Сбитые лётчики

               
                «Все имена само собой изменены
               
                Все совпадения, естественно, случайны»


                ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Рубиновый закат обрушился на пасмурный день. Вместе с ним рухнула и моя жизнь. Я сидел на остановке и плакал. Автобусы уже давно не ходили и, я не знаю, чего ждал – ждать было нечего. Обыкновенный человек в обыкновенном городе. Шёл ливень, и не было видно слёз - да и смотреть было некому. Внутри чернела страшная пустота, давила на грудь и стояла комком в горле; ни одной мысли не было места в глубокой бездне стеклянных глаз. Не сомневаюсь, бабушки, толпами собирающиеся на лавочках, считали меня наркоманом. «Контингент» - как сказала однажды директриса моей школы, старая маразматичка. Синяя стрейчевая рубаха насквозь промокла и потемнела, сигарета в зубах обломилась и висела головой вниз. Прошло несколько часов, прежде чем я вдруг встал и решил идти; неважно куда – важнее было придать инерцию озябшему телу. И кто назвал его храмом?! Тюрьма. Самая настоящая каторга. Заключенный в собственную плоть, я нёс в себе заряженную на освобождение мысль. Разве об этом я мечтал в детстве? В какую очередь мне надо было встать, когда ангелы раздавали мозги? Явно я стоял не в этой. Как и всегда и везде. Судьба то стремилась мне на встречу, то била тупым обухом и топталась тяжёлым ботинком на голове. Наверняка она и бежала ко мне только чтобы хорошенько  треснуть по башке. «Не ангелы раздают мозги, а бог - если ты в него, конечно, веришь», - когда-то сказала мне одна знакомая девушка. А я считаю, что он поручил это ангелам. Иначе на кой чёрт ему такая орава?! Чтобы самому ещё и мозги раздавать? А в бога я верю, быть может. Но верю ли я ему? Временами. Прямо сейчас и сию секунду - нет. Вчера вечером ещё очень даже верил.
 
Совершенно запутавшись в своих умозаключениях, я плёлся по краю дороги, как тысячи таких же плетутся по обочине жизни - потерянные и одинокие. В тот момент казалось, что мой случай исключительный и вообще я один такой на белом свете, самый несчастный в мире человек. Наверно так думает каждый, ведь все мы проживаем свои жизни от первого лица и смотрим на окружающее строго со своей колокольни. Главные герои своих собственных историй, счастливых и криминальных, драматичных и смешных. Замечали, как люди рассуждают о дружбе и предательстве? Каждого, по их словам, кто-то предал или обязательно предаст. Почти никто не говорит о предательствах собственных. Ведь для себя любимых мы всегда находим оправдания. Я тоже замечал. Люди вокруг, будто декорация в наших личных вселенных. «Может, стоит убить половину себя ледяной героиновой стужей…» - вспомнились слова Руставели из какого-то стихотворения. Лучше уснуть и не просыпаться. Определённо существование моё не стоит теперь и копейки. Она была всем. Разве не видела она голубей, белых, как мел, преследовавших нас повсюду? Не могла не видеть - я их ей показывал. Колкая жгучая боль где-то в грудной клетке пронзала душу подобно последнему взгляду тюремщика  на приговоренного к смерти. Душа - каторжанка билась о рёбра, как о прутья, возопившим смертником - требовала свободы. Правда заключалась в том, что приговор я выносил себе сам. Неужели жизнь ни что иное - как непрерывная не угасающая боль с минутными проблесками надежды, где не существует счастья, а только лишь надежда на счастье? На любовь. На завтра. На справедливость. Яростная гнетущая тоска вила в моём сердце гнёзда неистовой птицей, словно те самые голуби поселились во мне и обернулись вороньём. «Что они собираются там взрастить?! — кричали глаза - рупоры каждой мысли — зачем вы здесь?!». Не пробиваемой силой что-то влекло меня в чёрную бездну — стремительным шагом я шёл на мины обезумевшим слепым солдатом. Полем, на котором меня должно было неизбежно разорвать, стала любовь — не разделённая и несчастная. Бывает ли она иной — вечный философский вопрос. Вопрос без ответа, или с тысячами ответов, что в сущности одно и то же. А ещё я был по-идиотски пьян.
 
Дождь давно закончился, и небо сделалась чистым, так бывает в июле. Ноги волокли вялое болезненное тело по мокрому тротуару, пытаясь совладать с законами физики. Когда-нибудь я должен был упасть — и неизбежно в яму.

— Эй, привет! — крикнуло мне расплывчатое пятно.
— Сильвупле! — ответил я на французский манер и рухнул в какую-то пропасть. Сказать, что я ничего не соображал — ничего не сказать. Я решительно не понимал — куда я вдруг решил слетать. Вдобавок ко всему любая попытка встать заканчивалась провалом. Кое-как сфокусировав зрение, мне удалось обнаружить, что занять вертикальное положение моему человекообразному телу мешает ржавая арматурина, зацепившаяся за брюки и торчащая из земли. Не ловким движением я дёрнул штанину и освободился от надоедливой железяки, а характерный треск рвущейся ткани как бы намекал, что брюк у меня больше нет. Важно помнить, что совсем недавно прошёл не детский ливень, а теперь представьте — что было в яме.

