Мыслепреступление

Малиновый закат укрывал маленький городишко на холме, улицы которого уже давно пустовали. Яркое бардовое солнце разрезало небо на множество светлых полос, растягивало тонкие белые облака, лениво ползущие слева направо. Безветренно. Безлюдные дороги, покрытые полуразбитым асфальтом, усеянным кочками, были наполнены лишь дикими зарослями зеленой весенней травы и неровными осколками грубого стекла, до сих пор не убранные после того, как какое-то время назад в уже заброшенных девятиэтажных домах стали выбитыми последние окна.  Сами же серые дома покрыты сажными полосами, такими, словно они когда-то горели, их стены с черными квадратными дырами спали, страшно храпя. С них до сих пор сыпалась штукатурка. Теперь все здания на одно лицо, и весь город будто и не город вовсе, а большой полуразрушенный завод. Редкие, будто каменные, столбы на своих коротких ветвях держали бесполезно свисающие провода, тянувшиеся вдоль главной улицы. Электричества здесь уже давно нет. Дорожные знаки покосились и чуть ли не вывернулись наизнанку. Иногда встречающиеся железные вывески либо валялись посреди дороги, либо, полные трещин, болтались на слабых креплениях. Впереди, за холмом, внизу, тянулась поляна, на которой периодически встречались странные, корявые, ржавые металлические конструкции, что уже почти полностью утонули в земле. Для чего они были нужны, одному Господу Богу известно: одни закорючки напоминали часть бензоколонки, другие – детские качели, третьи – противотанковые ежи. Казалось, что эта поляна превратилась в музей с абстрактными скульптурами, полными загадок. Может, все они были бессмысленными, и эти забытые людьми нерукописные каракули оказались в таком положении случайно, или просто время сыграло с ними злую шутку. Сложно было сказать наверняка. Вокруг города, по овалу, тянулась, как живая изгородь, бесконечная полоса высоких, стройных деревьев, чья пышная листва гордо тянулась наверх. Не издавалось ни звука. Все было неподвижно.
В одной из ветхих построек, пятиэтажке, с осыпающимся время от времени потолком сквозь очередную квадратную дыру в потрескавшейся стене виднелся старый деревянный столик с обгрызенными краями, за которым, со стороны бледного солнечного света, ходил мужчина среднего роста, лет тридцати пяти, с не уложенными темно-серыми, почти русыми волосами, с не то овальным, не то квадратным лицом, одетый в распахнутую мятую зеленую рубашку, на которой болтались желтые нитки, некогда державшие что-то вроде нашивок, белую майку и зашитые разными заплатками штаны лесного оттенка, носивший высокие черные сапоги, очень похожие на армейские. Он иногда наклонялся в разные стороны, будто произвольно, не осознавая того, что делает, и то же делал своей головой, то и дело поправляя правой ладонью непослушные волосы. Шаг его был странным: становился то легким, то тяжелым, то уверенным, то слабым. Почти все время руки были полностью расслаблены, отчего раскачивались, словно канаты над пропастью. Казалось, еще чуть-чуть и они вовсе сорвутся с петель. Его то легкий, то серьезный карий взгляд устремлялся в сторону другого человека, сидевшего на побитом деревянном стуле немного поодаль от стола.
– Хорошо, давай начнем с самого начала, – сдерживая несильную злость, заговорил Прохор. Он пододвинул к себе стоящий сзади, возле обгоревшей каменной стены, металлический ржавый стул и, повернув его обратной стороной к собеседнику, сел, положив правую руку на спинку, а левую уперев в колено.
Сидевший напротив него мужчина, лет двадцати, с уложенными на правый бок русыми волосами, одетый в мягкие черную рубашку и брюки, смотрел вниз, в сторону дыры, из которой валили остатки вечернего света, на борте которой лежал исцарапанный пистолет, растворив темно-голубые глаза в пустоте, из-за чего они были на мокром месте. Он, конечно, услышал сказанное, но не подал никаких признаков этого.
