Из мемуаров неизвестного

* * * * *


У меня нет сил покончить с жизнью. Убить себя, переступить незримую черту, перерезать тонкую ленту ложного бытия – это самое сложное. Гораздо проще сыпать, словно бисер перед засыпающими сытыми свиньями, словесами, думать, или делать вид, что думаешь, о смерти и, приняв актёрскую позу, пытаться вызвать у зрителей сочувствие. Заговорить же со смертью на «ты» – сложнее всего. Мне, допустим, дорого моё отчаяние; я и жить без него не могу, и смотрю сквозь него на мир, и верю в то, что, кроме моего ядовитого, саднящего, зудящего, свирепого отчаяния, на свете ничего нет. Но, отчаявшись в отчаянии, я всё равно не в силах покончить с жизнью и живу по инерции. Лейбниц говорил, что инерция тел – зримый свидетель их несовершенства. Так вот, я тоже – тело, тело, по инерции скользящее неведомо куда, не знающее себя, не понимающее своего предназначения и при этом смирившееся со своей неизбывной, всепоглощающей слабостью, бесцельностью и никчёмностью. Я говорил об этом Полине, но она, кажется, не поняла смысла моих слов. Или сделала вид, что не поняла. Я сказал ей, что в древности, в Китае, было учение о десяти душах, присутствующих в человеке и чудесным образом сосуществующих друг с другом. Три из этих душ были добрыми, а семь злыми. Так вот, сказал я Полине, допустим, три моих добрых души любят её, две злые терпят, одна злая уважает, три других злых к ней, к Полине, равнодушны, но есть ещё одна душа, злая, и вот она-то всегда ненавидела Полину, презирала её и всячески ей сопротивлялась. Почему? Да потому что я – сверхчеловек. Я – сверхчеловек, который выше всех людей и выше Бога, выше природы и выше судьбы, радости и горя, наслаждений и печали, выше мужского и женского. Впрочем, я готов допустить, что во мне не семь злых душ и три добрых, а восемь злых и две добрых. Да что там говорить: во мне все одиннадцать душ, и все они злы, одна злее другой. Дела это не меняет.
Я сказал об этом Полине позавчера. А вчера я попытался вскрыть себе вены. Размахнулся и правой кистью ударил по толстому дверному стеклу. Кровь брызнула фонтаном. Я схватил какие-то тряпки, левой рукой обмотал их вокруг кисти и кинулся бежать в пункт экстренной медицинской помощи. Улыбчивая дама-врач средних лет зашила мне кисть иглами и, пока накладывала швы, рассказывала мне о том, как её младший сын пытался спастись от армии. У него было плоскостопие, и потому в армию его не взяли. Я хотел указать ей на то, что знавал разных людей, что некоторые из них сами хотели пойти служить и что один мой приятель весной пришёл в
военкомат на лыжах по асфальту. Улыбчивая дама средних лет с удивлением посмотрела на меня, и тогда я поведал ей о том, как мой одноклассник пытался выдать себя в военкомате за дальтоника и получить освобождение от армии…
Вскоре я очутился на улице, и холодная притаившаяся ночь с сонным любопытством вытаращила на меня свои слепые чешуйчатые глаза. Я походил под тёмным сводом злого ночного города, и вскоре, в каком-то душном дворе, на меня нахлынула боль. Я постучал левой рукой в чьё-то окно, и хриплый старческий голос недружелюбно протянул из оконной темноты: «Кто вы?» Я попросил вызвать «Скорую помощь», и через сорок семь минут в душный, пахнущий известью двор прикатил врачебный автомобиль. Из него вылез человек в белом халате. Тревожно оглядев меня, он воскликнул: «Я вас не повезу: у вас вши на голове!» В воздухе холодной медузой повисло оглушённое молчание. Мне показалось, что врач в белом халате был под наркотическим градусом. Впрочем, дела это не меняет. Хоть смысл жизни и заключается в поиске смысла жизни, а всякое мгновение бытия – чудо, жизнь всё равно не стоит того, чтобы быть прожитой. Я так и сказал мужчине в белом халате. После долгих расспросов, споров, вихрей сомнений и непониманий я сел в салон «Скорой помощи», и мы, включив синюю мигалку, куда-то помчались. В дороге врач объяснял мне, что его работа – ездить по городу и «подбирать всё, что плохо лежит». Я возразил ему, указав на то, что все вещи хороши сами по себе и что взгляд на тот или иной фрагмент реальности с точки зрения иных её фрагментов – взгляд спорный и односторонний. На это боявшийся вшей врач ничего не сказал. Через некоторое время мы были в больнице, напоминающей своим видом, быть может, Божедомку. Я прошёл сквозь лабиринты пустых тёмных коридоров и наткнулся на медиков, надо полагать, хирургов. О вшах разговор не зашёл, и упитанный врач в бардовом халате (как мне показалось, пьяный, или же под наркотическим градусом) посоветовал мне разрабатывать руку.
– Я своей жене пятнадцать лет назад не удалил нервы – и до сих пор страдаю, – обобщил он, деловито поглядывая по сторонам.
И тогда я рассказал ему и его медсестре и о десяти душах, и о смысле жизни, который заключается в поиске смысла жизни, и о причинности как внешней оболочке бытия, и о многом другом… Короче говоря, они отвезли меня в психиатрическую больницу. А сегодня, сидя в ней, я познакомился с одной тонкой сердитой дамой. Не назвав мне своего имени, она поведала мне о том, что опасается влюблённого в неё мужчину, который преследует её и требует от неё, чтобы она покрасила свои волосы в зелёный цвет. Видимо, по этой
причине тонкая сердитая дама и оказалась тут, в сумасшедшем доме. Не знаю, что меня ждёт дальше… Верить в лучшее нет сил, а страшнее смерти ничего нет.
* * * * *