— Давай руку! — услышал я голос сверху. Подняв голову выше, я убедился, что со мной говорит всё то же чёрное пятно. Решив довериться чему-то неизвестному, я всё-таки протянул ему руку и почувствовал, как невидимая сила тянет меня вверх. Наконец, приложив немало усилий, мне удалось выбраться на поверхность и встать на четвереньки. Говорящее пятно дико смеялось и сквозь слёзы выдавило из себя: «Ты откуда такой красивый?!».

— Я домой — буркнул я и попытался подняться. Оказавшись на двух конечностях и более-менее храня равновесие, моё роботоподобное существо откланялось в реверансе и двинулось в направлении дома. Не знаю, с чего вдруг во мне проснулся французский аристократ, но желание - скорее его усыпить было дичайшим.
Шаткой походкой я протащил своё бесполезное туловище ещё от силы метров пятнадцать, прежде чем меня вновь занесло на повороте, где безотказно сработала сила притяжения. «Как странно всё устроено, — думалось мне, — каким-то чудом мне удалось обойти полгорода и ни разу не споткнуться, а после этой злосчастной ямы меня будто подменили — я выбрался оттуда совершенно пьяный». Может это и есть та самая синяя яма из городских легенд, которые рассказывают пьяные русские мужички, куда периодически все падают, а сегодня наступила моя очередь в неё провалиться? Мифическая синяя яма. «А вдруг я пробыл там слишком долго, чтобы вернуться прежним» — произнёс я, кажется вслух. Бред какой-то. Очевидно, что неизвестный спаситель пришёл на помощь практически мгновенно, да и протянул крепкую товарищескую длань. «А ведь я его даже не поблагодарил» — мысленно сказал я сам
себе. Кем же он был? И где он сейчас. Ведь мне снова требуется вмешательство третьих сил, чтобы преодолеть невыносимую тяжесть человеческой природы — природы падать и опять вставать. Пока что у меня отлично получается только первое — падаю я действительно здорово. В попытках абстрагироваться от ключевого вопроса - вопроса земного притяжения,  мне удалось занять себя размышлениями о насущном:  как бы меня не переехала какая-нибудь машина. Поразмыслив, я решил для себя, что конкретика данной проблемы сейчас гораздо важнее всех абстракций вместе взятых, ведь распластался я ни где-нибудь, а прямо на центральной дороге и абстрагировался лицом в асфальт. Решение явило себя само собой — я принялся ползти. Перебирая конечностями, используя твердь земную, как естественную опору, у меня получилось добраться до обочины. Теперь я был в безопасности. Значит не всё потеряно, значит - что-то я ещё могу, для чего-то ещё пригожусь.

— Лёха, ты задрал, сказал же - сам дойдёшь! — неожиданно послышался знакомый голос. То был чёрный человек.
— Как можно так жрать?! Время шесть утра! — теперь их было двое. Два чёрных человека. «И почему все люди так сильно друг на друга похожи? — пришла вдруг мысль — По ком мы вечно носим траур?».
— Мне нужно домой — вырвалось из меня. И мои прекрасные спасители взяли меня под руки. «Какие хорошие добрые люди — улыбался я — с ними я наверняка не пропаду».
Пройдя несколько метров, мы нырнули в переулок и встретили первое солнце. Как чудесно вот так, когда не ждёшь, обдаться тёплыми лучами утреннего солнца.
— Птички поют! — озарился я широкой улыбкой.
— Какие тебе птички, спать иди! — сдерживая смех, ответил кто-то по правую руку.
 
Мы шагали весело и задорно, как-будто не было той всепоглощающей тоски, ещё недавно напополам рубящей мою  судьбу,  разделяющей на до и после. Тёплый июльский ветер, обдувая сияющие лица, радостно бежал к нам на встречу. На безымянных улицах проплывали первые автомобили — провинциальный город возвращался к жизни. Типичное утро рабочего понедельника. Тот факт, что мне, как и прочим, тоже нужно было на работу, а состояние моё нельзя назвать потребным, меня совсем не печалил — я об этом просто не помнил. Безотлагательным моментом во всей этой истории служил один главенствующий фактор — я был влюблён, несчастен и не способен бороться со сном. И пусть весь мир подождёт. «Остановите поезд — я сойду» — как пелось в одной песне.
 
Красные витрины супермаркетов, в мгновение ока заполонивших страну, притягивали платёжеспособных покупателей, как магниты железных людороботов. Со мной это не работало — денег у меня не было. А может в том и есть свобода? У кого деньги, тот и раб — у меня их нет, следовательно, я по-настоящему свободен. Пока я строил сложные теории в пробитой черепной коробке, прохожие заходили в маркеты и оплачивали ежедневный налог, покупая сигареты на грядущий день. «В этом плане я тоже зависим» — только успел я подумать, и стройная теория рассыпалась, как карточный домик. Людей становилось всё больше и мало того, они озирались на меня, будто бы увидели экспонат в музее. Подумаешь, тоже мне, рваная по колено штанина и засохшая на брюках грязь — вы в яму не проваливались и на дорогах не валялись! Так то!
 
— Чё смотришь?! — бросил я прохожему, тут же отведшему взгляд от сомнительной компании. Чёрные спортивные костюмы и наличие болтающегося между ними чумазого пьянчуги  явно придавали нам колорита.
 