– Ты бежал сюда из Москвы, так? – не отводя глаз, продолжал Прохор. Собеседник молчал. – Так. Ты сделал это, потому что тебе нечего терять, так? – более настойчиво говорил он. Мужчина напротив хранил молчание. – Так. Ты оставил там свою семью…
– У меня нет семьи, – резко раздался пронзительный голос Соулова, чья голова по-прежнему была немного наклонена направо. – Нет и не было, – его шея медленно выпрямилась, а все еще пустотный взгляд перекатился на Прохора, точно шокированного чем-то.
– Не заговаривай мне зубы, черт бы тебя побрал! Что за бред ты несешь? – удивление сменилось на настоящую ненависть, что горела у него в глазах. – Кто тебя родил тогда?
– Мать. Родная мать, – состояние Соулова оставалось неизменным.
– Значит, у тебя была семья. От меня ничего не скроешь… – он сделал короткую паузу. – Так вот. Ты оставил там своих друзей…
– У меня нет…
– Молчать! Сколько можно? В третий раз я спрашиваю одно и то же и в третий раз я слышу от тебя одно и то же. Цыц! – Прохор пригрозил ему пальцем и на несколько секунд замолчал, пока махал указательным пальцем. – Ты оставил там…
– Что? Кого? – резко остановил его Иван. – Прохор Игнатич, вы в своем уме? Или в чужом? – каждое новое слово все больше вводило бедного мужика в заблуждение. Его лицо было растеряно, хотя он тщательно старался скрыть все свои жалкие эмоции, как можно сильнее хмуря черные брови. – Проснитесь ради бога!..
Докучалов с треском весенней грозы вскочил со стула и яростно отбросил его к стене обеими руками, и, пошатнувшись, наклонившись, подлетел к столу, оперевшись сжатыми кулаками, которыми чуть не проломил дерево. Соулов мирно замолчал, смотря в сторону дыры, откуда проливались остатки вечернего света. Прохор вытянул шею, наклонил голову сначала направо, потом налево, стараясь прострелить лицо собеседника насквозь карими глазами. Через несколько мгновений он расслабил руки, плавно соскользнул ими вниз и, покачиваясь из стороны в сторону, медленным шагом направился в сторону Ивана. Мужчина шел, гордо и необычно уверенно перебирая ногами, не отводя взгляда с неподвижного лица. Он шел, вальяжно и величаво перемещая стопы, чей стук об пол звучал все более внушительно и убедительно с каждым пройденным сантиметром. Прохор, оказавшись в метре от Соулова, остановился, развернув свое туловище в сторону стола и поставив на него вновь сжатые кулаки, не отводя больных глаз от Ивана. Он продолжал смотреть на него, пронзительно и без остановки. Собеседник, как и прежде, взирал свет из дыры. Взирал, не подавая признаков жизни.
– Зачем? – продолжил немного успокоившийся Прохор. – Зачем ты бросил их там?
– Вот скажите: с какого момента семья становится семьей? – Соулов немного приподнял голову, чуть-чуть наклонив ее налево. – Можно ли бросить то, что ей не стало? И вообще, когда можно считать, что кто-то бросил семью? – он сделал короткую паузу. – Можно ли ее бросить?..
Прохор собирался дать какой-то ответ, но так и не решился. Иван продолжил.
– Если муж, жена и их дети ведут совместное хозяйство, то можно ли назвать их семьей? Если да, то бросить-то ее легко: уйди из дому и забудь обо всех житейских проблемах. И «бросить» здесь означает бросить на произвол судьбы. Кто же теперь будет вместе с женой и детьми убираться в квартире. А если нет? Если нет, то как ее можно бросить?
Если муж когда-то давно покинул родной дом из-за ссылки, и в там с женой остались только дети без отца, можно ли считать их семьей? А если супруг вернулся на щите? Все рады, все снова счастливы. А если нет?.. Является ли «разлука» синонимом к слову «бросить»? И «бросил ли» отец своих сыновей?
