Комната под лестницей

                Соцгород

    В 1939 году 1 сентября Германия объявила войну Польше. Началась Вторая мировая война. Но в СССР об этом не догадывались и вообще не думали – что нам до тех государств. Не думали о том и жители маленького города на Южном Урале, в основном когда-то давно жившие в деревнях, переселенные сюда их владельцами из центральных областей России. Теперь они работали на заводе – завод был нефтеперерабатывающий и построен  американскими товарищами, которые приехали сюда из-за Великой депрессии в своей стране. Они разумно построили жилье в десяти километрах от завода – ради безопасности жителей. Дом был со всеми удобствами, которых не знали и в столице, ведь он был обеспечен заводской ТЭЦ.

    На заводе говорили, что где-то далеко идет война, и наши вроде бы не принимают участия. Но в любом случае наши им всем покажут, и все быстро закончится.

    Нина вселилась в этот дом через два с лишним года после этих событий.

    Так надо было. Ей дали комнатку, которую ее деревенские земляки окрестили – комнатой под лестницей. И она была очень рада этой комнате. Такой хороший был дом. Со всеми удобствами – что значит: завод. Город назывался соцгород – социалистический, то есть совсем новый город.

                Комната под лестницей
1941 год

   Комната под лестницей была служебной жилплощадью и  предназначалась только тому, кто работал дворником. Нина, придя из деревни  в город, не могла найти другую работу (без паспорта и потому без прописки)  и поступила в дворники. В эту комнату  под лестницей (как назвали ее потом деревенские) она перевезла из деревни  свою семью – мать и двух дочерей восьми и пяти лет, Венеру и Таню. Комната была самая маленькая в четырехкомнатной квартире на первом этаже в четвертом, крайнем, подъезде и предназначалась прислуге, без которой американцы, построившие эти дома одновременно с заводом, не представляли себе большую семью, которая вселилась бы в четырехкомнатную квартиру. Сейчас в квартире жили три семьи, кроме Нины, по семье в каждой комнате, как и почти во всем доме. В доме были все удобства, они обеспечивались работой ТЭЦ при  заводе. На этом заводе и на ТЭЦ работали почти все жильцы.

    Муж Нины – понятно – погиб на фронте. Она не сразу это узнала. Сначала в деревню приходили письма-треугольнички. Она бросала работу, звала девчонок, старшая читала, медленно, долго, потом повторяла и снова и снова. Скажет: мам, ты уж наизусть знаешь!  А  Нина скажет: читай сначала и не пропускай ничего. А то вдруг что-нибудь пропустишь.  Она и сама умела читать, конечно, но при виде письма у нее все в глазах расплывалось… Она так дочери и говорила: у тебя глаза молоденькие, читай. Потом перестали приходить письма. Все нет и нет. Почтальонша как идет мимо дома, увидит ее, так крикнет: пишут! И дальше идет, к ней не заворачивает. Так постепенно Нина поняла, что не ладно что-то. Может, его ранили жестоко, писать не может… Как бы не пришлось в деревне зиму зимовать. Одна она четверых не прокормит.

    Война что-то затянулась. Сначала думали – к Рождеству кончится. Даже учительница в школе говорила, рассказывала Вера (Венера, как ее отец называл), старшая дочка, что при Кутузове тоже армия шла на нас видимо-невидимая,  а разгромили и прогнали прочь к Рождеству Христову, которое по старому стилю 25 декабря, а теперь,  выходит, 7 января. Пусть  к Новому  году, разница невелика, всего две недели, можно запросто потерпеть. Раз учительница так сказала, значит, она знает что-то, просто так, от себя, говорить не станет, их ведь обучают где-то. Но под Новый год стали говорить о боях под Москвой. Далековато до границы. Сколько до нее идти? Даже просто идти не близко, не скоро, а уж врага гнать… не шутка.

    Поняла Нина, что в деревне не выжить, и собралась переезжать. А ведь как она умоляла Ваню не ходить на войну! Она, гордая черноокая красавица, рослая, с него ростом, стояла перед ним на коленях – пожалей девчонок! А он отвернулся. Он знал, о чем она его молила.  Сказал: на войне не всех убивают. А если я соглашусь и стану председателем колхоза, как упорно мне предлагают, то не пройдет и года, и меня расстреляют как врага народа. Ты станешь женой врага народа, девчонки – дочками врага народа. А что с девочками там делают – ты не знаешь и хорошо, что не знаешь,  и знать тебе не надо, а я знаю. А если убьют – вы будете получать пособие за меня.

-   Почему тебя расстреляют? Какой же ты враг народа, если ты начальник милиции?
-   Я не смогу выполнить план по хлебозаготовкам.  Мужиков в деревне и так мало осталось, сейчас остатних позабирают, девок на трактор посадят, да уже и посадили. Кто останется? Старухи и бабы с детьми. Кого я на работу погоню? Сама подумай. А как план не выполню – меня и в расход.  Кто-то должен ответить за разруху и за голод.  По закону военного времени и рассуждать не будут. Шлепнут и все. И сразу за вами придут.  Думай!

    Нина не могла думать. Она так страдала, что словно онемела.   

                1941 год . Первый день…

    Никогда она не забудет тот первый день войны. Было воскресенье, был такой хороший день. Полное вёдро, солнышко. И праздник – большой праздник Всех русских святых.  Как не пойти в церковь… Она даже Ваню решилась упросить, но он сказал:

-    Мне только в церкву ходить осталось. Ты совсем не думаешь…  Мало того, что сама то и дело в храм бежишь, так и меня то и дело притягиваешь, а мне каково? Ладно, все знают, что твой дед был священник, хорошо,  что успел помереть до нашей заварухи в семнадцатом году, а то натерпелись бы с ним. - И добавил: Такой день… хоть выспаться…

    Она ушла. Служба затянулась, хотя народу было немного.  Батюшка сказал, что праздник большой, надо вспомнить всех русских святых, особенно кого прославили не так давно, как Серафима Саровского, например.  После обедни он служил долгий молебен, перебирая имена всех русских святых – их оказалось много, и женщины с торжеством переглядывались – вот сколько наших святых! И  молились. Молились.

Потом Нина вышла и начала оделять нищих – а как же! Это она делала в помин родителей, отца и дедов с бабушками.  Медленно шла домой, так солнышко пригрело…  Издали у ворот увидела Ваню. Что это он? Или наконец решил починить забор… Но он ничего не делал. Он напряженно смотрел на нее. Потом пошел в дом. И она пошла. Как вошла, почуяла что-то неладное – Ваня  стоял и смотрел на нее. Потом сказал:

-   Иди скорее в церкву. Война.
-    Какая война? Ваня, ты же не пьешь. Что с тобой?
-    Германия напала. Иди в церкву, закажи молебен. Мне надо в военкомат.

    Слово «военкомат» отрезвило. Да так страшно, что и выть не захотелось. Она сразу повернулась и пошла в храм, а туда уже бежала вся улица.  В храм войти она не смогла, народу было битком, стояли во дворе.  Никто не плакал, все были как в оцепенении. Никто еще не мог толком понять, что произошло, но чуяли – беда жуткая как никогда. И молчали.

    Дома она увидела, что Ваня собирает вещмешок. Ей  хотелось заголосить, но ужас остановил. Она упала перед ним на колени. Она хотела вцепиться ему в ноги, удержать, не пускать из дома… Но не посмела. А он сказал… Он ушел. Вещмешок на спину не надел, нес в руке. Нину это немного взбодрило – стало быть, не совсем еще решился идти, может, и вернется. Она затворила за ним дверь, пошла к шкапчику, открыла дверцу и упала на колени. В шкапчике были иконы, старинные, намоленные. Она молилась молча, а что говорить – Он и так всё слышит. Он послал эту войну. За что? А семнадцатый год? А как церковь хотели рушить? Чудом отстояли, да за это чудо поплатились. Сгинули, наверно, где-то отец Михаил да дьякон Сергий да еще иные… А почему не закрыли – потому что за храмом сразу погост, наверняка мертвые взялись и поборолись за свой покой. Так вся деревня думала и старательно поминала усопших сродников.

    Кончилась ее прежняя жизнь. Да только ли прежняя? Как вообще теперь жить? Была Нина женой начальника милиции, на вечерниках она была старшая – по званию своего мужа. Строго следила, чтобы жены милицейские не напивались, чтобы сами милиционеры не ссорились. Однажды одна молодая жена напилась и упала лицом в торт. Нина отвела ее в другую комнату и по очереди приводила к ней молоденьких женщин – смотрите, как это бывает, когда пьете лишнего. А потом умыла ту и уложила спать. А торт пришлось отдать свинье. А красивый был торт. Все очень жалели. 

    И вот все кончилось.  Теперь она солдатка. На селе ей не выдюжить. Надо в город подаваться. Там жизнь полегче. Там хлеб дают. Встала она однажды рано поутру, до полного света еще, положила в карман телогрейки горбушку хлеба и луковицу, перекрестила спящих дочек и тихо вышла. Мать, конечно, услышала, но не встала – что  беспокоить дочь, знает, что делает. И Нина пошла в город.

                1942. Январь. В городе

   Нина в соцгороде пошла к односельчанке, продавщице в хлебном магазине. Та не испугалась, когда увидела Нину, не замахала руками – куда еще тебя несет…  Нет. Она добро помнила, помнила, как Ваня, муж Нины, не подал на нее в розыск, когда она самовольно бросила деревню и ушла в город. А ведь ушла без паспорта, какой паспорт у деревенской бабы… Сбежала, бросила трудовой фронт на поле. Его потом немного хотели за нее потаскать, но он отбоярился - да куда она в городе денется – ее первый милиционер задержит и назад отправит. А то сама прибежит домой, голод-то не тетка, хлеба не протянет, - успокоил он свое начальство.  Так и забылся ее побег. Так бы и было, как Ваня предсказал, да только милиционер, который ее встретил, был человек, да мало того – он еще оказался армейским сослуживцем ее старшего брата. Как увидел и строго допросил, откуда она, да узнал, как ее деревня называется и какого района – так и расцвел:

-    Не твой ли это брат Николай, с которым я служил? Да ну! Мы же с ним и тезки!  Вот встреча! Где он теперь? Я давно хотел его наведать, да некогда всё, служба такая.

    Пока она ему все рассказывала, он, видно, все перебирал, куда бы ее определить и надумал, прервал ее и  сказал: пойдем-ка скорее вот куда. И привел в магазин! Лучше не бывает. Она  стала продавщицей. А как война началась, милиционер Николай, когда еще не ушел на фронт, принес ей  небольшой холщевый мешочек и застенчиво попросил:

-   Ты это… того… припрячь мешочек- то мой, под прилавок куда-нибудь незаметно. Как случится, что сможешь мне что-нибудь отложить, хоть немного совсем, я ведь понимаю, много не отложишь, хоть самую  малость, отложи, а я после смены зайду, ты мне поверх очереди протяни. Только закрой мешочек-то хорошенько.

Она так и делала. И когда он ушел на фронт, что могла, самую малость,  конечно, но приносила его старикам-родителям. А как же.  Добро надо помнить. Если бы ее спросили, почему добро надо помнить, она бы не сразу сказала, но подумав, ответила бы, иначе больше в жизни добра не видать. Зачем творить добро тому человеку, который не помнит этого добра?

    Хлеб теперь  стал по карточкам, ее работа усложнилась. Надо и карточки смотреть, чтобы правильные и не поддельные были, и отоварить их – не просто продать, нет, тут своя сложность… но она так рада, что есть работа. А что Нине сказать – не знает. Пустила ее к себе, отогрела, знает, что пешая та шла весь день по морозцу, ладно, морозец еще небольшой, оставила ночевать, а утром вместе пошли к местному участковому. Он знал Ваню, сразу его вспомнил и сказал: твой мужик – человек, и я тебе помогу. Он направил ее  к коменданту больших домов и сам с ней пошел,  а тот предложил работать дворником и комнату в доме. Она заколебалась – как работать дворником? Участковый успокоил: я тебе дам свисток – если что не так - свистни, я сразу прибегу. Так она стала дворником.

                Дворничиха
     Перевезла девчонок и мать. Как перевезла-то! С удобством. Сосед перевез на лошади. Даже стулья погрузил, большие, тяжелые, фигурные, в городе не модные, наверно.  Там надо табуретки купить. Сосед ждал, пока мать погрузит да узлы да котомки - а все потому, что она теперь городская. Ей так и сказали в деревне: ты опять козырная, везучая ты, Нинка. А почему так важно быть городской  - потому что теперь  у нее есть жилплощадь, к ней можно приезжать или приходить – кто как сможет, и ночевать  у нее. На полу, конечно - о чем речь, так  ведь не в Доме колхозника, где и мест нет, и дорого.  А к ней придешь зимой, к примеру, с тушей на спине, тушу на ночь на мороз выкинешь, утром на базар снесешь – и выручишь  своё.  Сосед так и сказал: ты же никому не откажешь, всех примешь. Так она рада – все приходите и приезжайте! И приходили, и приезжали. Зимой и молоко хорошо продавалось. Его морозили в оловянных тарелках, потом тарелку отымали, а мороженые кругляши складывали в мешочек, друг к другу, и опять на мороз выставляли.  Они так промерзали, что не оттаивали даже на спине, когда хозяйка несла мешок  в город. Хорошо шли эти кругляши зимой! А пройти из деревни в город не так и сложно.  Встанешь со светом, а зимой и до света, соберешься и в путь.  Так и   девчонки ходили, которые учились в техникуме. На закорках тащили картошку. И рады были, что есть что тащить. К вечеру и дойдешь.  Девчонки ходили стайкой, а взрослый народ сам по себе.  Иногда и повезет – кто-нибудь нагонит по дороге в санях, никогда не откажет, подсадит, подвезет. Так и спасались.

А тогда комендант, старик, привел ее в последний  подъезд, закрыл (по пути) распахнутую дверь подвала и сказал наставительно: теперь твоя забота - держать двери подвалов и чердаков закрытыми. Теперь ты тут хозяйка. Поняла? - Она кивнула, как не понять, везде нужен порядок. Это-то не трудно. Он подвел ее к двери, открыл ее и впустил, сказал: иди.  Вот ключ. - И ушел.

Нина вошла в квартиру робко, словно боясь кого-то потревожить, притворила за собой дверь, прошла вперед, вошла в комнату и остановилась. Идти было некуда. Комната была узкая, длинная. Две кровати по сторонам  встанут еле-еле. У окна впереди столик маленький поместится. Стулья привезу из деревни, но они здесь не поместятся. Надо доставать табуретки. Вот и новая жизнь начнется. У нее подкосились ноги. Она подошла к окну и опустилась на пол. Пол был сухой, теплый. Пыльный, конечно, но это ерунда. Под окном батарея. Теплая. Она прислонилась. И так хотелось завыть-зарыдать, но нельзя. Люди испугаются, прибегут. Кто тут воет? А кто она теперь? Была мужняя жена, а кто теперь? Вдруг с ним что? Без мужа-то я никто и имя мне никак. Это известно. И она долго сидела-мычала, голосила с закрытым ртом. Голова свесилась на грудь и немного моталась сама по себе. Очнулась. Работать надо. А ведь как хорошо - приют дали. Люди добрые. А кабы не напасть, то и не узнаешь, какие люди добрые – сказала она самой себе и встала.

Какое счастье – у нее есть жилье в городе. Вот о чем надо думать. Куда теперь шкапчик с иконами поставить, как его укрепить.  Теперь всё сама, никто не поможет. Сам так сама, чего нюнить. На войне хуже. Иначе давно бы написал…

    Неплохая была работа дворницкая.  Нина не боялась физической работы и не оскорблялась, что теперь на ней полушубок зимой и огромный жесткий фартук летом, в руках лопата зимой да метла летом, жесткая, неудобная.  Зато всегда на людях, всегда с народом. От этого мысли разные не лезут в голову. Даже и удобно работать во дворе:  весь день  девчонки под присмотром.  Старшая, Вера, шла в школу – рядом во дворе, в здании детсада, а в школе, в четырехэтажном здании, разместился госпиталь. Туда постоянно привозили все новых и новых раненых.  Сколько их всего! Если на Южный Урал столько добираются. А по всей стране… Лучше не думать. Из того письма из военкомата о Ване она поняла, что он долго лечился после тяжелого ранения. Вот в таком же  госпитале. Хорошо, если  в таком же, здесь хороший госпиталь.

   Хозяйство Нины было несложным.  Ее двор представлял собой площадку перед домом,  покрытую цементом. Вокруг была земля. После дождя земля становилась грязью. Земля была хорошей, чистый чернозем, жирный, хоть на хлеб намазывай. После хороших дождей дети в резиновых сапогах не могут иной раз ногу вытащить вместе с сапогом – нога вылезает из сапога, а сапог остается в грязи. Нина выручала, не ленилась, вытаскивала то одну девочку, то другую. Когда строили, то площадку перед домом выровняли,  а другая часть двора оказалась выше, двор стоял в маленькой низине, перед пригорком. С него и вода стекала, и дети сбегали и несли грязь на ногах. Однажды воскресным утром все школьники вышли и с гвалтом и криком засадили всю верхнюю часть двора. Так вырос сквер. Грязи будет меньше, но это еще когда станет…

     На самой цементированной площадке с разных  сторон в земле выкопаны колодцы стока, они покрыты тяжелой железной решетчатой крышкой. Задача Нины – очищать эти крышки от грязи и листьев и всякого сора. Вот и ходит она неразлучно с метлой или лопатой, деревянной или металлической. 

   Вера  учила дома уроки и в виде игры обучала младшую Таню, та быстро схватывала и скоро начала читать. Матери утешение. Только ее мать, бабка Пелагея, дочь священника, который вовремя умер, не такая уж  старая, быстро согнулась и не хотела разгибаться. Невидимым гнетом легла жизнь на нее. Внучки подбадривали: не умирай, скоро коммунизм построим, тогда всех будут лечить и тебя вылечат. Но ее почему-то эти слова не радовали. Потом она слегла и не вставала. А Нине и некогда было возиться с ней. Лежит – и ладно, ничего ведь не просит.

    Нине стали приносить бельё на стирку. Рубль давали за полную ванную, и  это было очень хорошо. Она стирала в промежутках между работой во дворе. Так и разгибалась редко – то над снегом да мусором, то над ванной согнувшись.  Заглянет в комнату- мать лежит, не стонет, ничего не требует, девчонки читают. И она опять  за работу. Жила ожиданием письма-треугольничка.

    А пришло другое письмо. Его принесла деревенская, когда пришла, как обычно, с кружками замороженного молока. Да когда подала-то – когда утром продала свое молоко, вернулась с базара и торопливо сказала:

-   Ну, я пошла, а тебе вот – чуть не забыла, -

И подала Нине конверт. Нина сразу почуяла неладное. Деревенская сразу ушла. Нина не захотела звать дочку.  Не торопилась, сама распечатала. И прочитала то, чего давно боялась, что давно не раз слышала от соседей - смертью храбрых. И на что ему сдалась  эта храбрость… Она онемела и молчала несколько дней. Заголосила, когда мать оказалась мертвой.  Так лежала себе и незаметно умерла.  Конечно, можно было догадаться, к чему дело идет…  Месяца за два она упросила внучек переложить ее на пол.  Сказала: а то после меня не захотите спать на кровати. Нина была на дворе, а как пришла и увидела мать на полу, то дочки сказали: она сама так велела, не буди ее, она уснула. Нина не стала будить, и так всё и осталось.  Пусть лежит, где хочет, может, ей там удобнее, чем на кровати, ведь не панцирная сетка на кровати-то, а доски, простые доски. Так и пол из досок. Да ладно.

