром, - начинает она, приведя дыхание в норму, - но сегодня я не могла у тебя не прибраться, раз уж пришла.
Где-то на макушках ближайших берез послышался легкий треск - это взлетела ворона и обсыпала с веток немного снега на могилы. Зоя Михайловна вздрогнула и оглянулась. Восстановилось изначальное спокойствие, лишь отдаленный шум города слышался откуда-то издалека, как из бочки.
- Я хочу сказать тебе, Лёвушка, что нет и не может быть никакой такой любви на свете, которая позволит матери отдать ребенка своего на заклание. А я отдала тебя. Отдала, сама того не понимая. За любимым ходя на тот свет, как за хлебом. А цена такому чуду всегда была неподъемно высокой. Смерть берет дань невозвратную и самую дорогую. Я бросила ей однажды слова, что отдам свою кровь за то, чтобы видеть отца твоего покойного, без которого, казалось, не могу дышать. И не знала я, что кровью моей окажешься ты. Все мне казалось да виделось, все не думалось о цене абсолютно. А когда открылись мои глаза, так ты предо мной уже в цинке предстал. И смерть не преминула указать мне на закрытие долга и на то, что больше никаких кредитов у меня быть не может. Как мне после этого было не возненавидеть его, за свидания загробные с которым я продала тебя, сына? Как не заточить мне было себя в вериги и склепы, чтобы самой больше света не видеть? И все мне мало. И всегда будет мало. Потому что нет искупления моего на этом свете. А на тот, к тебе, перейду я только в означенный срок - не раньше и не позже. Вот услуга... Я маленький раб всемогущей силы, для которой каждый день делаю свое маленькое дело. Не скажу тебе о нем, Лёвушка, уж не злись на меня. Не могу сказать, не моя это тайна. И так будет до конца...
Зоя Михайловна снова тяжело дышит и смотрит в землю. Под тонким белым покровом снега зияет черной гнилью листва.
- Пойду, - поправив платок на голове, она тяжело встает и идет за оградку. - Спи, мой хороший, спи.
*
- Ну, вот и снег лег, - говорит Саша, подходя к высоким окнам больничного коридора. Теперь они кажутся полностью белыми из-за холодного снежного света, льющегося в недра клиники ровным потоком.
- Потише, Саша, - главврач тихо подошла к ней сзади, - все-таки уже поздно.
- Снова темнота впереди, короткие дни и длинные ночи, - уже шепотом продолжает медсестра. И даже по обыкновению румяные щеки ее в этом белом свете смотрятся бледными.
- Тяжелая будет зима. Здание старое - боюсь, не выдержат трубы заморозков. Да и пациенты зимой тревожнее. Без солнца. Усилить витамин “D” нужно. И света, больше света в коридорах. Замените дежурные люминесцентные лампы на обычные желтые. От них теплее и спокойнее.
- Сделаем, Лиля Иосифовна, - кивает Саша и отходит от окон, - пойдемте, я вас ромашковым чаем угощу, и пирог я капустный принесла. А то вы поди весь день на сигаретах.
Женщины скрываются в темноте коридора, но еще долго в глубинах этого крыла клиники слышны каблучки главврача. Когда, наконец, все стихает, открывается предпоследняя по коридору палата и из нее выглядывает белокурая голова Снежи. С приходом зимы к ней так никого и не подселили, поэтому после отбоя, когда остальные пациентки уже спят под воздействием лекарств, она ходит к большим окнам коридора смотреть на сад и на снег. И давно не принимает лечение: она засовывает таблетки за щеку, а потом выплевывает, или вызывает рвоту водой поскорее после приема порошков, чтобы исключить или минимализировать воздействие. У нее есть толстые вязаные носки для ночных прогулок, в которых не слышны ее шаги, и скрипучие дверные петли она давно смазала сливочным маслом, утащенным в ладошке из столовой.
Снежа с ногами забирается на широкий подоконник и поникшим взглядом смотрит на голубые сумерки, которые вместе со снегом покрывают кустарники и деревья в саду клиники. Тишина и покой.
