Куда ушли часы

Никак не забывалось лицо толстой бабы-продавщицы, наглой, – наглой уже когда было перевешано на контрольных весах и сунуто ей под нос, – ухмылка была и пренебрежительное пожатие плеч, и довешано с презрением, и в очереди сердитые голоса не в адрес нахалки и воровки, а к Наталье Сергеевне эти голоса обратились, ее стыдили: недовешан пустяк, а она очередь задерживает, Наталья Сергеевна уж конечно не смолчала, она им рубанула: погодите, вам тоже недовесят, там пятьдесят граммов, тут пятьдесят граммов – а им набегает, а вы ушами хлопайте, хлопайте, вы же богатые, а они бедные, – продавщица косо опять ухмыльнулась и сказала, что да, на тебе разбогатеешь, и Наталья Сергеевна ей крикнула: не смейте «тыкать», что за хамство, и очередь опять на нее зашумела, и Наталья Сергеевна ушла с огромным комом обиды, со слезами, которые так и стояли в горле до самого дома.
     - Охота была, – заметил Михаил тоже Сергеевич, тезка знаменитости, Миша, муж, – охота была тебе собачиться и нервы тратить, а колбасу ты купила – лучше б она тебе больше недовесила.
     И тут горло разжалось, и слезы легонько ударили в глаза, зажгли веки, защипали в носу. Было стыдно и она отвернулась, но Миша со своим вострым глазом успел увидеть ее слезы, и не смог смолчать, смолчать для него было тяжко.
     - Давай, – подбодрил он, – давай, да в голос, поголоси.
     И у него сделалось лицо такое кисло-несчастное от ее слез, что они сами собой пропали, и следом подумалось: совсем распустилась, надо же себя немножко держать в руках. А вслух она сказала:
     - Колбаса тебе не та. Я дорогую не могу покупать.
     - А я вообще, – заявил Михаил Сергеевич, - во-о-ще, так сказать, решил от мясного воздерживаться.
     Наталья Сергеевна обмерила взглядом всю его фигуру, как прикидывают, много ли материи пойдет на костюм, – тут пойдет много, – обмерила взглядом и с печальным недоверием повела губой. Впрочем, разговоры эти заводились не впервые, при том что она знала: завтра же от колбасы останется маленький огузочек.
     Целый день был впереди – серенький и длинный, но до вечера он промелькнет махом, Наталья Сергеевна редко когда не поражалась этой двойственности, этой загадочной неуловимости дней, которые мелькают и тянутся одновременно. После магазина она была вспаренная, красная, как после бани, даром что с ночи ударил морозец и до дома должна была бы остыть.
     Михаил Сергеевич шумно возился в прихожей, пыхтел, склонившись над «молнией» полусапог, одну «молнию» постоянно заедало, он дергал с угрожающим сопением. К тому же он спешил и оттого дергал с несколько бессмысленной силой, сам себе затрудняя процесс (слово «процесс» имело для Михаила Сергеевича звучание в некотором роде роковое) и самого же себя задерживая. Наконец справился, натянул куртку, прочертив «молнией» по солидной выпуклости живота, шапку надел – готов. Наталья Сергеевна заметала пол у него под ногами, Михаил Сергеевич оттаптывался, отодвигался, уже взявшись за ручку двери, буркнул:
     - Дала бы уйти…
     Наталья Сергеевна замела коридор, кухню, вымыла в уборной и лишь затем ответила в сторону захлопнутой двери:
     - Кто тебя держит…
     Казалось, квартира попросторнела после его ухода, такое внушительное он занимал здесь место, попросторнела, раздалась вольно – и затихла, погрузившись в сонливый покой, когда не стало слышно его бесцеремонного голоса. Это была натура, а не просто тембр голоса, это была манера, от которой Наталья Сергеевна, когда были помоложе, пыталась его отучить, но давно уже отступилась. Она ушла на кухню и побыла в тишине несколько минут, а потом включила радио. Передавали музыку, и Наталья Сергеевна замерла перед газовой плитой, услышав полузабытую мелодию из детства и юности, мелодию такую трогательно-простенькую и наивную, что снова заскребло в носу. Теперь шумное все, орущее, громыхающее, визжащее дикими ритмами – уши глохнут. Музыка лилась почти неслышно, словно бы памятью, внутренним слухом уловленная, когда пристанет мотив и целый день звучит внутри, а не из радиоприемника. Руки сами чистили овощи, нарезали, кидали в кастрюлю, глаза невидяще упирались в кафель над плитой, а слух вбирал песню, а душа томилась особой сладостью воспоминания, запахом, вкусом, цветом канувшего невозвратно времени. Сейчас стало модным это «ретро», спасибо, а то бы хоть отгораживайся вовсе от радио, от телевизора. Дальше еще зазвучала песня, это был целый концерт – спасибо, спасибо. Ведь недавно, подумать только, совсем вроде бы недавно приходила из школы, из женской – раздельное было обучение, – приходила, а по радио, которое никогда не выключалось, уже ее встречало: «Ясной ночкою весенней при луне мой товарищ задавал вопросы мне…» – глупость кромешная, а трогало. «Он спросил меня, люблю его иль нет, – только взглядом я дала ему ответ». Боже, какой примитив! Наталья Сергеевна, чуть ли не всхлипывая, улыбалась. Совсем недавно – и бесконечно давно. Неуловимость лет, неуловимость жизни.
