А. Глава десятая. Главка 3

3


     Конечно, никаких срочных дел, которые нужно улаживать, у меня не было. Но ещё несколько минут за этим столиком, рядом с этой женщиной я не смог бы вынести – всё складывалось слишком хорошо, сердце моё полнилось каким-то невиданным восторгом, который требовал мыслей, поступков, изменений. Сцена, которую я оставил позади, казалась слишком обыденной, слишком земной, а этого ни в коем случае нельзя было допускать. Нет, если мне суждено полюбить, полюбить по-настоящему, то это будет исключительное, особенное чувство, и ради этого грядущего чувства мне необходимо отказаться от всего банального, привычного, пройденного тысячи раз тысячами других людей. Знакомства с родственниками, поездки на дачу, выходные… Нет, нет! Есть и другие пути, и моя задача – найти их. Поняла ли меня Алиса? Хочет ли она того же, что и я? На это можно было только надеяться. 
     Я шёл всё быстрее, быстрее и наконец совсем побежал. Моросящий дождь не останавливался ни на минуту, и вскоре волосы мои стали совершенно мокрые, по лицу стекали крупные, щекочущие капли, а я нёсся вперёд, почти не разбирая дороги, не в силах остановиться. Скорее, скорее! Вот уже и мой дом, в этот раз можно было пренебречь советами врача и подняться на лифте. Время не ждало. Я влетел в квартиру и первым же делом бросился к письменному столу. Да, вот оно, что так неумолимо влекло меня. В моей голове уже сложился сюжет будущей повести. Это произошло само собой, и никакого определённого момента нельзя было указать, но ещё до того, как я схватил ручку и лихорадочно наставил её на белое полотнище бумаги, я уже знал, что мне суждено написать именно повесть – повесть всего об одном-единственном дне. Это будет день генеральной репетиции симфонического оркестра. Несколько десятков людей, объединённых одной целью, соберутся вместе, чтобы творить. Они все разные, у каждого свои заботы и проблемы, свои радости и тайны, и каждый будет сначала думать лишь о себе. Но потом, по мере развёртывания действия, по мере того, как будет идти репетиция, они медленно, неуклонно начнут тонуть в едином порыве, едином стоне вдохновения, пока наконец, слитые, неразрывно связанные, не сыграют последний аккорд, – и снова станут обычными людьми, одинокими и чужими друг другу. 
     Я писал, сжав губы, упорно и летуче. Никаких остановок, чтобы обдумать очередную фразу, никаких задержек в пути. Только быстрое, размашистое повествование, не слишком обременённое подробностями и деталями. Скрупулёзное выписывание вовсе не было нужно, я намечал характеры и ситуации лёгкими взмахами кисти, полусловами, намёками. Улыбка, привычка определённым образом прикрывать глаза или держать смычок могли сказать о человеке очень и очень много. Для толстого обстоятельного романа этого, пожалуй, было бы недостаточно, но в моей повести не должно быть ничего тяжеловесного. Лишь множество линий, смыкающихся вместе, контрапункт историй, зарисовка одного-единственного вечера.
     Время летело незаметно, и когда я, утомлённый и не замечавший до того момента своей усталости, поднял голову, за окном начинало смеркаться. Листов было исписано уйма, а репетиция всё продолжалась, и конца пока не предвиделось. Всё-таки число персонажей оказалось слишком большим, и справиться с ними со всеми теперь будет не так-то просто. Мне нужен был небольшой отдых, голова гудела от тысяч слов, прошедших через неё, и я вдруг вспомнил, что так и не исполнил одно своё намерение, без которого ещё несколько дней назад не видел возможности завершить рассказ. Да, рассказ: каким далёким и нереальным он показался теперь, первый мой рассказ, концовку которого унесла с собой Юля. Говорят, что книги подобны детям. Это не так. Своих детей любишь независимо от того, позже или раньше они родились. Но каждое новое произведение с удивительной настойчивостью заслоняет собой все предыдущие. Для того, кто пишет, важно лишь текущее мгновение, важно лишь то, что выходит из-под его пера в данную минуту. Книга, которую пишешь, важнее той, которую уже написал, а книга, которую предстоит написать – важнее той, что пишешь сейчас. Два дня назад рассказ занимал меня всего, без остатка. Сейчас точно так же владел мною текст. Но мне хотелось отвлечься, хотя бы ненадолго, от этого умопомрачения. Да, я так и не посмотрел на святой вертеп. Пришло время исправить одну из ошибок.