Теперь каждый день после тайного отказа от лекарств, Снежа думает о своем изгнании и не может простить его себе. Измученное сердце, сначала потерявшее всех своих родных, нашло способ встречаться с ними по ту сторону зеркала, но не имело возможности остаться там, как ему бы хотелось. Нарушенные законы сделали для Снежи недоступным все то, чем она жила. Когда зеркало безвозвратно выбросило ее в эти невыносимые будни, когда поддерживать жизнь стало невозможно, случилось то, что случилось и она оказалась здесь. Снежу откачали, залечили раны на руках и приняли надежную позицию держать в анабиозе во избежание любого ее осознания жизни. Такие не выходят на свободу с чистой совестью, как говорится. Хоть Саша и увещевает ее каждодневно в скором выздоровлении и большой красивой жизни за стенами клиники. Добрая медсестра прониклась к ней жалостью и быстро утратила бдительность в приеме препаратов. В конечном итоге, все время нахождения здесь не прибавило Снеже психического здоровья, а прекращение приема медикаментов, удерживающих сознание в тумане, только усилило желание бежать к маме.
Мама и брат Снежи приходят теперь к ней во сне и зовут ее. Каждую ночь тянет к ней мама свои руки, а в ее ногах плачет маленький братик. Выносить это больше никак нельзя.
И Снеже не нужны таблетки, чтобы рассчитаться с собой - она долго и давно держит в голове свой козырь. Дело в том, что в тот последний раз она ушла в портал, как положено, с помощью пароля “Это невозможно!”, но покинуть загробный мир ей пришлось невольно, силами самой Хранительницы. Пароль возврата - “Купина неопалимая” - не был назван. Теперь же все пароли отменены и порталы закрыты. Назвав вслух пароль возврата, Снежа уже ничего не исправит. Но сила открытого еще действует, цикл не закрыт. И она помнит об этом. Это способ навлечь на себя новую расправу - за искажение. Снеже всего лишь нужно назвать пароль возврата неправильно, с ошибкой. И тогда наказание будет для нее неминуемым - уже собственной смертью она отправится к своим родным, так зовущим ее. Пусть даже ценой страшной расправы с ней...
В гулкой тишине полутемного больничного коридора Снежа встает ногами с подоконника на студеный пол. Решение сделать это в такой красивый вечер молодой зимы пришло. Именно сегодня.
Оглянувшись по сторонам и погладив шрамы на запястьях, она раскидывает в сторону руки, набирает полную грудь воздуха и выдыхает:
- Купина опалимая!
В этот момент с тягучим скрежетом и хрустом открываются настежь все огромные старые коридорные окна. Скрипя дряхлыми деревянными рамами, в россыпи отлетающей сухой краски оконные створы распахиваются с такой силой, что срываются с петель и падают на пол. Мощные потоки холодного ветра влетают внутрь, кружа вихрем охапки снега. Метель охватывает все доступное ей место от пола до сводчатого потолка, битые стекла разбрызгиваются миллионами осколков в стороны. Встревоженные и разбуженные грохотом пациентки с криками и охами выглядывают из всех палат, с другого конца коридора из сестринской бежит Саша, за ней от лестницы, безуспешно накидывая халат на плечи, Лиля Иосифовна. Лица всех наблюдающих искажает ужас, как в замедленной съемке. Замирают в падении снег, осколки и буквально стоят в воздухе, онемев в хаотичном метании.
Подойти к Снеже ни у кого нет ни смелости, ни возможности - она стоит в эпицентре стихии с раскинутыми руками, отдавшись воле ветра, метели и битого стекла.