                Перина
    Нина была занята периной. Перина у нее настоящая, деревенская, пышная.  Нина в ней утопала, перина лечила ее – все суставы погрузятся, и ноги и руки уплывут…  А эту старую  нельзя выбросить. Теперь ничего нельзя выбрасывать – нового не найдешь. Нина стала перебирать старую перину – вынесла ее на двор, на высокий забор повесила, просушила сначала всю ее, потом разложила на траве, распорола и все перья повынимала. Их она стирала в тазу по очереди, потом сушила, наблюдая, чтобы мальчишки не потоптали. Потом и мешок из-под перины выстирала, он высохнет, и она опять соберет всю перину - вот она и обновится. Чем не подходит для сна? Вот и ладно. И людям подмога.и ее купили.

 А как же - соседки наблюдали всё это, и вскоре к ней обратилась жиличка с четвертого этажа, как бы ей постирать или как-то почистить шаль пуховую? Нина помогла. Замочила ту шаль в тазике в холодной воде,  потом постирала осторожно с мылом.  Чем мыло чернее, тем крепче, лучше отстирывает, потом распяла шаль на раме и поставила ее в коридоре сушить.  Раму сделала из четвертого табурета.
Мать на нем уже не сидела, а все лежала, табурет так стоял. Нина топором (он входил в дворницкий инвентарь) отрубила ножки,  подпилила каждую недалеко от конца и перевязала бечевкой, которую нашла как-то в мусоре, кто-то выкинул, а она спрятала, всё пригодится. И пригодилось. Для большой шали эта рама мала, а для маленькой как раз. Жиличка дала ей два рубля. Вот радость. Она все восторгалась: как новая шаль, а то была – хоть выбрасывай! Стыдно на люди показаться в таком старье, а теперь хоть куда. А новую шаль за два рубля не купишь.

    Услышала речь о шали другая жиличка, из второго подъезда с третьего этажа, подошла, спросила: а как бы шаль приобрести. Нина сказала: связать можно, была бы пряжа. Та опять спросила: а где ее берут? Нина пояснила, терпеливо так сказала:

-    Шерсть  приносят из деревни, я могу ее прясть, у меня есть прялка, с собой привезла, а из пряжи могу связать что угодно – шаль, носки-чулки, что надо. Что надо для этого? Деньги. Заплатить деревенским  - они и принесут. Могу спросить, когда кто-нибудь придет.

    На том и сошлись. Так Нина стала иногда подрабатывать и вязаньем. Как хорошо. И девчонок своих учила, они всему научились  - и прясть, и вязать и даже вышивать. 

    С вышивкой очень помогла учительница из первого подъезда с четвертого этажа. Как-то она подошла к Нине и попросила ее выслушать, но не здесь, а просила зайти к ней домой. Отчего не зайти – Нина поднялась. Та ее встретила так ласково, усадила за стол и чаем угостила с печеньем. Нина даже хотела спрятать печенье для дочек. Но оробела и взяла одно и стала есть. Вкусное.

   Мария Алексеевна спросила, откуда Нина, сказала, что сама начинала как учительница в деревне, но пришлось ее покинуть. Так вышло, что ушла ночью, пешком  до станции, не близко, не тепло… (Сбежала - подумала Нина, но не сказала). Ппришла в город проситься на работу. Учителей-то нет. Ее сразу взяли на - в КТЗ, это котло-турбинный завод. Его так и не построили, только котлован вырыли. Огромный котлован. Поселок строителей так и назвали: КТЗ. В нем школа – в бараке. А в том бараке и комната учительницы. Она как вошла в ту комнату, опустилась на пол, легла и замерла. Поняла: вот она и на месте. Здесь ее дом и работа и жизнь.  Потом уж ту школу закрыли, ее сюда перевели. А там и без удобств была довольна. Здесь же и говорить нечего, живем как господа. Ведь что такое жилплощадь- это место жизни.

     Хороший педагог была Мария Алексеевна. Она по глазам Нины видела, что та понимает ее. И так и спросила:
-    Вы поняли, как жить в доме со всеми удобствами?

А потом и дело свое рассказала. А дело оказалось такое. Сын учительницы весь
 день дома один, а уж подросток, мать в три смены пашет в школе. А за мальчишкой глаз да глаз. Кто же спорит. Отец его – известно где, там же, где ваш, наверно. Так не будет ли Нина так добра, чтобы иногда приглядывать за Костей - с кем домой прошел, кого привел. Нина кивала, конечно, это даже ее обязанность – участковый так и сказал: присматриваться к жильцам, наблюдать, кто да что. Это ей понятно, не зря была милицейской женой.

    Но про участкового она сообразила не говорить и не сказала, а все кивала - пригляжу, конечно, никакого труда. Если что не так – сразу вам доложу.  Нина благодарила учительницу, а та встала и подала ей маленький мешочек. А там оказались нитки! Мулине! Дорогой подарок. Учительница сказала:
-    Муж подарил… давно, с пожеланием, чтобы я научилась вышивать, а я не успела, а сейчас и совсем некогда, а вы рукодельница - я слышала, вам пригодится.

- О! Еще как пригодится! - Она с ликованием принесла мешочек девчонкам. Те обрадовались! Им утешение.

    Так она вспоминала, работая со старой периной, как вдруг младшая, Таня, позвала, да позвала как-то мрачно, сухим сдавленным голосом:
-    Мам, иди-ка сюда что ли.

                Нина. Похороны матери
Нина как вошла и увидела мать на полу, как-то сразу всё поняла. Она завыла. За хлопотами не углядела мать.  Хоть бы лишний раз ее во двор вывести. Нет – всё некогда, всё недосуг.  Молчит и ладно. А теперь вот пришлось самой заголосить. Она так завыла, что девчонки испугались. Кинулись к ней:

-    Ты что,  мам, не видела что ли, к тому давно дело шло, бабушка уж старенькая все же была.

Мать вдохнула воздуха и сказала: отца вашего …
- Что? – замерли дочки.

Нина мотнула головой в сторону шкапчика –
-    Откройте, там письмо.

Девочки кинулись…Вера открыла дверцу, взяла письмо и первая прочитала похоронку.
Девочки  замерли. Потом Вера сказала:

-   Как же так… а как же мы… теперь?.  Как сразу на нас всё навалилась … А ты молчала…

    Нина хотела так завыть, но побоялась напугать девчонок и зажала себе рот, только головой мотала от бессилия.
Вера  сказала:
-   Ты не убивайся… Мы уже большие. Скоро я работать пойду.  Буду тебе помогать.
Нина очнулась. Сказала только:
-   Оба умерли без покаяния.
-    Какое еще придумала покаяние? Это еще что такое? – спросила Вера.
-    Перед смертью надо покаяться.
-    Как это?
-    Надо призвать священника и  рассказать ему о своих грехах, чтобы они остались на земле и не тянули человека в ад.
-    Если ад этот есть. А если нет его? – сказала Вера.
-    Куда же он делся?
-  А как же мы поем в школе:  если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой, это девушка ему желает. Она не знает про ад и покаяние? – спросила Вера.
-   Не она, а не знает тот, кто это сочинил. Или знает, но должен скрыть. Так ему велено. Вам в это вникать не надо. Теперь так будем их поминать. Утром с первым кусочком хлеба говорим:  упокой, Господи, души раб Твоих Сергия и Анастасии, прости им прегрешения и даруй им Царствие Небесное. Запомните, и меня потом так же будете  поминать.  Запомните, а то обижусь. А меня уж не надо обижать. Я все для вас делаю, себе в рот кусок не кладу, а вам несу. Спину не разгибаю. Сами все видите. Ради вас даже в церковь не езжу, а ведь она и здесь есть, далеко отсюда, в конце Старого города, ехать долго и с пересадкой, да вас не бросаю, да и боюсь…

    А чего боится - не стала досказывать, а  они не спросили – и ладно. Не все и сказать теперь можно, лучше промолчать. Сказала:
-    Теперь надо бабушку хоронить – а как?

     Хоронить мать  надо было спешно. Помог жилец из их подъезда, со второго этажа, белобилетник по какой-то важной болезни, санитар в госпитале. Вышло это так. Нина вышла во двор, встала посреди двора, оперлась на метлу и невольно запричитала: «Люди добрые, помогите, мать померла, не знаю, что делать, помогите, кто может, как может, что делать, помогите Христа ради». - И так говорила, не видя никого вокруг, а люди шли с работы, молчаливые, тяжелые, у каждого свое горе, куда уж к чужому пристраиваться, своего не вычерпаешь. Шли мимо. Мимо. Потому что нечего было сказать, помочь не мог никто.  А санитар остановился и подсказал, что в госпитале то и дело хоронят умерших раненых – ведь уж чуть не год война идет,  надо попросить их, могут и помочь. Нина так и сделала. Побежала в госпиталь, последнее письмо, которое из военкомата про мужа, зажала в руке, так и принесла его и показала вахтеру, он позвал кого надо, письмо  подействовало, прислали санитара, хотя и было поздно. Он легко поднял сухое тело старушки, завернутое в шерстяное одеяло, еще хотел снять одеяло, но Нина запротестовала,  и вынес. Потом сказал, что ее похоронили на другой день, когда хоронили вечером умершего в госпитале.  Так бабушка легла рядом с жертвами войны, да и сама была такой жертвой, истинная правда.

                1943.Беженцы

    Маленькая комната Нины уже не казалась маленькой. Она вроде даже пустая. Сама все работает, девчонки у окна заняты. Если не уроки учат, то  рукодельничают, платочки носовые  обделывают по-всякому. Надо бы научить их вязанию, да где же пряжи наберешься. И здесь выручили односельчане - привезли в подарок за ночлег шерсть. Нина села на прялку и стала шерсть прясть и  дочек научила. Теперь учатся вышивать. Вера простыми нитками вышила себе на ночной рубашке слово «халва», так она ее любила.  Но халвы не было, был жмых, ели его с удовольствием, девчонки купят и едят прямо на улице, не могут до дома донести. Прохожие спрашивают: что едите – они отвечают: халву. Но те приглядятся и говорят:  девочки, это жмых. А они отвечают: да хоть как назови, нам все равно, вкусно и ладно.

    Однажды так приходят со жмыхом, а дома гости. Сидит на табуретке женщина, а рядом ней стоит мальчик лет пяти-шести.  Жмется к матери, молчит. И женщина молчит.  Девочки пошли искать мать, спрашивают: это кто у нас сидит? А мать отвечает: и не спрашивайте! Женщина приехала  искать работу, да не нашла, сидела с ребенком на лавочке, я их привела обогреться.

-    Мам, на какой лавочке? Может, там еще кто сидит? Пойдем посмотрим? Всех приведем?
-    Девки, волю себе не давайте. Всех  я не веду. А у человека беда, негде ночевать. У нас переночуют, на полу место есть. Больше им не надо.
-    А чем кормить будешь? Нашей халвой?
-    Нет-нет! Что вы! Я картошку поставила варить, поделимся с ними немного. Да они мало едят - видели, какие худые, им по одной картошке хватит. А вы не забывайте: лучше принять, чем самим проситься на постой. То-то оно. А завтра она найдет работу и переедет.

    Работу она не нашла. Везде говорили: прописка есть? Нет? У нас город режимный, проходите… И она уходила. Опять на ту лавочку, где Нина ее нашла, и опять Нина вела ее домой. Девчонки обходили незнакомку  стороной, как можно было обходить в их узкой комнатке, а к мальчику привыкли и стали его жалеть. Протянут  ему картофелину и говорят:  возьми и скажи  спасибо. А то молчишь, как не живой. Ты живой? Покажи язык. Вот – язык есть, так и говори.  Он заговорил, когда ему дали жмых. Он поел и сказал: вкусно. Девчонки рассмеялись – понял! Мы знаем – вкусно в самом деле. И еще дали ему жмых. Ешь и разговаривай! Тогда еще будем давать чего-нибудь. Есть всем надо.

А то они заспорили между собой, как мальчика зовут. Его мать сказала: Александр. Но кто же так зовет ребенка. А как его звать? Люся сказала: Саша, сестра возразила: лучше Шура – мужественнее. Так спорили, а он вдруг сказал: Саня я. Они рассмеялись. Санечка! Как хорошо-то. И дали ему еще жмых. А себе еще купят. Мать настирает, принесут ей рубль, она им его даст, и они купят, и от рубля еще останется. Ешь, Санечка.

    Однажды участковый ее навестил. Пришел и попросился в гости. Вошел в их комнатку, огляделся, сел на табурет и сказал, что хочет поговорить о важном.

-   Я знаю, ты тут приютила… паспорт хоть спросила? Нет, конечно. А положено. По закону военного времени. Да и вообще. Ты проявила недомыслие и неосторожность. Но я  и без тебя навел справки.  Женщина эта со своим законным  ребенком, беженка из… ну, это не важно.  Я это тебе для того говорю, что всё знаю, чтобы не думала, что ты брошена, и никто на тебя внимания не обращает. Обращаем. Особенно сейчас.

Меня наверно скоро призовут,  так вот я тебе что хочу успеть сказать. Ты сейчас занимаешь комнату – служебное помещение, за проживание не платишь. Но ты живешь в ней, пока работаешь дворником. Я хочу помочь тебе улучшить жилищные условия. Это можно сделать вот как. В твоем подъезде на втором этаже живет женщина с ребенком, с  дочкой.  Об этой женщине слава идет нехорошая. Просто сказать, дурная  слава. Мужиков она водит. Уж  и не знаю, где их берет, но водит. Есть сигналы. Если это доказать, то ее выселят из квартиры, комната освободится. Комната, конечно, маленькая, меньше твоей. У тебя сейчас 9 метров,  а та комната 6 метров, но та комната не служебная. Если ты напишешь мне бумагу, что эта женщина, Лидия, водит мужиков, да еще в присутствии дочки Ларисы несовершеннолетней – а куда она ее может деть? Ходят-то не днем,  а по ночам – если ты мне такой сигнал дашь, а от тебя это не просто сигнал, а официальное подтверждение, то я дам ход  твоей бумаге. Ее выселяем, а тебя вселяем в ту комнату.  Конечно, тебе тогда придется платить квартплату, но она небольшая. Зато! Зато ты получишь прописку! И не только ты, но и дочки твои. А ведь им не за горами и по шестнадцать стукнет – как бы их в деревню не завернули, когда он  пойдут паспорт выправлять.

    Сейчас ты живешь без паспорта – мы на это глаза закрываем. Потому что некому работать и потому что я твоего мужа знал. Крепкий был мужик. Настоящий партиец. Знаешь, что он сказал, когда отказался идти в председатели? Ему сказали: или в предколхоза, или партбилет на стол. А он что сказал? Он сказал: в предколхоза не могу, я считать не умею, у меня жена считает мою зарплату, я вообще только до пяти умею считать,  я солдат и был солдатом, пока на милицию не кинули, от службы не отрекаюсь,  а партбилет я сейчас положу вот в этот карман, около сердца - стреляйте прямо сейчас, прострелите мне сердце вместе с партбилетом. Иначе я с ним не расстанусь .

-   Вот какой твой мужик был. Настоящий большевик. Его уважили и больше не настаивали. Вот я и хочу тебе помочь.  А то скоро и я уйду, и тебе никто не поможет. Сядь и пиши при мне. Фамилию ее тебе сейчас скажу. Пиши.

    Нина замерла. Предложение заманчивое, но какое-то бессовестное. Она должна выгнать незнакомую ей женщину, да еще с дочкой, и куда ту женщину пошлют? Что с ней сделают? А ее дочку куда? Смутно вспомнила, что-то о девочках Ваня говорил,  что с ними где-то там что-то делают. А что делают, ей  он не сказал, сказал: – знать тебе не надо. Она и не хочет знать. И писать не будет. Но как отказать участковому? Он настаивает. Она помялась и сказала:

-    Я пишу больно плохо, совсем коряво. Вот придет из школы старшая, я ей скажу, она и напишет. А пока я сама присмотрюсь к этой Лидии - вдруг ее оклеветали. Из-за комнаты могут ведь и наговорить лишнее.

   Участковый был недоволен.  «Смотри, Нина, смотри, упустишь свою добычу. Напишут без меня,  и въедет кто-то, а ты останешься в своем служебном помещении».

    Нина  не написала ничего. К Лидии присматривалась и кое-что заметила. Баба та сама себе дорогу мостит куда неведомо. Но  то ее дело. И кто на нее только и льстится? Маленькая черненькая, худущая. А дочка у  нее уже созревает – такая ладненькая вся из себя. Что-то из нее выйдет при такой матери? Но это их дело.

Этой Лидии не позавидуешь – она электромонтер, лазит по столбам, чинит провода. На ноги надевает кошки – такое приспособление для лазания по столбам, ходит всегда в штанах и ботинках, стрижется, как мужик и курит еще тоже, как мужик. И кто к ней ходит? Не знала Нина, и никто не знал, что Ларке этой судьба выйдет сладкая и горькая одновременно,  и уж довольно скоро выйдет… да как сказать – выйдет, что посеяно, то и пожато.

    Гости прожили  у Нины полгода. Они спали на полу, кормила их Нина, когда дочки в школу уходили. Картошкой, конечно, так еще хорошо, что картошка не мерзлая, а то всякая попадается.  Женщина каждый день ходила по городу – просилась на любую работу. Но безуспешно. И ходить не хотелось, а где-нибудь посидела бы, но особо сидеть  было негде. Вечером сама шла в их подъезд, где ее ждал сынишка, подкормленный сестрами. Без Нины она стеснялась войти и садилась на ступеньку лестницы, пока Нина не заберет ее.  Выручили опять жильцы. С верхнего этажа – узнала потом: Александр Федорович -  сказал как-то:

-    Нина, у вас, говорят, беженцы давно проживают. Да вы не бойтесь, что вы задрожали. Я не о том…  я хочу сказать, что в городе есть  артель,  не сельскохозяйственная, а производственная. Там могут ее взять на работу без прописки, если что-то подберут для нее.  Там работают кузнецы, столяры, а вдруг и ей найдется занятие. Платят немного, но  все же лучше, чем ничего, а кроме того, что-то, что они сами производят, могут продавать ей по более низкой цене, там узнает.

                Артель «Первое мая»
    Литвин был председателем производственной артели, разместившейся в Дежневке. Был Литвин, в сущности,  беженцем из Белоруссии, но он никогда так себя не называл. Он прибыл с женой и маленькой дочкой как следовавший по делам в Астрахань, но случайно застрявший на Южном Урале, да тут и осевший. На самом деле он стремился в Астрахань ради Каспийского моря, чтобы бежать из революционной страны. Средства для бегства и жизни за границей у него были, и хорошие, так как в Белоруссии он спешно распродал свое имение, обратив пашни и стада в золотые царские монеты и драгоценные камешки. Но он этого не разглашал, понятно. Ехать в Астрахань он передумал после встречи с одной женщиной, попросившей, в сущности,  у него милостыни под видом помощи ее маленькой внучке.

Литвин дал деньги, спросил, чем еще помочь, расспросил, откуда они и как оказались без помощи – и был вознагражден. Женщина пробиралась из Астрахани к родным в Самару. То, что она рассказала об Астрахани, совсем не понравилось Литвину, и он решил, что благоразумнее осесть здесь, где он уже снял дом в деревне, похоже, бывшей барской. Что деревня была барской, он ощутил по тому, как вежливы с ним были крестьяне – как с барином, этого нельзя не понять. Мужики спокойно, без возражений, выслушивали его наряд на работу и выполняли основательно. Бабы (женщины – теперь так говорят) чуть не в пояс ему кланялись. Его единогласно избрали председателем на так называемых выборах на собрании членов артели. И артель процветала.

   В этой артели беженка и устроилась. Оказалось,  она учительница по образованию, быстро освоила бухгалтерию и  стала учетчицей. В одном доме, частном, у Феонина, в ближней деревне, в Дежневке, ей сдали комнату, вернее – угол, она перебралась туда и поклялась,  что век не забудет доброту Нины и ее дочерей, на что младшая тихо сказала, на что нам эта память. Но это никто не слышал.

