Зелено-малиновые скляночки

Однажды в сером и скучном мире, где всё всегда было четко и ясно и где люди изъяснялись только простыми, однотипными и механическими фразами, имеющими лишь одно сразу понятное значение, в такой же, как и весь мир, скучной и серой, ничем не отличающейся семье, состоящей из унылых отца, матери и настолько одинаковых, без намека даже хоть на малую толику индивидуальности братьев-близнецов, что даже сами родители не могли отличить одного от другого, родился мальчик. Имя, как и старшим братьям, ему дали столь не примечательное, что, услышав его, ты понимаешь: зовут так буквально каждого третьего, однако, когда через минуту пытаешься вспомнить, что это было за имя, то сколько бы ни старался, все равно не сможешь. В общем, его появление на свет абсолютно не отличалась от других, что происходили на протяжении многих столетий.

Тем не менее, какая-то жуткая и пугающая тревога, усиливающаяся с каждым днем взросления мальчика, росла в маленьких сердцах его родителей, и, пожалуй, даже можно с уверенностью сказать, что тревога эта была самым сильным чувством, что они когда-либо испытывали. Однако, что же именно вызывало их беспокойство в младшем сыне, они понять не могли. Вроде, такой же обычный ребенок в мешковатой и серенькой одежде, что носилась всеми другими детьми, вне зависимости от пола, так же играющий коричневым мишкой- единственной игрушкой, которая продавалась во всех магазинах, и, что самое главное, тихий, даже чуть в большей степени, чем другие. Но, несмотря на это, что-то было в нем не так, отличало его как от братьев, так и от ровесников, которые, кстати, по этой же необъяснимой причине поглядывали на него с опаской и старались избегать, как избегают волка, зашедшего в чужую стаю. Что-то странное и загадочное скрывалось в его молчании и во взгляде, полном не понятных для других мыслей и чувств. Когда же его спрашивали, о чем он думает, то отвечал он, как было установлено в обществе, механически и однообразно, но каждый все-таки умудрялся почувствовать, что слова его подразумевают гораздо больше, чем выражает лексическое значение.

Так шли годы, мальчик рос, рос и конфликт внутри него. Он понимал, что с ним что-то не так, что-то, что однотипными фразами не передать и не выразить, а значит и понять его никто не сможет, и, как следствие, рано или поздно одиночество поглотит его. Однако страха он от этого не испытывал, лишь только жгучую и невыносимую горечь и полную безысходность, которые присущи всем «лишним» людям. Поэтому, будучи не в силах донести до других все, что было у него на душе, мальчик с каждым днем все больше физически существовал на автомате, повторяя однотипные операции, осознанности в которых почти не было, и по-настоящему жил только у себя в голове, в своих мыслях, рисуя яркие и поразительные миры.

Возможно, так продолжалось бы и дальше, до тех пор, пока мальчик не уничтожил бы себя изнутри, окончательно уйдя в себя или же став со временем таким же унылым, как и его родители, как и братья-близнецы, да и как все в этом мире, насильно потушив в себе огонек, рвущийся, но не находящий лазейку наружу. Да, несомненно, так бы и произошло, если бы лазейка в конце концов не нашлась, и произошло это совершенно случайно, а может быть, наоборот, изначально было предопределенно судьбой или даже миром, пожелавшим избавиться от своей серости.

Как было уже сказано, семья мальчика была такая же, как и другие семьи, мрачной и бесцветной, почти бесцветной. Его отец был доктором, поэтому имел большое количество разных скляночек, преимущественно наполненных прозрачными и противными на вкус жидкостями, однако среди этих скляночек были две, привлекшие внимание мальчика, когда он впервые увидел их. Одна была наполнена темно-малиновой, а другая изумрудно- зеленой жидкостью. Последней даже как-то раз отец мазал сыну порез, что тот получил, очищая ненавистную и пресытившуюся мальчику картошку.
Именно с того самого дня мальчик и начал в тайне ото всех брать эти две скляночки. Брать и рисовать. Вместо холста он использовал, все, что ему попадалось под руку: старые простыни, дощечки, иногда листы из тетрадей или хотя бы камни, на которых он и воплощал миры, годами вынашиваемые у него в голове.
С тех пор горечь и безысходность потихоньку отступали и отпускали его, заменяясь легкостью, воодушевлением и радостью. На его губах все чаще начала появляться улыбка, объяснения которой никто, кроме самого мальчика, найти не мог.

Теперь он знал, что неправильным был вовсе не он, не правильным был этот тусклый мир, где раньше все было просто и выражалось в однообразных словах. Но больше так продолжаться не может, так как слова эти уже не могли передать и описать в полной мере всю красоту и прелесть, что появятся, когда все больше людей начнут, как и мальчик, самовыражаться, делиться своими чувствами друг с другом, ведь теперь для этого есть искусство, несущее в себе куда больше, чем истрепавшиеся фразы.
Так и зародилось преобразование мира, окрашивание его в яркие и разноцветные краски, обогащение его новыми, многозначительными, прекрасными и сложными словами, такими же сложными, какими и становились люди, все больше походившие на мальчика, начавшего разукрашивать скучную серость своими мыслями, фантазиями и эмоциями в зелено-малиновых тонах.