Иисус. Двадцать пять тонн

- Безвременье, ох безвременье, - стенал Петрович, наш старший антинаучный сотрудник. - Раньше за разгрузку по десятке давали. Сразу, на руки. А теперь...

Двадцать пять тонн цемента вручную. Петрович растёр в дубовых ладонях скисшую слюну, сбросил ватник, скрипнул пятой по седому гравию. Пополз вверх.

- Безвременье. От зачем ты сюда пришёл? - Петрович опустил на меня взгляд. - Тут одни дебилы остались. Ты рожу инженера видел? Алкаши все... Выходит на курилку: „мужики, есть шо?” С Володей-дробильщиком спиртягу жрал, в пенопласте. Дебил...

Двадцать пять тонн пенопласта в старых военных хранилищах. Петрович выглядывает из тентованного прицепа с бумажным пакетом в руках, мгновенье глядит на хранилища, передаёт пакет мне. Я укладываю на деревянный поддон, пакет за пакетом, друг на дружку, стык в стык. Пот заливает за шиворот. Звонко дробится пенопласт в шнеках. Ноябрь.

- Безвременье, - вещает Петрович. - На пилораму пойду. Нечего тут делать. Дам Полковнику в рожу и пойду себе. Там тепло, доску перекладывать, кролям соснового мякишу натягаю, опилки пахучие... Ваську, вон, с собой прихвачу...

Васька-такторист завёл агрегат, подцепил рога, захватил ряд поддонов. Петрович смахнул наземь. Я присел мокрым задом на цементные пакеты и принялся мёрзнуть.

В безвременье Петрович продуман до нитки: три свитера, подштанники, шерстяные портянки под кирзовый лапоть. Головной убор изрядный. Рельеф лица - оттиск протектора на влажном песке. Густые брови. Усы.

Васька взъехал на пригорок, тормознул, повис на кабине:

- Двадцать пять тонн? - оголилось его беззубие. - Бог в помощь, Полковник соляру зажал. Шутка.

Рога цепляют навьюченные поддоны. Свежесть. Пот. Безвременье.

- Безвременье, - соглашается Петрович. - Вчера старую базу разбирали на Перемоге. Душегрейку вон эту нашёл. Хорошая. Кто выбросил? Кому не надо? Дебилы...

Из кондейки с начальством выходит Полковник. На правах бригадира. Высокий, пузо с бетонную глыбу, лицо благородное, настырное - военный пенсионер, истинный. Идёт не спеша, приглашает нервы разыграться.

- Трактору через полчаса ехать за обрезками, - намекает он, - а вам ещё беседку делать. Ну, потом ещё Вове поможете. Крошку ссыпать.

- Вове... - Петрович недоволен. - Володька, ***сос...

- Ваш ***сос - передовик, - огрызается Полковник.

- Обед скоро.

Полковник молча снисходит с пригорка, будто в недры унитаза; бредёт медленно, внушительно, заполняет собою кондейку начальства.

- А я с ним пил, - плюётся Петрович.

Двадцать пять тонн вручную. Прицеп опорожняется с усилием, точно роженица; будто надрывается в поту собственных усердий, и с поднятого тента стекает бессилие. Талый снег.

- Да ***сос, этот ваш Володька. Какой из него передовик? Только курить. Пол-бункера задробить не может за день. А если дробилка станет? Петровича на выручку, а то как. Там же корпус тонну весит.

Снаружи зябь и духота внутри. Эх, сбросить майку, да вываляться босой грудью в цементе, чтоб грязнее, чтоб каторжнее, чтоб вот так!..

- Кажись, всё.

Петрович сел на край прицепа, закурил. Он весь старый, скособоченный, как разбитый футляр от контрабаса, но внутри ещё играет златострунный инструмент:

- Хорошо поработали. Жалко, не ценит никто. Десятого зарплата была... почти... Так мне и ту копейку забыли в срок насчитать, три дня порог долбил. Полковник ободрял всё... Дескать, нищенствуем.