Вот на расстоянии людского взгляда показался мой дом — последний памятник ушедшей эпохи когда-то великой страны, незыблемой и нерушимой. Его успели построить и раздать людям квартиры до девяносто третьего, включая моих родителей. До сих пор одним из самых тёплых воспоминаний детства является то, как мы с мамой стояли перед только построенным домом в толпе таких же счастливых, лучистых людей и она показывала мне красивыми пальцами на балкон нашей новой квартиры. Не могло быть большей радости для советского ребёнка, чем собственный балкон. Тогда мы не знали, что из квадратных окон своих жилищ нам суждено увидеть гибель Родины. Горизонты, открытые в результате этой страшной исторической трагедии, были видны лишь через призму бандитской морали, захлестнувшей юное государство.

Незаметно мы оказались у подъезда. Чёрные человечки, постепенно начинавшие приобретать зыбкие очертания, в один голос утверждали, что нужно мне именно сюда. Дабы утвердиться в разумности их доводов, мне пришлось оглядеться по сторонам. Справедливо замечу, что доставили они меня точно по адресу и действовали безошибочно. В силу своих ограниченных возможностей, вызванных алкогольным отравлением, я не стал задаваться вопросом — каким образом мы так молниеносно преодолели расстояние длиною в человеческий взгляд, а молча вошёл в дверь.
— Не за что! — весело проводили меня в спину.

Я на удивление просто поднялся на пятый этаж и принялся целить ключ в замочную скважину, что оказалось уже сложнее. Использовав несколько неудачных попыток, я достал из кармана пачку «Винстона», уселся на лестницу и закурил бы, если б только сигареты оказались сухими. Да, плавание в лужах и гуляния под проливным дождём не проходят даром - мокрое подобие сигареты отказывалось гореть и дымиться. В сердцах я выплюнул эту гадость, повертел в руке связку ключей и задумался. Примерно на полчаса. Ровно столько я проспал, сложив голову на коленях, пока меня не разбудил скрип соседской двери, открывшейся где-то за спиной.  Ободрившись, я бойким рывком вскочил и на удивление просто открыл замок, толкнул дверь и переступил через порог. Грустными просящими глазами в прихожей меня встретил кот. Совершенно не ручной, в этот раз он ласково тёрся о ногу, всем своим видом показывая, что в целом мире любит меня больше всех. Провести ему меня не удалось, ведь я отлично знал, что любовь просыпалась в нём, только на голодный желудок и просто прошёл мимо. Люби меня и дальше, корыстный вислоухий кот. Рухнув в кровать прямо в одежде, я тут же провалился в сон. «А ведь я их даже не поблагодарил...»
               
                * * *


Пробуждение моё случилось во втором часу дня - сознание вернулось, когда смертельно не хотелось возвращаться. Рваные душевные раны вновь открылись и засочились кровью. Страшной пронзительной резью болело что-то внутри головы — мысли спорили между собой многоголосым гвалтом, томительная боль хищником прыгнула в горло, стоило открыть глаза. «Понедельник!» — что-то врезалось в мозг! Я взлетел, как подорванный на пехотной мине. Первым делом, сдёрнув с себя то, что когда-то было брюками, я принялся расстёгивать пуговицы рубашки - судорожно от неё освободившись, я схватил со спинки стула джинсы и сунул в штанину правую ногу. Оказавшись на одной ноге и натягивая джинсы на вторую, я ожидаемо потерял равновесие и завалился на спину. Координация всё ещё была нарушена. Решив воспользоваться преимуществом ситуации, я лихо впихнул в штаны ещё одну ногу и натянул на себя джинсы, затем добрался до футболки и в отчаянном порыве нацепил её на туловище. «Мавр сделал своё дело!» — так говорил классик. Пробегая мимо зеркала, я на миг остановился и заглянул в глаза человеку напротив. Он показался мне до боли знакомым, но каким-то чужим. В его пугающем облике читалось проявление смерти. «Как хорошо, что ты там, — мелькнула мысль — не хотелось бы с тобой столкнуться». К несчастью, долго размышлять было некогда, и я принялся звонить в такси. Гудки быстро сменил приятный женский голос.

— Здравствуйте, такси «Элит». Откуда вас забрать?
— Авиаторов, 22. Второй подъезд — отчеканил я.
— Машинку направлю — вам перезвоню.
— Спасибо.

Теперь можно было заняться своими делами и лучшего применения свободному времени, чем пойти покурить, искать мне не хотелось. Я вышел на балкон, тот самый, которому так радовался в детстве, достал самую сухую сигарету и чиркнул зажигалкой. С улицы веяло чистым обжигающим воздухом, но радости это не доставляло — всё казалось серым и тягостным. Выдохнув белую струйку дыма, я тщетно вспоминал вчерашний день — все мои потуги заканчивались крахом, в памяти плавали лишь отдельные эпизоды, ни как не связанные друг с другом.

Nokia привычно дзинькнула. Я прочёл сообщение и «трассером» пульнул окурок с балкона. «Чёрная Ауди — 488».

— Сказала же, коза, позвонит. Покурить не дают, сука — как то по-злому я сказал.
По пути в прихожую я снова встретил кота. Мраморный безухий шотландец смотрел на меня, как на бога — среди нас двоих я один мог открыть пачку «Вискаса». Не так то и трудно быть богом. Решив проявить свойственное богам милосердие, я забежал на кухню и насыпал в миску сухого корма. Кот прошёл за мной следом.
— Хватит пока с тебя — почесал я его за ухо и засобирался.
На ходу залетев в кроссовки, я захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице. Машина уже ждала. Я расположился на переднем пассажирском и застегнул ремень.
— Куда едем? — спросил безликий водитель.
— Алексеева, 27. — ответил я прежде, чем мы тронулись.
Заиграла магнитола — что-то про тараканий бег. «Таракан в молитве вздымает лапки вверх, а сверху человек — тараканий бог».

