Лица в телевизоре

     Как всегда, наступило успокоение. День ушел со всеми своими страстями, перепалками, подкусываниями, мелкой возней и суетливым шумом, с Колпиным, который сказал, и уже не первый раз, – ядовито сказал, пыжась от всегдашнего желания оставаться джентльменом: «Алевтина Михайловна, я вас очень ценю, я не знаю, что бы я без вас делал, я вас искренне ценю и все такое… но внимания, внимания я прошу, Алевтина Михайловна дорогая, внимательности, всего лишь. Такой пустяк. Не путать Бебеля с Бабелем, а Гегеля с Гоголем. Я привык вам доверять. И вдруг я подписываю, извините, ляп. А если б я не заглянул в текст?» Боже мой, какой ужас: вкралась опечатка. В выходящих книгах, в журналах их десятки, а тут ординарная служебная бумага. По Колпину, эти бумажки важнее всей печатной продукции страны. И глупо, что она разволновалась. Еще его эти слишком живые, слишком подвижные усы, эта седая щеточка под аристократическим носом, прыгающая в такт словам. Алевтина Михайловна всегда на нее смотрела, избегая глаз: не из робости, а потому, что ей казалось, будто за твердым и снисходительно-ядовитым их выражением прячется другое, вовсе не твердое, пожалуй, скорее обиженное или растерянное, и если пристально посмотреть, то оно выйдет на первый план, размягчив твердость, и ей станет его жаль. А с какой стати? Она сама непрочно сидит, она такой же пенсионер, но он завлаб, он доктор, ему, конечно, обиднее и трагичнее, если отправят на покой. А она бы с радостью. Не с радостью, потому что на две пенсии и Митину зарплату жить сложнее, чем на те же пенсии и две зарплаты, но ушла бы. Покамест держат. Значит, надо терпеть, в том числе и щетинистого Колпина (нет, нет, всегда ревностно выбритого, не в этом смысле). Надо, надо терпеть. И в конце концов, не так уж много у нее работы, и всякий день кончается… В комнате мягко светил торшер из угла. По экрану замелькали и зарябили оранжевые полосы: телевизор стал последнее время ненадежен. Придется, видно, вызвать мастера, хотя они дерут безбожно. Алевтина Михайловна отлаживала изображение, торопясь, чтоб не пропустить важную сцену, прерванную этой ломаной рябью, где Мейсон убеждает Мэри в необходимости наказать Марка. Еще бы! Красивый парень, но, похоже, подонок. Впрочем, еще неизвестно, вправду ли он изнасиловал Мэри. Он отрицает и говорит, что она сама… Нет, Мэри вполне искренна. Хотя кто знает… Экран выровнялся, изображение стало четким, она почти ничего не пропустила, Мейсон все так же сдержанно, мужественно ходит по комнате, убеждая, Мэри все так же растерянна, она боится огласки, прилюдности, суда, на котором настаивает Мейсон. Марка надо наказать, этого требует справедливость. Мейсон непреклонен и нежен, ему удается убедить Мэри.
     Они все красивые. Все изысканные. Боже упаси, чтоб в туалете что-нибудь было не так. Чтоб у мужчин, например, была расстегнута на пиджаке пуговица. Даже когда они горячатся, полны злости и гнева, когда свирепеют, они это делают элегантно. Враги и соперники Мейсон и Марк встретились лицом к лицу, у нас случился бы неизбежный и безобразный мордобой, а они лишь сверкнули друг на друга глазами, не теряя ни достоинства, ни манер, ни изящества. Если бы они поклонились друг другу, ничего бы удивительного не было, так они воспитаны, так они живут. Алевтина Михайловна понимала, что так они не живут, так никто не живет, но на то и кино, красивое кино, чтобы погружать тебя в вату и обволакивать теплым душистым ароматом нездешних духов.
