3. Остров Дубна

В Дубну я попал благодаря профессору Виктору Иосифовичу Гроховскому, человеку и астероиду. Ну то есть это он сейчас профессор, ставший знаменитым благодаря Челябинскому метеориту и астероид в его честь назван, а тогда, в 1991м году, он был доцентом, заведовал лабораторией неразрушающего контроля качества и занимался исследованием внеземного вещества. В качестве студента «на науке» я готовил шлифы метеоритов для микроскопического исследования. Мерно, «восьмерками», водил кусочком космического булыжника по стеклу, намазанным пастой с алмазами субмикронного размера. Получающаяся при этом пыль намертво въедается в поры на кончиках пальцев и сходит только вместе с кожей. Зато, когда меня спрашивали, в чем я испачкал руки, я гордо отвечал: «В звездной пыли пополам с алмазами». Не врал, что характерно, но мне все равно никто не верил...

После третьего курса студентам полагалось проходить «производственную практику». Проблема была в том, что курс у нас был двойного размера — студентов перестали брать в армию, а тех, кого взяли, вернули. А мест для практики осталось, как раньше. Поэтому меня прямо к Гроховскому и определили, чему он совершенно не был рад, ибо на это время планировал отпуск. Я возьми и ляпни: «Ну Вы же всех знаете, может быть, Вы устроите меня на практику в какое-нибудь приличное место, в Серпухов, например, или в Дубну...» Виктор Иосич посмеялся наглости студента, захотевшего в мировые научные центры, а через три дня я нашел на своем столе в лаборатории записку: «Виталий, дождитесь меня, надо поговорить насчет Дубны. В.И.Г.»

Так я и оказался в августе 1991 года в Дубне. Разумеется, не удержался и во время «путча» метнулся в Москву. Поехал на Манежку, застал там деморализованных танкистов. Капитан, сидящий на броне, на прямой вопрос «А кто вами командует?» протянул мне шлемофон, в котором слышны были только атмосферные шумы, и зло ответил: «Да х... их там знает!» Они должны были бы не пущать демонстрацию, несущую трехсотметровый триколор, но расступились. Видел Гавриила Попова, выступавшего с балкона здания Моссовета на тогда еще улице Горького, и Бориса Ельцина, стоящего на танке.

Тогда, в конце прошлого века, в Дубне, в Объединенном Институте Ядерных Исследований работали Джелепов и Мещеряков, Балдин и Боголюбов… Ездил, несмотря на прогрессирующую болезнь Паркинсона, по дорожкам Института на своем знаменитом велосипеде, страшно редкой и дорогой «Каме» с переключением передач, Бруно Максимович Понтекорво. Ездил, не держась за руль и на ходу читая книгу. Это про него пел Высоцкий, в «Марше студентов-физиков», помните?

Пусть не поймаешь нейтрино за бороду
И не посадишь в пробирку
Но было бы здорово,
Чтоб Понтекорво
Взял его крепче за шкирку!

Бруно Максимович человеком был легендарным. Родился он в Италии, в Пизе, и до войны работал в группе Энрико Ферми, более известной как «Ребята с улицы Панисперна», открывшие в 1934 году замедление нейтронов, что и стало десять лет спустя ключом к постройке Энрико Ферми первого ядерного реактора. Работал Понтекорво и в лаборатории Ирен и Фредерика Жолио-Кюри, дочери и зятя Марии и Пьера Кюри. Про него ходило множество слухов, например, что из Италии ему пришлось срочно эмигрировать, потому что он завел роман с Кларой Петаччи, любовницей Бенито Муссолини, и что он передавал секреты ядерного оружия в СССР… А я ходил на семинары к нему и к Венедикту Петровичу Джелепову в Лабораторию Ядерных Проблем...

Это было время развала СССР, социальных потрясений и смелых экспериментов, в том числе и в области образования. Вот и ОИЯИ организовал «Учебно-научный центр»; лекции читали преподаватели из МГУ и МИФИ и ведущие ученые Института. Я в тот центр буквально напросился, взяли, спасибо тогдашнему завкафу нашему, Профессору Борису Владимировичу Шульгину. Тогда  же, в процессе  переговоров, я впервые познакомился с Юрием Цолаковичем Оганессяном, только-только ставшим директором Лаборатории Ядерных Реакций. Потом часто с ним встречались на конференциях по физике деления, в конце концов, деление и синтез сверхтяжелых — один процесс, просто обращенный во времени. Сейчас он академик, знаменит серией синтезов сверхтяжелых химических элементов, и 118й элемент назван в его честь Оганесоном. 105й, кстати — Дубний.