                Балерина

    Нина заприметила необычную женщину, которая спросила у нее о квартире  Александра Федоровича.  Потом узнала -  то была балерина, прима местного театра. Театр – в Старом городе - закрыли, кому в войну нужен балет. Здание огромное, его сразу заняли, а труппа – куда хочешь. Балерина жила недалеко от театра, а теперь там жить стало невозможно: нет дров. Да и с едой проблемы...  Она приехала в соцгород и наверно долго не могла отогреться в теплой квартире многоэтажного дома. Александр Федорович  пообещал  поговорить с одним крестьянином. И прима балерина получила ночлег в теплом доме и питание. Да. Она стала служанкой в том самом доме, что и бывшая жиличка с сыночком, ставшая бухгалтером, - в доме зажиточного крестьянина Феонина, потому что он берег свою жену. Теперь балерина готовила корм для поросенка, мыла полы и прочее – и была счастлива.

Когда об этом  узнала Вера, то была в таком гневе: как это так! Такую артистку! Балерину! Заставить варить варево для поросенка и для теленка. Мать  спокойно отвечала:
- Старик Феонин спас  ее. Она же призналась, что только у него узнала вкус настоящего сала. Да он взял ее больше для бесед с его женой, чтобы уменьшить ее тревогу за сына в армии.  А после войны она опять будет  в труппе, учить  детей. Балерин начинают учить очень рано.

Обе городские женщины, жилички Феонина, увидели,  как этот  старый кряжистый крестьянин любит свою жену, очень толстую, здоровенную бабу, называя ее  Настёнькой.

Их сын в течение войны стал офицером, вернулся в 1949,  служил в Германии в оккупационных войсках, привез матери материю на платье и ночную рубашку. Ей дивились больше, чем платью, - такая она была красивая. Соседская девушка даже выпрашивала у Настасьи ее ночнушку – она видела, что в таких рубашках женщины ходят по улице – это же настоящее платье! Видимо, не только Ваня служил в Германии.

                Племянница
    А маленькая комната недолго пустовала. Точнее говоря, она не пустовала никогда, потому что обычно в субботу поздно вечером кто-нибудь да являлся из деревни с ношей для базара, и мать начинала  хлопотать,  девочки уже привычно сторонились и не вмешивались. Но тут явно было другое. Старшая, Вера,  сказала: да, свято место пусто не бывает, когда увидела у них в комнате племянницу Нины, деревенскую красавицу Анфису, не с узлом мяса или мешком картошки,  а с узлом, явно наполненным тряпьем, то есть пожитками. 

    Анфиса приехала в город ради будущего жениха, и теперь ее надо называть Валей, она пока будет искать работу.  Девочки как услышали про работу, сразу отвернулись и надолго помрачнели. Какие женихи сейчас? И младенцу понятно, что все они на фронте. Но Валя на фронт не собиралась. Неужели инвалида будет дожидаться?  Еще полгода?

    Валю выручила ее красота. Валя пошла в госпиталь проситься в санитарки. Сторожиха госпиталя подсказала Нине, что в госпитале можно работать и там же ночевать в пристройке для инвентаря. А что – какая разница, где переночевать – спишь и ладно. Кинула на пол какую-нибудь ветошь и спи. Тепло и сухо. Много ли человеку надо - если он без прописки тем более.

Валю встретила по дороге в госпиталь старушка, неказистая такая, но Валя по-деревенски привыкла  оказывать уважение к старости и предложила той понести ее поклажу – та несла большой узел. Старушка подала узел, но с опаской, покосилась и спросила:  не сбежишь  с бельем? Тут для раненых я стираю. Может, ты меня выследила. - Валя сказала:

-    Нет, не выследила, не успела, я только что из деревни приехала, мне бы работу найти. Без прописки я да и без паспорта. И даже жениха нет. А по нынешним временам и не будет.  Был одноклассник, да что-то след простыл. Брожу вот одна.
-   А ты не раскулаченная? Не сбежала откуда?
-  Нет, нас не кулачили.
-   А что? Ленивые очень? Или отец пьет?
-    Нет, нас у отца пять девок- дочек, а земельный надел один… не с чего богатеть… Только жениха искать…

Старушка дошла до госпиталя и потянула Валю за собой: заходи, заходи, Валя и зашла, тем более она и хотела сюда попасть. Старушка вошла в какую-то дверь и сказала громко: санитарку вам привела, принимайте! Она вам и постирает, и пол вымоет и всё сделает, если поместите на ночь куда-либо.

     Так Валя оказалась на работе. Там и жениха встретила. Как только она вошла в палату выздоравливающих, он сказал:
-    Красное солнышко глянуло в окошко.

Им оказался Равиль  Юсупов, лейтенант, инженер. Идущий на поправку, но к строевой не годный. Значит – списан с войны, значит – будет жить. Это было как милостивый приговор судьбы. Будет жить.  Ему уж и место на заводе нашлось, уже приходили и договаривались. Работники вот как нужны. Инженеры особенно. В комнатке у Нины Валя взвыла: он ведь татарин! Что я буду делать! Нина уставилась на нее: он с тобой как разговаривал? – Обыкновенно. - Ты все поняла? Он по-русски говорил? – Да ты что, тетка, а как еще можно! - А чего ж ты голосишь – татарин? Он окончил русскую школу, потом институт, где тоже говорили только по-русски. Чего тебе еще надо? Лишь не женат был.

Равиль клялся, что не женат. Он очень понравился Вале, но она чего-то панически боялась.  А мать его будет недовольна. А друзья засмеют. А сродники? Так она опасалась, а сама работала да работала длинный день до ночи, пока могла уйти  в свою каморку и уснуть на старом матрасе из-под недавно умершего раненого. А Равиль оказался не так прост. Он все шуточками-прибаутками,  а испытывал Валю.

Он приговаривал:
-     Я любуюсь не только твоими щечками нежными и глазками голубыми, но и как ты пол моешь,  как белье меняешь.  Ты вполне можешь стать татарской женой. Что это значит? Ты работай, я тебе расскажу. Вот моя мама – утром, как все уйдут, кто на работу, кто в школу -  она снимает белье со всех постелей и идет трясти на двор, перины все снимет и развесит  на заборе. Для просушки. Она бы и стирала каждый день, но нет смены, а за день не высохнет. Потом тщательно метет пол, потом его протирает, потом готовит обед. И посуду моет сразу после обеда, не ляжет спать, если что-то не доделает.

Валя рассказывает тетке, а сама смотрит – как она ответит. А та отвечает просто:
-    Он не врет. Всё так и есть. Рядом с нами, где я родилась, татарская деревня. Так все знают: татарки самые чистоплотные женщины. У них по закону положено чуть ли не три или пять раз  в день мыться. И мужчины аккуратные. Для них даже специальные кувшины для омовения выпускали – кумган. И не пьющие. Им пить не положено. Помню, мама рассказывала, как раньше,  давно, ее отец говорил, что татары только и спасают в сенокос. У православных все праздник какой-нибудь случается, и  они запивают на три дня, весь задаток пропьют. А татары и аванс не берут, все сработают – чисто. Дедушка говорил: татары рядом с нами – как немцы, по аккуратности, по исполнительности. Ты говоришь – они свинину не едят – а кто сейчас знает, что он ест в столовой? Сами повара не знают. Что дали, то они и готовят. Было бы мясо. А то без свинины не проживешь. Много ты ее ела? – так она говорила и не знала, как против нее оберутся эти ее слова. Кто ж знает что-то наперёд?

     Беженка с Санечкой навестила ее, она и подсказала решение для Вали Агафьи. Что значит учительница -  она сказала:
-    Пусть Валя узнает, как по-татарски сказать: мама  и папа, и так и называет родителей Равиля, им будет приятно, и ей станет спокойно. И Равилю угодит.

    Нина сразу стала соображать, кто из татарских людей живет в ее доме. Так ведь сразу и не узнаешь – татарин он или русский. По внешности не угадаешь.  Говорят все по-русски. Наконец услышала, как говорит с мужем, возвращаясь с работы, жиличка с четвертого этажа из третьего подъезда. Она ему по-татарски, видимо, а он ей отвечает на русском. Тут Нина и подошла и с извинениями  спросила, как эти слова сказать по-татарски. Мужчина устало спросил, зачем. Нина уклончиво сказала: да надо вот.  Он ответил: она напишет и утром подаст. Нина утром ждала, и та, в самом деле, подошла к ней и протянула  листок, на нем стояли два слова: эней, анкей и этей. Под первыми словами стояло: мама, под вторым: отец.  Все понятно. Очень хорошо. А вечером ее ждал сюрприз.  Валя прибежала, закричала от порога:

-    Ой, тетка Нина, что вчера он мне сказал! Что сказал, что он не совсем и татарин! У него отец грек, по фамилии Попандопуло. Иван Попандопуло.  Представляешь – такая фамилия. Над ним в первом классе учительница так смеялась – думала, он шутит, не поняла, что это его фамилия. Его отец вроде как и не совсем настоящий грек в том смысле, что – он из Одессы. Оказывается, раньше,  давно когда-то Одесса была греческой колонией, не сборищем преступников,  а как у птиц перелетных бывает колония, это и есть поселение земляков. Так и в Одессе была колония греков. Его отец худой и черный, с острым носом, как дятел.  Но  красивый, а Равиль - в мать, у него карие  глаза и светлые волосы. Так интересно. В  глаза в школе смеялись и по-всякому передразнивали его фамилию Попандопуло, громко шлепая губами... Учительница  потом никак не могла выговорить и   перешла на имя: иди, Равиль, к доске. И он сменил фамилию на фамилию матери. И стал Юсупов. А Юсуповых русских сколько угодно, даже какие- то богачи были знаменитые. Вот как повернулось.

Равиль говорит, что его мать скажет: был в семье интернационал, но неполный,  а теперь полный. А потом она к тебе привыкнет и скажет: теперь у нас две татарки. Ну и что – из России же не уехали. А в России все русские – русские чуваши, русская мордва, русские татары. Кто был за границей, говорят, что там все советские люди считаются русскими  - и правильно.

   Нина ее остановила.
-    Погоди, девка, не шуми, не колготись. Я для тебя потрудилась немного, не забудешь свою тетку. Мать-то у него все равно татарка – вот тебе слова для нее. Говори ей: анкей. Это "мать" по-татарски.  Она еще больше рада будет, когда от тебя родные слова услышит. А что услышит – не сомневаюсь, ты только о Равиле этом и говоришь. Значит, судьба твоя нашла тебя.

   И опять не знала, что говорила – как ее эти слова обернутся. Кто бы знал…кто бы что знал.

А Валя продолжала:
-   Наверно, ты права, когда он мне это сказал, и я как-то невольно призналась ему, что у меня имя-то другое. Он как услышал Анфиса – так обрадовался. Говорит: какое редкое имя, какое интересное, совсем не то, что Валя, что Валя – обычное имя,  а Анфиса - очень интересное, неожиданное,  его родителям понравится.  Он говорит: представь – ты входишь,  а о тебе говорят? Перед вами Анфиса Павловна! Или: Валька там какая-то. Можно сравнить?  Анфиса Павловна – это же королева! За Анфисой Павловной шлейф парадного платья переливается шелком. А Валька всегда в ситце. Так и решили, как его выпишут, я его провожу домой. Там и познакомимся с родней. А там уж как получится.

                Сталинград
    Что у нее получится, Нина не сомневалась. Время шло. Она привыкла к своему положению, к своей работе.  Приходил участковый, приходил прощаться. Его призвали. Призвали, потому что под Сталинградом что-то творится. «Нас загребают всех». Зашел попрощаться - он так сказал: чтобы не поминала лихом.

-    Нина-матушка, - вдруг так ее назвал, – у тебя ведь предок был священник, так ты  наверно молишься, так  помолись, чтобы мне бы вернуться, пусть хоть и раненый, может быть, но живой. Старики мои здесь остаются. Забеги к ним иногда, просто так, ничего им не надо. Просто посиди – поговори хоть о погоде. Если же им… как и тебе… пришлют… на меня… то помяни  и меня. Как мужа поминаешь. Не забудь. Я хотел тебе добра.
Он сразу встал и ушел.

Она сразу помолилась – о рабе Божием Георгии, чтобы Бог дал ему живым возвернуться к родителям его. Подумала и открыла шкапчик заветный, решительно вынула Казанскую икону Богородицы и поставила ее перед шкапчиком. Прислонила – крепко стоит. Еще раз помолилась. На душе спокойно стало. С нами милость Божия - сказала она.
                Пионерка

Тут Вера вернулась из школы и сразу заметила:
-   Что за новость, мам, что это ты затеяла. Никак тебе не живется спокойно, мам, то жильцов приводишь, то икону достала. Зачем?
-    А ты, Верочка, на мать голос не подымай. Не твоего ума дело. Твой прадед был священник. Ты его прямая родня.
-   При царе горохе то было.  Давно и неправда. А я Венера – не забывай. Сами так назвали.

Таня вмешалась, одернула сестру – ты что зарываешься. Еще на мать нападаешь.  Таня объяснила:

-   Венеру принимают в пионеры. Дадут значок такой особенный, красивый. И галстук повяжут красный, тоже красивый. Она будет, как папа, большевичка.
-   Наябедничала? – укорила сестру Вера. – Настучала…

Нина вся обмякла. Какие слова они говорят… И это еще что за напасть. Какой галстук? Красный…
-   А где вы видели галстук, - спросила она упавшим голосом, почуяв что-то совсем неладное.
-   У Маши с четвертого  этажа, их класс уже приняли, а Венерин класс примут позже – сказали сестры в один голос. Таня добавила:

 – И ты, мама, больше не зови ее Верой,  а только Венерой, она так хочет…
- А ты не наушничай,  – сказала Вера-Венера.
А Таня быстро продолжала:
-   И Венера не хочет, чтобы ты кому-то говорила, что она крещена Верой. О крещении  вообще не говори. Крестили – и ладно. Это отсталость. А она теперь передовая. Потому и икона твоя ей не нравится.

Этого Нина не ждала. Против Маши не попрешь, у нее мать учительница. Она сказала очень строго,  как могла:
 -   Икону не трожь.

И ушла. Слез не было. Она машинально мела своей жесткой метлой невидимый мусор. Двор был чист. Почему они за детей взялись?  Зачем им дети? Она бы и еще возила метлой, но тут шла ей навстречу Арина, деревенская родня. Вот ведь - ее крестили Ириной, а все звали Ариной, как было привычно. Нина вслух сказала: Арина. Та подошла и поздоровалась. Нина спросила: с ночлегом?
-    Да, конечно, но не только. Сегодня  уж до деревни не дойду, скоро темнеть начнет, я у тебя переночую и кое-что расскажу.

Они вошла в дом, и Арина сказала, что на побывку приехал после госпиталя ее старший брат, что ему надо  в городе отметиться, и он  хочет остановиться на день у Нины. В чем дело – конечно, пусть приезжает. Он и картошку привезет. Ему обещали дать подводу, все же после ранения человек, к медали представили.

Арина тихо добавила:
-   В храме слышала, что возле Сталинграда идут большие бои, что-то очень большие, что поэтому выйдет скоро некоторое послабление в религии, что даже товарищ Сталин (очень тихим шепотом она сказала)  вроде как-то обратился …
-   Неужто к вере?
-   Не так уж совсем, но как-то все же есть…говорят. Народ зря говорить не будет,  что-то да будет, может, хоть новеньких сажать за веру не будут, а ты молодец – икону выставила. Не бойся теперь,  я так думаю. Я ради этого к тебе и зашла, в общем-то, обрадовать хочется. А брат мой и так к тебе придет, мы уж в городе все вокруг тебя лепимся. Больше некуда.

   Нина воспрянула. Может, Бог сменит гнев на милость, и выйдет нам послабление. Вдруг и батюшки пропавшие найдутся!.. Вот была бы радость! Как из мертвых воскресли бы… Так и жила Нина – от одной напасти к другой, но и радость бывала. Иногда.

                Стихи
- Впереди Исус Христос, – закрыв глаза, учила стихотворение Вера.
- Это где это Он впереди? – осторожно заинтересовалась Нина.
- Это Блок написал, это о красногвардейцах в Петрограде в революцию. Это они идут в метель,  а он впереди.
-  На расстрел, значит, повели, - тихо вздохнула мать. –  Они воображают, что убьют Его.
Вера укоризненно покачала головой: мам, это совсем о другом.

                1943. Дом

   Навестил Нину комендант. У нее сердце ёкнуло – неужто тоже прощаться пришел? Неужто и его, старого, забирают? Что же такое там под Сталинградом творится… Ужас какой-то. Но тот не спеша прошел через двор, спросил: домой пригласишь? А как же – она повела его к себе. Он уселся основательно и стал говорить.
-    Давно я должен был к тебе придти, да недосуг, да занеможилось мне, крепко меня судьба пытала, долго, но вот обошлось, поднялся, хожу пока. Ты чайку- то нальешь? Чем завариваешь? Смородиновый лист тебе принес - завари.
И он стал медленно рассказывать, что раньше, при царе, значит, дворник имел большую силу, то есть власть.  Все они были внештатные сотрудники полиции. Официально. Получали оттуда, я думаю, прибавку  к жалованию.  Почему? Потому что на глазах дворника – вся жизнь дома. В Питере, например, дворники были все из татар. Они исполнительные, смирные, не пьющие. А непьющего человека не подкупишь. Их даже поставляли в дворники из одной и той же татарской местности. Мужики, конечно, были, это понятно, не женщины. Советская власть знала, как много знает дворник, и учла сразу. Товарищ Ленин отдал приказ: вся власть на месте. А кто на месте? Дворник. Товарищ Ленин предложил вооружить дворников и дал им власть стрелять в каждого, кто после одиннадцати вечера шумит в доме или громко веселится. В одиннадцать дворник должен был  закрыть ворота (у нас нет ворот, а в Питере все дома имеют ворота) и никого не пускать до утра. А если будет биться и ломиться – стрелять. Вот какую власть дал дворнику товарищ Ленин. Я тебя на это не подбиваю, но…

    Ты новенькая в городе, но должна уже присмотреться к нашей жизни, а я тебе должен помочь. Ты знаешь, какие квартиры в каждом подъезде? Нет. Не во всех была? Я расскажу. В трех подъездах на каждом этаже слева квартира двухкомнатная, справа – трехкомнатная. В каждой комнате – одна семья. Умножай. В четвертом подъезде слева тоже двухкомнатные, а справа – четырехкомнатные  - умножай. Сколько вышло? Теперь будем отнимать от этого числа.

    Пиши минус один – это прокурор. Товарищ Акатьев. Русский, конечно, только его фамилия начинается со слова «ак», что на татарском языке означает «белый». Так же как в фамилии знаменитого писателя Аксакова. Это мне объяснили люди знающие. Здесь, на Южном Урале, многие семьи смешанные, хотя это вообще-то все равно. А знаешь, как по-татарски «все равно»? Барабир. Мне нравится. Барабир. 

Так вот прокурор с семьей, женой и сыном Эдиком занимает двухкомнатную квартиру. Почему? Потому что прокурор у нас независимый. А как быть независимым, если проблема с жилплощадью.  Сын его уже скоро вырастет, ему нужна своя жилплощадь,  а тут она у него готова – своя комната. Чего еще? Все в порядке. Вот прокурор и не зависит от горсовета и горисполкома, кого хочет может засудить. Он и ходит потому гордый. Как  видишь его – он такой очень высокий и очень худой, ходит прямо и не смотрит ни на кого. А на кого ему  смотреть  - сам прокурор! Ты при нем отойди немного назад, скажи: здравствуйте и голову склони. Он не ответит. Он никому ничего не отвечает, но все видит и все помнит, учти.

