Зиновей, братка, ты зачем умер?!

     От Вечности досталось Время, от Времени – годы. Физиология отразилась на лицах и стала называться физиогномикой. Лица были не похожи друг на друга, как будто не одно Время их родитель, но в то же Время при внимательном осмотре можно поразиться их принадлежности к единому кристаллу Времени...
     Черты похожести, обнаруженные в тех или иных годах, могут стать аргументом, который будет критерием их непохожести с другими годами, с другими накопителями событий. Наибольший интерес у человека вызывают те события, в которых замечается он сам. По тому же поводу им интересуется Время, иногда даже то, которое патронирует не только одно или несколько поколений, но и Время целой эпохи или того ёмче-громче, громче-ёмче... Тысячелетия...
     Итак, я жил в экспериментальной конструкции, которая имела стальную пружину – СССР. Жил в качестве винтика или болтика, понимая, что от меня требуется вся ответственность за выполнение своей роли. Общая масса винтиков, болтов и гаечек, хомутов и весел существовала под присмотром и крышей ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПСС. Были, конечно, и другие аббревиатуры, которые следили за каждым нашим взмахом или витком, например ВВС… Я смотрю сейчас на людей из другой конструкции, которые воспринимают эти большие буквы как абракадабру или пустой звук. И даже на ВВС реагируют не так панически и обречённо. Итак, я не был знаком ни с одним членом из всей абракадабры, справедливости ради – это незнакомство состоялось по обоюдному согласию и удовольствию этим согласием.
     Единственное, чем я не могу быть доволен, – это тем, что не был знаком с Жан-Полем Сартром. Остальное не всё, но простительно... Не всё простительно...
     Не в такой зависимости, как я, но глубоко внутри гор жили люди, которых уже нет... Во многом люди человечные и во многом не похожие на всех тех, что не из этих мест. Быть людьми человечными их обязывала природа, по существу настоящая хозяйка их ежедневного и многолетнего существования... И что-то заставляет меня сказать:
     – Я не был знаком с Сартром, но я был знаком с Зиновьем – самопальным экзистенциалистом и человеком в этой округе замечательным... Моё мнение многие не разделяли, им мешала обычная для тех краев судимость героя. А когда их было три? Тогда вроде бы и сам Сартр не разберёт – что и почём?
     Добираться до горной пасеки было очень просто, потому что туда вела вполне самостоятельная дорога, параллельная реке, десятилетиями дразнившая её камнями... Если говорить начистоту, река была не меньшей язвой… В общем, они друг друга стоили. По существу, отличались они тем, что «мокрая дорога» протекала в одном направлении, разрушая при этом даже самые простые и благодушные представления о комфорте и возбуждая воображение дайверов.
     Твёрдая дорога имела два направления и хочешь не хочешь, а поддерживалась хозяйственниками. Очищалась от падающих камней, от оползней после дождя или от тех же свирепых укусов реки в бурлящем процессе её ненасытного аппетита. Вот и вся связь с миром, и наоборот...
     Электричество туда не заходило, поэтому его добывали в посёлке самостоятельно, на небольшой холерической речушке, сломя голову впадающей в Белую... Там и стоял примитивный агрегат с турбиной, высекающий самую большую ночную радость, разбиравшуюся потом по лампочкам и телевизорам.
     В то время телевизоры страдали постоянными приступами астмы от перепадов напряжения. Конечно, это было простое издевательство над техническим прогрессом, но, с другой стороны, неиссякаемая тяга людей в этой неописуемой дыре к миру, куда ведёт отсюда сразу две дороги... В том числе и на пасеку, к моему родственнику, на которую я мог пожаловать один, без цели и пчеловодческих поручений. Чаще всего от проблем, которые умудрялись накапливаться во всех внутренних органах сразу, и тогда приходилось бежать к природе – физиотерапевту... Где ещё можно перевести дух или его проветрить и отстирать, как не здесь, в горах, среди замечательных идей, иногда попадающих вместе с воздухом, которым дышишь или который пьёшь... Когда как...
     В этом самом мире, в небольшой его дольке, ковырялся и я, добывая средства на существование самодельной наукой и преподаванием в местном вузе...
     В учебном расписании, по которому живет институт, весь процесс был формализован поступательным чередованием недель: «красную» неделю сменяла «чёрная» неделя, и иногда это соответствовало содержанию самой жизни... И не только в качестве студенческого наблюдения или приметы, а в качестве экстраполяции иных событий жизни с контрастным расписанием.