В ЛЯР к Оганессяну я, правда, не попал, а стал работать в Лаборатории Нейтронной физики имени своего первого директора, Ильи Михайловича Франка, Нобелевского лауреата. Лабораторию эту как-то почтил визитом сам Нильс Бор в компании со Львом Ландау, и тогда работали еще люди, которые помнили этот визит... После некоторого периода дрейфа в поисках интересной темы я оказался в группе доктора физ.-мат. наук Юрия Сергеевича Замятнина и членкора Владимира Иосифовича Мостового, появляющегося наездами из Москвы, он тогда работал в Курчатнике. Обоим тогда было прилично за семьдесят, оба начинали свою карьеру в ядерной физике работой над «Устройством РДС-1», первой советской атомной бомбой... Становление ядерной физики прошло через их руки, удивительно, какие красивые и точные эксперименты они умудрялись ставить, особенно, учитывая, насколько лимитированы они были в аппаратуре и времени…

Юрий Сергеевич поступил на физфак МГУ еще до войны и был однокурсником Андрея Дмитриевича Сахарова. По семейным обстоятельствам в эвакуацию с Университетом не уехал, а работал в Москве на заводе. Когда вышел приказ отозвать с фронта всех ядерщиков, его с завода не отпустили — завод ведь не фронт — и он поехал к Курчатову. Не прошло и недели, как к заводу подъехал черный ЗиС с распоряжением «немедленно откомандировать Замятнина Юрия Сергеевича в распоряжение НКВД»; именно это ведомство заведовало ядерным проектом. ЗиС отвез его на Октябрьское поле, в «Лабораторию номер два». Скоро его перевели в Город, как называли совершенно секретный советский ядерный центр, где он снова встретился с Сахаровым. Они даже дружили семьями, пока, по словам Юрия Сергеевича, Елена Георгиевна Боннэр не вытоптала круг общения мужа, заменив его интересными и полезными ей людьми. Теперь уже и не проверить.

Юрий Сергеевич первым в СССР определил минимальную массу плутония, необходимую для создания ядерного заряда. Сделал он это под руководством Георгия Николаевича Флерова, который потом стал директором ЛЯР, а когда он скончался, его сменил Юрий Цолакович. Флеров открыл спонтанное деление урана, его работа над первым ядерным зарядом не может быть переоценена и потом именно он инициировал поиск сверхтяжелых элементов — но все-таки известен «дедушка» своим письмом Сталину, в котором он обосновывал необходимость срочно начинать работу над ядерным оружием, чтобы не отстать от Германии и Америки, которые уже эту работу начали. К такому выводу Георгий Николаевич пришел в Казани, в госпитале, обнаружив, что из научных журналов исчезли статьи по урану… Письмо это сыграло в СССР примерно такую же роль, как знаменитое письмо Эйнштейна Рузвельту. К вопросу о тесноте мира: в том же госпитале лежал мой дед, которого я не видел ни разу в жизни, Сергей Афанасьевич Адамович, раненый на Карельскм фронте…

Позже Юрий Сергеевич предложил метод “невзрывных цепных реакций”, который позволил отказаться от полномасштабных ядерных испытаний — и сделал это на несколько лет раньше, чем до аналогичного метода додумались американцы. Надо ли говорить, какое преимущество получил Советский Союз в условиях «холодной войны» и гонки ядерных вооружений?  Когда взрывали РДС-6С, «Слойку Сахарова», первый термоядерный заряд, точнее, систему «деление-синтез-деление», Юрий Сергеевич предложил радиохимический метод доказательства термоядерной природы второго деления, по концентрации симметричных осколков. Инициатива, как известно, наказуема исполнением, поэтому ему выдали «козлика», солдата-водителя и пустую консервную банку и отправили по радиоактивному следу, собирать «харитонки», застывшие капельки оплавленной породы, поднятой взрывом (эти стеклянные шарики назвали так в честь Юлия Борисовича Харитона, руководителя Института в Городе; во всем остальном мире они известны под названием «тринитрит», так как впервые они образовались во время испытания «Тринити», самого первого рукотворного ядерного взрыва на планете) ... доказательство было получено, правда, ценой радиационных ожогов роговицы, последствия которых мучали его всю жизнь. Часть тех «харитонок» он хранил у себя в сейфе. Я их в руках держал, благо, почти все продукты деления к девяностым годам уже распались, только цезий остался...

Не очень удивительно, что Юрий Сергеевич был полным кавалером Ордена Трудового Красного знамени...

Владимир Иосифович всю жизнь проработал в Москве, в «Лаборатории номер 2», сейчас — Федеральный научный центр «Курчатовский институт», решал проблемы транспорта нейтронов, изобрел вращающийся щелевой нейтронный монохроматор и, кроме того, был Героем Советского Союза за подвиги на фронте. Он разведротой командовал. Рассказывают, что Игорь Васильевич Курчатов, придя на его защиту диссертации, очень удивился, что она кандидатская, а не докторская. Ученый секретарь начал что-то лепетать про формальное оформление работы, на что Курчатов просто вырвал из нее титульный лист и написал от руки другой.