     Вечерело, и стало совсем прохладно. Автобус довёз меня до места на удивление быстро, и на этот раз я прошёл мимо дома, обитого жёлтого вагонкой, без малейшего замирания сердца. Новая книга совершенно заслоняет все старые, а новое чувство делает старые привязанности смешными и неважными. Кажется, впервые за долгое время я был счастлив, пусть на короткое время, на один вечер, но счастлив полностью и однозначно. И счастье моё проявлялось не радостью, не широко расправленной грудью или лёгкостью дыханья, а беспокойством, свербившим где-то глубоко внутри, беспокойством жизни, потребностью видеть и чувствовать всё больше и больше. Я шагал по знакомой теперь улице, где располагалась “Лавка древностей”, и с удовольствием ощущал это беспокойство, пульсировавшее в жилах и бившее в голову. На этот раз мне не может не повезти, на этот раз всё должно пройти как по маслу. И это было правдой: дверь лавки я нашёл незапертой, а вертеп неизвестного мастера всё по-прежнему красовался в витрине, торжественный и загадочный.
     Колокольчик приветливо звякнул, сообщая о моём приходе, и уже в следующее мгновение лавка завладела мною, погрузила в свою тишину и полумрак, и в спёртом пыльном её воздухе и вправду завеяло чем-то диккенсовским, чем-то из далёкого прошлого века с его великой литературой. Помещение освещалось лишь небольшой лампой, стоявшей на прилавке, да парой причудливых в восточном стиле ночников, помещавшихся на полках. Полки же эти буквально прогибались от тяжести стоявшего на них товара: тут были самые разнообразные фигуры и фигурки богов, героев и исторических личностей, многочисленные папирусы и свитки, старые географические карты, украшенные орнаментом кинжалы и пистоли – всего было просто не рассмотреть из-за темноты. Некоторое время я вглядывался во всё это богатство, дивясь тому, что посреди современной улицы могло сохраниться столь удивительное место. Но вот послышался какой-то шелест, полог одного из больших персидских ковров откинулся, и показался хозяин лавки. Я говорю “хозяин”, хотя, вполне возможно, то был лишь продавец, но в моём воображении, пленённом в тот момент древним очарованием этого место, никакое иное слово просто не могло возникнуть. Это был пожилой седовласый еврей с короткой аккуратно подстриженной бородкой и в шляпе. Глаза его, глубоко посаженные и большие, трудно было разглядеть.
     – Приветствую вас в моём скромном магазине, – степенно произнёс он. – Желаете что-нибудь конкретное?
     – Нет, ничего конкретного, – помотал я головой. – Просто меня привлекла композиция, которая выставлена у вас в витрине.      
     – Ах, эта композиция! – воскликнул он, словно впервые услышав о ней. – Понятно, понятно… На неё многие останавливаются посмотреть, это правда. Но вы, наверное, не собираетесь её покупать?
     В голосе его прозвучала слабая надежда, которую, однако, я немедленно разбил.
     – Нет, что вы, об этом у меня и мысли не было. Мне кажется… мне кажется, что такие вещи и вовсе бесценны.
     – Верно сказано, – одобрил хозяин. – Настоящее произведение искусства, какие в наше время уже разучились делать. Признаюсь вам, мне было бы нелегко его продать, даже если бы нашёлся покупатель. Этот вертеп стоит здесь уже второй год, и я очень рад, что моё скромное заведение стало хранилищем такой жемчужины.
     – А вы знаете, кто его создал?
     – Увы, увы, этого мне знать не дано. Я получил его из Польши, от одного своего родственника, а он – от одного своего родственника, так что кто и когда именно… нет, этого нам знать не дано.
     Мы помолчали, и я в буквальном смысле ощутил, как неспешно движется здесь время. Казалось, можно было услышать шорох пыли, опускающейся на всё вокруг. 
     – У вас тут настоящий сплав религий. 
     – Да, – задумчиво подтвердил старик, – любопытных вещих здесь хватает. Возьмите хоть вот этого будду, – и он указал на толстенького улыбчивого божка над своей головой. – Как вы думаете, сколько ему лет?
     – Наверное, очень много, – улыбнулся я.
     – Ровно тысяча двадцать пять, – торжественно объявил он. – В переводе на наше летоисчисление, разумеется, ибо на статуэтке год указан по индийской традиции. Уникальная реликвия!    
     Я придал своему лицу приличествующее моменту выражение сдержанного удивления.
     – А вот взгляните на это, – продолжал старый еврей, округлым жестом указывая на верхнюю полку. – Фигурка танцующего Кришны. Уникальная авторская работа, таких красок вы не увидите на традиционных изображениях. Хранилась ещё у моей прабабушки, а ей досталась от цыган. На аукционе она бы произвела фурор, но увы, увы… в наших местах так мало настоящих ценителей. Или вот ещё, – он нырнул под прилавок и вытащил нечто бесформенное, похожее на футляр для термоса, – переносной ковчег для хранения Торы. В годы изгнаний он верой и правдой служил моему народу. Представляете, какое огромное значение имеет эта вещь в моих глазах? И вот, я вынужден выставлять её как товар, ибо в нынешнее тяжёлое время… ах, в нынешнее время всё вокруг превратилось в товар.