     Складывалось впечатление, что ко мне сначала постучал, а потом и сам пришел тот самый случай... Что можно сказать, когда пришли и навалились неприятности? Неприятно, но не без этого… Когда же их кто-то планирует... и потом выясняется, что это человек не только из ближнего окружения, а ещё ближе... Притом гаже всего ещё и то, что они имеют кумулятивный эффект, то есть мало того, что сами по себе это неприятности, но они ещё и далекоидущие...
     Вот таким образом я и появился на пасеке за рулём «родственного» ГАЗ-59 и, можно сказать, прямо из «чёрной» недели... Позже я узнал, что есть такие места или точки на нашей планете, где у местных народов это что-то вроде спортивного развлечения, всего-навсего увлекательного спортивного развлечения, и ничего больше...
     Пасека состояла из двух деревянных домиков и вагончика. На пасеке находилось семьдесят четыре улья-«стояка», и она была огорожена забором из толстой дранки. В тени гигантского бука и очень взрослой пятиствольной ольхи вся колония насекомых чувствовала себя дома. Навсегда привязавшись к реке, слева от неё бегал ручей, сотни лет пребывающий в превосходном состоянии духа. Он устраивал тонкую прохладу во время жары, которая здесь была хорошо знакома...
     Ну а если она где-нибудь и задерживалась, например в Сочи, то, опережая время и климатические события, её привозил с собой какой-нибудь раздолбай на ГАЗ-59. Привёз он её и на сей раз, из города, испытывающего от пекла вторую неделю суицид.
     Зачем я сюда поехал? Чтобы... Да ладно, этих «чтобы» сейчас насчитается – пальцев не хватит...
     Располагалась пасека под горой; ниже неё, у реки, было несколько домиков, в которых доживали свой белый свет семьи с такими фамилиями, как Сивицкие, Потоцкие, Высоцкие... У Потоцких я покупал молоко... Говорили, что их довольно много было по всей округе – беженцев из Польши. Перед самой войной... от войны. Они искали спасения и защиты у СССРа и возможности посчитаться с оккупантами... Но их собирали и организованно сажали на десять лет за несанкционированный переход государственной границы СССРа, так сказать, без визы. У нас всё делалось по закону. Сделано противозаконное деяние – будь любезен… десять лет.
     Если «повезло», то их ссылали в эту сказочную дыру на поселенье... Отсюда и местные феньки:
     – Графиня Потоцкая, вы не могли бы оказать мне такую любезность и продать трёхлитровый баллон свежего молока?
     – Ну, что ты балуешь... У меня только утреней дойки... Будешь?
     – Буду.
     Один из этих немногочисленных домиков был заселён семьёй Зиновьева Алексея, которого на всю округу звали Зиновьем…
     Семья у него была очередная – это когда дети от одной матери, но от разных самцов, с отцами как-то получалось хуже... Так и менялись через некоторое время выводками и домами... «Держал» тогда Зиновей Марусю с двумя дочерьми, одна была его...
     Маруся отличалась тем, что жила с Зиновьем по второму или третьему кругу, причём родила ему Наташку. Женщина была шебутной, улыбающейся, поскольку в дизайн её внешности вмешался приезжий зубной техник. Разговор её был похож на сход снежной лавины, обильный на междометья, энергичный, легко и как-то само собой перемешанный с большими смысловыми возможностями мата и местного оригинального фольклора.
Иногда она так рьяно приставала к Зиновью, что он отмахивался, а то и отбивался от неё, как от назойливой собаки, то какой-нибудь палкой, а то и камнем запустит... Проделывал он это демонстративно, раздражаясь на подлые выкрики, мешающие занятию, которое он уже наметил. Смеясь и пошучивая, он лениво отбивался от неё, и это больше походило на игру, до тех пор пока интонации в его миролюбивых фразах не стали менять тональность. В такой момент Маруся то ли своим острым умом, то ли нюхом одарённой сразу двумя сигнальными системами опытной суки резко сворачивала свои нападки и, вслух разговаривая сама с собой, быстро куда-то девалась...
     Наверное, всё дело в том, что Зиновей держал её уже третий раз, то есть был с ней в браке, после некоторых перерывов, в третий раз точно. Маруся всё больше и тоньше стала разбираться в супружеских отношениях, особенно если учителем её опять, получается, выпал лучший на весь район психолог и педагог, он же любимый рецидивист – «Песталоцци» Алексей Иванович.
     Примерно полчаса понадобилось мне, чтобы перенести из машины предназначенное для пасеки имущество и разложить его согласно устной инструкции. Тогда и нарисовался «долгожданный» гость. Всем своим телом гость делал вызов жаре, повесил на стокилограммовый свой вид трусы с вентиляцией и явился поздороваться или вообще повидаться...