- Господиии! - кричит срывающимся на визг голосом Саша, и в мгновение ока Снежа вся вспыхивает пламенем. Мощный и гудящий огонь бурлит оранжево-красными языками и сиюминутно скрывает ее в клокочущий жаром кокон. Все вокруг освещается красным горячим заревом, топя и снег, и стекло в блестящую жидкую лаву. С выпученными глазами, в которых пляшет алое пламя, медсестра обрывается в крике и падает без сознания, тщетно пытаясь зацепиться за руку застывшей Лили Иосифовны. Высунувшиеся пациентки визжат в едином гуле. Кто-то от страха выскакивает из дверей палат и босыми ногами бежит по усыпанному битым стеклом полу к лестницам, кто-то царапает себе ногтями лицо, рыженькая старушка беззубо и безобразно хохочет, с остервенением дергая из жидкой косы пучки волос, молоденькая девушка с безумными темными глазами, вся ощерившись, воет на огонь низким грудным голосом.
Через несколько минут горение так же скоропостижно, как и началось, стихает, и пламя исчезает совсем. Ни дыма, ни копоти, ни угля не остается от него на полу или стенах. И ни единого следа не остается от Снежи, испепеленной в призванном ею адском пламени. Успокаивается ветер и снег перестает залетать в высокие пустые теперь арки битых окон. Главврач остается стоять пораженной в общем хаосе, Саша в беспамятстве лежит у ее ног.
*
- Неужели, с идиотами кончено? - облегченно выдыхает Грета дымом в потолок и запрокидывает голову, умиротворенно рассматривая заросшую паутиной старинную люстру, тонущую в сизом мареве. Прерывая ровное течение ее мыслей, у порога слышится шевеление и шмыгание. Она тут же вся подбирается и оборачивается:
- Антипка! Побрал бы черт обратно тебя, тупое бесполезное существо.
Из сгустка темноты перед входной дверью молча выходит ссутулившийся бес, его плечи подняты к самым ушам, а опущенного лица не видно из-под грязных волос. Грета всматривается в него, словно читая.
- Что? - недовольно бубнит он себн под нос. - Лину я - как вы сказали, а девчонка все сама... Я-то тут ни при... И вообще... Все, обладающие знанием паролей, погибли. Но...
Грета фурией вскакивает с места и с шипением набрасывается на подопечного, в гневе размахивая, как крыльями, широкими черными рукавами шелкового кимоно:
- ...но Ольга пропала!
Обхватив когтистыми пальцами плечи, Грета с трудом берет себя в руки и начинает быстро ходить по комнате. Звук ее тяжелых нервных шагов на высоченных каблуках глушится о складки мятых напольных ковров, и кажется, будто она нарочно, с остервенением, топчет их.
- Мы избавились от помнящих пароли. И взамен этих несчастных больных людей приобрели себе куда более опасного врага - Хранительница вернется. Это она, она дала своей дочери шанс попасть к зашифрованному порталу, который ты, блохастый, даже не заметил в ее доме! К тому же кто-то же делает новые порталы - и мне до сих пор это неизвестно!
От скорых перемещений Греты по комнате столбы сигаретного дыма покорными змеями движутся за ней, поворачивая и изгибаясь следом.
- Всё. Хватит, - она останавливается, наконец, и вся оборачивается к Антипке, - Будешь приносить пользу иначе, беспятый.
- Что вы задумали? - поднимает испуганное немытое лицо бес и пятится, но дальше закрытой наглухо двери отступить не может. - Не надо! Я найду вам Зеркалиды! Я найду Ольгу! Я буду...
Не дослушав, Грета резко подносит руку к лицу Антипки и тушит тлеющий окурок о его переносицу, там, где густо и клочками сходятся косматые брови. От ожога и рассыпающихся прямо в глаза угольков он жмурится, кричит и падает на колени. Согнувшись в три погибели, бес тихонько скулит и вздрагивает до тех пор, пока не принимает вид черного пуфа, обитого длинношерстным искусственным мехом.
- Очередная бестолковая мебель в этой ненавистной дыре! - от злости Грета пинает ногой пуф, он отлетает за ширму, и оттуда раздается звук разбивающейся очередной склянки с окурками. - Ни на кого нельзя положиться. Бестолковые помощнички.
Подойдя к колышущейся на оконном сквозняке портьере, она подносит новую сигарету к губам, и та немедленно зажигается. Грета смотрит куда-то вдаль, сквозь темную улицу и провода. В ее комнате всегда полумрак, а за окнами всегда ночь.
