Злая сказка

«…Я мышь. Я живу в большом концертном зале музыкальной школы. Мне нравятся эти строгие ряды тёмно-красных кресел, которые делят зал на ровные прямые части; мне нравятся жёлтые лакированные стены с синими тканями – они вселяют в меня спокойствие и уверенность. Овальные лампы напоминают мне тусклые фонари, которые я когда-то видела в детстве, и, тихо вглядываясь в их приглушённый свет, я чувствую себя дома и понимаю, что я останусь здесь навсегда и никуда отсюда не уйду. Незаметно высунувшись из щели в полу, я делаю несколько шагов по старому паркету и оказываюсь рядом с небольшой сценой. Мне нравится это закругленное возвышение – оно придаёт всему залу какой-то особенный, торжественный характер. На полукруглой сцене стоит похожий на гроб чёрный прямоугольный ящик. Это рояль. Не скрою, с недавних пор он стал меня очень интересовать. По вечерам здесь репетируют. Бывают, конечно, и концерты – белые банты, духота, цветы и натянутые улыбки – но чаще всего здесь проходят репетиции. Концерты я не люблю. Стоило мне однажды во время концерта высунуть серый нос из стенной щели, как на меня стали показывать пальцами, поднялся возмущённый шёпот, многие принялись смеяться и качать головами, а после, долгими вечерами, Савелич пытался забить досками грязные углы зала… Я этого не люблю. Мне больше по душе репетиции, где никого, кроме музыкантов, нет и где я никому не нужна. Я люблю выползать из щели в полу и, подняв серую морду, вслушиваться в звуки музыки, которые текут со сцены. Вообще, если говорить начистоту, к музыке я равнодушна. Я лишена способности постигать лабиринты музыкальной мысли, - тонкая и хитрая игра нот, словно надписи на непонятных языках, ускользает от моего разума, не оставив и следа, и музыка, не задевая меня своими нитями, проходит мимо, поселив во мне лишь недоумение, граничащее с равнодушием, или равнодушие, граничащее с бесцветной пустотой.
Но с недавнего времени – когда в нашей школе появился он – музыка открыла во мне неожиданные чувства, пробудив и обнажив неизведанные переживания. Помню тот дождливый день - на оконные стёкла падали густые синие капли, сквозь которые были видны утонувшие в мутных слезах
оранжевые уличные огни, пахло тёплым деревом и извёсткой. Он сидел за роялем и с невидимой высоты бросал на землю серебряные каскады света, от которых земная твердь, замирая, дрожала и, померкнув, прятала свои рыдания в коричневую пустоту. Боже, что это были за звуки! Словно холодные льды, которые, сверкая на солнце, надламывались и, пронзительно звеня, рушились в огненную бездну с тем, чтобы, притаившись, вынырнуть из неё вновь и, воспылав чёрными языками огня, полюбить и погибнуть; словно раскалённый меч, который наотмашь бил по стальной наковальне и, разбрасывая красные осколки света, кругами неуклонно приближался к невидимой точке, в которой кипела ярость, свет становился тьмой, а тьма – пьяным заревом огня, - звуки рояля, ошеломляя и обдавая меня золотыми дуновениями, открыли передо мной в тот миг непонятную дикую и прекрасную ткань. Она пульсировала жизнью, пенилась, источала тонкие запахи и, мерцая на недосягаемой высоте, ничего, кроме себя, не признавала. Казалось, чёрный продолговатый ящик расправил свои крылья и, отбросив в сторону всё ненужное, силился подняться в воздух и сорвать с себя звуковые оковы… Меня поразило и даже напугало это произведение. В нём было что-то не так. Его внутренняя правота и искренность не могли не восхищать: ожив под пальцами пианиста, минуя всё внешнее и наносное, налипшее и нестройное, оно говорило о самом главном – просто и в то же время непонятно оно тревожно указывало на нечто неописуемое и недосягаемое. Указывало, не называя. В тот миг мне приоткрылся корень и бездонное дно бытия. Я почувствовала пьянящие отголоски ядра, которое, будучи сокрытым в сладостных и неизведанных глубинах жизни, было до этого размягчено оболочками, а теперь, посеяв вокруг себя лазурный туман и нестерпимые лучи света, неожиданно и яростно вышло на поверхность. Вырвавшись из тьмы, оно заполыхало неугасимым огнём и, не показав своего лица и не назвав своего имени, стало крушить и истреблять мир, привычными и бесцветными зигзагами окружавший нас со всех сторон. И чего в этом огне было больше? Страсти, света или тёмной лихорадки? Боли, радости или щемящего забвения? Со мной заговорила неведомая Сила, в безудержной и воспалённой поступи которой мне послышался гул далёких и потаённых миров. В её закипающей страсти я различила светозарный огонь, который, роняя на нашу землю осколки остывающей лавы, был гордо и исступлённо обращён только ввысь. Своим громыхающим и звенящим шлейфом он терзал всё земное и потому никчёмное, нелепое и несуразное. Я явственно и остро почувствовала: то, что было красивым, милым и прекрасным для этой Силы, для нас, для нашей земной низкости, было невыносимо тягостным и болезненным: сияющая изнутри и млеющая в