     Это в последнее время появилось в ней; наверное, с возрастом произошел качественный скачок в ее сознании, в ее мышлении: не впервые ловила себя на отвлеченностях, на пустых умствованиях по тому или другому поводу, по поводу вот времени, по поводу жизни. Сказать было нельзя, муж бы не понял – не мыслей ее не понял – он понимал многое лучше нее, это она признавала за ним, – а не понял бы, осмеял сам факт. Философствование от нечего делать. Вон на рубашке двух пуговиц нет. А с двойственностью времени… это вечная тема, с ней уже устали разбираться. Умы помощнее твоего.
     И она снова обидится… нет уж, не надо. Она оказалась без работы – распалась организация – всего полгода назад, – вот, может быть, откуда отвлеченности: от этой внезапно разверзшейся бреши в ее буднях. Бухгалтеры нужны, но только не она. Бизнесменам требуются молодые, как и сами они, современные, знающие новую технику, а она не нужна. Теперь уже чуть пообвыклась, дни как-то заполнились, но ум все еще словно бы реял в легкой пустоте, ища, за что зацепиться. Если бы внуки, если бы… что они тянут с этим, но все разговоры пресекались на корню, мама, не зацикливайся, все нормально, все своим чередом – хорошенький черед, самый ваш возраст, потом это будет гораздо хуже и сложнее – мама, ты уже нас достала, все нормально, не зацикливайся. Ну и живите как хотите. Больно мне интересно к вам приезжать, к вашим деревяшкам, кухонным агрегатам, в ваши роскошные стены, на вас любоваться, ваши деликатесы лопать. Живите как хотите. Тут не то что обида, то есть тоже обида, но обида не на сына и невестку, а на неопределенно-упрямое нечто, препятствующее им жить так, как ей видится правильным. Но разве, положа руку на сердце, кому-нибудь было бы плохо, если бы с их соизволения она обзавелась внуком, внучкой, кому было бы плохо, скажите на милость, вот ответьте на этот очень простой вопрос.
     Наталья Сергеевна уже давно испытывала потребность выйти из круга этих мыслей, уже целых полчаса или час она томилась молчанием стен (по радио ретроконцерт сменился лекцией на религиозную тему – модное нынче течение, как раньше были лекции на антирелигиозную тему, - и она выключила его), томилась невысказанностью чего-то, что в ней билось и требовало выхода. Ей казалось, что утренний инцидент с продавщицей должным образом не завершен, поскольку муж Миша, Михаил Сергеевич, как всегда, острие ее переживания направил в комическую плоскость, оставив в ее чувствах смутную неудовлетворенность, как бы от прерванного зевка, такое что ли сравнение. Не только этот инцидент, конечно же сам по себе незначительный, но сейчас он выступил на первое место, потому что лицо наглой бабы опять надвинулось, и Наталью Сергеевну всю всколыхнуло. Это было наваждение – вот так зацепишься за что-нибудь, какой-нибудь вздорный пустяк, и не можешь отлепиться. Она пошла в комнату, оставив на плите суп, который тихонько побулькивал в кастрюле, и села к телефону. Подруга Инга пропала с горизонта, Наталья Сергеевна всякий вечер вспоминала, что надо бы позвонить, узнать, как она там в своей тихой обители, со своими котами (два кота и оба – рыжие и драчливые, так что обитель не совсем тихая), почему не объявляется, не случилось ли чего, и два или три раза она звонила, но телефон не отвечал, она стала уже всерьез беспокоиться. Дозвониться днем на работу не получилось, видимо, изменился телефон. Теперь попробовала набрать домашний номер – и сразу попала. Голос Инги был чуть сипл и слаб, как после болезни. После болезни она и была, чего и опасалась Наталья Сергеевна.