- Избавиться от Ольги и найти Зеркалиды. Избавиться и найти. Найти и избавиться. Как считалочка. Было бы еще все так же просто, - шепчет она самой себе.
Дымные змеи ползут вверх по темно-красному бархату и, будто в унисон Грете, шипят.
- Было бы... Не было бы поздно. Не было бы...
Наконец, отпрянув от своих раздумий и затушив сигарету в банке, стоящей на продуваемом подоконнике, она идет за ширму и тотчас появляется из-за нее уже не в шелковом кимоно, а в богатом черном платье викторианской эпохи с турнюром, украшенным насборенным и расшитым шлейфом. Волосы ее собраны в замысловатые волны, в руках обтянутый змеиной кожей маленький портсигар. Во всем ее облике подчеркивается стать и королевская осанка, комната вокруг нее теперь выглядит не подходящей ее статусу и будто декорациями от иного спектакля.
Закурив новую сигарету, она важным неспешным шагом идет к зеркалу, а, подойдя вплотную к его раме, легко перешагивает внутрь отражения и скрывается в нем полностью.
На мутной зеркальной поверхности остается клубиться одинокий сизый дымок.
*
- Мама! - открыв глаза, Ольга воспрянула из аромата “Byzance” в новую открывшуюся реальность.
Вокруг нее уже не комната, а скамья возле домика любимой бабули, давно почившей, еще в Олины школьные годы. И рядом - мама, молодая, здоровая и светящаяся красотой мама. На ней голубое, как в ее воспоминаниях, платье с белым воротничком, сочная помада на губах и каштановые волосы, завитые в правильные идеальные локоны.
Ольга начинает плакать, не отрывая от матери взгляда. В этот момент лицо ее становится похожим на лицо маленькой растерянной девочки, которая потерялась в торговом центре, а потом внезапно, наконец, увидела родное лицо в толпе чужих и пугающих незнакомцев.
- Не плачь, моя хорошая, - ласково улыбается мама, - и здравствуй.
Немного оправившись Ольга тянется к ней и обнимает крепко за плечи. Мама пахнет мамой - теплом, свежевыстиранным наглаженным бельем и любимыми духами от Rochas.
- Ты живая? - отстраняется Ольга с размазанными по щекам счастливыми слезами. - И где это мы? У бабули?
Она оборачивается по сторонам - бабушкин деревенский дом, выбеленный известью, и все, как в детстве: два куста калины и тигровые лилии в палисаднике, запах меда, доносящийся с близлежащей пасеки, ярко-синий почтовый ящик на заборе, легкие розоватые сумерки вдоль горизонта и едва слышимые издалека колокольчики на шеях коров, идущих табуном с пастбища.
Мама не отвечает, а только улыбается, слегка наклонив голову. Насмотревшись на ожившие вокруг воспоминания, Ольга возвращается глазами к матери, берет ее теплые ладони в свои, смотрит вопросительно и та начинает:
- Мне нужно многое тебе рассказать. И передать. Я не могла во все тебя посвятить в детстве, а потом ты так стремительно пошла в гору, что я дала тебе немного отсрочки, возможности жить самостоятельно, не отягощенной ответственностью за слишком сложные вещи, - произнеся все эти странные слова, мама приостанавливается и успокоительно улыбается дочери. - Молодец, что приехала. Я очень рада видеть тебя, совсем теперь уже взрослую и красивую.
- Мама, я не понимаю.
- Послушай меня без сердца и пойми, насколько это возможно, все то, что я тебе сейчас скажу. В нескольких уже поколениях нашей семьи женщины являются Хранительницами порталов, имеющих связь с миром мертвых. Мы способны открывать эти пути, шифровать их, изменять и закрывать. Это и дар, и проклятие одновременно. Мы даем нуждающимся живым людям возможности навещать своих безвременно ушедших родных и близких на небольшие отрезки времени с помощью паролей входа и выхода. Но вынуждены брать очень дорогую плату за такие путешествия и жестоко наказывать тех, кто пытается нарушить правила. Это не самая приятная участь, дорогая. Люди зачастую отдают за своих призраков слишком невыносимую для них плату, после чего не могут найти прощения и губят себя. А те, кто идет вразрез канонам, наказываются нами не менее тяжкими испытаниями.