Город кипел жизнью. Зелёные улицы улыбались прохожим, но прохожим было не до них — люди вечно куда-то спешили. Что касается меня, то лицо моё не излучало света — в зеркале заднего вида на меня смотрел всё тот же человек, бледный и не приятный. Звериный его образ пугающе отталкивал. Представляю, каково было водителю — вот-вот этот зверёныш вырвется из зеркала и набросится на него.

— Я закурю? — сказал я, достав пачку.
— Кури, кури — полный сервис — ответил он.

Я сунул сигарету в зубы и приоткрыл окно. Водитель повторил тот же трюк. Дымные хлопья заполняли салон и уплывали в оконную щель. Мы проезжали мимо панельных пятиэтажек, оптовых баз и шумных торговых центров — символов новой России. Мне кажется, что настоящая, чистая Россия ещё прячется где-то в этом сумасшедшем хаосе — только её я и мог бы назвать Родиной. То, что я видел сейчас, ни Родиной, ни даже Россией в полной мере я не считал. Ресурсный придаток, где одни — рабы трубы, а вторые — надзиратели, никогда не будет мне Отечеством. Много, вы думаете, согласных защищать «туевы тонны» миллиардов жиреющих толстосумов, ценою единственной жизни? Второго шанса не будет — попытка только одна.

Надсадным гулом магнитола хрипела что-то из русского рэпа, жёсткого и непримиримого. Созвучная с поколением музыка, она задавала настроение массам или всё-таки его отражала? Постепенно мы приближались к нужному адресу. Благо, город у нас не большой и ехать было не долго.
— Дом какой? — решил убедиться меломан.
— 27.
— Подъезд?
— Первый.

Проехав ещё несколько метров, он остановил машину. Я расплатился и вышел. Перед глазами сияла синяя табличка с выгравированными буквами и гласившей на ней надписью — Общество с ограниченной ответственностью «АКСОН». Мне вдруг безумно расхотелось туда заходить, да и с самого начала я не шибко то хотел. Рядом была курилка — туда я и пошёл. Определённо я был ещё достаточно пьян и совершенно не готов к труду, созидательные способности мои были равны нулю. Впервые за то время, как я бодрствовал, а прошло уже сорок минут, мне выпал шанс покурить в полном смысле этого слова, когда не будут мешать ни музыка, ни телефонные звонки и сообщения — только я, сигарета и дым. Подпитавшись горькой, но приятной отравой, меня начали посещать не хорошие идеи, что было бы не плохо сейчас похмелиться. Если выпить немножко и вовремя остановиться, то всё должно пройти, как по маслу — это проверено, я делал так множество раз. В этом деле главное чувствовать границу, за которую переступать нельзя. Собственно, чего попусту болтать — сейчас я вам всё покажу!

Я бросил окурок в урну и боковым зрением заметил, как  из офиса, располагавшемся на цокольном этаже жилого многоквартирного дома, вышел до боли знакомый гражданин. То был мой директор. По его радостному выражению лица было понятно, что он меня заметил тоже.
— О, ты пришёл всё-таки?! — поинтересовался он.
— Ммм, да — выдохнул я.
— Ты бухой что-ли?! — слегка обалдел он.
В ответ я не смог сдержать смеха.
— ****ец — сказал директор и направился к белому, как снег, внедорожнику.

Когда большой белоснежный «Лэнд Крузер» отъехал на безопасное расстояние, стало легко и по-мальчишески весело. Неподалёку от нашей конторы кто-то мудро расположил «Алкомаркет» — именно туда судьба меня и направила. Расплатившись на кассе за банку пива и свежую пачку сигарет, я вышел из магазина и встал под арку, соединявшую два соседних дома. Банка характерно пшикнула и я сделал первый глоток — такой приятный и освежающий! Затем ещё и ещё! Краем глаза было заметно, что рука волшебным образом трясётся. Дабы унять беспокойную руку, я немедленно повторил фокус с поглощением пива. Кажется, полбанки уже не было. Эффекта ни какого не последовало и рок судьбы толкнул меня на единственное решение, показавшееся мне самым правильным — осушив банку целиком, я вернулся в магазин. Пройдя до холодильника с пивом, я выбрал две самых холодных баночки и встал на кассу. Девушка за кассовым аппаратом была самой приятной наружности — брюнетка с манящими, чёрными, как смерть, глазами и тонкими паучьими пальцами. Такая в миг совьёт паутину в любом, самом каменном сердце и выпьет из него все соки. Бейджик громогласно твердил, что зовут эту фурию — Алиса.  Я смотрел поочередно то на бейджик, то на ложбинку между грудью, которую она совершенно не собиралась скрывать от посторонних глаз.

— Карта? Наличные? — оборвала она мою мысль.
— Наличные — ответил я, не отрывая взгляда.
— 140 рублей.
Я достал из заднего кармана мятые, сложенные вдвое купюры и положил ей прямо в руку. Касания её нежных пальцев было достаточно, чтобы я почувствовал восторженное желание ей владеть. «Почему нельзя просто закинуть красавицу на плечо и унести домой? — подумал я в тот момент — В каком не справедливом мире мы живём.»
— Ваша сдача, 60 рублей, 0 копеек — улыбнулась девушка и положила шесть десяток мне в ладонь.
— Спасибо, Алиса — вымолвил я и пошёл по своим делам.