     - В больнице? – переспросила Наталья Сергеевна. – А почему не позвонила, не сообщила?
     - Я две недели всего лежала, – ответила Инга. – И с монетами там было плохо.
     Наталья Сергеевна вбирала информацию, раскладывая ее по пунктам. Болезнь: плеврит. От слабости не звонила (при чем тут монеты?). Коты. Да, коты. Про котов требовалось выяснить.
     - Куда ж ты хулиганов своих дела на это время?
     - Гришу с Аркашей я пристроила к соседке, - объяснила Инга. – Она мне в этом смысле очень помогла. Это мое условие было, я «скорой» так и сказала: если Гришу с Аркашей пристрою, то забирайте меня, а если нет, то останусь.
     - Дура, – определила Наталья Сергеевна.
     - Что? – переспросила Инга.
     - Дура. Тыщу раз дура! И загнулась бы и с Гришей, и с Аркашей. Дура ненормальная.
     - А что ж мне было – бросить их в пустой квартире?
     - Выпустила бы. У меня даже нет слов, какая ты ненормальная со своими котами.
     Наталья Сергеевна сердилась, пожалуй, чрезмерно горячо, и эта горячность выдавала ее общую еще не остывшую взвинченность. Она Ингу всю жизнь опекала, еще со школы, та родилась с печатью одинокости и обочинности: есть люди – их больше среди женщин, – которым, увы, на роду написано пройти жизнь по обочине, они безмужние, безынициативные, хотя в избранном деле могут быть хорошими специалистами. Инга избрала еще с детства биологию – общение с подопечными и подопытными зверьками (а дома с котами) ей заменяло, вероятно, все другие виды  общения, у нее, кажется, вовсе не было романов. Наталья Сергеевна ее опекала и несколько третировала, ругая за одиночество, в котором Инга сама виновата: надо не отворачиваться от жизни и не прятаться в раковину, не в одних котах счастье.
     - Не похудели Гриша с Аркашей? – с ехидным напором допытывалась Наталья Сергеевна.
     Но Инга принимала ее ехидство за живое участие, за искреннее волнение и страх за их судьбу, которыми жила сама. И она отвечала, что слава Богу, соседка добрая душа, а она, признаться, испереживалась в больнице.
     - Дура, – в десятый раз сказала Наталья Сергеевна. – Дура ненормальная, тебе самой-то есть чем питаться? Тебе же, верно, нельзя выходить.
     И в этом помогает добрая душа соседка, сходила в магазин, как уж ее благодарить… Инга еще добавила, что ты же знаешь, мне мало надо.
     - Твое счастье, – сказала Наталья Сергеевна. – Какой-то ужас! За свои же деньги, и немалые, ты знаешь, какие цены, за свои деньги тебя и обхамят, и обжулят, и черт-те чего. Представь себе…
     И она поведала утреннюю историю, надеясь на сочувственный отклик, и Инга откликнулась, но недостаточно сочувственно, мало жара было в ее слабом голосе. Наталья Сергеевна хотела и на нее обидеться, но вспомнила, как Инга чужда быту, нет, не чужда, а просто относится по-другому, чем она, ее трудно пронять хамством, потому что она на все смотрит издалека, если это не коты и не работа. Смотрит издалека, вприщур, подслеповато, и ничего плохого не видит. Ее счастье.
     - Меня прямо всю трясет, – завершила свой рассказ Наталья Сергеевна. – Ты представляешь? Нет, ты представляешь, как мы живем?
     Инга подумала и сказала, что у нее на плите чайник весь иссвистался, как бы не выкипел. И заодно уж добавила, что на кухне кран испорчен, вода целую вечность подтекает, а слесаря не дозовешься. Это, как поняла Наталья Сергеевна, было сообщено в целях солидарности, демонстрации схожих бытовых неурядиц. Все-таки Инге нельзя было отказать в деликатности. Наталья Сергеевна усмехнулась.