     – Здорово, братка! – махнув на всё рукой, произнес Зиновей и перелез через хлипкий заборчик. Бывало прошёл по длинному ряду ульев и, заключив меня в своё тело, ещё раз произнёс: – Здорово, братка!
     – Здорово, Зиновей! Жив-здоров? – как дневальный, спросил я.
     – «Сто пятьдесят» осталось до смерти... Ровно... Клянусь, а тут, гляжу, ты подъехал... Ну, думаю, ещё не время... Пойду спасаться за лекарством к братке... Представляешь, в магазине всё выпили... Вчера получили получку леспромхозники, так ты представляешь – весь магазинчик выпили... Теперь ничего нет, и, кажется, смерть наступает на сознание, а тут ты, товарищ доктор.
     – Зиновей... Не стой, садись... тьфу ты, присаживайся... Всё забываю твои поправки.
     И он присел на скамейку, которую когда-то сам сделал и подарил... Из-за забора перелезали ветви дички и создавали зелёный потолок для всего «кухонного гарнитура», стол которого был вкопан, а скамейки уже известно кто сделал.
     – Не тяни! – сказал улыбающийся до зубов Зиновей с «интонацией».
     – Не гони! – ответил я ему на параллельной струне. – Пара минут, и всё.
     Через пару минут «всё» уже возвышалось на столе... «Всё» имело очень простую философию – это то, что можно выпить, и то, чем можно закусить... В настоящий момент этот философский постулат имел несколько другую, более определённую дефиницию – это то, что нужно выпить, и то, чем надо закусить. Исторически одно и то же желание у нас совпало у обоих. У него оно имело физиологические причины, а у меня моральные, но на уровне физиологии.
     – Качать будете? – спросил Зиновей, попав прямо в одно из моих движений.
     – Завтра, – откликнулся я, заканчивая техническую подготовку. – Остальные утром должны подъехать...
     – Правильно, погода даёт... Я вчера посмотрел, у меня практически все рамки запечатаны и взяток хороший идёт... Тоже хочу покачать.
     – Ну, Зиновей-братка! – сказал я, присаживаясь к столу. – Рад тебя видеть! Будь здоров! Как-то надо этому научиться...
     – А хуля... – сказал Зиновей и махнул самое начало нашего постулата, самую, как говорится, пенку...
     Из лощины, на дне которой натоптал свою тропку ручей, потянуло свежестью.
     – Во, хорошо, потянуло понемногу... Раньше надо было выпить, – сказал скоропостижно оживший человек. – Ну, давай, братка – первую залпом, а вторую с анекдотами...
     – Да, тут сплошные анекдоты...
     – Что так?
     – Ладно, давай – действительно с анекдотами.
     Мы выпили ещё и ещё, и тогда всё философское действие стало разворачиваться панорамно и в полном объёме. В это время пространство съело или прогнало куда-то большое облако, и неожиданно целое плато Абаго подсело за наш стол...
     – Завидую я тебе, – сказал я, кивая в сторону.
     – А хуля... – засмеялся Зиновей. – Переезжай... А хотя нет... не надо...
     К нашему столу как всегда бесцеремонно привязались осы, «бандиты с большой дороги»... Увидев почти полное отсутствие ботаники или хотя бы чего-нибудь сладенького, нашей компанией откровенно побрезговали пчёлы. Единственные, кто был беспощадно рад, столкнувшись с таким обнажённым гостеприимством, это были мухи разных мастей и признаков совести.
Со всеми остальными насекомыми удалось договориться, и они особенно не мешали, как всегда, достаточно скрытно, но согласованно и дружно занимаясь осуществлением своих жизненных проектов.
     Интересно получилось: мы сидели с ним вдвоем, как сидят в купе двое попутчиков, в потрясающей раковине гор, в такой объёмной картине, с которой любят играть светила, доказывая тем самым свою божественную красоту. Мы сидели, как говорится, прямо у бога за пазухой, выкладывая из себя что-то про себя и что-то про других... А потом и меня пустило под горку, и я повынимал из себя то, что не стал бы никому говорить... И попутчик качал головой и курил... Иногда внимательно смотрел на меня, и огорчался, и сочувствовал...
     – Да... я думал, у тебя полегче складывается. А у вас там в городе тоже херни всякой навалом... Где ты себе нашёл такого особо одарённого друга? – он налил водку обоим. Мы выпили и закусили кислой капустой и оптимизмом... Сочеталось…
     В это же время рядом с ним на забор села сойка и что-то ему простодушно высказала.