     Дальше вычитаем еще одно число – директор завода. У него тоже двухкомнатная квартира, он очень устает, ему надо отдыхать, и дочка у него почти взрослая.  Сколько получилось, какое число? Вот они должны быть под твоим плотным наблюдением. Пока участкового не призвали, я за тебя не беспокоился, но теперь должен тебе все это сказать. И это с твоей стороны  не будет стукачеством, доносительством, нет, это твоя прямая обязанность по работе.  Особенно в военное время.

    Слышала, что произошло в моторном? Слухи быстро бегут, да неверные часто, а тебе я скажу все как есть. Шпион там оказался, вот так. И первый отдел проглядел. Документы у него были настоящие,  вот в  чем дело. Теперь ищут, где да как он мог их получить. Найдут,  а бабу ту не воскресить. Какую? Ну, я тебе и так лишнее сказал. Я пойду. – И ушел.

    На другой день к ней пришли из органов.  На инструктаж вызвали. Пришла оттуда посыльная, что ли, девчушка, сказала: быть тогда-то там-то, спросила, знает ли Нина, где это, и сама же и пояснила. И еще брезгливо сказала:
-   Вы хоть фартук-то дома оставьте, причешись, что ты – вроде интересная женщина,  а сама как метла твоя. Расческа- то есть хоть? Да тебе сколько лет? Сорок будет? Вроде не старая…

    Повернулась и пошла. Молоденькая,  а какая разговорчивая… Городская. А ей нет сорока,  да ведь такое время не молодит. Все же хорошо умылась,  расчесалась, приоделась. Надо идти.  Отделение НКВД помещалось в бараке. Вход с торца. Она вошла робко, боязливо начала было оглядываться, но к ней сразу подошел мужчина, сразу видно, военный, вежливо спросил:
 -   Вы, наверно, на инструктаж. Вам сюда - и проводил до двери в комнату, где уже сидели люди. Незнакомые.

Быстро вошел мужчина в штатском, подтянутый, очень напряженный. Сразу начал:
-   Мы собрались по очень важному вопросу, на вас большая надежда. Вы среди народа, к вам привыкли, вас не опасаются и могут высказать то, чего никогда не скажут нам. Нечаянно или в ожидании сочувствия. Никому не отказывать в беседе. Всех слушать  и запоминать, точно помнить, кто что сказал. Вы наши уши, вы наши глаза. Это ваша работа. Прислушивайтесь к разговорам во дворе, в очереди, в коридоре, на кухне. Прислушивайтесь к детям, они невольно выскажут все, что взрослые хорошо скрывают. В городе, в сущности, хотя и негласно, объявлена тревога. Об этом говорить не надо, но вам надо знать. (Нина вспомнила слова мужа: знать тебе не надо. А теперь надо). В поселке Моторный случилась страшная беда. Неизвестный зарезал сожительницу с двумя ее детьми в ее собственном доме. Дом поджег. Он скрылся. Мы его поймаем, это факт, но вы должны быть на страже своего дома и собственной жизни, потому что большая часть вашей жизни проходит не внутри, а снаружи, вне дома, около его. Это ваша позиция, и она нам очень важна.

    Вспомните, как прошлой зимой, в самом начале войны, горела река, горел нефтепровод на дне реки. Кто-то ведь это сделал. Пока его не обнаружили. Но найдем, факт.    

    Обращаемся к вам. К вашей сознательности и вашей бдительности. Теперь вы знаете дорогу к нам. Дежурный на посту круглосуточно. Очень на вас надеемся и заранее приносим благодарность за службу. У нас с вами один город, одна страна. Другой родины нет. - Так неожиданно и энергично он закончил и тут же вышел. В комнату вошел прежний мужчина и сказал, что инструктаж закончен. Всех просит не забывать этот дом.

    Нина поняла: дела плохи. То нефтепровод жгут, то дома убивают. Она уже слышала, что неизвестный поступил на завод, где делают авиамоторы, поселился в крайней избе у вдовы с двумя малолетками, да всех и прикончил. Ищи ветра в поле. Завод секретный, да только секрет этот скрыть нельзя – когда испытывают моторы, шум такой, что зимой за стеклами дома нельзя разговаривать. Такой секрет. Говорят, глушилки есть, но очень дорогие. Вот и сэкономили. А только как она что может узнать…

    Двор почти всегда пустой. Рано утром вахтовый автобус увозит рабочих и служащих на завод, а привозит их поздно. А многие – мужчины - остаются на заводе,- они на казарменном положении там. Они возвращаются раз в неделю или реже, отоспаться. Утром  дети идут в школу, в первую смену, школа рядом, во дворе, – это здание детсада, потому что в школе, в большом четырехэтажном здании, разместился госпиталь, туда постоянно везут и везут раненых .. . сколько их?... если и сюда, на Южный Урал, далеко от войны, добираются… В середине дня дети постепенно возвращаются, а другие идут во вторую смену. Потом и они возвращаются, а школа еще работает - в третью смену идут старшеклассники и вечерники, взрослые и подростки из трудных семей, которых нужда заставила идти работать, но и аттестат надо получить.   

    Очень поздно идут по одной усталые учительницы.  Еще и тетради несут некоторые – дома проверять – когда? Но несут. Значит, будут проверять. Может, контрольные писали или диктант. Так что во дворе некому и разговаривать, особо зимой и не постоишь.  Вот летом может быть. Да вроде  все уже знакомые… но душа потемки - это факт.

   Есть все же неработающие женщины в доме. Это прокурорша, красавица, идет утром на базар, улыбается, не кому-то, а просто так,  сама себе улыбается. А что ей  не улыбаться, сытая, довольная, выспалась, чаю напилась и гуляй себе. В руках у нее не сетка-авоська,  а сумка, клеенчатая, наверно. Но и авоська у нее есть. Когда она идет с базара, то в сумке что-то несет – не видно,  а  в авоське два кирпича хлеба:  черного буханка и белого.  Нина не может белый покупать, только черный. Белый сразу съешь, а черный можно растянуть на весь день по кусочку к супу. Каждому своё. Надо радоваться тому, что есть, и в сумки к другим не заглядывать.  Так она сама себе говорила. А потом белый и вовсе перестали давать, хорошо, что черный доставался. А и прокурорше белого, да еще целую буханку давали по причине болезни ее мужа, у него желудок больной, черный хлеб не переваривает. Так что не позавидуешь.

    Не работает Марьям из квартиры на четвертом этаже, у нее своих трое детей и двоих приглядывает – детей учительницы, потому что садик и детясли закрыли,  в тех маленьких зданиях - школа, и детей некуда деть. Вот соседки и выручают друг друга. А Марьям и по-русски говорит плоховато. Из далекой деревни, значит.

    Еще не работает жена  портного  с первого этажа, она по-русски еще хуже Марьям говорит. Они беженцы из Польши, еврейской национальности, бежали от  Гитлера, ладно успели уехать, а то их бы давно не было в живых, ладно успели! Вот наверно рады-то! И Нина за них радовалась. Муж - Израиль по фамилии – говорят, очень хороший портной. Его сразу взяли на работу в пошивочную артель.  Говорили, что он и директору завода начал шить костюм, но у того на квартире, иначе обвинят, что он берет работу на дом, а к директору никто не прицепится.  И такого работника могли убить – что на свете творится… а у них трое мальчишек. Да последний-то  не больно здоров, говорит  плоховато, потому что мать беременная ехала в поезде, вскоре по приезде родила. Назвали Мироном, чтобы скорее мир наступил.  Говорит – в большом испуге ехали. Еще бы – и так понятно.

Зато старший Александр красавец. Но его почему-то не призывают. А уж возраст вроде бы призывной. А может, так кажется. Еще говорили, что у него нет  нашего гражданства – а кто же его пустит к нам без гражданства? Впрочем, не нашего ума дело.  Он поступил на завод, на крекинг,  и на вечернее отделение нефтяного института. Умный, способный.  Русский выучил быстро. Отец его знает русский потому, что раньше когда-то Польша была русская. Потом отделилась. Но дома он говорил по-русски, и дети были знакомы с этим языком, а его жена из какой-то  другой части Польши.

    Средний брат – Яков – рассказывал мальчишкам как-то во дворе, как  долго они ехали на поезде, их долго-долго везли, и всё была Россия. Он спрашивал: а сейчас какая страна? Отец отвечал: Россия. -  Наутро он опять говорит:  а сейчас где едем? Ответ: мы в России. Потом: а сейчас? - Отец говорил: Россия. - Когда же она кончится? Отец говорил: никогда. – Как так?  –  А если всё ехать и ехать, и ехать, то где-нибудь же кончится Россия? – Нет, Россия не кончится, просто кончится земля, дальше – море-океан, но и то море русское.
  - Почему же Россия не кончается?
-   Потому что Россия вечна.

Яков делал такой вывод:
-    И теперь мы живем в вечной России, и сами, значит, будем жить вечно. Поэтому сюда и приехали. Вот.

    Везли их медленно, пропуская в разные стороны составы то с бойцами, то с ранеными, и  дорога показалась бесконечной. Жена Израиля все же кое-что говорила, она вспоминала, как мальчик все допытывался: а почему Россия такая большая? Отец объяснял: им Бог дал столько земли. А нам? – спросил мальчик. - А мы теперь здесь, и земля тоже теперь наша, - объяснил отец.   

    Нина хотела бы сказать: нам за веру нашу православную  Бог дал столько земли, но не могла. Слова – серебро, а молчание - золото. Особенно сейчас. Слово сейчас стало опаснее всего. Вон дед Роман из их деревни попал в город, да шел с базара и увидел памятник Ленину, а тот стоит с вытянутой рукой. Дед возьми да подойди к нему да спроси:
-    Ты уж всё  взял у нас, еще-то чего просишь?
Больше деда Романа не видели. Дома его потеряли. Весточка от него дошла не скоро и очень издалека.  С оказией послал письмо-записку.  Около того памятника стоял милиционер и всё слышал.

    Еще не работает по возрасту бабка из первого подъезда, где ей работать. Ее в хорошую погоду укутывают и выводят на двор, усаживают на табурет. Она сидит и рада, что людей видит. Нина всегда ее приветствует:
-   Как, Николавна, переночевала? Ничего?
Та скажет: ничего-ничего, слава Богу, дожила вот до утра. А там как Бог даст.
    И ее никто не оговаривает, что зря Бога поминает – ей, старой, уже ничто не грозит.  Ей можно, а прочим нельзя. 

С этой Николавной вышла история небольшая, но, как потом, оказалось,  пророческая. Сидела она себе, как обычно, видит: взошла на пригорок напротив нее девочка лет семи-восьми, постояла, посмотрела, вдруг подняла с земли камешек маленький и кинула перед собой, камешек пролетел на удивление далеко и попал в окно ее комнаты. Стекло зазвенело и выпало кусками. Девочка испугалась, сбежала с пригорка и убежала в свой подъезд. Бабка сидела и ничего не могла сделать, пока не вышла Нина, и она ей рассказала. Нина по описанию  признала в девочке Машу, дочку жильца с четвертого этажа, и пообещала Николавне посетить его вечером. Так и сделала. Вечером она поднялась к ним и рассказала. Сосед ласково окликнул девочку, но она быстро юркнула под кровать. Отец еще ласковее позвал ее, она не выползала. Нина сказала: вы уж ее не бейте, она нечаянно.

-   Бить? – удивился тот. - За что? Она же не бандитка, ребенок пошалил, что такого. Надо ее успокоить.  Кроме того, мне непонятно, как это могло произойти, у нас первый этаж расположен высоко, Маша маленькая…
-   Не бьете? Чего ж тогда она под кровать юркнула?
-    Сам удивляюсь, хочу спросить. Машенька,  ты чего испугалась? Вылези, расскажи.

Он отдал Нине три рубля за стекло и за стекольщика и полез под кровать вытаскивать дочку, приговаривая: отдал я деньги, вылезай, пойдем посмотрим, как это у тебя вышло.

    Вскоре они появились во дворе. Девочка показала, как она взяла зачем-то камешек, чего никогда не делала, и бросила, не зная зачем. Отец задумчиво смотрел, потом повернул ее спиной к дому, хотел поднять камешек, чтобы подать его дочке, не нашел, поднял комочек сухой грязи  и протянул Оле: брось.  Она кинула перед собой, комочек упал рядом с ней.

-    В том-то и дело, - проговорил отец. - Не могу понять, как твой камешек пролетел так далеко.  Я сразу понял, что-то не так. Первый этаж у нас высоко,  а ты не мастер спорта… и где ты камешек нашла? Тут лежал, говоришь… и ты испугалась?  Чего?

    Девочка рассказала, что когда стекло зазвенело, на нее напал жуткий холод, потом - жар, потом снова холод-мороз, и она побежала домой и залезла под кровать и там лежала долго, пока не услышала, что отец пришел. Такой страх на нее напал.

    Нина была недалеко, всё видела и слышала. Этот случай запомнился ей. А пришел он ей на ум много позже, через несколько лет. То событие будет ужасным. Тогда отец  Маши подойдет к ней и спросит, помнит ли она, как маленькая его дочка разбила окно у той семьи? Этот человек был не простой. Всю войну у него была броня. Но он воевал, до войны, где-то на востоке. Но не на финской. А потом его держала броня в почтовом ящике. Про него говорили (Нина как-то слышала: голова). Да уж, простого человека не станут прятать от войны.

    Конечно, дети проговариваются. Они ведь что думают, то и говорят. А думают они то, что слышат от взрослых. Из первого подъезда, с третьего этажа, мальчик сказал, что в колхозе вместо сена надо корове давать газету – там написано, что сено есть.

Мальчика с четвертого этажа из второго подъезда прозвали «обжор газет». Не без намека. Он не выговаривает «з» и любит слушать радио. Он требует тишины и громко объявляет: «Сейчас будет обжор газет!» Взрослые улыбаются: в обзоре газет будет сказано, что везде всё есть – дети тешатся. Но вслух никто ничего не говорит. Только улыбаются. Улыбки к делу не пришьешь.

Мальчик из первого подъезда, с первого этажа, вышел во двор какой-то очень толстый. Нина спросила, что с ним. Он понял и объяснил: надел на себя двое штанов. Зачем?
– Чтобы не обворовали, а то ключ потерял, а гулять хочется.

Всё можно под статью подвести, но Нина этого не делает. Дети не причем.

                В школе

     Нину пригласили в школу на родительское собрание. Молоденькая учительница Вера Петровна (оказалось ей восемнадцать лет, только что школу окончила, десятилетку) рассказала, что девочки в классе все разные, между ними нет дружбы, а  должна быть.  Да, - сказала она, - городское население не однородное. Но девочки должны дружить, и тон должны задавать девочки из соцгорода как самые грамотные, не чураться деревенских и приютских. А деревенские должны активно участвовать в общественной жизни класса и даже школы, хотя они в начальной школе пока. Так, дежневские отказались вступать в пионерки, у них нет денег на шелковый галстук, он дорогой, а сатиновый мнется, плохо выглядит. Но ведь есть еще значок. Его они отказались купить, хотя он стоит совсем мало, потому что на нем мужчина. Но какой это мужчина - это же вождь. Надо понимать разницу, да и вождь  в детстве. Мальчик. Хотя все равно, конечно, мужчина, но он не мужчина, а вождь. Говорят, что этот значок даже не пионерский, а для октябрят, а для пионеров есть другой, но у нас их нет. Надо провести с девочками воспитательную работу.

    Что Нину удивило, так это – какие имена была здесь у девочек… Вера Петровна называла: Эльвира, Жанна, Флорида, Гренада, Элеонора, Эмма. Поняла по родителям - это все городские. Здесь ее Вера-Венера оказалась в своей кампании. Так отец захотел - чтобы девочка была красавица, как какая-то Венера, кто ее знает… Их фамилии были  Акатьева, Жутовская, Гальперина, Каюмова, Седнева… А деревенские были Надя, Таня, Оля.  Их фамилии были Соколова, Иванова, Феонина, Мартынова. Трудные фамилии были и греческие, и молдавские и еще какие-то, это были первые беженцы и спецпереселенцы,  как Нона Гааг из Норвегии, которые быстро вошли в жизнь города и слились уже с барачными жителями или даже получили комнаты в каменном доме, как называли кирпичные четырехэтажные дома со всеми удобствами, поскольку всем обеспечивала ТЭЦ при заводе. Так стало еще более разнообразным население Южного Урала.

   Нина давно поняла, что соцгород (социалистический город) объединил разные части: собственно город и  бараки. Город состоял из десятка новых, добротных кирпичных четырехэтажных домов. Их построили американцы вместе с нефтеперерабатывающим заводом в начале тридцатых годов. В них жили служащие. Жили и рабочие, и медсестры, и санитарки и гордились, что живут в одном доме с элитой: то были  директор, прокурор, главный бухгалтер, главный инженер, другой инженер и техники. Вокруг этих домов стояли бараки. В них жили временные работники, не имевшие квалификации. Но жили они постоянно.

    Вдоль реки – два села. Одно, ближнее к соцгороду, было барским (когда-то конечно). Второе, ближе к заводу, - казенным, то есть свободным. В школе дети знакомились еще с одними детьми – из детдома, приютскими, сиротскими. Так их называли учителя и уборщицы. Все дети держались стайкой из своих, не смешиваясь. Об этом и беспокоилась учительница.

Самыми гордыми, вызывающе независимыми были барские из Дежневки. Эти девочки носили длинные темные платья, почти до щиколоток, с явной насмешкой оглядывая городских в их платьях, чуть закрывающих колени. У доски они отвечали четко, глядя прямо перед собой, коротко и ясно, учились хорошо.

Городские девочки не обращали внимания на них, как, впрочем, и на всех остальных. Они вели себя свободно, раскованно, ощущая себя хозяйками положения. На разные риторические вопросы учителя отвечали с места только они. Барские никогда не вступали ни в какие дискуссии. Барачные вообще не открывали рот без нужды. А приютские не открывали рот, даже когда их почти пытали, старясь выжать хоть слово для отметки в журнал.

Девочки сидели по трое за партой -   иначе не уместились бы в помещении. Приютские и «казенные» деревенские сидели по четверо за партой, и растащить их было нельзя. Худыми были все девочки, но эти  были тесно спаяны страхом перед окружающими.

Много позже узнает Нина, что учителя меж собой называли дежневских личностями, а воробьевских стадом. Оказывается, дежневский барин запретил в своем имении продажу спиртного, и выросли поколения здоровых людей, а казенные крестьяне пили сколько хотели – и получили слабое наследство. Никто из Воробьевки после войны не поступал в вузы,  а дежневские  - как один  пополняли ряды инженеров.
Так что  городское население не было однородным.

Никакого социализма с его равенством и братством не было. Какая демократия, какая  свобода. Кроме городских девочек (жительниц каменных домов), у которых за спиной были не просто грамотные родители, но еще и начальствующие, никто не был свободен от подозрения в подстрекательстве или провокации. И все это знали. Язык за зубами – вот было жизненно необходимое правило, закон выживания. Умные родители внушали это детям с самого раннего возраста, и, как правило, дети хорошо усваивали.  Нина поняла это очень быстро и поняла именно в городе.

    Учительница Вера Петровна тщательно выполняла свои обязанности, и к Нине заглянула, попросила показать уголок для школьниц, а у них не уголок, а весь стол, Нина к нему и не прикасается. Спросила, нет ли вшей - нет, Нина следит, она показала чекушку с керосином – всегда наготове на всякий случай, это же просто – обмазать голову, и вшам конец.  Каждую субботу в баню ходим по привычке, хотя во всем доме у всех и ванна, и душ с  горячей водой.
               
                Ларка

История  Ларки началась с позора, можно сказать. Нина уводила ее из подвала, где около той терлись раскрасневшиеся парни из другого дома. Потом отловила ее на чердаке другого подъезда – жильцы четвертого этажа пожаловались на шум гравия на потолке. Пол чердака был устлан гравием, который при ходьбе сильно скрипел. Нина поднялась и сначала услышала, а потом увидела то, что совсем не хотела бы видеть. При ее появлении молодые люди вскочили и убежали, грохая обувью по этому гравию, к выходу через другой подъезд.