любовном огне музыка космических стихий, разбрасывая за собой остывающие струи и опьянённую звёздную пыль, для человеческого уха была сложна и непонятна. Прожить и испить до дна это было нельзя, ибо так пылать и так любить в нашем мире казалось диким и невероятным. Всё это настойчиво свидетельствовало о том, что наша жизнь, наши радости и страдания – это лишь недоразумения, смятения и ничего не значащая суетливая борьба худых пауков, которые, проникнувшись друг к другу брезгливостью, устроили на дне сосуда злую и глупую схватку…
Я подползла ближе и посмотрела на сцену. За роялем сидел стройный молодой человек. На его продолговатом бледном лице было холодное спокойствие, а движения его рук, вопреки бурлящей и клокотавшей музыке, были точно выверены и не содержали в себе, как казалось, ничего лихорадочного или нервозного. Он оборвал тайнодействие и заиграл что-то другое. Это было произведение совсем иного плана. Меня поразило светлое и неторопливое безвременье, которое сквозило в его солнечных звуках, - оно охватило меня своей сладко-золотистой пеленой и, не выпуская из нежных объятий, изнутри осветило щемящей и тихой теплотой. Я увидела пожелтевшие октябрьские поля, которые, впитав горькую осеннюю влагу и запахи диких ягод, неспешно и улыбчиво раскрывали передо мною свои золотистые ткани и тихие покрывала. Я остро почувствовала неумолкающий звук – это падали, кружась, покрасневшие зелёные и жёлтые листья, а голые ветви печально склонялись над ними своими изогнутыми руками. Вслушиваясь в это произведение, я поняла, что к каждой музыке требуется свой особый ключ и свой особый подход. Я была наслышана о разных композиторах – их имена часто произносились в коридорах школы – и легко догадалась, что это произведение написал совсем не тот, кто создал полыхающее зарево предыдущей пьесы. Да, конечно, композиторы – это словно люди, говорящие на разных языках. Когда говорит один, другой его не понимает. Так же и мы, ценители музыки (я поднялась на задних лапках): не всякое музыкальное произведение нам по душе и не всякий композитор увлекает нас своими звуками. Полюбив одного, трудно проникнуться тайнописью другого. Важен, конечно, ещё и порядок исполняемых произведений. Если концерт состоит из вереницы музыкальных номеров, то они, следуя, словно жемчужины на сухой верёвке, друг за другом, должны, выстраиваясь и образуя сложное сочетание, находить верную и единственно правильную архитектонику. Иначе гармония звуков собьётся в бесформенную кучу, наступит хаос и расщепление смыслов, среди которых не найти красоты, блага и совершенства….
Вдруг на сцене появилась молодая золотоволосая девушка. В руках она держала футляр со скрипкой и тонкую серую сумку для нот. Эта сумка мне сразу же понравилась своим цветом. Девушка посмотрела в тёмный зал, где чернели молчаливые ряды пустых кресел, достала тёмно-коричневую скрипку и поставила ноты на пюпитр. Я приподнялась на ножках и постаралась прочитать то, что было написано на нотах. По вечерам я люблю читать по-итальянски, но это слово было написано, как кажется, по-немецки, и поэтому я его не поняла. Они заиграли дуэтом. Боже, что это было за волшебство! Все мистики древности – востока и запада – должны были, почтительно улыбнувшись, склонить свои головы перед этими звуками! Слушая их, я почувствовала всей шкурой одурманивающие рыдания алмазных струй и золотые купола дрожащих от счастья облаков. Я ощутила вкус красного граната, который пенился у меня в горле и пробуждал неслыханные и неизведанные до этого чувства. Рыдая и пламенея, они рвали мою душу серебряными струнами, заставляя меня кружиться в безумном огненном танце, из которого не было выхода, - и я явственно ощущала, что сейчас музыка открывает передо мной нелегальный и потаённый пласт жизни. В нём не было времени, причинных связей, боли и горестей. Здесь царило родившееся в глубинах души вопрошание – вопрошание о главном - о безымянном таинственном, призрачном и неуловимом в своей красе, вопрошание о ядовитом сладком корне, который незримо присутствует в нашей жизни, но не всегда пробивается наружу…
Их репетиции стали повторяться почти каждый день, и я, сладко поужинав остатками колбасы, похищенной мною у белой кошки, которую подкармливали в нашей школе, или, полакомившись хлебом из сумки пожилой арфистки, стала часто приходить в концертный зал и, расположившись в углу, внимательно слушать их дуэты. Это было нечто вроде музыкальных вечеров, где я была одиноким слушателем и единственным зрителем. Передо мной прошла целая вереница произведений для скрипки и фортепиано, и я, внимательно и молчаливо слушая, стала разбираться в их названиях и именах композиторов, их написавших.