Если супруги чувствуют друг друга, то можно ли их назвать семьей? А если они живут не вместе? Если у них нет детей, являются ли они семьей? А если все ограничено чувством? Если считать семью как нечто, что можно «бросить», то как в таком случае можно таких людей назвать семьей? Что в этом случае значит «бросить»? Может, бросить-то и нельзя?
Возникает другой вопрос: насколько тесно связаны понятия «семья» и «бросить»? Вот Вы, Прохор Игнатич, сами как считаете?
– Думаю, что весьма тесно, – уверенно, покачивая головой, отвечал Докучалов, который явно стал мягче. – Семья – это что-то неразрывное, вечное, крепкое, – он делал акцент на каждом произносимым словом, делая короткие паузы между ними, словно задумываясь над ответом. – Если ее можно бросить, то, значит, этот союз – не семья.
– А Вы не находите здесь противоречия? Если семья неразрывна, то как ее можно бросить? Более того, допустим, есть два друга не разлей вода. Получается, они тоже семья? Что же, по-вашему, тогда семья?
Прохор стоял как вкопанный. Он замолчал.
Наступила минута молчания.
– Мне некого было бросать, – разорвал тишину Иван.
– Так ты как раз заикнулся про друзей. Они-то у тебя были?
– Были.
– Значит, бросил? Зачем?
– Не бросил. Они были.
– А где они сейчас?
– Кто-то остался в том городе, кого-то, скажем так, сожрали.
– Так зачем ты их бросил? Неужто дружба для тебя – не доверие?
– Дружба – это верность, конечно. Но где проходит та грань, которая отделяет верность от неверности? И является ли верность единственным признаком дружбы? Всякая ли дружба строится на этом?..
– Ты мне голову не морочь, черт! – резко приостановил его раздраженный Прохор. – Ты на вопрос отвечай!
– Прохор Игнатич, что Вы! Успокойтесь, все хорошо. Дышите глубже и проснитесь ради бога.
После этих слов Докучалов с покрасневшим лицом со всей силы ударил по столу обеими руками так, что он зашатался и чуть не упал. Он развернулся в сторону выбитого окна и медленным шагом направился туда, не разжимая разгоряченных кулаков. Постояв какое-то время под последними следами солнечного света, Прохор побледнел и, подобно мертвому, успокоился, опустив глаза в пол и сомкнув их. Стальная хватка ослабла и самовольно разжалась. Ладони буквально на мгновение прикоснулись к серой, обгоревшей раме, а затем соскользнули вниз. Он сделал глубокий вздох. После развернулся и с немного опущенной головой заковылял обратно к Ивану.
«Что же ты скрываешь?» – подумал Прохор.
– Одно дело, – доносил Докучалов, – когда ты пьешь в постоянной компании людей; другое же – когда ты понимаешь, что можешь на этих людей положиться.
– Это, однако, не доказывает того, что всякая дружба зиждется на верности. И, по Вашим словам, можно довериться собутыльникам? Спрашивается, с какой стати? Если кто-то делит одну бутылку, это еще далеко не означает взаимопомощь.
– Значит, ты их, друзей своих, бросил из-за отсутствия этой самой «взаимопомощи»?
– Я никого…
– Я уже слышал это от тебя не меньше десяти раз за последние два часа! Цыц!
– Послушайте, мне нечего от Вас скрывать…
– Молчать! – он вновь ударил по столу. Соулов остановился. – Ты их бросил!
– Прохор Игнатич…
– Третий раз не повторяю! – после очередного удара из его кармана вывалилось несколько черно-белых фотографий.
– Что это? – встревоженно спросил Иван.
Докучалов растерялся. Он хотел подобрать ее с пыльного пола, но сильно путался в своих мыслях, быстро мотал головой то вверх, то вниз, то направо, то налево, так, что глаза его же не успевали за всем, что происходило, нервно двигал руками, периодически потрясывая ими, еле-еле стоял на одном месте, но было видно, как тяжело ему было удержаться и как ноги старались сместиться хоть на миллиметр, однако он стоял на одном месте, пытаясь навести порядок в собственной голове как можно быстрее и осознать, что ему делать. И пока Прохор жил в таком состоянии, он не нашел ничего лучше, чем прямо сейчас ответить собеседнику.