     Час отключения. Три вечера в неделю. «Санта-Барбара». Алевтина Михайловна знала, что выбор ее из прочих сериалов разделяют многие. То, что мужчины относятся насмешливо, недоумевают и дразнят (тот же Колпин эти просмотры назвал «маразмом»), ее не трогало и не смущало, она не пыталась, в отличие от некоторых дам, оправдаться неловким смешком и отговориться, что, конечно, есть тут примитив, но все-таки это не «Просто Мария». С какой стати она должна кому-то что-то объяснять? Это ее лекарство, глоток, если хотите, свежего воздуха после затхлого дневного, прокуренного (а что, мог бы Колпин и не входить в их комнату с неизменной сигаретой), проспиртованного (никогда прежде не видела в метро столько пьяных), пропитанного страхом, неустроенностью, недружелюбием всех ко всем – можно долго перечислять, но стоит ли?.. Молодая адвокатша (а вот имя выскочило из памяти) берется защищать Марка, значит, верит в его невиновность. Ничего не значит. Как раз она уверена в виновности, потому и взялась за это дело: чтобы не дать возможности какому-нибудь другому адвокату увести негодяя Марка от справедливого возмездия.
     Тут зазвонил телефон, звон резко ударил по ушам и показался странным, неестественным: адвокатша и бедная плачущая Мэри сильно накалили обстановку, но не до такой же степени, чтобы вызвать этот пронзительный звон, то есть чтобы это материализовалось в звоне; глупая мысль - следующая была уже разумнее: разговор прерван телефоном, - но тоже невпопад: и аппарата там не было, и вообще нарушалось действие, ни к чему там этот звонок. Мгновенная смена полусознательных догадок напоминала ощущения медленно просыпающегося, разбуженного человека – и, как человек окончательно проснувшийся, она после всего наконец поняла, что ее зовет собственный телефон из коридорчика.
     Соскочив с кресла, Алевтина Михайловна двинулась туда, не отрывая чуть шалых от внимания, моментально налившихся недовольством глаз от экрана. Трубку она цапнула сердито и гадливо, как скорпиона. В ней заухал густой голос Мити, мужа. Митя сегодня задержался, такое случается, но зачем звонить именно теперь, совсем из ума вон.
     - Чего тебе?
     Она не приглушила звук, поэтому на голос мужа накладывались голоса Мэри и той, другой, на которые накладывалась громкая русская речь теледублерши, и не было ничего понятно ни тут, ни там.
     - Что? – крикнула Алевтина Михайловна.
     Митя бубнил неразборчиво, и она рассердилась всерьез: надо же попасть именно в это время, и ведь никакой срочности, она уверена, нет. Если он задерживался, это значило почти наверняка, что завернул к другу Диме, старому Диме с этим детским именем: два тезки, один Митя, другой Дима, чтобы не путать. Дима развелся с второй женой, жил холостяком, ей не нравилось, что ее Митя с тем Димой не упускали случая «расслабиться», как они это понимали. Расслаблялись они иногда капитально, так что Митя, бывало, являлся за полночь и в том еще виде.
     Она уже давно бросила трубку и в сердцах отключила телефон, теперь были сцены в психушке, где симулировавший сумасшествие (как его?) водил за нос врача и делал это так искусно; актер, ей казалось, играл так великолепно, что глаз не оторвешь. А эта бедная девушка, больная, скорбная разумом, которую он уговаривает ему помочь. Его брат умер в этой клинике, он хочет добиться истины: что послужило причиной смерти брата? Ему нужно добраться до бумаг, до врачебных карт, найти братову…
     На это время уходили даже мысли о внуках. Экран переливался крохотными самоцветами, иногда предательски, на короткое время, рябил: телевизор служил давно и она боялась, что разладится вконец, а ремонтировать нынче – разориться. Митя заглядывал на экран, в основном когда шли «Новости», «Вести», круглые столы, теледебаты, интервью, политика, экономика, опять политика. А она давно уже отстранилась от всего этого, старалась не замечать, не прислушиваться. Да и не все вечера она бывала дома, иногда и ночевала у сына Андрюши, у внуков. А на этот час забывала о них. Митя, когда дома, заглядывал в кухню, звал: «Иди смотри свой наркотик, начинается».
     Ну и пусть наркотик. А он за воротник закладывает. Неужто это лучше? Тоже непрочно сидит в своей конторе, да еще закладывает, вот погонят, стыда-то будет. Чего он звонил?.. Мысли еще шли вдогон закончившейся серии (у Локриджа и Сиси тоже крутой узел - между прочим, пожилые оба, чего, казалось бы, делить?), но уже и вытеснялись заботами, мыслями иными, - вот зачем он звонил и где он? У Димы? Голос был вроде нормальный, обычный, да разве поймешь, тем более, она не вслушивалась. Телефон она сразу, как кончилось, включила, чуточку подумав, набрала номер Димы. Аппарат был старенький, дисковый (у современных людей давно кнопочные), диск поворачивался с неприятным зудящим звуком, особенно долгим, когда набиралась цифра «0», а у Димы этих нолей было целых четыре штуки – какой-то пустой номер. И пусто было в трубке, длинные гудки, вырубились они там, что ли? Затем Дима подошел, голос его был нетверд. Так и есть, как она и предполагала.