     - Ладно, – сказала она, – иди снимай свой чайник. И звони сама, почему я должна тебя разыскивать.
     Она трубку положила, но с места не встала, поскольку после слов Инги услышала назойливо журчащий собственный кран в ванной, с которым ничего нельзя было поделать. Давно собиралась тоже вызвать слесаря из ДЭЗа, но не вызывала, надеялась на мужа, он над ним раза два колдовал безуспешно, теперь опять звуки подтекающего крана раздражающе резанули, терпение ее лопнуло. Она набрала номер диспетчерской, услышала характерно иногородний женский голос (наверное, все диспетчеры в ДЭЗах – иногородние, осевшие в Москве) и сделала заявку. Диспетчерша записала адрес, а затем предупредила, что услуга слесаря – платная. Наталья Сергеевна опешила:
     - Как платная?
     - Теперь платная, - механически разъяснила женщина. – Что вы удивляетесь? – добавила она потом с человеческой интонацией. – Квартира ваша приватизирована – верно ведь? – так чего ж удивляться. Все платное, все услуги.
     Наталья Сергеевна вскипела и наговорила ей грубостей, хотя и несправедливо: не диспетчерша установила этот порядок, но кому же другому высказать возмущение, она крупно поговорила, и та ей так же ответила, опять став механической куклой с железным голосом, немного смягченным иногородним оканьем. Наталья Сергеевна крикнула в заключение, чтоб слесаря не присылали.
     Кинула трубку и посидела в тишине, катая внутри себя новое и чем-то сладостное возмущение. Оно ладно легло вослед первому, утреннему, последовательно продолжив день. День, однако, был еще в самом своем пике, и она еще не устала, все чувства были свежи и горячи. Они сподвигнули ее набрать еще один номер в продолжение разговора с грубиянкой диспетчершей.
     - Слушай, - сказала она, как только в трубке возник низкий голос, - оказывается, мы теперь за все должны платить. Вот тебе сюрприз. Слесарю, уборщице в подъезде, всем и за все, за любую услугу, любую ерунду. Ты слышишь? Ты понял?
     - Интересно, – ответил там Михаил Сергеевич, – очень интересно, и главное, своевременно сообщено. Ты, вообще… – он чуть приглушил голос, и Наталья Сергеевна поняла, что он не один в помещении, и уже пожалела, что очертя голову ему позвонила, – вообще… ты бы свои импульсы как-нибудь сдерживала, что ли…
     - А ты вообще… ты мужчина в доме, а кран течет… неужто так сложно исправить, я должна унижаться перед этой…
     - Я менял прокладку, – скучно пояснил Михаил Сергеевич, – но дело, значит, не в ней, надо весь смеситель менять, давно пора. Все у тебя? Тогда до вечера, вечером мы эту увлекательную тему продолжим.
     Он первым положил трубку, и получилось снова обидно, он с ней не желал дальше разговаривать, и кроме того, неприятное заключалось в том, что разговор слышали коллеги (она их всех знала) и вышло, будто она всему коллективу пожаловалась в разгар рабочего дня, словно им больше не о чем думать. Хорошего же они о ней будут мнения. И он хорош – не мог сразу пресечь, дать понять, что не один на кафедре. Он сегодня дежурил.
     …Коллектива никакого не было, был лишь доцент Гульбинский, но он вполне заменял в этом случае коллектив – со своим острым слухом и инфантильной любознательностью. Михаил Сергеевич, положив трубку, взглянул на него и встретил понимающую улыбку. Улыбка змеисто растянула тонкие губы Гульбинского.
     - Супруга? – счел уместным уточнить Гульбинский. Он зашел на кафедру в перерыве, скучал и ровно постукивал карандашом по столу в такт то ли мыслям, то ли звучащему в нем нехитрому мотивчику.
     Михаил Сергеевич тоже усмехнулся.
     - Как ты догадался?
     - Н-да, – заметил Гульбинский, – с сантехникой шутить нельзя. Меня месяц назад соседка залила: у нее сток засорился, прочистить некому, вода хлынула – и процесс пошел. А? Михаил Сергеевич? Процесс, говорю, пошел. Та-акой процесс!..