– Да, э-э-э… Так, пустяки… Не важно… Нет, нет, бросить, сжечь!
После этих слов он жадно схватил несчастные фотографии и как ошпаренный подлетел сначала к дыре в бетонной стене, затем метнулся обратно, после снова к дыре, и так еще несколько раз, пока он наконец не остановился на несколько секунд, бегло посмотрев на изображение, которое, видимо, пошатнуло его неуравновешенное состояние еще сильнее, из-за чего он стал нервно ходить из одного конца комнаты в другой, раз за разом пересматривая, что же запечатлено на слегка пожелтевших листах бумаги, словно видя их впервые.
На небе потихоньку стали собираться плотные темно-синие тучи.
– Прохор Игнатич, с… – крайне осторожно и с заботой хотел было спросить Иван, как его тут же остановил Докучалов.
– Молчать, молчать… – задыхаясь, с превеликим трудом промямлил Прохор. Его руки страшно дрожали. Он съехал по стене на холодный пол и продолжил перелистывать фотографии. Сколько всего он сейчас переживал, казалось; его лицо оставалось практически неизменно мрачным и озлобленным. – Скажи, – так же тяжело продолжал он, – в чем сила?
– В правде.
– А в чем правда?
– В жизни.
Прохор через силу сглотнул.
– Тогда почему я думаю о смерти?.. – с этими словами он страшно притих. Голос его чудовищно ослаб.
– О ней не нужно думать. Живите, живите и еще раз живите. Какой бы редкой стервой жизнь порой ни была, любите ее, как Одну. В этом правда.
Докучалов вздохнул с облегчением. Было видно, как его тело постепенно раскрепощается. Лицо его оставалось мрачным и озлобленным, полным огня ненависти и неутолимой жажды. Он опустил фотографии, положил их куда-то и повернул свою голову в сторону, откуда еле-еле виднелся бледный свет, сложив руки на выставленные колени.
В дыру в стене, вместо которой должно было быть окно, нежно стучалась свежесть грядущего дождя. Вместе с этим стуком Иван явно стал мягче и живее. Он все так же неподвижно был на стуле, смотря в даль горизонта, что плавился от заходящего бардового солнца.
Так они сидели еще долго, пока все небо не затянулось океаном, который должен был вот-вот заплакать. Ночь уже была или все еще вечер – непонятно. Да и это уже было неважно. Лишь чувствовалось, что лес будто душил городишко петлей Уробороса.
– Вам тревожно, Прохор Игнатич? – внезапно поинтересовался Соулов. Прохор молчал. Казалось, он просто пропустил это мимо ушей. – Не переживайте, все хорошо. Успокойтесь, дышите глубже и проснитесь ради бога.
Раздался гром. Эхо от него разносилось еще несколько долгих секунд. На улице поднялся ветер, который еще в течение следующих десяти минут продолжал усиливаться. Деревья почернели; они страшно раскачивались, кривились, и казалось, что они были готовы прямо сейчас вырваться с корнем и улететь. Над городом сомкнулись темные врата, и солнце исчезло. Весь клочок земли находился в чьих-то незримых руках, что с каждой секундой сжимались все сильнее. Веяло свежестью. Холодало. Через три минуты пошел дождь, и все утонуло в вечерних или ночных слезах. Становилось только темнее, ливень продолжал хлестать. В это время полуразрушенная пятиэтажка уже не казалось противной, скорее напротив, очень уютным и согревающим местом.
Прохор смотрел на капли воды, что умудрялись даже иногда колоть его самого, словно не дыша. Ему было холодно, мурашки бегали по всему телу, но он не подавал виду; просто смотрел на черный лес.
– Мои родители, – вновь заговорил Докучалов, не отводя головы, – научили меня верить. А сейчас они где-то под землей под Прохоровкой.