Безвременье. Мы спускаемся к хранилищу, где оборудованы цеха для варки и формовки блоков. Заходим в помещенья, берём топоры и кувалды. Рядом шумит вытяжка. Зёрнами поп-корна лопается пенопласт, дребезжит о стенки бункера зыбкой метелью. Дробильный станок завален коробками от рыбы. Среди этого хлама суетится парочка зацементированных в чёрной пыли работяг - они прессуют полистиролбетон, работая лопатами и вёдрами, чеканя блоки на старых чешских вибростанках. Злобный дух клубится, переваливается коромыслом, дугою ныряет в безвременье.

- Отставить беседку, - кричит позади нас Полковник. - Вове дробить нечего. Загрузите пару прицепов и в подмогу.

Двадцать пять тонн пенопласта в старых военных хранилищах, арендованных „Кливером”.

- В качель ваш Ливер, - потешается Петрович. - Вот отработаю, напьюсь, высплюсь... а завтра на трезвую ныть буду. Знаешь, сколько мы ту беседку строим? - в стылую землю за будкой сторожа было вкопано три высоких столба. - Три месяца строим. В месяц по столбу. Времени нет, видишь ли... Дробить ***сосу нечего...

Трактор подтягивает к хранилищу разболтанный трёхколёсный прицеп. Васька уверенно шутит:

- Назад дотолкаете сами. Я за обрезками.

Устами рабочего...

Двадцать пять тонн пенопласта. Горы жухлых коробов от норвежской рыбы подпирают своды хранилищ. Короба кишат опарышами, воздух заходится в говённом аромате. Делать нечего.

- Я в твои годы на Россию ездил, - продолжает Петрович. - Да работа всё та же, но деньги имел. Нормально имел. Как положено имел. А теперь вот, как все, ***сос. Ху-е-сос. Все мы ***сосы. Ну, Володька-то, он, понимаешь, настоящий, так сказать, он у соседа-бомжа по пьяни... А мы - мы хуесосы духовные, так сказать. Чакры у нас обсосные, да. Чакры высшие, но обсосные.

Безвременье. Прицеп забит легковесными коробками - мы связываем их между собой, чтоб не разлетелись по ветру.

- Да будь Сталин вечен, да разве б жили сейчас вот так? - не унимается Петрович. - Уже бы в космосе жили, уже б вместо тебя манипулятор весь этот хлам на месте раздробил, распихал по баулам и на точки сплавил. Да плевать, какой ценой. Цена велика, может и я б не дожил, но у тебя было бы всё. Гуманисты ****ые...

- Петрович, хорош, - вездесущий Полковник у ворот. - Там дробильщик надрывается, а ты про манипуляторы... Сталина он помнит...

- Ага, сам ты... манипулятор. У вас даже на беседку денег нет. Представляешь, - говорит он мне с особенным звоном из рта, - устраиваюсь сюда строителем, слышу: капитал предприятия - миллион долларов. Ого, думаю. И план мне: забор будем городить. На следующий день: забор ставить будем, но позже. Дескать, штука баксов, а предприятие такими средствами не располагает. Было дело?

Полковник повёл бровью и только.

- Передовику вашему помогать... Безвременье...

Безвременье. Пятьдесят тонн цемента и пенопласта ждут муки перерожденья. Стон вытяжки забивает в уши клочья дрянной пакли, трескотня дробилки опустошает и размягчает нежный мозг. У станка - Володька в наушниках. Он худощав, горбат и бородат. Есть в нём что-то особое, арабское, чёрное. У него птичье лицо. Лицо петуха. Одно название - ***сос. Он хватает грязной рукой коробку, разламывает о бедро надвое и суёт в сумрачное жерло вместе с червями и слизью. Миг, и тысячи полистирольных шариков уносятся в пухлую мешковину бункера стылым воздушным потоком.