     Гульбинский засмеялся очень мелко, мельче обычного, дробно и отвлеченно, будто обязанность у него была засмеяться и он ее выполнял, но без души. Юмор был привычный, Михаил Сергеевич не  то чтобы притерпелся к нему, а сознательно раз и навсегда поставил себя выше и внешне не реагировал. Он и в этот раз только коротко взглянул на юмориста Гульбинского, который сверился со своими широкими часами на тонком запястье и, убрав смех с худого лица, поправив остатки волос на затылке и блеснув острой лысиной спереди, вышел.
     А в другой перерыв заглянул Валя Пономарев, Валентин Митрич, противоположность Гульбинскому почти во всем, в том числе и в манере смеяться – смех безгранично раздвигал его и без того круглое лицо, полнил и без того резиново налитые щеки. Пономарев нашел свой повод порезвиться с роковым словосочетанием, повод рабочий: на носу сессия, и студьозусы уже начали свое подготовительное шествие, особливо девицы – он посмеялся, плотоядно округлив рот. «А к тебе не идут?» - «Идут, а как же», – ответил Михаил Сергеевич. Пономарев комически на него посмотрел. «В общем, процесс пошел, пошел процесс. По-ошел!..» – опять смех со значением, с хитрой поглядкой. Михаил Сергеевич скучно посмотрел в окно – там падал снег.
     Оттого, наверное, что он весь день сиднем просидел на кафедре, от этих неизбежных, как температура при гриппе (эпидемия гуляла по городу), однообразных шуточек ему казалось, будто сегодня час похож на час, минута похожа на минуту в точности как близнецы, и лишь серо подступающие сумерки, напомнившие о том, что пора засветить казенную люстру, обозначили движение времени и вызвали приятную мысль, что скоро и домой, к ужину, к креслу, к телевизору.
     Домой он ехал в скученной толпе, которая ровно его качала в вагоне метро, усыпляя и подготавливая к отдыху.
     Наталья Сергеевна как всегда открыла на звонок, как всегда попеняла: есть же ключи с собой, что за барство, будто она прислуга, сто раз говорила. Михаил Сергеевич тоже ответил всегдашними словами, что не прислуга, а жена, обязанная мужа встретить и сапоги с него снять… домостроевская  шутка эта давно уже произносилась с механической заученностью и не вызывала ни у кого из них улыбки, а звонил он в дверь, скорее всего, просто по укоренившейся давней привычке, когда были моложе и она в самом деле спешила его встретить.
     Обратная операция с сапогами, которые он снимал, разумеется, сам, проделывалась более споро, «молния» быстренько отживкивалась вниз, затем он надувался и, крякая, сильными движениями – сапог о сапог – сдергивал один, потом другой, ставил к галошнице. Шлепанцы на ноги, переодевание в необъятные спортивные штаны и рубаху. Нос тянулся к кухне, откуда сочно плыл пряный запах плова, – сегодня готовился плов.
     Михаил Сергеевич добирал вилкой остатки риса в молчании, которое нарушила Наталья Сергеевна. Она послушала сигнал времени по радио, взглянула на кухонные часы на стене и удивленно заметила:
     - Смотри, часы ушли.
     Михаил Сергеевич отодвинул тарелку, тоже посмотрел на стену и спросил:
     - И куда же они ушли?
     Наталья Сергеевна на эту новую шутку реагировать не стала, а сказала, что в доме все кувырком, часы не ходят как надо, кран течет, карниз в комнате висит криво и будто так и следует, вообще что это за жизнь, одна нервотрепка, газеты читать страшно, телевизор смотреть страшно, все глядят волками, в магазин хоть не ходи, и чего он молчит, он только молчит или шутит, шутник, а ей не до шуток, и Михаил Сергеевич поинтересовался, почему это именно ей не до шуток, какие такие у нее трагедии, в отличие от всего остального населения, а разве обязательно нужны трагедии, нет, не обязательно, но тогда чем она так уж недовольна, холодильник вроде не совсем пуст, а будет пуст – к ребятам можно будет толкнуться, вот спасибо, это уж значит дойти до крайности, ну почему же, свои ведь дети, не чужие, и вообще, было бы здоровье, а что, он на что-нибудь жалуется?.. да вот сейчас ехал и как-то замутило у сердца, может, от толкотни в метро, уже прошло, нет, надо лечь, и к черту сегодня телевизор, ляг, ляг, сейчас же ляг, ложись и ни о чем не думай, если не думать – это помереть, а ты не заметила, куда в самом деле ушли часы, лежи, шутник, только бы шутить…