А. Глава девятая. Главка 6

6
 

     Потолок был удивительно белым, без единого пятнышка, без малейшего перехода. Взор тонул в этой совершенной белизне, и от неё не хотелось отрываться. Я лежал неподвижно и с удивлением смотрел вверх; странным показалось мне то обстоятельство, что люди никогда не обращают внимания на потолок в своей кладовой. Ушибленная поясница болела, в бок больно впивалась пика какого-то металлического рыцаря, и всё же я не делал попыток пошевелиться. Игрушки обсыпали меня с ног до головы, я был повержен и побеждён. В этом был свой смысл, своя идея: создание рук человеческих покорило человека. Мне подумалось, что дядя, наверное, смотрит сейчас на меня откуда-нибудь сверху, может быть даже с этого самого потолка. Это могло бы объяснить абсолютную его белизну. А что, отличная мысль – потолок кладовки как небеса обетованные. Почище бани с пауками. Не всё ли равно, в какую форму обратится бесконечность, если она будет бесконечна?
     Или вот ещё лампочка – тусклая лампочка в сорок ватт, запылённая и одинокая. Чем не светоч веры и надежды? Свет, на который никто-то и внимания не обращает в повседневной суете жизни. А она горит, горит робко и послушно, и потухает по первому мановению руки, и снова загорается, когда ощутят вдруг в ней потребность. Однажды эта лампочка просто перегорит и потухнет уже навсегда. И нужна какая-нибудь катастрофа, нечто неожиданное и страшное, падение с высоты, ушибленная спина, поломанные игрушки, чтобы взор наш вдруг обратился вверх и увидел этот слабый, скромный в своей ненавязчивости свет.
     Таковы были мысли, и я согласен, что они мало подходили к ситуации, – но таково уж странное свойство моей натуры – думать о совсем постороннем в минуты, когда кому-либо другому и не до размышлений вовсе. Так или иначе, а надо было подниматься и наводить порядок. Поясница порядочно болела, и я с беспокойством подумал, не повредил ли что-нибудь. Но боль быстро пошла на убыль, как только мне удалось принять вертикальное положение. Вокруг царил совершеннейший бедлам. Игрушки валялись повсюду, смешавшиеся, поломанные, разбитые. Несколько фарфоровых балерин разлетелись вдребезги, у огромного старинного паровоза не хватало оси, деревянный крашеный волчок раскололся пополам. Мне почему-то особенно жалко было этого волчка, и я подумал, что его, возможно, ещё можно склеить. Но затем взгляд мой остановился на взводе оловянных солдатиков, которые торчали из громоздившейся кучи игрушек штыками вверх. Даже в хаосе этой внезапной катастрофы они сумели сохранить стройность своих рядов. Я смотрел на них умилённо и с нежностью, а затем ухватил одно солдатика за штык и извлёк на свет божий. Он выглядел совершенно как новенький, и его синяя с золотой окантовкой кокарда блестела. Зажав солдатика в руке, я вышел из кладовой и вернулся в гостиную, где поставил его на стол лицом ко мне, присел рядом на корточки и стал внимательно изучать малейшие детали миниатюрного его обмундирования. Сразу было видно, что это ручная и очень тщательная работа: черты лица, выведенные умелой и терпеливой рукою, мундир, на котором каждая пуговка была украшена императорским двуглавым орлом, трёхгранный штык, отшлифованный и заточенный. Много усилий и много любви было вложено в создание этого маленького оловянного солдатика. Наверное, дядя тоже рассматривал вот так свои игрушки, любовался их изяществом, выверенностью их линий – и наслаждался, наслаждался тихо и умилённо. О, я как никогда раньше понимал сейчас это наслаждение, это упоение волшебством, упоение жизнью и искусством. Нет удовольствия более острого и тонкого, чем удовольствие от творения, от создания чьих-то ведомых и водящих рук, от возможности созерцать и изучать то, что сделано ими. Ты словно проникаешь в тайну божественного замысла, в тайну появления новой жизни, прикасаешься к неведомому. И от этого, от этой близости к могущественным потусторонним силам и в себе самом ощущаешь плодотворное, оплодотворяющее шевеление вдохновения.
     Солдатик глядел на меня своими крошечными блестящими чёрными глазками и, казалось мне, улыбался. Да, он понимал меня, понимал мои переживания и желания, а я понимал его. Мы творим не только потому, что хотим быть бессмертными; это вовсе не главное. Мы творим, потому что хотим ощутить себя богами: всесильными и покоряющими. Нет, не стать наравне с Богом, в этом нет необходимости. Но – быть своими собственными богами, по велению которых возникают и преображаются миры, пусть миниатюрные, пусть столь незначительные, что и заметит их не каждый, – зато наши, полностью и совершенно наши. И ради этого чувства, чувства безграничности возможностей, мы с радостью, с каким-то порою упоением жертвуем всем, что у нас есть: временем, привязанностями, самой жизнью. И однако же оно того стоит, стоит любой жертвы и любых потерь. Маленькие солдатики неустрашимо идут вперёд, и, хотя в конце концов все они падут, обессиленные и с разбитым сердцем, краткий миг их существования будет озарён светом познания и проникновения. А ведь не ради ли этого приходим мы на Землю?   
     Я медленным шагом прошёл назад в кладовую, медленно, стараясь не потревожить ещё раз их покой, собрал игрушки и сложил обратно в коробку. Нет, их время пока не настало. Я не мог пока любить их так, как любил дядя, как любил я сам когда-то давным-давно. К этому нужно было прийти, многое ещё перед тем предстояло обдумать и понять. Но одно было мне точно ясно: я закрываю их в кладовой не навсегда, они обязательно займут своё место в комнате, которую некогда называли в их честь. И тогда во всём мире, возможно, снова установится изначальный порядок.