Ольга рассматривала серьезное и ставшее вдруг сухим лицо матери и никак не могла приложить эту сказку к тем счастливым дням, когда они еще жили вместе и были крепкой семьей друг для друга. Она была уверена в том, что никогда в их спокойной и самой что ни на есть обыкновенной жизни не было ни единого проявления всей той мистики, о которой сейчас мама рассказывает с такой серьезностью. А бабуля? Ее любимая бабуля - растапливающая печь тонкими березовыми поленьями, вынимающая из нее румяные булочки и топленое молоко, несущая полное ведерко огромной спелой виктории из огорода - почему-то это первые образы, открывшиеся в памяти, - она тоже какая-то таинственная Хранительница?
- Сосредоточься, пожалуйста, - заметив ее растерянность, мягко возвращает мама Ольгу обратно в разговор, - необходимо, чтобы ты все усвоила и поняла. Все эти переходы - конечно, нужны. В виде экстренной меры. Людям иногда необходимо дать такую возможность, и для этого есть немало гуманных причин. Но на Темной стороне никто и никогда не собирался позволять таких переходов. Каждое наше поколение испытывает преследование посланников Темноты, призванных истреблять нас и разрушать порталы. В нас есть сила зашифровать пути, но шифры иногда вскрывают из-за слабости тех, кому мы так великодушно даруем возможность. Порталы за все время менялись несколько раз, менялись формы, пароли и способы перехода. Мы вынуждены каждый раз придумывать изощренные защиты. Ты не поверишь, но во времена твоей бабушки необходимы были не просто зеркала разных форм, как сейчас, а стеклянные ванны, наполненные соленой водой! Можешь себе представить, какова была сложность... Небанальные пароли, условия нахождения в загробном мире, сопровождение находящихся там живых людей и возврат их обратно - это целая наука и постоянный тотальный контроль над всеми порталами и над всеми живыми душами, ответственность за них, пресечение и наказание любых нарушений. Быть посланником Света не так уж просто, как видишь.
Мама снова прерывается, встает и задумчиво подходит к густо цветущему калиновому кусту, тянущему сквозь решетку палисада свои ароматные ветви в белых цветах. Ольга встает и подходит к ней, не желая упускать более ни одного слова.
- Но мы смертны, - потемнев лицом продолжает мама, - поэтому особенно уязвимы перед Темнотой и ее силами, ее ловушками. Я погибла во сне, когда ко мне пришел подосланный демоном бес, путающий дороги, чьей миссией была я и мои порталы. Бес стер мой выход в явь, мое пробуждение, а демон забрал жизнь во сне.
Внезапно мама вся наполняется решительностью, подходит к Ольге и, взяв ее лицо в свои руки, с жаром говорит:
- Я не самая удачливая Хранительница, моя девочка, мои ведомые путешественники погибли, остался один, за которого я несу особый ответ. Он защищен и невидим для Темноты. Сейчас этот человек искупает свою вину на земле, в мире живых, и выполняет мой особый заказ - новые порталы, которые шифровать, даровать и контролировать предстоит тебе.
Ольга отстраняется в испуге и, почувствовав вату в ногах, опускается на край скамьи.
В воцарившейся тишине резко слышится утробное урчание деловитой пчелы, трудящейся над пышными цветами лилий и глухое бряцанье тяжелого молочного бидона, который кто-то катит по дороге.
- Мама, я океанолог. Я гидробиолог, мама. У меня работа в Штатах и жизнь... - Ольга оглянулась, словно в поисках поддержки, - совсем другая. Какие порталы? Какие демоны? Если даже все это правда, - то, что ты тут сейчас мне говоришь, - что я буду делать со всем этим? Я ничего не понимаю, не знаю и не умею.
- Я понимаю твое смятение, милая, - снова ласково говорит мама, - но у тебя нет выбора, потому что это - твое предназначение. И отменить его даже силой самой железной воли нельзя.