Ларку Нина заметила. Все двери на чердаки и в подвалы должны были быть закрыты накрепко, но где же возьмешь эти запоры. Двери на ключ не закрывались . Чем их припереть? Чем ни припирай – отодвинут и войдут. 

    Потом пришел новый участковый. Старик. Стал интересоваться именно Ларкой. Нина  не утаила, рассказала свои наблюдения. Оказалось, Ларка была неродной дочерью электромонтерши, она была ее приемной дочкой, она была «испанским ребенком» - из числа тех детей, которых в раннем возрасте привозили из Испании, где шла  гражданская война, и раздавали в семьи желающим взять их. Брат этой монтерши был танкист и погиб именно в Испании, в танке сгорел, потому и дали ей, одинокой, эту маленькую красивую девочку с огромными черными глазами. И сказали: будут удивляться – что она на тебя не похожа – говори: она в отца! И в подробности не вдавайся. Она так и говорила. За эту девочку ей и комнату дали в хорошем доме, не в фебралитовом. Были такие дома двухэтажные, неизвестно, из чего построены, но люди жили – не жаловались, а когда много лет спустя их сломали, от них осталась только пыль. Как они стояли?

Дали ей комнату на втором этаже. И то ли пример приемной матери повлиял, то ли кровь южная взыграла, но Ларка пошла по плохой дорожке.  Сначала на нее смотрели завидовали: на ней крепдешин, крепжоржет, чулки шелковые – шептали девушки во дворе. А она не смотрела ни кого, как выйдет из подъезда – стрелой в горку и через скверик к шоссе. Ни с кем ни слова. а потом и весть разнеслась, что ей и нельзя ни с кем говорить ни о чем – ее видели входящей в такую дверь, о которой не стоит говорить. Поговаривали, что она там на довольствии, там и получает дорогое обмундирование женское, а работа ее – в самой дорогой гостинице в центре. Там она ночует. После этого в ее сторону и смотреть не стали, и  даже не любовались больше  ее юбкой и блузкой, а вели себя так, словно и нет никакой Ларки, и не было, и  никогда ее не знали. Потом как-то она вообще исчезла, а ее мать сказала, что она получает за нее довольствие. И никто не интересовался, что это такое. За позор, видимо,хорошо платили.

    Мать Ларки умерла незаметно. Однако кто-то следил за ней, и тут же явились солдаты, они вошли в подъезд вроде без всего, но вышли с носилками в руках. Видно, ее в комнате завернули и положили на носилки и унесли, за домом стояла  военная  машина.   Больше Ларку не видели.

    Еще не работала Зина, их деревенская, она сидела дома с детьми Александра Федоровича, у которого броня была,   а его жена- учительница  работала в три смены, а когда муж ее возвращался с завода – этого Нина и не знала. Не зря броню  дают. Может, они и не возвращался иногда, у них там введено уже было  казарменное положение.

                Тюрьма
В соседнем доме была тюрьма. Дом обходили далеко. Но однажды к нему сбежались все, кто был не на работе, – тот дом окружили солдаты. Там случилось что-то страшное. Молодого парня сбросили с четвертого этажа, скинули так, что он упал на спину. Мужики, кто были не на смене, вышли из дома, встали рядом с милиционером и слышали, как тот сказал в сердцах: надо же так надругаться… А как? Как можно надругаться над мужиком? Он ведь не женщина. Если бы о женщине так сказали, то было бы понятно, а про мужчину? Никто не понял, решили: как-то особенно его замучили. Такой молодой, совсем еще пацан, не понял, что нельзя верить зекам.  А как вышло – потом рассказали: один зэк попросил его перочинный нож, очень у него был хороший, парень дал, а  тот нож не вернул, парень требует – где еще такой нож возьму. А ему сверху сказали: вот твой нож, иди сюда и возьми его. Парень и полез.

После этого забор дома-тюрьмы обходили еще дальше. А вскоре после этого зэками занялись как следует. Дом-тюрьму выпотрошили. Оказалось, что зэки переломали лестницы и не спускались, еду к ним поднимали молодые зэки, как-то лепясь по стене и по перилам. Как их выкурить с верхних этажей? Появились автоматчики. Солдаты окружили весь дом, жильцам Нининого дома запретили выходить. Нина и сама поняла, что надо срочно оборонять дом. А как? Двери подъездов не закрывались никак. Она обежала первые этажи и крикнула тем, кто был не на смене: выйдите, заприте подъезд как сможете, скорее!  И все сетовала: как же заранее не предупредили! Наверно,  тайна военная. Сама встала на углу, точнее за углом дома и осторожно пыталась через проломленную доску в заборе высмотреть, что там происходит.

   Военный кричал зэкам: объявлена армейская операция, стреляем по четвертому этажу, жизнь не гарантируем тем, кто там останется. Пять минут на спуск! – и появились зэки. По одному все вышли. Не захотели остаться там навсегда. Рядом с ногой каждого солдата стояла овчарка. Настоящая война – вот что значит: армейская операция. Ни один не сбежал. А именно этого и опасалась Нина: куда побегут, как тараканы? К ним. Но не побежали. Их по одному погрузили в машины, долго пересчитывали и увезли.

Вообще-то весь соцгород был окружен лагерями. Заводы строились заключенными. Жили они в бараках, несколько бараков составляли лагерь. Рядом с лагерями стояли и бараки для свободных людей. Заключенных в соцгороде было намного больше, чем законных жителей. В  1954  исчезли зэки с соцгорода. Совсем. Куда делись – никто и не интересовался. Увезли и ладно. Остались названия трамвайных остановок: третий лагерь, пятый лагерь. И долго еще они держались. До тех пор, когда новые жители думали, что это – о пионерских лагерях, и их никто не разочаровывал, пусть будут только пионерские лагеря.

    Первый этаж того дома отдали под музыкальную школу, но оказалось, что в дом войти нельзя: были сломаны все лестницы, перила, выбиты все стекла. Дом отремонтировали,  в нем поселились начальники и спецпереселенцы, например, из Норвегии ровесница  Веры очень белая блондинка Нонна Гааг с матерью и теткой.

                1946 год.

 В 1945 кончилась война. Не было торжества. Было даже ощущение неуверенности: неужели всё кончилось?  А на следующий год – засуха. Кое-как пережили страшный первый послевоенный год – а как его ждали – и получили сухие поля с черными потрескавшимися бороздами. И мертвой травой. Сгорело всё. Таким его запомнила Нина. А ее дочки запомнили другое: школьников перевели в настоящую школу!   

                Школа

    Госпиталь эвакуировали – неизвестно куда, раненых вывезли. В огромном здании сделали капитальный  ремонт, и первого сентября сорок шестого года в соцгороде было невиданное зрелище. Дети разных возрастов медленно торжественно двигались к большому серому зданию. У некоторых в руках даже были цветы. Это кто-то из мамаш купили в зелентресте готовые букеты, дорого заплатили. Но как хорошо! Конечно, с букетами шли маленькие девочки. Ни один мальчик не взял бы в руки цветы.

    Утро было погожее. Всех детей собрали у входа. Оказалось – входов два. У одного собрали мальчиков, у другого – на другом конце здания – девочек.  Потом построили по классам. И сразу стало видно, что этот школьный набор не обычный. 

В каждом классе, в каждой параллели стояли разновозрастные дети. В старших классах  рядом с девочками стояли парни, которых  хотелось назвать мужичками. Во время войны было не до учебы. Теперь в первый раз собрали всех, кто спасся как мог. А в мирное время нужна работа. Работы-то полно, но хорошо иметь работу квалификационную – для этого нужен аттестат. И пошли учиться лесорубы и охотники, рыбаки и трактористы. В течение года многие из них перейдут в вечернюю школу, но сейчас всех призвали явиться  на общий сбор.

    Учиться дети будут врозь: девочки и мальчики раздельно. Для мальчиков – первые два этажа, для девочек – третий и четвертый.

    Детей ввели в школу по классам. Главное для детей было – отойти от мамы и слиться с классом.

    Нина стояла в сторонке, когда все вошли в школу, и двор  опустел, она и некоторые мамы, кто пришли на этот праздник, тихо пошли домой, неся в душе впервые мир и покой. Неужели наконец всё кончилось? Надо к обеду что-то приготовить повкуснее. Было бы из чего, но все равно… не май месяц, когда и салат из одуванчиков сделаешь, и суп из крапивы… как хорошо.  Не случайно Маша любит угощаться у нее. Когда Маша приходит, Нина ее встречает как дорого гостя, обмахивает табурет и подает ей, спрашивает: супчик будешь? Маша кивает головой. Нина ведет ее на кухню и наливает суп в тарелку. Приходит мать Маши, учительница, говорит, что дома дочка не ест щи, хотя там полкило мяса, не любит капусту, ничего не любит,  а у вас –говорит Маша – супчик всегда, да еще из крапивы, - кто откажется. Впору - сетует Мария  Алексеевна – приносить вам продукты, чтобы она у вас ела.  И она приносила бы, если бы Нина хотя бы кивнула. Но Нина решительно отказывается. Мария Алексеевна рассказывает:

-    Я ее к врачу водила в поликлинику. Врач осмотрела ее и -  что бы вы думали – она спросила. Она спросила,  как Маша учится. Учится-то она хорошо, но ведь в ней нет веса. Врач спокойно сказала: это у нее такая конституция.  Как вам это нравится?

Нина вздыхает: везде одна политика. А мои девчонки без конституции кушают хорошо. Пусть Маша всегда приходит, супчика на нее всегда хватит.

Нина идет домой жарить картошки нажарить, да еще хорошо, что лук есть … очень неплохо. Сейчас девчонки прибегут, сегодня обещали, что уроков не будет,  будут только знакомиться. Первая пришла Таня, первоклашка. Сразу спросила: картошку жарила? У, как вкусно пахнет, ты здорово ее жаришь. Но надо Веру подождать.

Вера тоже скоро пришла, стали делиться впечатлениями. Вера рассказала, как городские девочки сразу сели за первые парты, она – за третью, а дежневские
сразу заняли самые последние места. Приютские и воробьевские жались у входа, сразу у двери, пока не  пришла Вера Петровна и рассадила, так приютские наотрез отказались расставаться и сели по трое за парту, хотя места всем хватает. Вера Петровна раздала тетради! А чернила будем по-прежнему носить в непроливашках. Еще она предупредила, что в старших классах одна девочка насыпает в чернильницу немного сахарного песка, от этого написанное блестит. Но от этого страницы склеиваются, и она просить этого не делать.

-    Вот  как живут некоторые! Песок засыпают в чернила….-осудила Вера. – Нам бы дали, если у них лишний.

-    Да ведь не возьмешь, если и предложат, - сказала Таня. – Ты это только так говоришь, ты у нас вообще самая гордая.

Вера сообщила  новость: Вера Петровна больше у них не будет преподавать,  она пришла сегодня только для того, чтобы рассадить девочек. Теперь у них по разным предметам будут разные учителя. Один уже приходил сегодня -  по географии Герш Самойлович, карту принес, такую старую, сказал: старая, как и я. Карта красивая, реки синие, железные дороги - красные тонкие линии. А сам он из Польши, они бежали от Гитлера. И хорошо, что успели убежать, а кто не успел, тех там убили, вот ужас какой.

Мы все за него очень порадовались. Видно, его все ученики любят, потому что у него везде есть ученики. Он рассказывает о каком-то городе и тамошней реке и говорит: у меня там ученик живет, он мне пишет, что река Миссисипи очень бурная, очень неудобная для судоходства… Он сравнивает с нашей рекой – и там тоже у него живет ученик. Маша на перемене тоже это заметила и  сказала, как нам повезло с географом – он все знает не только из книг. А Надька дежневская услышала и стала насмехаться: как это у  него везде ученики? Если он жил в Польше, то как его ученик оказался у нас? А уж как он в Америке оказался - это курам на смех. Так мы и не поняли, что Надька хотела  сказать. Она  всегда говорит другое, чем учитель. А еще он сказал, что знает русский язык потому, что  раньше Польша была русская, и зачем- то потом  отделилась.  - Зачем отделяться? Как хорошо всем жить вместе – мы все так решили в классе.

    А еще на перемене рассказывали, что приехал к нам и знаменитый учитель математики Арон Наумович Вейсман. С такой радостью говорили! И что мы потом тоже будем у него учиться. Хорошо, что они все успели уехать к нам, а то ведь уже старенькие.

    Сестренки наперебой рассказывали, как им велели не ходить на чердак школы – там лежат отрезанные руки и ноги раненых и бинты после перевязок и слепки с ран. Не успели вывезти. А еще – что школу эту десять лет назад построили американские товарищи. Они и завод крекинг построили, но и наши помогали, и даже когда американцы уехали, наши сами пустили завод в строй.

                Ашхабад.  1948 

    Прошло после совсем немного времени после войны, и вся страна узнала страшное слово: Ашхабад. Там произошло жуткое землетрясение. Погиб чуть ли не весь город,  в пропасть провалился. И Нину это коснулось. Тут-то и вспомнила она, как Маша  тогда кинула камешек в окно на первом этаже. Та семья давно мечтала уехать куда-нибудь в тепло, искала обмен и наконец нашла – в Ашхабад. Как радовалась Николавна! Только и говорила, что там много овощей и фруктов, и даже дыни растут, вот такие – она показывала, хотя сама не видела, но ей рассказали. Нина радовалась за нее. Там она весь день будет на солнышке сидеть,  да еще ее в тень будут прятать – столько там солнца! Ее дочь с мужем и сыном поехали туда и повезли основные вещи, оттуда приехали тамошние жители, не русские, здесь у них родня, у них пока остановились, а часть вещей уже перевезли к Николаевне - она ждала, когда за ней приедут и заберут.

Как вдруг … как гром среди ясного неба. Ашхабад. Николавна услышала это на дворе, куда ее вывела Нина (ее заранее попросили об этом). Услышала и странно забеспокоилась: что – Ашхабад? Что – Ашхабад?  А никто ничего не говорит. Станут они со старухой обсуждать. Только бросят друг другу слово:  про Ашхабад слышали? И все. Ни слова.  А что по него слышать – она скоро там будет сама. Нина как услышала, обмерла. Что будет с Николавной? Одна осталась на всем белом свете. И как ей сказать-то…

    А к вечеру появились гости. Сначала пришли двое молодых, незнакомых, прошли сначала мимо Николавны, потом вернулись и завели ее с табуретом в дом. И прямо вслед за ними внук Николавны! Нина даже немного вскрикнула: Саша! Ты?! И замерла. Саша шел с черным лицом, весь ссутулился. Она все же робко спросила: «А где же… родители», - совсем тихо закончила она свой вопрос. Он мотнул головой в сторону:  там остались. Нина чуть не завыла.  Закрыла рот ладонью. Мамоньки…

Саша вернулся за бабушкой, чтобы везти ее туда, и тем спасся. Он был в дороге, когда его родителей поглотила бездна вместе с домом и усадьбой с дынями.  Оказалось, что двое молодых приехали сказать, что они будут заселяться, все документы по обмены в порядке, больше ждать они не могут, эта комната их. Они были правы. И Нина повела Сашу с бабушкой к себе. Николавна не могла понять до конца, что ее дочери и зятя больше нет. Она спрашивала: как же такое землетрясение, какое землетрясение: у нас же их не бывает, откуда оно взялось? Может, с ними ничего и не приключилось.. . Даже Нина  стала сомневаться, но по виду Саши поняла, что нет надежды. Всё поняли ее дочки, когда пришли и увидели гостей.

Вера вызвала мать в коридорчик и сказала:
-    По-моему, Ашхабад тряхнуло, чтобы ты к нам новых жильцов привела. Он же мужик всё-таки, кого ты нам подсовываешь? С ним вместе спать будем? Валетом или как?

    Нина вдруг поняла, что она права, она вдруг увидела, как выросли ее девочки, стали барышнями уже, Вера уже ведь будет в техникум поступать… и не осадила ее. Саша понял или слышал, вышел к ним и сказал, что спать пойдет к знакомым, с которыми еще недавно работал в ФЗУ. За бабушку попросил: на пол ее положите, ей и ладно, она ведь всегда на полу спала. Нина сама легла на пол, а старушку уложила на свою постель. А до той ночью дошла вся истина. И она так плакала, тихо-тихо, чтобы не будить,  а утром вся подушка и даже простыня были мокрые.

Утром же Нина и вспомнила, как маленькая тогда Маша разбила стекло. Это кто-то дал им знак: вот так ваша жизнь разобьется. Но никто не понял и не мог понять. Как это поймешь, а спросить некого.

    Недолго прожила бабушка у Нины. Саша нашел работу на заводе, ему обещали комнату в бараке, а пока он снял угол в деревенской избе и перевел бабушку туда.

                1949 год

Не чуяла Нина беды, а она тут как тут. Вошла в комнату как обычно и ничего не поймет. Так ведь не разгибается она, как согнется над ванной с бельем, пока перестирает на доске, пока переполощет… и разгибаться не хочется… но что-то потянуло в комнату. Вошла…  девчонки молчат. Молчат странно, не чирикают, не напевают. Она все же полностью  разогнулась и ахнула. Вера как прилипла к стене, руками водит, что-то делает. «Ты что?» – спросила мать и увидела. Вера прикрепила к стене портреты Ленина и Сталина над шкапчиком с иконами, а ту икону, что Нина выставила и прислонила к дверце шкапчика, Вера убрала. Вера стояла гордо, с вызовом. Сказала твердо:

-   Теперь здесь мои иконы. Сталин наш вождь. С ним мы одержали победу. Хватит меня позорить перед всеми. Я Венера, а не Вера.

-   Это перед кем я тебя позорю? Что ты несешь?

-    А кто меня перекрестил перед школой? Прямо перед входом, все видели.

-    Да кто видел-то? Никого и не было. А у тебя контрольная, ты сама говорила… я же переживаю за тебя.

-   Про себя и переживай. Ко мне сразу дежневские:  а мы и не знали, что ты верующая. И давай советы давать… Я теперь сразу деревенская стала, с ними в одной кампании. Вот что ты наделала.

-    А разве они плохие? Дежневские-то раз верующие, то и не плохие.

-   Они не плохие. Мама, они не современные - Вера это хочет тебе сказать. Сейчас не модно верить в Бога, - вступила Таня. – Мало того – Вера готовится вступать в комсомол, а если дежневские узнают – они могут заявить, что она не искренняя, и ее не примут. Вот.

    Нина так и присела. Дожила. И сказать нечего. Не ее дочь придумала все это, не она… Она только в зависимости от  народа, от того народа,  с которым учится, а потом  будет работать. Дежневские останутся в деревне, а Вере идти  в люди. 

Так Нина уговаривала себя – чужими словами, такие слова она слышала не раз – не помнит где, но слышала … а теперь они и к ней относятся. Она хотела в это верить, но на душу легла такая мгла. Поздно вечером легла, а уснуть  не могла, как ни устала, а не спится.  Встала, вышла в коридорчик. И так хотелось повыть. Поголосила бы, так полегчало бы, а нельзя. Квартира – не изба. За стенкой все слышно. Потому и знает много комендант про ее дом, хотя она ему все не рассказывает, а кто-то рассказывает. Такая слышимость.