Вернувшись обратно в арку, я закурил. Затем открыл первую банку и оглушительным залпом отхлебнул примерно половину. Настроение было прекрасным. Так бывает всегда, когда день только начался, а ты уже треснул. Единственное, что могло бы омрачить бытие моей нежной души, был тот факт, что полным ходом идёт рабочий понедельник, но и это меня абсолютно не смущало. Сидя на корточках, вторым глотком я осушил пивную жестянку, смял её и бросил в угол.

— Средь бела дня жрут, свиньи! — язвительно прошипела не довольная чем-то тётя, проходящая мимо и отдалённо походившая на Шапокляк.
— Иди уже... — процедил я сквозь зубы.
Шапокляк пошла дальше, а где-то внутри заголосила совесть: «Ну, подними же ты эту банку - будь Человеком!»
— Не подниму — отвечал я ей.
— Алексей! — кричала она.
— Нет!
— Лёха...! — продолжала совесть.
— Да ладно, ладно! Заела! — выпалил я на пол-улицы!

С трудом поднявшись на ноги, я прошёл до дальнего угла, взял эту треклятую банку и броском баскетболиста забросил её в урну, так удачно стоявшую у магазина. В ту самую секунду ко мне пришло чёткое осознание — я снова напился. Ибо меня повело! Эх, где-то я не доглядел, да и перешёл золотую середину. Вторую я решил не открывать и двинулся в направлении офиса. Пиво надёжно торчало из переднего кармана и пряталось за футболкой. Нажав на звонок, я улыбнулся в глазок камеры — Татьяна открыла дверь.

Офис встретил меня тёплой домашней обстановкой: огромным аквариумом с какими-то большими рыбами, плазменным телевизором чёрт знает какой диагонали, картинами неизвестных мне художников по всему периметру и мягкими кожаными креслами. Дальше холла идти не хотелось. Собственно, я и не пошёл. Вместо этого я уселся в кресло и при помощи дистанционного пульта включил спортивный канал. Впрочем, мне не повезло — показывали лёгкую атлетику, а к ней я был равнодушен. Не равнодушен я был к своей трагедии. Вы спросите, наверное, почему я так ни разу и не вспомнил о своей любви, не говорил о ней ни слова? А я отвечу, что не забывал о ней ни на секунду, что она была первой мыслью, первой идеей, как только я открыл глаза, что она и была той самой болью, невыносимой и тягучей, так яростно набросившейся на меня. Я помнил о ней, когда встретил кота в прихожей, помнил, когда ехал в такси, не забывал её и сидя под аркой, выкуривая сигареты одну, за одной. Всегда и везде моя боль была со мной. Я вспоминал о своей любви и во время прикосновения Алисы, потому что и она способна также касаться, а ладони её были такими же холодными. Но если Алиса — это паук, то Вера — скорпион, безоглядно жалящий и смертельно опасный. «Мне кажется, я рождена, чтобы делать людей несчастными...» — когда-то сказала она и была права наверно. Она умеет делать людей несчастными. Она умеет ломать людские судьбы, какой бы хрупкой она не казалась, какой бы не была сердечной. Так тесно переплетены любовь и боль в моём настоящем что, кажется, эти чувства суть есть одно и то же.

Ей было всего 23. Глаза её, два чистых озера, светом своим отражали небо. Если бы она была акварелью на гравюре, я бы сказал, что чудодей, выдумавший её, был поистине гениален, ведь создавая образ, он вдохнул туда и кристальную душу. Вы будете спорить, но и у скорпиона может быть дух монахини, фанатичной и преданной, как пилигрим на дороге к богу — разница в том лишь, что слепой фанатичностью своей она способна калечить самых любимых, а предана только себе, как будто она и есть бог. Но и это нельзя назвать злым проявлением — такова её природа, как и природа любого бога. Истина, которую она несёт в себе, понятна лишь ей одной, а поступки не требуют объяснения, как солнце не объясняет каждый пущенный луч — она несла свет, и этого было достаточно. Молдавская кровь, бежавшая по узловатым жилам, только добавляла огня в и без того пылающее сердце. Было в ней что-то и цыганское, цепкое и праздное. Чёрные волосы Веры навсегда спрятались под светлыми тонами краски, годами, обманывающими всех вокруг — я никогда не видел её настоящего цвета. Чуть ниже живота, ближе к левой ноге расписался неизвестный мне мастер,  оставив там изображение маленького скорпиона,     чей хвост притягивал жадные взгляды мужчин, выглядывая из под короткой юбки, которые она так любила носить. Такой вот она была, моя Вера.

Очнувшись от навязчивых рассуждений, как ото сна, я всё-таки решился ей позвонить. Номер опять был занят. Она, как и подобает молодой женщине, часами могла говорить по телефону и совершенно не ладила со временем — так многое нужно было сказать. «Как ты?» — нацарапал я небрежное сообщение. Ответ не заставил себя ждать.

— Хорошо. Ты как? — прочёл я на экране.
— На работе. С кем разговаривала?
— С Машкой болтала. Как дошёл вчера?
— Не очень помню — ответил я честно.
— Такой грустный ты был... И пьяный...

Я взял паузу, чтобы подумать. Мне очень хотелось её видеть, очень хотелось её обнять и сказать что-то такое важное, важнее чего и на свете не было! Решение пришло мгновенно, и я поднялся с кресла.