     – На вон! – сказал Зиновей. – Она в городе бывает и возмущена до предела... Говорит, надо бы этого ловкача грохнуть, потому что он позорит всё живое – падаль! Так что, братишка, готовь ему приговор!
     – Ладно, хорош стебаться, что она тебе могла сказать? Хорош, Зиновей... эти ваши лесные примочки для недоразвитых... Конечно, этот, как ты говоришь, ловкач заслуживает оскопления, но вообще... фигурально.
     – Чего? Нет. Теперь ты мне скажи, а что может быть лучше и гуманнее, если не устранение подобных тварей, которым насрать на всё святое, да вообще на всё, может быть за исключением своего собственного члена? Как же? У него на нём семья держится, фамилия размножается? Может, возьмёшься его перевоспитывать? Может быть, выведешь на чистую воду? Парень, таких надо уничтожать, и иногда даже делать это с почётным караулом...
     – Зиновей... всё, не горячись... давай оставим это...
     – Вот... вот... вот – давай и распахнём ему будущее... чего вы там для них строите? Он же тебя четыре раза подставил, пользуясь тобой... На это и расчёт, а хочет тебя зарыть... Не обижайся – отыметь в изощрённой форме, чтобы тебя вся ваша научная общественность тоже отымела, а он – её или тебя через неё... и зарыть...
     – Зиновей, ты прав... Что ты хочешь... Ты прав, но не до такой же степени…
     – А хуля... давай его уберём, чтобы таким тварям был проход закрыт, строго закрыт... По-другому мы его не остановим... Я серьёзно говорю, братка... Можно из того карабина, что ты мне подарил, – шикарная оптика, и вообще он пристрелян как надо!
     – Всё, брат, давай забудем, хорош тебе...
     – Нет, не забудем... Ты кого пожалел? Человека? Не человека, а человека – тварь, то есть фиктивного, фальшивого... Ты бы свинку пожалел, которую сейчас жрёшь, что она тебе сделала? Человека, если он уже заступил за линию... жалеть нельзя, ибо он значительно хуже и страшнее любой животной твари на земле, но он придумал, как себя защитить... Страшнее любой животной твари, что женщины, что мужчины... Да, ланку завалить, если говорить честно, тяжело, особенно если она тебя увидела хотя бы краем глаза... Меня, например, достаёт... А человечика, особенно если оно только прикидывается человеком... Пойми, только прикидывается человеком! Подумай, брат – это, конечно, тебе решать, но я бы для тебя и наверняка для других жертв этой крысы замочил бы с превеликим удовольствием... Твоё моральное отличие в том, что ты во всех людях видишь людей и тем самым даёшь им повод размножаться и постепенно тобой манипулировать. А я вижу, кто человек, а кто уже не человек и уже никогда им не сможет быть... как бы вы на эту тему ни философствовали!
     – Вроде бы у нас разные прицелы...
     – Конечно. Подумай, братка... А вообще, пока не научился распознавать человека от якобы человека или туфты– держись от них всех подальше... Лучше будешь.
     Потом мы ещё попили и поели. Вокруг из-за кустов и из-за деревьев за нами стал подглядывать вечер. Потом всё больше и больше его тёмно-синих фантомов стало перебегать через поляну рядом с пасекой. Становилось прохладно, и водка при помощи незначительной термоядерной реакции некоторое время ещё успевала создавать термальную защиту полуголому Зиновью. Потом я на него надел фуфайку, потом подарил старые спортивные бриджи. Мы зажгли керосиновую лампу и выпили на посошок, но поскольку водка в бутылке ещё оставалась, мы выпили ещё «стремянную», «на коня» и «коню в морду».
В это самое время на крыльцо вышла Маруся и затрубила так, что на самом деле посыпалось несколько звёзд – видно, еле-еле держались...
     – Вы кого там убивать собрались, профессора хреновы?! – заорала она вверх во Вселенную, так голос отражается лучше…
     – Да какого-то мудака из города! – подхватила соседка Ленка, будущая мать-героиня.
     – А ты бы засунула свой язык сама знаешь куда, я со своим разговариваю, – отбрила случайного свидетеля Маруся.
     – Вишь, как слышно всё? – сказал Зиновей, присмирев.
     – Ну, ты идёшь или нет домой, убийца?! – разглашала всё на свете жинка.
     – А хуля... – деликатно сказал Зиновей и подчинился.
     Прошло несколько лет, и он умер... Но до этого тоже кое-что произошло… А мне ему так хотелось сказать, что он прав... Что он во многом прав... Зиновей, братка – зачем ты умер?!