– Думаете, их сгубила вера? – оживленно спросил Соулов с ехидным взглядом, повернув голову на собеседника. Он приподнял левый край губ.
– Я ничего не думаю. Каждый год, когда я проезжаю мимо этой чертовой станции, не могу думать. И не хочу. Я верю, что они нашли себе место, пусть не в этом мире, но где-то точно нашли.
– Вы уверенны в том, что в том мире нет войны? Нет ли в том мире того, что их на самом деле сгубило?
– Я верю, – твердо заключил Прохор. – Скажите, – проговорил он потухшим голосом после короткой паузы, – нужно ли верить?
Иван с облегчением вздохнул и поднялся со стула, двинувшись к окну, сквозь которое без остановки летели стрелы моря.
– Посмотрите туда, – Соулов показал открытой ладонью на утонувший горизонт. – Видите? Дождь размыл все. Невозможно понять, что теперь и где. Все стало одним целым, даже несмотря на бурю. То же делает и вера – размывает, объединяя. Вера абстрактна. У каждого она своя. Даже если человек отрицает, что верит, он лжет. Потому что не верить человек не может. Он же строит планы на будущее, надеется на то, что не допустил ошибок. В конце концов, бывают в жизни отвратительные ситуации, когда сам человек бессилен и ничего не может сделать. И тогда приходит вера. Вера в чудо. Ибо только оно способно помочь. Оно не всегда приходит, но если в него не верить, то никогда и не случится. Да, конечно, говорят, чудес не бывает, но как тогда, например, объяснить, почему тяжело больные люди, физически или морально, совершенно внезапно выздоравливают? Что это? Простое совпадение, дьявольская удача или нечто неосязаемое? Вера есть у каждого. Без нее человека не бывает.
Прохор поднялся с пола и подошел к собеседнику со спины. У него было ощущение, что черная рубашка развевалась на ветру. Его охватил жар, который, однако, резко спал и сменился на холод. Оба молчали. Говорил только дождь.
– А во что ты веришь? – Докучалов разрезал тишину, наполненную бурей.
Иван медленно закрыл глаза.
– В жизнь.
Раздался выстрел.
Квадратная дыра, что была усеяна бардовыми линиями сверху, что рисовали странный узор на стене, похожий не то на рога оленя, не то на расправленные порванные крылья, усиленно промывалась дождем. Красные капли медленно стекали вниз, чертя царапины от когтей чудовища; сами же пятна оставались на месте. Мужчина, из-под темных, как взор мертвого, глаз которого текла пара рек, правда, неясно каких, в мятой рубахе и майке медленно опустил руку, посмотрел еще какое-то время на слезы, после развернулся и через какое-то время растворился. Дом опустел. Воцарилась голодная темнота.
Внизу, среди зеленой, мягкой, покачивающейся травы, по которой медленно стекали сверкающие капли воды, растекалось темное тканевое пятно. Оно размывалось и смешивалось со звуками ветра, высушивалось и снова мокло. Оно превратилось в озеро, омываемое сверху, источник, щедро одаривавший вымоченную землю растекающимися красными ручьями. Какие-то из них плавно ползли к свежим, слегка подергивающимся листам тюльпанов, какие-то – вальяжно скреблись к еще маленьким росткам деревьев, огибая каждую травнику. На пятне выросло множество веток, а на каждой ветке прорастал неброский пух. Из его верховья продолжала с дождем в унисон хлестать кровь, омывая белые цветы, словно садовник, что каждое утро поливает их из маленькой лейки. Капли смешивались, но не дрались, и вонзались в почву, тая февральским снегом. Все замедлялось. Все постепенно погружалось в глубокий, долгий сон. Нежный шелест притих, оставив черную точку наедине с небосводом, что сладко зевал, останавливая бушующую лесную полосу. И даже бушующий ливень затих, стараясь никого и ничего не разбудить. Настала кромешная тишина.
Раздался гром. Подле кустов крапивы, под проливным дождем, разрывающем небеса, лежал, потерянный и бесчувственный, Иван Данилович.