    Кончилась жизнь – так ей впервые показалось - а чего еще ждать? Дочь от веры отреклась. Вера – от веры. Вот и конец. Что делать… идти белье развешивать. Пошла, сняла просохшие простыни, начала развешивать другие на их место на перекладине для шторки над ванной, отодвинув до предела шторку…  аккуратно надо натягивать, чтобы хозяйке легче было  гладить … Да все же надсадилась Нина, значит, - охнула и опустилась на пол. Как вступило куда-то – и сказать не может куда – да так и не отпускает. Так бы и лежала на холодном полу, да гроза началась, такие раскаты… Даже ее Таня проснулась, сказала: мама -  а ее кровать пустая. Она выбежала искать ее – думала, что во двор пошла воду сгонять в колодцы… а увидела на полу в ванной, закричала: мама… Тут и Вера вскочила, вытащили ее, Таня побежала в больницу, где раньше госпиталь  был, привела с собой кого-то, Нину посадили на стул, смерили ей давление и сказали, что сейчас придут. Пришли с носилками, и ее унесли. Так она заболела. А что – не все здоровой быть,  и так хорошо было до сих пор.

   Вера без надежды, Надежда без Любви, Любовь без веры.

                Комната с  балконом               

К Нине пришел комендант, еле шел, совсем состарился, а работать надо. Говорят, где-то старикам платят пенсии, но это где-то далеко. Пока ноги носят, надо работать.  Так он и сказал, а еще сказал:
-    Дождалась ты, горемычная, пришел тебя радовать.  Переселяйся. Вот ордер на комнату на второй этаж. Она скоро освободится. Будет у тебя прописка, я договорился, и девчонок твоих сразу пропишут.  Им же паспорт уж получать, старшей-то.

Так и вышло.  Жильцы те съехали, Нина перебралась на второй этаж и прежде всего освоила балкон. Какое раздолье! Летом здесь и спать можно. Полтора метра в дину и больше метра в ширину. Полная жилплощадь. Даже жалко тех жильцов, которые съехали отсюда, лишились балкона. Она говорила это от радости вслух, и Вера услышала, сказала:

 -    Как же ты им этот балкон не вручила на прощанье? Только о чужих думаешь. А нам он не нужен?

-   А кто чужие? Все свои. Я их близко не знала, но хорошие люди. Плохим бы не дали жилплощадь  на расширение, значит, заслужили. Раз дела пошли на поправку, то и ты поступишь в свой техникум. Стипендию дадут – заживем полегче. Это уж так. пришла беда – отворяй ворота, но и удача придет не одна. Сама придет и другую за руку приведет.

    Но с техникумом вышла осечка. Сначала. Потом-то решилось, но сначала Вера немного  хлебнула…

Нина рассказывала Вале-Агафье. Она была опять беременна, сидела кротко и тихо слушала.
-     Таня учится все время хорошо, учительница не нахвалится, вся в отца пошла. А Вера не то что с ленцой, рукодельница, но не  нравится ей учиться. За контрольные она только тройки получает. И ничего, не расстраивается и больше не хочет. Не двойка же – говорит, нормальная отметка. А мне что. Довольна и ладно. А как поступать – надо вступительные экзамены сдавать. А там конкурс. Тут она схватилась за голову. Да поздно.  То не знает, то не помнит. Сидела, сидела-учила, ничего не скажу. Но балл не добрала. Сказала: пойду опять в школу, зиму проучусь,  а там снова буду поступать. Но я сказала: нет, пойдешь работать. Уже выросла, а я еле разгибаюсь от ванной своей с чужим бельем. Иди мой за меня, иди пол мети в больнице – не хочет. Так надо было учиться. А то строптивости много,  а как дело – в кусты. И она уж покорилась,  конечно, стыд у нее имеется. А тут вмешался отец Маши с четвертого этажа. Увидел нас с ней во дворе и сказал:

-   Вот и ваша дочка выросла. Давно ее не видел. А что печалитесь? Какая нужда?
Как услышал, стал обещать, что сходит к директору техникума и попросит за Веру. Я ему чуть в ноги не упала, сказал: век буду Бога молить. А он сказал: это прекрасно. Так и  сказал, не испугался, что я Бога помянула. И пошел ведь, точно ходил, просил.

-    Взяли?
-    Не  поверишь. Взяли. Но до нового года вольнослушательницей,  без стипендии, испытательный срок. Если экзамен в январе сдаст хорошо, то зачислят и стипендию дадут. Тут она вцепилась в книжки свои, не оторвешь, но однако рвется  к ванной – дай, мам, постираю, он ведь ради тебя только меня пожалел, ты весь день с лопатой да с метлой… но я не пускаю. Пусть стипендию получит. Вот какие события у нас. И тебе добра желаю. Храни Господь.

Не знала Нина, что у Венеры все чуть не сорвалось. После того, как отец Маши поговорил с директором техникума, товарищем Бахтизиным, он поговорил и с Венерой. Он послал Машу вызвать Венеру во двор и там с ней поговорил. Он сказал:

-    Я встречался с директором техникума товарищем Бахтизиным, запомни его фамилию, он сам фронтовик, вошел в твое положение сироты, тем более отец погиб, пал смертью храбрых,  под Москвой, где он сам воевал, оказалось, и ты не глупая и не ленивая, помогаешь маме мести  двор в темное время суток, от скромности, и времени на учебу не хватает. Вот и отстала немного. Но приложишь старание и наверстаешь упущенное, сдашь экзамены в январе и вольешься в коллектив студентов.

-    Но я никогда не мела двор и не сгребала снег, ни  в какое время суток, мама и не пустит. Зачем вы соврали?
-   Я так и думал, догадывался, что ты, скорее всего не мела,  но как бы я объяснил директору, что у тебя одни тройки в аттестате? Если  не способна к учебе, то и в техникум тебе нет дороги. И если просто ленивая – тоже …
-    Значит, пришлось наврать…- с вызовом сказала Венера, - это же не хорошо – врать-то…
-   Ты права, это не хорошо, ты можешь все исправить – не ходи в техникум, или – если тебя похвалят за помощь матери, - отрекись, скажи, что я все наврал, и ты в жизни метлу в руки не брала и не возьмешь. Тогда уж точно метлы или швабры тебе не избежать, если не поступишь учиться – куда тебе дорога? У тебя нет никакой специальности. Я, правда, могу прослыть вралем, как ты сказала, но что с того. Ты зато будешь права и чиста от лжи. Да только можно на это взглянуть с другой стороны - я хотел тебе добра и слегка приукрасил твое поведение. Это не ложь мне на пользу. Мне ведь пользы никакой – как ты считаешь?

-   Добреньким хотите прослыть – с вызовом сказала Венера.
-   Только перед тобой и перед твоей мамой, в этом мое прощение.
-    Что это вы так – только перед нами, мы что – не люди? – ершилась Вера.

Он продолжал:
-    Можешь поступить, как хочешь, убей свою маму отказом воспользоваться случаем и себя обреки совсем на иную жизнь, чем мама тебе желает. Но ты поступишь принципиально - тебе  ведь этого хочется – у тебя есть выбор. Заодно задумайся, что есть правда и … истина, что ли.

-    Как это так? Правда есть правда… - сопротивлялась она.
-   А если бы твой отец не пошел на фронт, а скрылся, поддался на уговоры твоей мамы, ты бы донесла на него? Ты бы пошла говорить правду, которая его убьет и твою маму?
-   Что это вы такое… да как вы смеете? Да вы… да мой отец…
-    Но ведь мама просила его?
-    Да она его, по-моему, за ноги держала, на коленях стояла, а он ушел.
-    А вдруг бы не ушел? А вдруг?..  Есть правда, а есть  еще одно чувство…можно назвать его истиной. Она глубже правды, она противоречит правде, и с этим ничего не поделать.  Никто не хочет умирать, но на войну идут. Правда – это правила, закон. А истина – это наша натура. Ты уже взрослая, разбирайся в себе.

-    А что это вы меня все поучаете?
-    Потому что кажется мне, что ты, такая ершистая,  уже новый человек… А я помню завет моей бабушки, она приговаривала, когда я бывал непослушен: отец с матерью не научат – люди добрые научат. Вот я тебе такой добрый человек послан.
-    Кем это? Кто это вас мне послал? – уставилась Вера.

Он отвернулся от нее и ушел. Она никак не могла решиться пойти домой. Стояла, прислонившись к забору сквера, стояла… пока не поняла: надо просто молчать. Скажут что-нибудь, а она промолчит. А то, в самом деле, язык очень распускает. И только много позже, через много лет она спохватилась – у нее тогда и тени мысли не возникло поблагодарить того человека, говорят, очень важного в каком-то  почтовом ящике, который бросил свои дела, наверняка, государственные, и занялся ленивой девчонкой и выслушал от нее наставление. Кошмар. И она считала себя правой – она стремилась к честности перед всеми. Так их учили.

    В январе Вера сдала экзамены чуть ли не лучше всех, получила стипендию. В учебной части ей сказали:
-    Теперь ты оправдала доверие нашего директора и память  твоего отца-героя.

Дома Вера сказала:
-    Значит, отец с того света помогает.  Наш сосед просил его именем, иначе бы меня не допустили поучиться полгода.

Нина гордилась, радовалась, ликовала. Дочка получит диплом, будет на заводе как человек… может и комнату получить когда-никогда. Но после нового года к ним пришел Марс.


                Марс

Высокий красивый парень с теплыми карими глазами, точно, как у их коровы в деревне были. Добрые ласковые глаза. Марс - что за имя. А он сам сказал:

-     Мы с Венерой естественная пара. Венера – богиня красоты, а Марс – бог мужества. Пришел знакомиться: Марс  Бикмухаметов.

Нина так и присела, чуть не села на пол - ноги подкосились. Татарин. Сразу вспомнила Вальку-Агафью. Вот накаркала себе. Получи. У Анфисы-то хорошо все вышло, а тут как? Он уж парой объявил. Да какой разговорчивый – городской, стало быть. Оказалось, отец его имеет броню, с завода, почтового ящика, всю войну не отлучался, мать бухгалтер, Марс  дома был всегда с бабушкой, отцовой  матерью.

-    Я не столько мамин сынок, сколько бабушкин внук, - сказал он, смеясь, – очень хорошо сказал, мягко, ласково.

Хороший, видно, парень. Татарин - больно кольнуло ее в самое сердце.

    Теперь он постоянно бывал в их комнатке. Даже деревенские гости привыкли к нему. Он пытался достучаться до Нины и повторял одно и то же. Он любит Венеру. Напрасно Нина противится. Смешанных браков сколько угодно.
- Вы хоть на имена наши посмотрите: вы же сами назвали ее Венерой! Разве это русское имя?
-    Это по моде, отец назвал, чтобы она была красивая.  А крещена она Верой!
-    А кто это знает? Она - что? В церковь ходит? Да у нас и церкви
нет, город молодой,  социалистический, так и называется: соцгород. Или посты соблюдает? И я  – что – свинину не ем? Да какая разница! Что в столовой дают, то и едим. Все и всё. Без разбора. Это в вас страх какой-то сидит.

Такие разговоры возникали постоянно, но вот прошло три года… и в очередной раз укорив Нину в пустом страхе, он услышал:
- Да. Страх. Я знаю. Тебе завтра уже на призывной пункт идти, тебя забреют. Она останется – какой? Оставь ее как есть. Не трогай ее. Она тебя любит. Я знаю. И ты знаешь. Иди с миром.
- Да с каким миром я могу уйти, когда вы сразу же начнете ей жениха искать! Какой тут мир!  Мне впереди три года мучений ожидания! Мы вместе проучились четыре года. Я надеялся и не трогал ее. Сегодня последний день, вернее, уже ночь.
- Вот и иди домой. Поздно. Тебя родители ждут.
- Они ждут вашего решения. Согласны вы, чтобы она меня ждала?
- О чем ты говоришь…
- Ну вот… я как увидел Венеру в первый раз, сразу замер, понял: присох. С семинаров уходил на пять минут раньше, чтобы ее встретить на перемене, все ее расписание знал лучше нее. Меня так и прозвали в ее группе: тень Венеры. Я ни на кого взгляд не поднял. Она знает. И  отец уже привык. 
- Да твоя мать ее заест! Она же против.
- А отец – за. И мы будем жить отдельно.
- Где? Здесь что ли, на 9 метрах? Вместе со мной? И будущим ребенком? Спать будем по очереди?
- Я буду снимать комнату, а потом мне дадут от завода.
- Это еще когда! И дадут ли… и где ты найдешь комнату, чтобы ее сдавали? У нас с этим туго. Я ни одного такого примера не знаю. Если только в Дежневке угол сдаст кто, так вы в деревенском доме недели не проживете с удобствами во дворе. В общем, иди домой, Марс. Ты хороший человек. Лично против тебя я ничего не имею. Но – что сделаешь… Религию мы не выбираем, мы в ней родимся. Ты парень видный, симпатичный, у тебя еще столько девок будет… выберешь татарочку, деток народите…  Хотела сказать: на крестины зовите, так вы не крестите… Видишь, детей надо крестить – а ты запротестуешь. А как же некрещеными…Что будет за человек. За него молиться нельзя: ни записку нельзя подать, ни свечку поставить.

-   Отец не возражает против крещения, сказал: будет крещеный татарин, не первый и не последний.
-   Отец. А мать?..
И вдруг крикнула Вере: -    Ты куда берешь перину? - И добавила: вам и без перины жарко, -   сказала и накаркала, хотя что там каркать – видно, к чему дело идет…

Не случайно она в эту ночь сон видела. Отчетливо видела, как ее дочь Вера входит в их подъезд и не идет домой, а спускается прямиком в подвал и там вдруг проваливается в землю и так осталась, вся в черной земле, в черноземе, одна только голова и шея остались наверху. Вот оно к чему.

   Марс вышел от них утром. Ему – в военкомат.
   На проводы его в армию Вера не ходила. Ушла из дома и где-то бродила, наверно, где-то сидела. Сказала ему в то утро так: если удалось (забеременеть) - сразу напишу, срочную телеграмму дам – одно слов напишу: удалось. А если нет - ничего писать не буду и ждать не буду. И ты тогда не жди.

    Так решила. Мать ее не искала. А вечером пришла соседка деревенская с мешком картошки и сказала, что Вера у них, просила сказать об этом, вернется на другой день. Вот где спряталась - на родине. Нина не знала, чего желать – чтобы понесла она или нет, и решила положиться на судьбу и ждать месяц. Все равно другого  ничего не решишь.

       Через месяц Вена сказала: не вышло. Краски пошли. И пояснила: если бы я забеременела, то ждала бы Марса, а так он мне не поверит, что я его ждала, жуть ревнивый, всю жизнь будет допытываться, с кем я и как, и ревновать к фонарному столбу на остановке. Это у него от матери, такая же ревнивая, его отцу прохода не дает. Тот не пьет, не курит, она же всего обнюхивает … на всякий случай. Даже интересно узнать, надо спросить у Вали- Агафьи, ревнива ли ее свекровь. Может, это  у татарок так принято даже? Доказывать свою преданность?

    И наконец призналась,  как она влюбилась в Марса. Она даже и не влюбилась, разве это любовь, что с ней сталось?  Он, как увидел ее,  уставился, смотрит – как тот теленок, что только родился и еле на ножках стоит, упрется иногда ей в плечо, и оба стоят, друг друга держат. Так в нее жалость к нему вошла.  Жалость, а не любовь какая, не страсть… так и привыкла. Его и звать так легко: только рот откроешь: Марс - и он тут как тут. Но больше его нет в ее жизни. Нет и все. Как не было. Только она осталась порченая. Никому уже не нужна теперь, нечистая. И тихо добавила:
-    Бог есть. Он меня наказал за мое упрямство, что тебя обижала, портреты  развесила. Хотела  быть честной, искренней, вот и лишилась чистоты и честности. Прав был тогда отец Маши.

    Она рассказала матери, как тогда, стоя у ограды сквера, умный добрый человек наставлял ее на путь истинный, а она ерепенилась. Тогда он вложил в ее сознание (она так и сказала: вложил в мое сознание)  интересную мысль.  Оказывается, жил в древности где-то в Китае философ по имени, вроде, Конфуций. Он учил, что для человека важнее всего его семья, потом – община и только потом – государство и всё общество в целом. Потому что - он говорил – государство и стоит на семье. Разрушь семью – и рухнет государство.  Наверно, поэтому после войны товарищ Сталин потребовал всех зарегистрировать свой брак.

Я помню, как нас учительница трясла: где справка из загса? А ты принесла похоронку, и она не знала, что с ней делать. Потом поставила галочку в журнале. Значит, до войны брак можно было и не регистрировать…  и ничего – семьи сохранялись. А после войны население много  сократилось, надо восстанавливать. – рассуждала образованная Вера.

Нину переживания Веры  даже напугали:
-    Мне теперь нечего остерегаться. Ничего во мне не завелось, никто не захотел от меня родиться. И никто уже не захочет родить от меня, поганой. Так мне и надо. С тобой проживем, ничего. Я буду помогать во всем.
 -    Да ладно тебе убиваться, ты такая ладная, да на тебя оглядываются… 

Она увидела, что Вера снимает со стены вождей, и сказала: да ладно, портреты пусть висят. 
Но Вера уже начала снимать их. А на том месте обозначилось пятно, она сказала: надо забелить, давай, мам, ремонт сделаем…небольшой, покрасим.
И они стали отодвигать кровати, и начался ремонт.

                Кузнец Иван Анисимов

А на кухне соседка Людмила Петровна  пропела: «Парня в армию забрили. Я осталася одна. Возвернется ли, не знаю.  У нас громадная страна».
Нина сказала:
-  А у  тебя тоже дочь на выданье – не рано издеваться начала?
А та отвечает:
-     У нас нет балкона,  мне не надо опасаться, что рано утром кого-то  у нас увидят с моей дочкой, она честная, по балконам не валяется! -  гордо так сказала и вильнула своим длинным халатом. А еще дворянка. Могла бы и благороднее себя вести. Все знают, что за кузнецом свой дворянский грех спрятала, его фамилией прикрылась и не написала, где ее отец…в какой загранице скрылся. Ишь, распустила хвост… Твое счастье, что я не делаю доносов, не пишу, куда надо. А следовало бы…. И тут же Нина спохватилась: согрешаю, прости, Господи, осуждаю и злюсь. Прости. И добавила: да тут святой согрешит… как у них в деревне говаривают…

А Людмила Петровна пела на кухне:

Всю-то я Россиюшку объехал,
Нигде милой не нашел,
Я на родину вернулся,
Но к зазнобе не пришел.

-    Она их сама придумывает, или у нее память хорошая? – рассуждала Таня. А Нина добавила: « Да, издевается над нами, как умеет. На чужой роток не набросишь платок».
Отольются ей наши слезки, но нет, не отлились.  Ее дочь запела.  Купили пианино, она распевалась весь день. А была она из себя некрасивая,  неуклюжая, уехала куда-то, долго училась  и вернулась  как Гала Анисим, теперь так ее звали, - забрала родителей. Уехали,  не прощаясь,  гордые, далеко, в другую  страну. Сказала только:  там тоже в доме все удобства  – усмехалась.

-   Да если б не Ваня  кузнец – ты удобства в  глаза не видала бы, а то и жизни бы не имела давно, - в сердцах сказала Нина и раскаялась  сразу:  пусть себе живет!

   Заводской кузнец Иван Анисимович Анисимов не скрывал, что с детства был влюблен в беленькую Людмилочку  (дочку барина Петра Сергеевича – этого он не говорил). Иван был сыном кузнеца и с раннего детства был при кузнице, не боялся ни искр, ни грохота кузницы. А Людмилочка очень пугалась и далеко обходила их кузницу, которая – во избежание пожара от искр – стояла далеко от деревни, на перекрестке дорог. Ваня ощущал себя таким замарашкой, в прямом смысле, черной костью, а Людмилочка была в его глазах как ангел. Они никогда бы не сошлись близко, если не революция, не гражданская война, если бы ее отец смирился и не вступил в ряды борцов за «единую неделимую» Россию. Ему пришлось отступать от родных мест, все дальше и дальше, пока не оказался так далеко, что возврата уже не могло быть. Осталась Людмилочка сиротой горемычной. И неизвестно, что бы с ней стало, если бы ее тетка, сестра отца, не толкнула ее однажды вечером в избу кузнеца. Девчушку приютили, накормили и спать уложили, на лавку постелили старый тулуп, а утром оказалось – ей и идти-то некуда. Тетка сбежала… У нее были свои страхи перед новой властью. И стала Людмилочка названной сестренкой кузнецкому сыну. Она быстро привыкла к новому для нее быту, а он перед ней трепетал по-прежнему. Она приучила к тому, что надо читать, и он начал учиться и  полюбил чтение – за то, что она читает вместе с ним.