Я примеряю наушники. Гул смолкает. ***сос идёт выгуляться на воздух, отирая бороду и поглядывая по сторонам - как-то хитро и с опаской. Петрович надевает ушанку, завязывает на щетинистом подбородке, глядит в копошащихся замерзающих червей. Лето прошло давным давнянче.

- Гу гу гы, - кричит Петрович, подбрасывая пенопласт в крутящуюся топку. - Гы гу гы га. Гу гу гэ го гу гы га.

Поднимаю ухо.

- Полковник, скотина! Вот тебе!..

Дело ясное.

Горы полистирола сседают, редеют - сподручней работа в компании. Ломаю коробки, стираю с ладоней холодную слизь, вдыхаю миазмы гнилых нечистот, а где-то снаружи, вне цеха, Володя курит всё чаще, всё дольше, всё глубже и сильнее, и, видит бог, я на такое не подписывался.

Оставляю Петровича, следую к выходу, поглядывая на двадцать пять тонн. У выхода Володя и Полковник.

Володя: „Не, вы так не говорите, я свою мысль берегу, она мне много денег принесёт.”

Полковник: „Шутник. Ипэ он в сарае открыть собирается. Сарайные у тебя мозги, в этом дело. Жена у тебя будет раствор замешивать? Где? В бочке? И формы у вас из досок. Скажи ещё, пенопласт будешь вручную дробить.”

Володя: „Зачем вручную? У меня дробилка есть. Самодельная.”

Полковник: „И поддоны у тебя из штакетника, знаем таких.”

Володя: „Ну и что? И что?!”

Полковник: „Ты на себя погляди. Ипэшник, понимаешь. С какого ты возомнил, что подымешься? Подымешься из таких вот...”

Володя: „А что? Что не так?”

Полковник: „Не соображаешь ничерта. Ты же пробка, болван. Почём ты взял, что сможешь из ничего сделать бизнес?”

Володя: „Дык вы ж сами и делаете...”

Полковник: „Иди работай! ***сос!”

Полковник не просто раздражён Володькиными бреднями - он разъярён ими. Он - генерал. Он хватает Володьку за прелый зелёный ворот и швыряет к бункеру. Швыряет на амбразуры. И будто герб над его локтем, и плечи в бесчисленных звёздах, но всё это лишь талый снег. И будто бы война...

...Лично я не видел того, что пересказывают ныне из поколений (приспичило невпопад). Петрович передал в мои уста самые краюхи, кои невозможно переврать в безвременье. Ничего страшного, впрочем, и не случилось. Одним военным на земле стало меньше - в тот же миг всем стало легче. Вовка лишь размял кувалду. Протащил тело к дробильному станку, сунул во рвущие шнеки...

Рабочие празднествовали: дружно вскрывали забившийся костьми станок, дружно измазывались полковничьей кровью, погружали останки в баулы для крошки, а в следующий день вывозили в город, где смешивали крошку с цементом, где крыли крышу больницы, и где Полковник навсегда и осел (даже исключая букву „ё” - прим. рассказчика).

Слухи о Вовке поползли после тайных похорон в больничной кровле. Владимир выиграл раунд. Никто больше не звал его ***сосом, хотя причины остались. Для большинства он стал Хесусом - на его подвиге росли дети, на подвиге том набухали легенды.

Я этим легендам верил.

Верил я в то, что Володька Хесус ежеденно бродит по городу, таская за собою самодельный дробильный станок, и перемалывает в нём любой кус пенопласта, попавшийся на пути. Вот уж и правда. Мусорный пенопласт мне теперь лишь снится.

Другое дело - легенда о Хесусе-освободителе, катающемся на своей дробилке, словно Емеля на печи, и пожирающим нечистые души кощунствующих уродищ.

Пусть этот Володька уже давным-давно помер от возлияний, пусть он застрял в безвременье под тоннами грунта. Он сделал наш день.

Да-да. „В белом венчике из роз - впереди - Иисус Христос”...