     - Это я, – сказала она, – я, здравствуй. Где там Митя мой?
     Дима не сразу узнал ее, кажется, - он раздумывал или налаживал свои связки, свой голос для произнесения ответного приветствия, проскрипел что-то, прочистил горло и наконец откликнулся:
     - Алечка? Родная, счастлив тебя слышать…
     Седовласый, сутулый, щеки – как дряблые яблоки.
     - Привет, привет, – сказала Алевтина Михайловна. – Митя у тебя?
     - Митя? – удивился Дима. – А он ко мне собирался?
     Алевтина Михайловна удивилась в свою очередь: где же он в таком случае? Она даже уточнила, переспросила: вправду его нет? Глупо. Стали бы они скрывать… Дима отчего-то развеселился, он настроился поговорить, он сам стал уточнять шутовски:
     - Митю потеряла?
     - Найдется.
     - Алечка…
     - Ладно, пока, – закончила она разговор, а то он заведется с пьяных чувств – всегда в любви изъясняется, поддразнивая Митю, но теперь уж совсем некстати.
     Она озадачилась, и заскребло сожаление: надо было вникнуть, зачем Митя звонил. И где он? Она пошла и села, и подумала, глянув на часы – десятый, - сразу о двух вещах: что рыба, наверное, уже разморозилась и можно жарить и что когда человек выпивает, то можно ждать чего угодно. Но во всяком случае, он звонил. Не более получаса назад. Он уже, наверное, скоро явится. Она встала, чтобы идти на кухню, но вместо этого пошла к телефону, который внезапно снова раскатился звоном.
     И опять это был Митя. Теперь она слышала его голос более ясно, в нем звучала, ей показалось, растерянность, неуверенность, словно он и сам не понимал, зачем позвонил. И еще звучало знакомое, тут было все понятно: голос, как несколько минут назад у Димы, был не шибко тверд, говорил Митя с расстановкой, хорошо ей известной, как бы нащупывая для каждого слова место и осторожно его туда ставя. «Опять», - подумала она.
     - Что – у тебя – с телефоном? – бубнил Митя обиженно, как ей показалось. – Мне позвонить – вот – сказали…
     - Что? – переспросила Алевтина Михайловна. – Ничего не понимаю. Ты откуда звонишь? Где ты?
     - Это сложный вопрос, - ответил Митя, подумав.
     - Что? – опять крикнула Алевтина Михайловна. – Ты можешь сказать по-человечески?
     Митя, видимо, затруднился ответить, настало насыщенное его сопением с одной стороны и ее недоуменным ожиданием с другой молчание. Оно продлилось несколько секунд, пока у Мити трубку не перехватили. Алевтина Михайловна услышала голос быстрый, деловитый и молодой, назвавший ее по имени-отчеству и уточнивший адрес. Она подтвердила механически и с испугом.
     - А что такое? Кто это?
     - Да ничего особенного, бывает, - ответил голос. – Поднабрался он. Но уже оклемался вроде. Так что отпускаем.
     И трубку положили. Алевтина Михайловна, для которой в один миг все прояснилось, целую минуту сидела на стульчике под телефоном в коридоре со скорбным лицом. Докатился Митя. В милицию стали забирать. Называется, интеллигентный человек. Ну, пусть явится…
     Он явился трезвый. Почти трезвый. Она знала за ним такое свойство, похожее на чудо: кубарем выкатываться из пьяного состояния, точно получив здоровенный пинок из глубин недремлющего организма, всегда чующего опасность. Поэтому он обычно не попадал ни в какие истории, успевая (но не силою воли, а силою инстинкта) собрать свое разлаженное естество воедино и хотя бы выглядеть трезвым. Она подозревала в эти минуты, что внутри он по-прежнему крепко пьян, это подтверждалось косвенно его маловразумительными репликами.