    Благоговение перед Людмилочкой Ваня пронес через всю жизнь, даже когда она давно стала Людмилой Петровной.  Девочки с удивлением узнали об этом однажды во время выборов в Верховный Совет.  В ночь перед днем выборов девочки плохо спали – боялись проспать и опоздать к открытию  избирательного участка. Дело в том, что в день выборов на участке работал буфет. Обычно привозили туда редкости:  апельсины, печенье, конфеты. Давали, конечно, понемногу в одни руки, все равно всем не могло хватить, и девочки занимали очередь самыми первыми, как только открывалась школа (в ней и был избирательный участок) и пускали избирателей. Девочки не достигли еще того возраста, но взрослые понимали, куда они побегут, и пропускали их. Они бежали к двери буфета. Двери открывались  часа через два, не раньше, но девочки терпеливо стояли, как всегда. Сначала приходила буфетчица, неторопливо вставала  за высокий прилавок. Потом мужчины приносили тяжелые ящики,  ставили за прилавок. Только начинала продавщица торговать, девочек вмиг оттесняли крепкие люди, девочки жалобно пищали, но их не слушали, перед ними вырастала стена высоких спин. И все же постепенно и они приближались к заветному прилавку.

Так было не раз, но однажды они стали свидетелями  странного происшествия. Рядом с прилавком появился Иван Анисимович. Он встал там, чтобы наблюдать очередь. Так бывало. Сильной рукой он придерживал слишком бойких, те, ощутив его хватку, тормозили, и девочки наконец стали заметно приближаться к апельсинам и печенью … Как вдруг … Вдруг Иван Анисимович расплылся в подобострастной улыбке, он даже немного склонился как бы в поклоне… он сказал просительно, но очень настойчиво, как-то очень убедительно:

-    Пропустите, пожалуйста. Это Людмила Петровна. Пропустите, пожалуйста.

Все невольно расступились.  Людмила Петровна свободно подошла к прилавку, назвала все, что хотела взять, и положила в сумку и апельсины, и конфеты, повернулась и вышла. Только тогда Иван Анисимович распрямился.  Его тихо спросили: а кто это? Он гордо ответил: моя жена.

Как его схватили и поволокли, как там его колотили – девочки не видели, но слышали. Он не издал ни звука. Он страдал за любимую женщину, свою жену. И ради нее готов был терпеть что угодно.

Дома девочки узнали, что Людмила Петровна не знала, что ее муж наблюдает очередь, и вся сцена не была подстроена, все произошло само собой. Он не знал, что она пойдет стоять в очереди, он сам пришел стоять и занял очередь – далеко за девочками, и отстоял бы…
Что ему  тогда осталось бы  из продуктов - неизвестно.  Это другое дело.  Он о том и не думал, ни о какой выгоде,  а только очень обрадовался, увидев свою жену. Вот и всё. Такой урок девочкам! Но они тогда не поняли. Они только смеялись над ним. И в этот раз на общей кухне они начали подтрунивать над ним: крепко досталось, дядя Ваня? За что страдали? Но тут выплыла его жена и ласково позвала: пойдем, Ванюша. И уплыла.  Он послушно встал, сказал: иду, Людмила Петровна -  и пошел за ней, в комнату.

Дядя Ваня был прост и искренен. Однажды он вышел на кухню в очень скверном настроении, не мог скрыть досады и начал выкладывать.

-    Опять  этот заём, чтоб ему не ладно было… кто его придумал? Никак от него не отвертишься.

-    А как вы хотели отвертеться? – сила Венера, почуяв что-то интересное.

-   Вчера объявили: после смены всем в красный уголок – будем подписываться на  заем –  в размере оклада. Добровольно. Раз добровольно – я и сказался больным,  сказал, что у меня живот заболел, как бы не обмарался от поноса. Меня отпустили сразу, я бегом, думал - отвертелся от займа. А сегодня, с самого начала смены, ко мне парторг лично – спрашивает о здоровье -  а я здоров, как бык, что моему здоровью может сделаться? А он говорит, - вчера вам стало нехорошо.  Да, – говорю вчера, а сегодня все нормально. -  Он говорит: тогда пройдемте в красный уголок,  поставьте свою подпись под обязательством.  Вот те и добровольно. Куда денешься от парторга?

-   Так вы, дядя Ваня, беспартийный же, что вам парторг?!
-   Да?  При чем мне… Вот вырастешь – узнаешь, причем парторг… Парторг – он всем парторг, партейным и беспартейным, и тебе будет указ.  И я сегодня добровольно – совсем добровольно, меня не пытали, нет, я сам отказался от цельного оклада!!! Да что же это такое… от цельного оклада… у меня оклад не маленький, не как у других, у меня разряд,  который вам и не снился. Я из ничего что хочешь выкую, вот какой у меня оклад. И цельный оклад… своими руками…

Он бы еще причитал и оплакивал свой оклад, но в коридоре уже слышались шаги его жены, и он поспешно удалился.

                1956 год

Сдав сочинение, Маша  пришла домой и поняла, что не может  находиться дома в атмосфере сочувственного ожидания и страха. Она пошла к Венере и села у нее в коридоре на плинтусе, прижавшись в стене, в полной темноте. Так и сидела до прихода соседей с работы, без питья и еды. Венера тихо предупреждала входящих:
 - Не включайте свет. Маша сидит в коридоре, ждет отметки за сочинение.

Все были в курсе, что отметка за сочинение решает судьбу золотой медали.  И никто не сказал: пусть дома сидит и ждет, что это я во тьме тут буду спотыкаться. Никто не возразил. Каждый шел мимо Маши как мимо тяжелобольного человека. А все они были простые люди, без образования. Сосед был кузнец дядя Ваня, его жена  бухгалтер, другая соседка – рабочая. Ее сыновья учились в ремесленном. Поздно вечером Венера вышла в коридор на стук в дверь (звонков не было), открыла и увидела Машину мать. Она сказала Маше:
-  Можешь идти домой. Тебе «пять». Учительница приходила.

                Ванька

   Через год Венера будет сидеть на низком табурете на кухне у Маши. Она будет сидеть тихо и незаметно обливаться слезами. Она не плакала. Слезы сами текли. Тогда она вошла и тихо  сказала Маше:
-   Не обращай на меня внимания. Делай свое, что надо. Я просто тут посижу.

Она села. Маша боялась спросить. Постепенно Венера прояснила: Ванька выгнал. Несмотря на большой живот. Теперь Венера его слезами поливает. А на Ваньку не жалуется- не девочку взял. И выгнал до родов. Успел. А то с ребенком выгонять неудобно. Так объяснила его зазноба, с которой Ванька жил до Венеры. Теперь они опять сошлись.

    Маша помнит, как  в прошлом году утром за завтраком сказала отцу:
-   Венеру ее мама сегодня Ваньке отведет.
-   Разве она корова, что ее отведут?  - удивился Александр Федорович.

Вечером того дня Маша с матерью навестили Нину, а еще через неделю они с соседками шли на свадьбу – на квартиру Ваньки. Несли подарки – посуду.  В сущности скромно поужинали, даже без «горько», но с тостами. Главной проблемой пришедших соседок было – как брать хлеб из общей тарелки: рукой или ножом. Потом тетя Клаша пыталась вилкой поддеть яблоко на тарелке, пока все же рискнула и взяла его рукой. Трудно вести себя правильно в городской среде.  Но в итоге все наелись и даже выпили и были веселы. Чуть не под утро возвращались по пустынным улицам довольные. Пристроила Нина дочку и ладно. Чего еще – у Ваньки есть моторная лодка, будут и отдыхать и рыбу ловить. Чем плохо. А вот чем обернулось.

 Венера сидела сгорбившись и исходила слезами. Даже алиментов не будет – они не расписывались.

Родился Валера, крупный светловолосый богатыренок – так сказала акушерка.

                Через 6 лет.

-    Ты почему-то не можешь жениться на маме, да? – спросил Валера. – И тут же задал еще вопрос: а что такое – жениться?
- Где ты взял это слово? – старалась быть строгой, еле сдерживая смех, спросила Венера.
- Ребята на улице говорят: опять ваш дядька к вам пришел, а все равно не женится.  Вот я и пришел спросить, что это такое.
- Жениться – это значит: жить, ночевать  у вас, - спокойно объяснил  Ибрагим, физик  той школы, где Маша стала завучем, а Венера вела уроки домоводства, и добавил:
-  Хорошо, что ты пришел спросить  о слове. Ты молодец. И впредь так делай. А то – знаешь ли – десять лет назад я нечаянно сказал плохое слово и потом десять лет за него лес валил на севере.

Валера живо заинтересовался: как валил?
- Пилил и валил.
- Покажешь?
- Конечно.  Но ты во дворе этим не хвастайся, а то дразнить будут. Я потом тебе всё расскажу.
- Вот  и живи у нас! Места хватит, - по-хозяйски рассудил  Валера.
- Третий диван ставить? – спросила мать.-  Куда?
- А он пусть со мной спит, - сразу нашелся Валера. – Я мало места  занимаю, весь диван свободный.

-  Ты хочешь, чтобы он у нас жил? Не раздумаешь потом? Не будешь  выгонять? – допытывалась мать.
-  Нет! Что ты! Я давно к нему привык. Только он вечером  уходит, и поиграть некогда.
-  Тогда иди и скажи, что я уже женился, - спокойно ответил Ибрагим.
-  Да? – радостно закричал Валера. – А что же ты молчал! Пойду всем  скажу!
И убежал.

-   И что теперь делать? – спросила Венера.
-   Завтра пойдем в загс. А сейчас будем раскладывать диван. Не с ребенком же спать в самом деле. И доставать игры и игрушки: шашки, шахматы, лото, домино… что там еще есть… Устроим дворовые соревнования.
- Но ведь усыновлять  придется, он русский, крещеный.
- А кто спорит.

Так вдруг решилась их судьба. Да. Он потом не раз говорил, что их судьбу решила уличная молва.

                Люся

Та же молва плохую шутку сыграла с другой девочкой из их дома. Надо же было так случиться, что Ванька женился на Люсе из второго подъезда. Женился по всем правилам. Посватался через тетку, зарегистрировались. Через год родилась Светочка. А еще через год  пришла к нему какая-то женщина и такое про Люсю нарассказала… а он сразу поверил. Ведь взял девицу! А теперь говорит, что уже и не уверен, что она ловко его могла как-то обмануть. Как?  Окружающие решили, что он спятил на почве собственной подозрительности, но судья решил иначе и лишил Люсю прав на дочку.  Люся вся высохла, лицом потемнела. Издалека ходила смотреть на Светочку в детсадике, в школе. О новом  браке и не помышляла – да и кто на нее взглянет  сейчас, на такую затравленную… Ванька опять женился.  Уж теперь за него не пошла бы ни одна местная, но та была приезжая. Откуда-то по распределению приехала в местную газету. Люся вызнала и сходила к ней. Но та уверила Люсю, что Ванька ни за что не вернется к Люсе – так ожесточился. У Ваньки появился еще один ребенок. И что с ним стало!..

                Марс

Венера отправила своего Валеру – ему уж двенадцать, совсем большой -  в пионерский лагерь за город, где все лето жил и работал его отчим Ибрагим. Венера решила сделать капительную уборку, как в дверь позвонили. Она направилась туда, даже не сняв передника. Распахнула дверь и замерла. Чуть не захлопнула. Перед ней стоял Марс. Она бы и захлопнула, но у Марса был такой вид… Она только и могла сказать:
-   Что с тобой?...

Марс стоял взъерошенный,  дрожащий…
-  Что с тобой?
-  Ужас! Ужас!
-  Да говори толком!
-  Моя машина раздавила ребенка…
-  Как это – твоя машина… Она что – ожила что ли …
-  Понимаешь…Я ехал по Первомайской, свернул, там мне было ближе проехать, встал около продмага, встал на минутку в буквальном смысле…заскочить за сигаретами…Какой кошмар, я брошу курить, я уже бросил…
- Да ты говори, говори…
- Я выскочил из машины… очень спешил, курить хочется – жуть, я
огляделся – ни души, жара, никого, не стал закрывать машину, думаю – я на секунду, встал прямо у продмага, сбоку от входа, вскочил на ступеньки, там сигареты прямо у входа… Я бросил деньги – махнул рукой – без сдачи… как чувствовал что, так спешил, схватил пачку, не дожидаясь, пока продавщица мне ее подаст, там сигареты открыто лежат, для скорости, значит, схватил, шагнул к двери и – такой ужас! Такой ужас! Визг, крик, шум.
Я как сумасшедший выскочил…Глазам не верю. Моя машина стоит вплотную к ларьку. Больше ничего не вижу, а вопль стоит – в ушах звенит. Кто сдвинул машину? Ведь никого не было! Никого! Ни души! А кто кричит? Я кинулся к машине, а там…перед ней… Боже мой… а там ребенок…мальчик… Машина прижала его к киоску намертво. Как его вынуть оттуда? Я к нему, тут же в машину, назад, кричу продавщице сигарет – она выглянула за мной – звони в скорую. Машину отогнал немного, мальчика поднимаю. А он уже…он … уже…

    Марс закрыл глаза рукой…
-   Не могу… я никогда не видел, и, уж конечно, не держал в руках мертвого человека. А тут ребенок. Откуда он взялся? Кто угнал машину?
-   Дальше что? – сурово спросила Венера.
-   Дальше… Сначала приехала милиция. Мальчика я положил на капот. На землю нехорошо. Больше некуда. Потом скорая. Сказали: всё. Но не сразу увезли. Милиция рассматривала. Я рассказал, как было. Я вообще стоял как вкопанный. Продавщица всё подтвердила. Потом ребенка увезли – чей он? Никто не знает. Милиционеры пошли по подъездам искать угонщиков и скоро нашли.

- И кто?
- Дети. Из пятиэтажки. Они прятались в подъезде от  жары. Было скучно. Вдруг увидели мою машину. Смотрели просто так. Вдруг один из них – постарше, лет 12-13, сказал: а машина-то открыта - пошли покатаемся. И они пошли. Остальные меньше его. Четверо или пятеро... Не приведи Бог  пережить такое! Спаси, Господи! набились в машину. И когда успели? Я был в магазине минуту – две, не больше. Они вмиг залезли, и старший хотел ехать на шоссе, оно  прямо, в двух шагах буквально, но машина повернула вбок и врезалась в киоск. А там, оказывается, стоял мальчик лет шести, стоял вплотную к стеклу витрины. Что он там рассматривал? Машина его припечатала. Насмерть.

- Ужас, – сказала Венера и села на табурет. – Да ты садись, сядь, не дрожи.
- Я его не видел. Или он позже подошел, или я его не заметил – он очень маленький, ниже  прилавка, в серой майке.
- А те дети?
- Они врассыпную кинулись тут же. В разные стороны.
Милиционер поймал одного, тот всех назвал, они признались. А что с ними делать? Без родителей и допрашивать нельзя, а родителей никого. Все работают. Бабки на дачах.

- Как бы теперь узнать, чей тот ребенок…Что сделать
- Это вечером узнается. Мать начнет в милицию звонить – там ей и  скажут. Ты не вздумай ей посочувствовать – она тебя убьет первым же предметом. Хоть ты и не виноват. А вот что ребенок высматривал в киоске? Что там продавали?
- Водку. Больше ничего. Знаешь, эти красочные бутылки  с яркими этикетками.
- И что в них привлекательного? Что тебе милиция сказала? Ведь  понятно, что ты-то не виноват.
- Так и сказала: ясно, но будет следствие. Несчастный случай. Но все-таки  моя вина, что оставил машину открытой без присмотра, забыл, что машина – источник повышенной опасности. Будут говорить с родителями детей. А я не забыл, я огляделся, но никого не было, никого!

- А тому, который постарше, сказали, что он стал убийцей?
-       Да. Так ему и сказали. А он отрекается: никого не убивал. Только хотел покататься. Это даже не судится.
- Вот! Вот где корень зла! Он знал, что это не судится! Вот где надо  копать! Кто ему это сказал? Откуда он это знает? Значит, кто-то его на это дело уже наталкивал или даже использовал. Вот наши законы либеральные. Всегда угонщик может отвертеться: я  не вор, я только покататься… Шутка! И тот не вор – он только хотел поносить мое колье. И тот не вор, он просто хотел поспать в моей кровати. Ты этот момент не упусти. Сейчас же этим займись… Не знаю как, но займись, надо найти того, кто научил мальчишку, ниточка потянется к нему, к большому угонщику. Не сиди, Марс, вставай, иди. Выясни, кто беседовал с мальчиком сразу после милиции. Да не беги. И не дрожи.

- Я больше за руль не сяду. Машину продам.
- Вот это хорошо. Курить бросил. Машину продай и свози детей на поезде на море куда-нибудь, да держи их за руки. Только я не пойму, что ты ко мне прибежал. У тебя что – своей семьи нет?
- Моя душа у тебя осталась. Ты это знаешь. Что зря спрашивать. И потом…
- Что потом?
- Потом… я во всех своих бедах всегда виню себя. Я твою жизнь сломал и  свою тоже. Вот теперь по частям расплачиваюсь. Может, ты все же согласишься, чтобы я усыновил Валеру. Хоть я ему и не отец, но я виноват, что Ванька … так с тобой поступил… если бы я тебя не тронул перед армией…Ванька бы … ну, в общем… я виноват.. 
- Зря ты это. Что у нас с тобой случилось...  то, что  случилось. Ты же не насильно со мной поступил. Нет нам с тобой счастья, вот и все. Теперь что уж ворошить. Иди. Держись.

Венера закрыла за ним дверь и опять опустилась на табурет. Хотела было продолжать свою кухонную работу, да руки опустились. Какой ужас. Руки лежали на коленях, как от страшной усталости. Какой кошмар. Марс не виноват нисколько. Просто он, как и все, спешит-спешит, всегда бегом бежит… А вот и встал. Добежал. Ужас. Скоро, очень скоро где-то жутко завопит, завизжит женщина. А может, ребенок бесхозный?…Да нет. Наверно, мать послала его в магазин, он же рядом.

Все-таки какая пакость эти продавцы спиртного – поставить свою будку рядом с продуктовым. Человек идет за хлебом-молоком, но в продмаг с дороги от дома надо завернуть и подняться по ступенькам, а к будке и подходить не надо – она стоит прямо на твоем пути, и подниматься не надо, и дверь открывать не надо – она вся к твоим услугам. Протяни бумажку, возьми бутылку. А бутылка вся играет и поет своими наклейками – рай обещает.

Конечно, мать послала мальчика в магазин. Но почему он прилип к киоску? И почему его не разглядела продавщица? Она скажет: не видела, он слишком мал. Через час мать схватится сына. Побежит в продмаг.

Венера встала и затеплила лампадку перед потемневшей от старости иконой Богородицы. Бабка когда еще привезла ее из деревни. Они жили тогда в маленькой узкой комнате на первом этаже: бабушка, мама и  они, две сестрицы-ученицы.
В комнатке тогда у них стояли шесть стульев, с широкими сиденьями и высокими резными спинками, ножки тоже были резные. Мама стеснялась выносить их на кухню – деревенские, вынесла только один, на нем обедали по очереди. А те, что в комнате, всё место занимали. Потом кто-то купил их за копейки. Мама рада была избавиться и купила три табурета. А сейчас были бы таким украшением.