     Он умолк и горестно покачал головой. Я чувствовал себя неловко. Конечно, вполне поверить в серьёзность этих речей было невозможно, но что-то в них и вправду было трогательное. 
     – С удовольствием бы что-нибудь у вас купил, – сказал я как можно более бодрым тоном. – Только вот незадача: денег совсем нет…
     – Ах, не говорите мне о деньгах! – воскликнул хозяин лавки, закрывая лицо руками. – Ничего не говорите мне о них. Люди стали уделять им столько незаслуженного внимания, придавать такое значение! Разве можно измерить в деньгах те вещи, что вы видите здесь? Да я бы отдал их задаром – некоторые из них – если бы был уверен, что они попадут в заботливые руки. Но кто в нынешние времена знает толк в древностях? Им теперь подавай лишь самое новое, самое современное, самое модное. И на эти безделушки, на этот ширпотреб денег никогда не жалко, а на настоящую вещь, вещь со смыслом, с духом… Так вы так-таки совсем ничего не хотите приобрести? – прервался он вдруг и с вновь вспыхнувшей надеждой поглядел на меня.
     – Хотел бы, наверное, – уклончиво сказал я, – но, кроме шуток, у меня ни копейки. Зашёл только из любопытства, ведь это место… оно и в самом деле как осколок старины.   
     – Очень верно говорите, молодой человек, очень верно, – проникновенным тоном подтвердил хозяин лавки. – Я иногда ощущаю себя путешественником, выброшенным на необитаемый остров. Тысячелетия покоятся на этих полках, мой юный друг, и великие тайны, которым мне посчастливилось приобщиться. Открываешь утром дверь в лавку – и сердце не может нарадоваться всему этому великолепию. 
     – Вы, наверное, очень верующий человек, – осторожно заметил я.   
     – Я верю в Бога Адоная и его всеблагую милость, – торжественно ответил он. – Но учтите, это вовсе не значит, что другие религии не получают должного от меня уважения. Напротив, совсем наоборот: каждая религия – это тропа, по которой человек движется к своему счастью.
     – К счастью?
     – Да, вы вовсе не ослышались, юноша. Вера делает нас счастливыми, она даёт нам надежду, без которой жизнь была бы немыслима. Но увы, люди так привыкли ссориться из-за того, чей путь лучше. Они думают, что лишь их дорога может сделать всех счастливыми. Это так же глупо, как думать, будто одно и то же блюдо одинаково понравится всем гостям, приглашённым на свадьбу. Мне повезло не быть столь ослеплённым. Я привык уважать разные религии. Посмотрите вокруг: разве верования вы видите здесь? – Он обвёл руками лавку, словно призывая тёмные запылённые полки в свидетели. – Мы окружены творениями человеческих рук, творениями прекрасными, созданными вдохновением и талантом. И знаете, молодой человек, мне нет разницы, Адонай, Аллах или Христос вдохновляли того, кто подарил нам их. Мне одинаково мил и вертеп, который так вас заинтересовал, и этот танцующий Кришна, и ковчег Торы. Я знаю, что мне было бы тяжело расстаться с любой вещицей в моей лавке. Всё-таки очень к ним привыкаешь.
     – Но что-то ведь у вас покупают? – сочувственно спросил я.
     Старик помолчал, будто что-то припоминая. 
     – Покупают… конечно, не так часто, но мне грех жаловаться. Нет, я совсем не жалуюсь, мне нравится моя работа, и это место, и его дух. Вы, может быть, хотите чаю?
     От этого неожиданного предложения мне, однако, пришлось отказаться.
     – Нет-нет, что вы, я не могу злоупотреблять вашим гостеприимством. Тем более… тем более, раз я ничего не могу купить. 
     – Пустяки, пустяки, – проворчал он, поглаживая большой уродливый бараний рог, лежавший прямо на прилавке. – Любопытство – это то, что я люблю в молодом поколении. Нынче так мало любопытных людей. Они всё знают, всё изведали, им уже ничего не интересно…
     – Я обязательно зайду к вам ещё… скоро, непременно зайду. И уже при деньгах, – и, завидев на его лице давнишнее брезгливое выражение при этом слове, я быстро добавил: – Мне правда хотелось бы что-нибудь приобрести здесь. Раз уж не могу позволить себе вертеп.
     – Как скажете, молодой человек, как скажете, – проворчал хозяин, махая рукой. – Заходите, я буду рад. 
     – Непременно. Спасибо вам… за приём. Всего хорошего.
     – И вам не бедствовать.
     Я вышел на улицу, но ещё несколько минут простоял у витрины, любуясь серьёзными одухотворёнными ликами волхвов, склонившихся над яслями младенца Иисуса.