- Тогда зачем ты мне позволила становиться тем, кем я хотела быть, и жить так, как выбрала я? - недоумевает Ольга и голос ее начинает подрагивать. - Зачем, если ты знала, что в итоге придется все разрушить, что мне придется ото всего отказаться ради цели, которой якобы служит наш род?
- Ты была слишком юна для такой работы, ты просто не смогла бы решать такие непосильные для тебя, тогдашней, задачи.
- А сейчас мне такое по силам?
- Пока нет. Но я передам тебе знание в тот момент, когда верну обратно - в пыльную комнату, оскверненную руками Темных. И тогда ты станешь в мире живых новым маяком и хранителем древних секретов, надеждой для новых страдающих людей, которым необходима твоя помощь. Твои порталы почти готовы - практически в данную минуту мой помощник заканчивает работу над последним. И всего их у тебя будет шесть. Они перемешаны с копиями, клонами, не имеющими никакой силы. Но ты сможешь выбрать из полутора тысяч двойников именно шесть - тех, которые являются настоящими проводниками. Своего доброго исполнителя я непременно награжу покоем и воссоединю с единственной дорогой ему душой. Сразу, как ты получишь в свои руки все порталы. И к бабушкиному дому, я призвала тебя как раз по причине того, что здесь нам возможно спокойно поговорить, здесь место защиты, на которое никогда не выйдут Темные. Они ищут сейчас тебя, но сюда им дорога заказана.
- Я же погибну, едва ты вернешь меня, мама! - отчаянно в страхе сопротивляется Ольга.
- Они ищут тебя. Но ты вернешься невредимой и будешь защищена и хранима моими стараниями и своей новой силой, - убеждает мама и нежно гладит ее по голове. - Еще в детстве, когда мы с бабушкой выбирали тебе имя, я дала тебе другое, второе, имя, имя твоей души, которое больше никто не знает. Никто из Темных не сможет погубить тебя потому, что все их воздействие будет принимать вместо тебя твое подложное имя, известное на земле.
- Как же меня зовут тогда?
- Тебя зовут Елена.
- Елена? - недоумевает Ольга. - Постой-постой, мне кто-то прислал цветы в аэропорт, прямо к моему прилету в Петербург . И в непонятной записке, приложенной к букету, было написано именно это имя.
- Я знаю, моя хорошая, я знаю, - грустнеет мама. - Очень светлый и проницательный человек преподнес тебе эти цветы. И Темные уже забрали ее.
- Господи, мама! - вскидывается в отчаянии Елена. - Я схожу с ума. Если это сон, то мне надо поскорее проснуться, потому что я не понимаю, что со мной происходит. Почему умершая ты оказываешься каким-то святым посланником, почему я должна нести на себе непонятный крест и как такие немыслимые процессы вообще происходят в жизни? Кто эти страдальцы, которые ходят в мир мертвых, как в магазин? Кто из идущих по улице прохожих является демоном? Что такое эти порталы?
Елена обхватывает голову ладонями и морщится, как от боли.
- И вообще, вот сядь, сядь тут со мной, - тянет она маму к себе обратно на скамью и садится рядом. - Мы жили с тобой как обычная семья: я ходила в школу, каталась на велосипеде, читала книжки и смотрела мультики, а ты, ты, как обычная мама любого моего одноклассника, ходила на работу, гонялась, как и все женщины того времени, за духами, чулками и хрустальными чешскими люстрами, вечером мы ужинали и делали уроки, потом я ложилась спать, а ты читала перед сном “Анжелику”. Летом ты меня отправляла к бабушке в деревню и по выходным приезжала сама. Это вместо морей и курортов. А по осени после моих каникул и твоего отпуска мы возвращались в город загорелые, поправившиеся, с запасами картошки и банок с огурцами на зиму.
Елена выдохнула после такой горячей речи и снова пристально посмотрела маме в лицо:
- Когда и что пошло не так? Где в этой нормальной жизни место волшебству и где приобретаются порталы в загробные миры?