— Я зайду сейчас — набрал я на ходу.
— Не нужно, я занята — пришёл моментальный ответ.

Но я уже бежал по улице, откупорив банку и отхлёбывая пиво, совсем не заботясь, что нахожусь рядом с рабочим офисом, а сейчас всего пятнадцать минут четвёртого. Рабочий день закончен и точка! Я нёсся по тротуарам и асфальтированным дорогам, а где-то, в отражениях автомобильных стёкол, витрин и грязных луж, за мной не отставал мой зверь, мой чёрный человек. По ходу пьесы во мне родилась искромётная идея, и разум выдал блестящую мысль — хватит баловаться пивом, нужно брать коньяк. «Алкомаркет» был уже позади и, сбавив шаг, я направил своё тело в сторону ближайшего по дороге магазина. В голове играло радио — что-то из «Многоточия». «Белыми листьями зацвело небо, голуба моя, лети, по свету к белому солнцу» — протяжно пела гитара. У вас разве не работает своя радиостанция внутри головы? Немедленно заведите! Очень удобно, для тех, у кого нет плеера. Иногда правда случается, что на станции какие-то неполадки и весь день играет одна и та же песня, но этот недочёт не перебьёт всех достоинств, которыми обладает собственное радио. Вот, к примеру, на моём частенько рассказывают анекдоты — от того я и хихикаю сам с собой. А вообще, конечно, нужно обзавестись плеером, что я и сделаю.

Купив, наконец, коньяк и бутылку колы, я вышел из подвального магазинчика, встал под ближайший тополь, которыми так обильно усажены дворы нашего городка и ловко избавился от половины газировки, заботливо полив ей старое дерево. Затем я метко влил туда содержимое коньячной бутылки, и ядерный напиток был готов к употреблению, а я к пешему походу и самые дальние расстояния перестали быть мне помехой. А путешествие было действительно относительно не простым — мне предстояло три раза перейти дорогу и дважды стоять на светофорах. «Ну, с богом!» — хлебнул я добрый глоток и продолжил путь к Вере. «Путь к вере? — подумалось мне — Какое говорящее имя у Веры моей». Тогда мне по-настоящему казалось, что дарована она мне какими-то высшими, небесными силами, но как награда ли? Я совсем не исключал возможности, что она может быть, если не наказанием, то, как минимум испытанием. Моим личным испытанием Верой. Чего именно хотели от меня добиться и какого результата требовали немые испытатели, понять я был не в силах, по крайней мере, сейчас.

Перебежав первую и самую узкую из трёх дорог, которые мне предстояло пройти, я вышел на мост, брошенный через маленькую речушку, служившей нашему славному городу сливной ямой; именно туда стекалась вся городская канализация — запах стоял внушительный. Каждый раз, когда кто-нибудь удумывал оказаться рядом с этой чудесной речкой, в которой, к слову, не водилось совершенно ни какой жизни, или он вынужден был пройти через единственный мост, прокинутый на соседний берег, ему приходилось прикрыть нос рукой или задержать дыхание. Что касается меня, то я просто сбивал едкий смрад табачным дымом и дышал полной грудью. А ведь в детстве мы здесь даже купались и ловили какую-то мелкую рыбёшку, приспосабливая для этого хлеб и стеклянные банки, а потом пытались кормить ими своих питомцев, собак или кошек — ни те, ни другие их, правда, не ели. Я как раз жил неподалёку от Вьюшки, так мы называли эту речку, откуда и переехал в девяносто третьем. Почти все мои друзья оттуда же и переехали вместе со мной — из детства во взрослую жизнь. Мы жили в одном общежитии и практически всей общагой перекочевали в построенный специально для нас дом. Говорят, нам сильно повезло, потому что тем, кто остался, повезло не так сильно — буквально поголовно они сторчались и накормили собой ни одно семейство могильных червей. Земля по-матерински принимает своих детей.
 
Здесь же я впервые, как казалось тогда, влюбился, наивной и детской любовью, которой так не хватает взрослым. Все мои чувства заключались в том чтобы, по-детски, следить за моей избранницей, ходить за ней вокруг дома, когда она гуляет со своими подружками и постараться остаться незамеченным. Иногда, правда, я набирался смелости и устраивал представления, такие как, например, когда мне взбрело в голову надеть белую рубашку, брюки и бабочку, встать на подоконник и с окна четвёртого этажа кричать своей возлюбленной: «Юля-я-я, посли за меня заму-у-с!!!». С того же самого подоконника я потом выкинул все свои игрушки, кубики и машинки, прямо во двор. Наверно, мне было просто интересно наблюдать, как они летят с высоты. Ребята постарше заносили мне их обратно, а я снова кидался игрушками в прохожих. Похоже, я с детства был не в себе. Поэтому то папа и запустил мой барабан, подаренный им же тремя днями ранее, в то же самое окно - я мог забарабанить всех до смерти.