Владимир Иосифович рассказывал мне такую баечку про «Бороду», как за глаза называли Курчатова: задержались они с ним вдвоем ночью на установке, что-то там срочное надо было измерить. Для проверки было бы надо грубо прикинуть спектр нейтронов, но кладовщик, который мог выдать полиэтиленовые блоки, чтобы набрать замедлитель разной толщины, уже ушел. Игорь Васильевич, выглянув в щелку из дверей лаборатории, увидел, что охрана играет в карты — и карты немедленно конфисковал. Они оказались достаточно засаленными, чтобы сработать, как замедлитель нейтронов, и нормировка была произведена…

В 1996 году в Дубне проходила международная конференция «История Советского Ядерного Проекта», более известная под своей английской аббревиатурой «HISAP-96». Юрия Сергеевича Замятнина пригласили сделать доклад, но, к глубокому его сожалению, нужно было представить электронную копию доклада и иллюстрации для демонстрации на экране. PowerPoint тогда не успела еще стать де-факто стандартом презентаций. Несмотря на свой весьма почтенный возраст, Юрий Сергеевич с компьютером был знаком, но все-таки на «Вы», поэтому он попросил меня помочь ему подготовить доклад, пообещав мне за это пропуск на все три дня конференции.

Для двадцатипятилетнего меня эти три дня стали шоком. Я сходил на доклад Константина Антоновича Петржака, где он рассказывал об истории открытия спонтанного деления (вместе с Флеровым, они тогда у Курчатова аспирантами были), познакомился с Альбертом Гиорсо, более, чем полвека проработавшим с Гленном Сиборгом, в честь которого назван 106й элемент. Кстати говоря, считается, что именно терки Флерова и Сиборга за приоритет привели к тому, что Нобелевский комитет решил больше не давать премий по химии за открытие новых элементов. Вслух Нобелевский комитет, естественно, ничего такого не говорил. Тем не менее, Альберт Гиорсо является обладателем сертификата Книги Рекордов Гиннеса как человек, открывший наибольшее количество химических элементов.

Самым запоминающимся знакомством на этой конференции стал полковник ГРУ Владимир Борисович Барковский. Буквально через пару месяцев после этой конференции вышел указ Президента Российской Федерации о присвоении ему звания Героя России. Его рассекретило руководство ГРУ, возмущенное воспоминаниями генерала Судоплатова, бывшими, по его, руководства, мнению, фальшивкой. Именно Барковской завербовал Клауса Фукса (который, кстати говоря, после возвращения в ГДР несколько раз посещал Дубну), главного источника данных для советской разведки по проекту «Энормоз». Встретив его на перерыве, я задал ему вопрос о супругах Розенбергах… его реакция оказалась неожиданной: «Я пойду вон туда за угол, ты иди туда же через две минуты»; когда я присоединился к нему, огляделся по сторонам: «Теперь говори…»

Не выдавали Розенберги ядерных секретов. Шпионами они, действительно, были, но вот брат Этели Розенберг, Дэвид Грингласс, который их и сдал, передавал информацию через другой канал, Гарри Голда.

На общей фотографии Владимир Борисович не виден — он спрятался за мою спину. Профессиональная деформация…

Занятия наукой, да еще и под руководством таких людей — дело, безусловно, романтичное. Шутка ли, отгадывать загадки самого Создателя об устройстве мира... вот только зарплаты ученых в девяностые годы были совсем уж нищенскими. Разнообразные гранты были серьезной поддержкой, но крайне нерегулярной, приходилось выкручиваться. В какой-то момент я попал учителем физики в школу «Гармония» при которой некоторое время  существовал детский оперный театр под патронажем самой Любови Юрьевны Казарновской. Она приезжала, проводила для учеников школы мастер-классы, и в какой-то момент, для поддержки, согласилась дать в Дубне благотворительный концерт. Самым большим залом в городе в те времена был ДК «Октябрь», на четыреста, кажется, мест. Я для этого концерта билеты печатал. Макет придумал, Любовь Юрьевна сказала, что таких красивых билетов в России у нее еще не было...

Концерт, знаменитая ее программа «Я почувствовала ритм» таки состоялся, хотя, кажется, никто в городе в такое чудо не верил...

В какой-то момент оказалось, что и на школу, и на науку меня не хватает. Решение принять у меня никак не получалось, и однажды, как раз когда я бежал на урок в школу, я встретил на площади Мира Андрея Александровича Говердовского. Сейчас он Генеральный директор Физико-Энергетического Института в Обнинске, а тогда у него была маленькая экспериментальная группа, занимавшаяся физикой деления и в сотрудничестве с нашей лабораторией он предложил тогда эксперимент в ЦЕРНе. Он спросил, куда бегу, выслушал мои сомнения и сказал: «Бросай эту ерунду, будем делать большую науку»... Я послушался и через некоторое время поехал в командировку в Женеву. Командировка была на три месяца, но растянулась на три года, да и после этого, вот уже семнадцать лет, в Россию я не вернулся.

Но это уже совершенно другая история.