Какие мысли в голову лезут, когда у людей такое горе! Бедный Марс. И чужой и совсем не чужой. Надо же так было с ними случиться. Это уж пожизненная травма ему.

Так она сидела, сидела, уже ни о чем не думая, потом все же поднялась и начала сворачивать задуманную капитальную чистку на кухне, как зазвонил телефон. Она вздрогнула. Словно беда грозила ворваться и в ее дом. Она подошла к столу, осторожно сняла трубку и не успела сказать: алло, как услышала громкие рыдания.

- Кто? – спросила она сдавленным голосом: ей вдруг захотелось 
откашляться.
- Это  я… - еле проговорил женский голос.
- Люся? Ты? Ты что? Что с тобой? Почему ты плачешь?
- На меня сейчас она напала.
-    Кто? Какая Дунька? Как напала? Почему?
- Дунька… Новая Ванькина жена.
- А чего ей от тебя еще надо?
- Вот и я ей то же самое сказала. А она в телефон кричит, что это я убила.
- Кого?
- Ее ребенка.

Венера опустилась на стул.
- Ну-ка расскажи, какого ребенка.
- Она послала сына за солью  в продмаг, а его на машине раздавили. 
Насмерть. Совсем.
- А ты причем?
- Она кричит, что это я прокляла за Светочку.
- А зачем она малыша в магазин посылает – здоровенная баба. Почему 
он к этому киоску прилип? Что он там раньше покупал? Кому он там водку покупал? Вот пусть с этим разбирается. А не с больной головы на здоровую. Почему он знает этот киоск? Не знал бы - мимо бы проходил и не оглядывался. Если еще позвонит – так и скажи. Не позволяй ей над тобой издеваться. И так надругались. Как бы она теперь со Светой что не сделала. Надо бы сходить туда.

- Ой, что ты! Ванька запретил близко подходить!
- А теперь у тебя довод: она своего не уберегла, неужели твою беречь 
станет? Хватай девочку и беги!
- Да она уже большая. Не схватишь и не унесешь. Верочка! Я так больше 
не могу! Я не могу больше! Я так жить не хочу!
- Никто так не хочет. А так – и не надо. Ты где сейчас? Бегом ко мне. 
Мигом. Жду.

Вот, значит, что случилось. У Ваньки сына убило. Достукался Ванька. Светочку отнял. Люсю опозорил. От моего сына отказался и своего потерял. Понял, как это больно. Вот и сочлись. Ой, как это я так! Нет. Этого я не думаю. Нет! Ребенок не виноват. Просто Ванька виновник. Только он себя таким никогда не сочтет. Не тот человек. Нет. Все вокруг виноваты, но не он!

Венера долго сидела неподвижно, но решилась. Она позвонила Марсу:
- Убитый ребенок – сын Ваньки и его новой жены, Дуньки,  журналистки.Она во всем обвиняет Люсю  – она-де прокляла мальчика. А у меня такая мысль: почему мальчик знал этот кисок?  Что он там покупал когда-нибудь? Кто его посылал туда? Срочно поговори об этом с тем, кто ведет следствие. Обязательно! Не откладывай! Сейчас же! Не копайся в себе, а займись делом! А то еще тебя подставят, а у тебя самого дети. А я жду Люсю. Надо Светочку выручать, вытаскивать ее надо из этого дурдома, где каждый другого обвиняет. Да вот и Люся – звонит в дверь.

Вера впустила Люсю, провела на кухню и  усадила за стол.
Пока наливала чай, спрашивала:
- Метрики на Свету у тебя есть?
- А как же.
- В твой паспорт она вписана после рождения?
- Вписана. А при чем…
- При том. Тебе надо выдернуть ее из той семьи. Пусть сами  разбираются. А то Свете всю психику испортят.
- А как? Меня же лишили прав…
- А кто это знает? У тебя что – на лбу написано? Подключим Машу,  хорошо, что она теперь в школе, есть родительский комитет. Пусть она пошлет кого-то … Тот скажет: поступил сигнал, что здесь громко кричат и бьют ребенка. Я выманю Свету, она меня знает, и отведу в школу. Там при Маше с ней поговорю, и ты войдешь. 
- А где я с ней жить буду? Сама на птичьих правах. Ванька опять 
отберет.
- А ты здесь не будешь. Ты улетишь.
- Куда? В светлое будущее?
- Молодец. Еще можешь шутить. Ты улетишь…. В Сургут.

За секунду до того Вера не думала о полете, тем более о Сургуте, но словно кто вложил в нее это слово, и теперь она твердо стояла на этом.
- Да. В Сургут. Там всегда нужны специалисты. А ты и в лаборатории работала, и в цехе. Здесь никто не будет знать, где ты, а там скажешь: сбежала от ревнивого мужа, готова на любую работу. И главное – всё правда. Едем к Маше.

   Странно, но сработало. Роль члена родительского комитета сразу взяла на себя техничка Зиночка. Она в миг всё уяснила, развязала косынку, причесалась, подкрасила губы, повесила на шею бусы и гордо пошла по адресу. Потом рассказывала, что квартиру сразу нашла по жутким крикам. Вошла в открытую дверь и увидела девочку. Она сидела сгорбившись в самом углу дивана. Над ней, как молнии, летали крики-угрозы отца и мачехи.
- Это она, – тыкала в сторону Светы мачеха, – принесла в мой дом проклятие.
- Это ты поленилась дойти до продмага! – кричал ей в ответ муж.
- Это она, – опять тыкала мачеха, – всегда обижала маленького, вот он и убегал из дома…
- Я ее изувечу, если докажешь!.. – заорал мужик.

Тут резко вступила Зина.
- Я из родительского комитета. Меня прислала школа взять  Светлану под опеку до выяснения обстоятельств, пока вы ее не травмировали окончательно. А пока выясните, зачем мальчик ходил в тот киоск, когда и что он там покупал, чем он там интересовался. А то как бы кого-то из вас не лишили родительских прав.

Зина подошла к Свете, крепко взяла ее за руку и быстро вывела из квартиры. Так
Света оказалась на свободе. В школе она со всех ног бросилась к Венере. А та дала знак – и вошла Люся. Первой оценила опасность Маша.

- В любой момент может прибежать Иван. Надо немедленно  уходить. Едем.

И они уехали в аэропорт. Маша высадила их и вернулась в школу – нести возможную оборону. В аэропорту они нашли кафе. Зина пошла к стойке за чаем, а Люся достала документы на дочку. Венера сказала Светочке с улыбкой:
-    Вот и увидим, умеешь ли ты читать. Что написано? А?

Венера прижимала к себе дрожащую девочку, приговаривая:
-  Всё уже кончилось, ты с нами, мы с тобой, не бойся, всё позади, мы тебя больше не отдадим. Мы бы и тогда не отдали, но твоя мама Люся до конца не верила, что тебя у нее могут отнять, нам не сообщала. Но она на расстоянии следила за твоей жизнью. И – как видишь – не зря.

- А как же папа? – спросила Света.
- Твой папа хороший человек. Но немного слабый. Ты не  удивляйся. Сегодня у тебя день открытий. Ужасных, правда, открытий. Но ты уже большая. Десять лет – это уже долгая жизнь. Видишь ли, у твоего папы есть еще ребенок.
- Был…
- Нет. Есть. Другой. Старше тебя. Ему сейчас двенадцать лет. Он  в пионерском лагере.
- А почему вы это знаете?
- Это мой сын. Он твой старший брат по отцу. Но твоему папе вдруг разонравилась я. Не просто разонравилась, в этом помог один человек нехороший. Мы вместе с твоим папой прожили всего семь месяцев. Но это не важно. Валера еще не родился, а его отец выгнал меня. Потом он встретил твою маму Люсю и женился на ней. Но когда тебе было три с половиной года,  на комбинат приехал в командировку человек, увидел маму Люсю, за которой раньше, в техникуме, пытался ухаживать, и опять начал звать ее к себе. Она отказалась.
Тогда он отомстил. Наговорил о ней неизвестно что-то, а твой папа поверил и отнял тебя у мамы. Был суд. На суде тот человек был свидетелем, а мама Люся ничего не могла сказать. Она только плакала и молчала. И тебя отняли. Вот почему  мама Валя сейчас кричит, что мама Люся прокляла ее мальчика. Но никто никого не проклинал. Этот запутанный клубок можно разорвать только одним способом, пока они тебя не свели с ума. Ты с мамой сейчас улетишь. Далеко, на север. Там маме есть работа по специальности. Заживете тихо-спокойно.

-   А папа?
-
-  Он пока не должен знать, где вы. Мы здесь посмотрим на его поведение. Попробуем утешить его, будем напоминать, что у него есть дочка, потом подруги советуют мне сказать ему о сыне… Но я что-то сомневаюсь, стоит ли. Он его никогда не видел.

    О Сургуте Люся слышала еще в техникуме: платят хорошо, но живут в бараках, кругом болота, мошкара не переводится – то один ее вид, то другой… Рабочие получают много и по воскресеньям пьют со страшной силой, драки… Как вынести? Как сохраниться? Но по приезде всё оказалось не так. Уже поселок стал городом. И власть сразу видно: роскошное здание.

    Люся нарядилась к отъезду как могла, а Светочку одела Венера. За детскими вещами к Дуне нельзя было идти. Прямо в аэропорту, пока ждали рейс, Венера переделала на нее захваченные с собой вещи: перекроила свою юбку, ушила блузку, худенькая Зиночка принесла вязаный жакет, Маша отдала свой широкий шарф. Уже шла посадка, а Венера распарывала свою шерстяную кофту: оторвала рукава и сделала жилет свободного покроя: если холодно, наденешь поверх жакета, а шарф можно и на плечи, можно и на голову. Эти хлопоты совсем успокоили девочку.  Она весело поднялась по трапу и хотела повернуться помахать всем, но ее сзади подтолкнули, и она вошла в самолет. Надо же – она – в самолете! Теперь ее интересовало совсем другое в жизни. Теперь всё новое.

Через два года  Светочка поедет в Москву с матерью и отчимом, готовясь к отъезду в Америку. А до того они приедут на родину попрощаться с ней и близкими.

 -   Чудо Божие! Просто чудо Божие! Как всё повернулось! Как всё сложилось! – будет восклицать Венера. Она все будет спрашивать Люсю:
-   Скоро она к тебе привыкла?

-   Да сразу – в самолете. Хотела что-то спросить – ведь всё новое – повернулась ко мне и говорит: ма… Хотела сказать: мама, да запнулась, но ненадолго и тут же продолжила: мама. И всё. Дальше было без запинок. Потом уж призналась, что отец говорил ей, что у нее есть другая мама, но  у нее-де своя жизнь… И приказал Дуню звать мамой. Куда же ребенок денется. Да Дуня-то не злая… была… пока свой не родился. А там уж было по-всякому. Ну, а после смерти мальчика… она бы на моей отыгралась. Вот почему правильно говорят: нельзя отчаиваться. Надо ждать. Вот я и дождалась. Теперь всем так говорю: ждите. Иногда просто возмущаются: чего еще ждать? Я говорю: ответа от жизни. Просто ждите. Он придет.

- Нет, ты мне скажи, как ты с ним встретилась - с новым-то мужем! – в сотый раз просит Венера.
- В первый же день. Я же говорила… Мы ведь из аэропорта куда? Как обычно – в заводоуправление. Вижу – такое здание... Идем не спеша. Душа замирает. Нас обгоняет какой-то человек и шутит:
- Какие кадры я вижу! Здесь говорят: кадры решают всё! Теперь я понимаю: это правда. С таким кадром мы решим всё!

Я чувствую: говорит по-доброму, но выговор не наш. Говорю:
- Здравствуйте!
- О да! Здравствуйте! Здравствуйте! – кажется, ему приятно произносить это слово. – Как живете? Как дела? 
- Спасибо. Идем на работу устраиваться.
- Уже на работу? Значит, работаете. (Чувствую: он не понял) И она работает?
- Нет. Ее бы в садик надо, если здесь есть.
- Здесь? А вы где? Нет – надо сказать: откуда?

Так и познакомились. Я приготовилась на самую грязную работу, на самую маленькую каморку, пусть меньше вашей, в которой вы когда-то жили с тетей Ниной, мне бы на первое время крепко закрыть Лялю, - кто же мне садик даст сразу. Но всё вышло по-другому. Вышло как нельзя лучше. Вы уже знаете. Английский язык оказался совсем легким. Берт оказался разведен. У него двое сыновей уже взрослые. Один летчик. Берт мечтал о дочке – и получил. И уже наметил Ляльке жениха. Там, конечно, за океаном, по окончании контракта. 

-    А где же вы с дочкой жили?
-    Смешно сказать.. сначала – в лифте…Да… в кабине лифта, но лифт никогда не работал. Здание построили с учетом лифта, и кабину поставили, но она была всегда открыта, я занавесила ее одеялом и так спали. А умывались в туалете библиотеки. Но потом Берт перевел нас в кабинет переливания крови, в поликлинике. Да вы не пугайтесь – там никакой крови не было. Кабинет тоже предусмотрели, но он никогда не работал. Там же все здоровые люди. Единственное неудобство его было в том, что не только дверь, но и стены стеклянные. Да мы ложились спать, когда поликлиника закрывалась. А потом Берт оформил нам комнату в общежитии, да так удобно – с отдельным входом, потому что я, кроме библиотеки, числилась еще  ночным дежурным. Да это ничего особенного: ночью все спят как убитые, кроме выходных, когда, конечно, уж милиция дежурила. С вечера обойду коридоры, проверю запоры на окнах и дверях… Ерунда.

- Ванька не заявлялся?
- Так он не знает, где мы. Вскоре, как мы туда приехали, я с Машей поговорила. узнала, что  Ванька с Дуней прибежали в школу за Лялей, а дежурный отвечает: девочку сдали в детскую комнату милиции в связи с заявлением соседей о жестоком обращении с ней. Те – в крик. А дежурный говорит: есть свидетели и протокол, идите в милицию. Ванька кричит, что он и так из милиции не выходит – у него сына раздавили. Пошли они туда, конечно, а там ему первый вопрос: как часто он посылал несовершеннолетнего, точнее – шестилетнего - сына за водкой в тот ларек. Ванька чуть не грохнулся.
-     Да не пью я! – кричит.
-   Все мы не пьем, а за ухо льем, но не у всех дети прилипают к винному ларьку, как к родному. Следующий вопрос: где девочка?

Тут Ванька повернулся, и они ушли. Потом и Дуня от него ушла. Рухнула его очередная семья… отчаялся Ванька… Такой видный, мужик-золотые руки, и такая история – осечка за осечкой… Что за невезение в семейной жизни, зарекся жениться. Но место рядом с ним, хоть и не святое, оказалось не пустое.

                Опять Ванька

Позарилась на него соседка. Да как… он на нее и не смотрит, а она по нем сохнет. И поклялась захомутать. И ведь добилась. Да только кончилось неладно, мягко говоря.

Нина к тому времени уж начала сердцем страдать. Но метлу из рук не выпускала, пенсии еще не ввели.  Часто сидела в своем дворе. Там теперь по вечерам мужики забивали в домино. Молодежь подросла и кидала мяч по кругу. Из деревни потянулись подросшие пареньки, то и дело слышались их возгласы: а чо! Ну… В ответ кто-то из игравших в домино обязательно осадит: не нукай, не запряг! Или в ответ на «чо» обрежет:  села баба на плечо и сказала: горячо. Народ интуитивно следит за чистотой речи – так сказала Маша, завуч.

А Люся с Лялей звонили Маше из Америки. Люся говорила:
-   Берт считает, что нам на роду написано жить в доме американца, так как мы жили в доме, который построили американцы. Теперь в таком доме и живем. Америка теперь не одноэтажная, а двухэтажная. Живем – можно сказать - на хуторе,  но это усадьба. Я дома вожусь с пылесосом и кастрюлями, за Лялей приходит школьный автобус.

     Про Ваньку и не вспоминали. А по соцгороду о нем поползли страшные слухи. То ли он отравил очередную жену, то ли она отравилась от него… Нину как ножом по сердцу полоснули эти слухи. Она себя винила в судьбе дочки Веры. Ведь сошлась с татарином в итоге и как живут хорошо. Такой мирный оказался человек, такой уважительный. И Валерке лучше самого родного. Она прислушивалась к каждому слушку о Ваньке.

    Оказалось, та женщина долго его добивалась, он никак не хотел сначала жениться. А потом она отравилась и траванула дочь, но та выжила после несколько операций и стала инвалидом. Девочка говорила, что мать ее убеждала:

-   Ты не его дочь,  ты ему не нужна,-  кричала  и влила в нее ядовитый чай. - Ты моя дочь, и я беру тебя с собой. Больше не хочу жить с ним, из-за него моя мама умерла. Он заставлял ее работать. Она упала на грядку – и всё.

-   Мама! Бабушка же говорила: кто идёт замуж за зеленые глаза!
-   А я не послушалась…да еще ворожила на него - так хотела замуж.
-   Ворожила? мама! зачем?
-   Никто меня не брал… Так-то пожалуйста, а замуж – никто. А тут рядом такой мужик… Вот и пришлось…

-   И ты веришь в заговор? Это же чушь.
-   Да вот совсем не чушь, и его не могу видеть, и без него бешеная становлюсь, а увижу – порвала бы в клочья. Уходит – бегу за ним, кричу: не уходи, а он смеется: догони – говорит – манит, дразнит, убегает и оглядывается. Так и раньше было. Я ему: ненаглядный, а он мне:   наглядись.
-   Я всё удивлялась, как ты его любишь, а он тебя не любит, совсем не любит.
-   Вот и ухожу от этой муки. Открой рот, открой рот!
Мать зажала дочери нос, рот ее открылся, и мать влила в ее гортань теплую жидкость, закричала: глотай! Глотай! Убью! Глотай!

На шум прибежала соседка. Мать уже смякла. Девочка кинулась к вошедшей:
- Помогите! «Скорую!» Мама отравилась!
-       А ты?
-       И я тоже. И меня она тоже…
Девочка держалась за горло и за живот. Соседка бросилась к телефону. «Скорая» приехала быстро.

Так и осталась юная инвалид со странным отцом,  бессовестным и беспощадным. Он покупал себе селедку, сало, соленые огурцы. Его дочери даже смотреть на это нельзя. У нее начинаются спазмы, потом судороги и – «скорую»! А он приговаривал:
-   А ты не смотри! Тебе нельзя, ты больная, а я здоровый, мне всё можно.
Он оформил ей пенсию по инвалидности и сказал: вот на эти деньги  и живи, на эту сумму и пропитаешься – как раз твоя диета, раз тебе ничего нельзя.

    И мирно не жил, и выгнать, видимо,  боялся, чтобы совсем одному не остаться. Так Нина сидела и  думала: взять ту девочку к себе… Свои дочки вылетели из гнезда. Комната совсем пустая.  Может, хоть частичку греха заглажу…

     Как все быстро обернулось: Вера после техникума от завода получила комнату ради сына, а Татьяна вскоре привела жениха. Его Нина сразу полюбила. Да и как не полюбить! За одну фамилию медаль дать! Преображенский. Татьяна теперь Преображенская. У него комната в бараке. Нина сразу предложила: она переедет туда, а молодые останутся в ее комнате. Но те воспротивились. У них уж были планы. Он шофер и завербуется в Монголию. И Тане там есть работа, она окончила кулинарное училище, везде  нужная специальность. И уехали на пять лет.
А как вернулись, купили машину, а за квартирой опять завербовались куда-то далеко, на новую стройку, там и осели. Дети по очереди их дожидались у бабушки, пока все не прописались на новом далеком месте. Нина туда и не собирается. Сердце стало прихватывать. А дома-то  и спокойнее. Теперь совсем просторно.

Надо бы ту последнюю дочку Ваньки, девочку-бедняжку приютить. Надо сходить туда… А то что же тосковать по одиночке… да в такой хорошей комнате, со всеми удобствами.