- Тебе не нужно волноваться, Лена, - невозмутимым и убеждающим тоном ответила мама, - все знание в полном объеме придет к тебе во время перехода. И вернешься ты в свой мир во всеоружии.
- А для моей работы и для всей моей жизни, моих друзей там, в Институте Вудс-хол, я что, умру?
- Можно сказать и так, - мама поднимает за подбородок лицо Елены и сама гордо смотрит ей в глаза. - Могу поделиться с тобой лишь тем, что труд твой не пропадет даром. И работа твоя о карбонатной седиментации в океанах будет опубликована и награждена.
Елена даже привстала:
- Чтоо? Ты это знаешь? Геологическую эволюцию? Ты серьезно?
- У нас мало времени, дорогая, - улыбается мягко мама. - И тебе уже пора.
Обе встали, и Хранительница обняла Елену.
- Пора, - тихо, но твердо говорит она дочери. - Будь сильной и справедливой. Я верю в тебя. И люблю.
- Мама, - срывается голос Елены, - я тоже...я...
- Пора, дорогая. Хранительница на земле теперь ты,- обрывает мать ее подступающие слезы.
Елена закрывает глаза ладонями, чтобы вытереть слезы, застлавшие глаза непрозрачным полиэтиленом, и всхлипывает. В следующее мгновение она оказывается лежащей на диване в пыльной гостиной, которая постепенно погружается в закатные розовые сумерки.
*
Грета величаво идет по заброшенному старому парку, высушенному безводьем, крючковатые деревья и кусты которого - это серые, уродливые человеческие тела, болезненно сгорбленные как от невиданной страшной болезни. Завидя демона, они, скрипя, расступаются и стонут. Минув парк, она приближается к иссушенной реке и выходит на мост, под ним на растрескавшемся дне видны нагромождения длинных каноэ, в которых сидят странные люди в белых спасательных жилетах.
- Нет земли! Нет земли! - бредит один, раскачиваясь на корме, с которой вырвано крепление для весла. Другой сидит будто в ступоре и что-то мычит. Бородатый старичок пытается убедить не проявляющих к нему никакого интереса соседей:
- Я - следующий! Я, именно я! Следующий я!
Седой мальчик лет двенадцати истерически хихикает и пытается что-то нащупать на своей спине, но руки достают только до лопаток. И он уже расчесал их до крови прямо сквозь грубую ткань крестьянской рубахи. Люди всех рас, возрастов и комплекций молча и в растерянности сидят в лодках, погруженные каждый в свои мысли. Спустившись с моста, Грета продолжает путь мимо остова сгоревшего дотла дома. Закопченная кирпичная труба внутри кострища, оставшегося от жилья, возвышается над руинами. На бурой и засыпанной пеплом лужайке перед бывшим домом разбит пикник: в обгоревших шезлонгах сидят обугленные тела семьи из трех человек, возле них - закоптелые чашки и салатник, покосившееся круглое барбекю без одной ножки.
Богатый шлейф платья Греты волочится прямо по черной угольной траве. И демон безучастно продолжает шаг.
Пустынные автомагистрали, испещренные метровыми воронками, оранжевые от химической пыли бомбежек. Ржавое полотно железной дороги, обхваченное со всех сторон дремучими зарослями огромного чертополоха. Покинутые города и мертвые котлованы бывших водоемов. Пожарища, гнутая арматура, полуразрушенные заводские цеха и трубы. И на всех этих просторах - одиноко слоняющиеся обезумевшие люди в рванине и грязи. Они бредут бесцельно, уставившись пустыми глазницами в необозримые бесконечные горизонты.
Шлейф викторианского платья размеренно шуршит по медной пыли дальше...
*
Ночь.
Длинный ангар цеха готовой продукции.
Его замысловато освещает преломляющийся лунный свет, который проникает через продолговатые окна из стеклоблоков. С одной стороны он заставлен высокими стеллажами с коробками.
Сквозь закрытые ворота ангара входит вытянутая фигура. В тусклом свете появляется Хранительница, на ней голубого цвета накидка в пол, голову покрывает свободный капюшон. На длинной веревке она тянет за собой по воздуху лодку.