Постепенно я вышел на перекрёсток, главный в нашем городе. По левую от меня сторону стоял старинный магазин «Спутник» — сколько себя помню, он всегда тут был. Напротив, через дорогу, по-хозяйски разлёгся очередной гипермаркет — в детстве здесь царствовал «Телеграф». Мы с родителями часто ходили сюда звонить бабушке. Но сейчас мне нужен был плеер и, отдавая дань прошлому, зашёл я именно в «Спутник». Попивая огненно-сладкую жидкость из замаскированной тары, я отдал последние деньги за столь ценное, для себя, приобретение, оставив себе рублей пятьсот; теперь музыка будет играть не только в моей голове — жаль, что возможности включить её прямо сейчас, у меня не было. В двадцать первом музыку надо качать из интернета. Когда мы учились в школе, было время аудиокассет — мама выдавала мне пять рублей в неделю, и я весь месяц копил, чтобы купить себе очередную кассету любимой группы. Тогда мы слушали Цоя, «Гражданскую оборону», тяжёлый металл и Курта Кобейна. Я фанател от кипеловской «Арии» и Егора Летова — такие разные, именно они находили отзвук во мне, и если Кипелова можно было слушать круглые сутки, то надсадный «летовский» рёв, с обилием запретных слов, слушать приходилось тайком. «Русское поле экспериментов! Русское поле…!» — рычал последний русский поэт. Когда он ушёл, в душах наших опустело, и пусть мы будем маргиналами. Когда он умер, не было ни кого, кто бы это опроверг.

Три дороги, лежавшие на пути к Вере, были пройдены, и мне предстояло подняться в гору. Она жила на возвышенности, в районе, который назывался «Пионер-гора», ещё одним отголоском ушедшей эпохи — пионеров давно не было, а имена их остались. Сам я пионером так и не стал — в первый класс я пошёл только в девяносто третьем. Когда-нибудь придут и те, кто сменит все старые названия на новые, не сомневайтесь. Я до сих пор помню, как в детском саду нам читали красивую книжку про дедушку Ленина, сами мы носили красноармейские «будёновки» c красными звёздами, а нашими героями были «неуловимые мстители» и «тимуровцы». Потом к нам в садик пришли какие-то иностранные миссионеры из  баптисткой, кажется, церкви, что-то нам долго рассказывали, коверкая русские слова непривычным акцентом, и подарили по жвачке бедным советским детям. Мы были счастливы и безмерно благодарны. Когда мы подросли, старых героев сменили на новых — красноармейцы оказались убийцами, а так ненавистные когда-то «белые» обратились в последних рыцарей российской империи. Каша в умах моего поколения варится до сих пор, а я и сейчас ничего не понимаю. Мы - дети, рождённые на стыке эпох, потерянные в перевёрнутой глупыми взрослыми реальности. Где же истина и как отыскать её в бесконечном потоке рассеянной информации,  увы  мне неведомо. Да и не нужно её искать, не советуют. «Дьявол — это истина, никогда не подвергающаяся сомнению» — писал когда-то Умберто Эко, и был мучительно прав.

Жара, стоявшая в этот июльский день, смертельно утомляла, идти становилось всё сложнее, а ноги сделались ватными. Чёрная футболка, прилипшая к мокрой груди, приковала к себе солнце и тянула его за собой, как воздушный шарик на ниточке. Еле волочась, я пытался преодолеть затяжной подъём, попутно догоняясь коньячной смесью из пластиковой бутылки, а за спиной, так же трудно, шла грустная бездомная собака. Не знаю, чего именно она хотела, но, стоило мне обернуться, как пёс тут же убежал в обратном направлении. Он где-то выучился бояться людей. Собака, оглядываясь, стремительно исчезала, а я закурил сигарету и продолжил путь. Поднявшись, наконец, в гору, я позвонил Вере.

— Алё! — сняла она трубку.
— Верочка, выходи. Я уже почти пришёл.
— Ты серьёзно?! Я же сказала, что занята.
— Ну, выйди, пожалуйста - я зря шёл что ли — ответил я.
— Я сказала, что не выйду! — перешла она почти на крик.
— Что случилось у тебя?
— Настроения нет — тихо прошептала Вера.
— Ну, давай погуляем, и появится настроение.
— Не появится.
— Вера, всего на 5 минут... — попробовал я уговорить.
— Лёш, всё - я не пойду никуда — сказала она так мягко, чтобы не обидеть. Вера всегда старалась меня не обидеть.
— Ладно.
— Пока — поставила она короткую точку, и разговор был окончен.

Я сидел на металлической ограде за её домом и смотрел ей в окно. Она, возможно, тоже на меня смотрела, но мне было видно только цветы. Где-то внутри сжалось сердце, трепетное и одинокое. Как не старалась она меня не обидеть, у неё ничего не получалось — а у меня не получалось не плакать.

Я уже битый час брёл по людному, но такому пустому городу, и совсем не замечал людей. Во мне плакало всё, кроме глаз — они лишь слегка опустели, отражая мимолётные мысли. Растерянный, я пытался понять - куда мне идти теперь, если планам моим наступили на горло. К тому же, бутылка почти на две трети закончилась, а денег в кармане было не много. Поразмыслив, я не придумал ничего лучшего, чем просто усесться на ближайшую скамейку и продолжать пить то, что осталось. Горькая, злая обида жгла тесное нутро, пытала меня, издевалась и мучила, сжимая упрямое сердце. Необходимый покой, такой нужный мне сейчас, не смог бы отыскаться сам по себе, его нужно было искать самому. На дне бутылки его не оказалось.