     - Наглость, – сказал твердо стоящий на ногах Митя, глядя на нее трезвыми глазами. Он был без перчаток, так и пришел, хотя на улице мороз. Шарф пузырился на груди, выбившись из полурасстегнутой куртки. Но шапка сидела прямо, а Митин лик не являл собой ничего неожиданного и предосудительного – обычные мордасы с вислым носом и в пику ему вызывающе выдвинутым подбородком. Еще всегдашние очки, которые Митя ни при каких обстоятельствах не имел обыкновения терять. Сквозь них серо-крапчатые глаза Мити с расползшимися черными зрачками казались чуть увеличенными и более трезвыми, чем даже у трезвого Мити без очков – таково их дисциплинирующее свойство, придающее лицу собранность и даже чрезмерную серьезность. Впрочем, выпивший Митя никогда не бывал смешлив или просто весел, опьянение не раскрепощало его, что, собственно говоря, единственно и имело бы смысл и оправдание. Нет, он еще более замыкался в каком-то своем внутреннем круге, куда никто не имел доступа, даже она. Может, разве что Дима…
     Раздеваясь, он бурчал под нос: наглость, не имели никакого права его забирать. Он не сосунок, он пожилой, солидный человек. Алевтина Михайловна поддакнула: конечно, солидный, это самый кайф – забрать солидного, с мальчишки чего взять, а когда солидный становится пьяным дураком, как такое пропустить? Митя насупленно на нее посмотрел, размышляя над ее словами, обиженно дернул носом, смахнув с него стаявшую каплю, ничего не возразил, хотя она ждала (и тогда бы она на нем отбарабанилась), и перешел к следующему действию – разуванию. Это далось сложнее, он качнулся, стоя на одной ноге и очень решительно сдергивая ботинок с другой. Алевтина Михайловна нагнулась и подняла с пола его шарф.
     В этот момент что-то произошло с ее зрением или, даже лучше сказать, со всеми ее ощущениями. Ей показалось, что прихожая уплыла, и они с Митей находятся в каком-то красиво убранном помещении, где кроме них еще присутствует сутулый Дима, и Дима с Митей ссорятся из-за нее. Это имело отдаленные основания в действительности (шутовские, а может, не совсем шутовские заигрывания Димы и ворчливая несерьезная ревность Мити). Течение мысли прихотливо – почему это представилось? Тут же на месте двух аляповатых друзей, один из которых был ее мужем, оказались те, из сериала, пожилые Сиси и Локридж (воображение очень легко и плавно поменяло фигуры), кристально трезвые – они там вообще только пригубливали, – элегантные и выясняющие отношения так, что смотреть и слушать было одно удовольствие. Картина мелькнула и пропала. Интересно то, что одновременно, другим, что ли, полушарием головы, она думала (или подумала чуть позже, но это не важно), что раз уточняли адрес, значит, пришлют штраф.
     Митя ушел в комнату, она услышала – включил телевизор. Она вошла за ним. На экране мерцал и переливался вальяжный человек крепкого мужского возраста и говорил. Он говорил, обращаясь к Мите, который, устроившись в кресле, прилежно слушал, от внимания даже забывая помаргивать за очками. Человек говорил об экономической реформе, о трудностях, и что Митя непременно дождется лучшей жизни. Митя уютно посапывал, внимая. Алевтина Михайловна смотрела на говорящего человека, лицо которого чуть преобразилось. Он взглянул теперь на нее и сказал, что не надо волноваться: Сиси свое получит. Алевтина Михайловна села. Человек был с иголочки одет, застегнут, щегольски причесан. Она догадалась, что это Локридж, но это был непонятный Локридж, не тот, что раньше, а немного другой, и все равно это был Локридж, грозящий расправиться с Сиси. Этот Локридж немного подумал, поперекатывал междометия и заявил, что с приватизацией далеко не все гладко и требуется осторожность и обдуманность, и так уже наломали дров. Его интонация менялась неуловимо, но неизменно скользили бархатные, барственные нотки. Митя при последних словах моргнул.
     Алевтина Михайловна подошла к окну открыть форточку перед сном. Плыла луна. С четырнадцатого этажа видны были пропадающие в перспективе крыши с крестами телевизионных антенн – множество крестов, как на обширном кладбище. Скопище крестов, погребших под собой еще один день.