Хранительница движется совершенно беззвучно, почти паря над полом. Она неторопливо идет вдоль длинных низких полок у противоположной стеллажам стены, на которых выставлена для упаковки партия стеклянных шкатулок, украшенных зеркальными морскими раковинами. Хранительница, сканируя рукой ряды, выбирает из тысячи стоящих одинаковых шкатулок шесть штук и кладет их в лодку. Доходит до конца цеха и так же, как вошла, выходит сквозь закрытые ворота на противоположном конце ангара.
*
В воздухе свистит кнут.
Слышатся оглушительные резкие его удары, от которых летят черные лохмотья разорванной им ткани и клочки пепельных волос. Кнут не спешит и бьет с оттяжкой. С каждым ударом фрагменты обрывков становятся все мельче. Постепенно среди них начинают появляться пролетающие черные брызги. Пахнет кровью.
Когда кнут стихает и исчезает, остается только горка темных останков, изрубленных им в мелкую пыль.
Издалека доносится хлопанье крыльев, стрекочущие звуки и ворчание. Все отчетливее и ближе. Наконец, сверху опускается большой черный ворон, немного разметав своим приземлением клочки останков. Он воровато оглядывается, горбатится и расхаживает на полусогнутых лапах, продолжая издавать ворчливые звуки. Следом за ним на черную горку опускаются еще несколько воронов, они растаскивают ее в стороны, что-то выбирают в черно-серых клочках глянцевитыми клювами и едят.
*
- Радофти вам! Радофной вывни! - провожает девочка последних посетителей городского кладбища и старательно машет им вслед рукой. Когда уходящие исчезают за погостом, она откладывает в сторону костыль и, кособоко наклонясь, шарит руками в коробке у своих нестойких ног.
- Вафельки и конфета вот... - бормочет она, разглядывая подаяния,- и селый больфой пряник! Ыыыы
Радостное озарение освещает на минуту ее лицо. От наклона к коробке с плеч девочки соскальзывает серая пушистая шаль, но та успевает ее поймать у самой земли. Пусть все-таки не упавшую, она бережно отряхивает ее и аккуратно натягивает на плечи снова.
На минуту о чем-то задумавшись, девочка снова тянется к коробке и берет этот большой тульский пряник без упаковки, он с джемовой начинкой и печатным изображением шарообразного самовара - самый ценный ее сегодняшний подарок. Покрепче ухватив костыль, она заталкивает ногой коробку за ближайшее надгробие и, раскачиваясь на шатких ногах, идет вглубь кладбища. Немного отойдя от своего места, осматривается вокруг и сворачивает на тропинку вправо, к богатой могиле, запаянной в зеленый мрамор. Всю ночь здесь гробовщики, освещаемые двумя принесенными фонарями, осторожно разбирали с краю мраморные плиты и копали яму рядом с основной гробницей. Мерзлая земля плохо поддавалась лопатам, и они глухо ругались. А днем в ней захоронили очень бедный сосновый гроб, даже не обитый тканью.
Сверху лежит мало цветов, и все искусственные, в сторонке стоит один скромный венок с черной лентой, на которой серебром написано “От благодарных коллег”. В свежий глинистый холмик, едва запорошенный снегом, воткнута табличка с именем и датами.
Девочка кое-как подходит к этому захоронению и кладет на самый верх холмика пряник. Задумывается и хмурится. Потом снова берет его, ломает пополам и кладет один кусок обратно на глинистую могилку, а второй несет к надгробию рядом, с которого улыбается морской офицер, и осторожно кладет на мрамор.
Грубые ботинки ее от нестойкого шага быстро покрываются тяжелой грязью свежевскопанной земли, она аккуратно выбирается за оградку, но еще хмуро несколько минут смотрит на воткнутую табличку.
- До ффиданья, Жоя Мыхална. Радофти вам.
После этого тяжело разворачивается и, при шаге сильно кренясь в стороны, медленно идет к воротам.
Опускаются голубые сумерки. Вдалеке звенит трамвай.