Однажды, когда они играли особенно хорошо, а я, высунув из-под сцены свою голову, блаженно покачивалась в такт музыке, мне довелось услышать странный диалог.
- Я тебя люблю, - сказал юноша.
Последовала долгая пауза.
- Ты же знаешь, я не могу отвечать тебе взаимностью… - послышался высокий золотистый голос.
Наступила ещё более длинная пауза.
- Я больше так не могу. Мне слишком плохо без тебя, - тихо прошептал юноша.
Ответа не последовало.
- Весь мир для меня пуст… без тебя, - сказал пианист.
- Давай останемся друзьями… - тихо протянула девушка и, улыбнувшись, опустила смычок.
- Я тебя люблю… Я не могу иначе… - сказал пианист, и его тонкие пальцы сделали в воздухе робкий и рыдающий пассаж.
Что-то произошло. Рояль оглох, и скрипка стала проситься в футляр. Ноты были собраны, и золотоволосая скрипачка, не попрощавшись, ушла в низкую дверь, видневшуюся в глубине овальной сцены. Пианист остался один и ещё долго сидел, бессмысленным взором глядя на крышку рояля. Я с интересом наблюдала эту картину, и поныне она стоит у меня перед глазами: пустой чёрный зал, слабо освещённая сцена и молодой человек, который неподвижно сидит за роялем и смотрит прямо перед собой…
* * * *
Прошёл месяц. В музыкальной школе произошли грандиозные события, всколыхнувшие оживлённый интерес. Говорили о том, что школу хотят закрыть или разрушить, что на директора был написан донос, что злые люди плотным кольцом окружают школу со всех сторон и скоро превратят её в
изысканный и дорогой ресторан. Утверждалось, что она вместе со своими обитателями должна вскоре куда-то переехать… Меня, признаться, всё это мало взволновало – до меня и до моей норы под сценой всё равно не доберутся… Мне стало интересно другое – куда-то бесследно исчезли мой пианист и моя скрипачка…
Что с ними стало? Куда делся бледный худой пианист? И куда пропала златовласая скрипачка, с которой они так восторженно играли сонаты?..
Прошёл месяц.
* * * *
Меня стали мучить боли – иногда болят задние лапы и кружится голова. Впрочем, это не так важно. Наступают холода. Белая кошка меня больше не беспокоит, и по вечерам я тихо и спокойно разгуливаю по подвалам и пустым тёмным классам.
На прошлой неделе я подслушала разговор двух болтливых уборщиц и сразу поняла, что речь идёт о моём пианисте и скрипачке. Старческими голосами уборщицы говорили о том, что пианист умер, порезав себе вены на руках, а скрипачка уехала в Санкт-Петербург поступать в музыкальное училище…
* * * *
Вечерами я часто выползаю из грязного угла концертного зала нашей музыкальной школы и внимательно вслушиваюсь в то, что происходит на сцене. Не могу отделаться от ощущения, что музыка для меня безвозвратно исчезла, погаснув навсегда… С недавнего времени я испытываю горькое разочарование – на сцене долгими вечерами репетирует молодой толстый баянист. Склонив красное румяное лицо на свой похожий на чемодан музыкальный инструмент, он тянет баян в разные стороны и издаёт неприятные пронзительные и слащавые звуки. Услышав их, я внутренне сжимаюсь и медленной походкой ухожу в свою тёмную нору под сценой…»

*   *   *   *   *