Что хотели от меня немые преследователи? Какую службу я должен им сослужить? Они ни разу не заговорили со мной, только слушали и молчали. «Эй, немые испытатели, вы меня хорошо слышите?! — криком разрезал я пустоту в голове — знаю, слышите...! Вы всё время меня слушаете...». Я совсем перестал есть. Последний раз это было вчера, по-моему, или позавчера, даже и не помню. Откуда мне знать, если минувший день навсегда стёрт из памяти, как и многие прочие дни. Да что скрывать, бесследно испарились целые годы жизни, такой пустой и монотонной. Злая молодость даром не прошла, да и забрала с собой великие возможности, коими могла наградить, если бы не была такой сукой. Нам почему-то думалось, что весь мир способен упасть на колени перед нами, а теперь на коленях стоим мы сами. Бог не любит своих детей. Он нещадно, жестоко испытывает нас и не даёт объяснений — он не должен ничего объяснять. Где-то я даже его понимаю, и сознаю, что тиранству такому может быть только одна причина — дальше будет ещё сложнее. Будет так трудно, что — то, что вчера казалось нам адом, мы вспомним с упоением. Жизнь человеческая есть безусловная боль, и боль эта сопутствует нам бесконечно. Каждый из нас ходит об руку со смертью и, чем старше мы становимся, тем ближе её дыхание. Нам приходится хоронить своих близких и, стоя в неподвижной тишине, глядя в гроб, невольно представлять и себя на месте мёртвых. Надо мной также будут молчать.

В желудке совсем стало плохо — страшно хотелось есть. Я бросил недопитую бутылку в урну и медленно поднялся. Курить совсем не хотелось. Наверно нужно было ехать домой — там меня ждал кот. Он привык кушать в-шесть, а я уже опоздал.

Поймав такси, я поехал в сторону дома. В отличие от утреннего водителя, а утро у меня началось почти в два, этот меломаном не был — мы ехали в полной тишине. Вечерний город казался некрасивым и злым. Так всегда бывает, если настроение на нуле, как у меня сейчас. А ведь мы могли гулять этим вечером с Верой — тогда бы я так не напился, и с настроем был бы полный порядок. Что случилось у неё? Почему она так среагировала на рыцарский фортель, исполненный мною? Каюсь, я пришёл к ней, как снег на голову, и не совсем трезвый, но ведь выходка моя была лишь актом любви. Суть проблемы была явно глубже, чем мне дозволено было видеть. Я твёрдо решил вернуться домой и уснуть, чтобы утром во всём разобраться, уже со свежими мыслями. «Хрена с два они будут свежими! — заголосило внутри — Ты всадил пол-литра коньяка, дурень!» Чёрт, действительно. Мне и вправду будет тяжело собраться — завтра будет по-настоящему плохо. Ну, ничего, значит - придётся повременить с осмыслением, но ведь пить то я точно больше не буду — хватит уже, выпил я свою цистерну.

Бездушный город выжимает из нас последнее, что ещё делает нас людьми. Город — вурдалак, жаждущий живую кровь — где твоё сердце, чтобы вбить туда осиновый кол? Я ощущал себя неприкаянным духом, не смирившимся с собственной смертью, не желающим признать поражение в борьбе с плотью, но если плоть — клетка, то кто побеждён — дух, рвущийся к воле, или тюремщик, потерявший ключи от распахнутой камеры? «Я знаю, жизнь — это борьба, ходьба по раскалённым углям — загубленными душами веет воздух с улиц» — репитил радиоприёмник в голове. «...Они искали свободу, но заблудились в желаниях, и в молодых этих глазах я вижу — старца отчаяние» — продолжал проигрыватель. Водитель, усатый толстенький дядечка, ехал и молчал, сильно смахивая на предателя своей подозрительной рожей. Такому тайну не доверишь. Да ему и кошелёк не доверишь, одним словом — таксист. С печатью Иуды во лбу. Наверняка немцы именно таких и набирали в полицаи. Странно, что он молчит всю дорогу и даже радио не включит. «Мысли, сука, слушает» — понял я и решил больше ни о чем не думать.

Мы проехали автозаправку и повернули в направлении моего дома. Тут я расслышал тоненький бесцветный голос. Неудивительно, что он — молчун.

— А дом, какой у вас...?
— Авиаторов, 22. Парадная номер два — лениво ответил я.
— Угу — промяукал он и заткнулся.

Действительно, лучше помолчи. Говорить — это не твоё. «Нет, его бы в полицаи не взяли — утопили бы сразу» — мысленно сделал я вывод. Проезжая мимо скопища людей, собравшихся, не понятно зачем, у бывшей «Зари», я заметил знакомые рожи. Ну и чёрт с ними — век бы вас не видеть. Грызите свои семечки дальше. Мне почему-то давно надоели все эти собрания и ненужные движения — я всё чаще находился один. Я и пить полюбил один. Так было легче — мне не приходилось ни с кем говорить. Нам больше нечего было сказать друг другу.

Тем временем машина повернула во двор и остановилась, а я отдал деньги и высвободился от душного ремня. Улица казалась враждебной и беспокойной — мне хотелось, как можно скорее оказаться дома и я пулей побежал в подъезд. Пулей со смещённым центром тяжести — потому как на пятом шаге я упал. Видимо градус дошёл-таки до той извилины, что отвечала за работу двигательных процессов. Что ж, прекрасно. Я встал и отряхнулся — всё-таки головой я остался ясный. Оглянувшись на молчуна - водителя, было видно, что он улыбается. Невыносимая злость накалила моё лицо, и я сделал пару шагов в его сторону.

— У тебя эмоции проснулись, клоун?! Дёрнул нахер отсюда! — крикнул я ему в лобовое.

Несостоявшийся полицай тут же изменил гримасу и стремительно уехал. Злым, бешеным волком, я проводил его глазами, яростными и колючими, сплюнул на асфальт и поднялся на пятый. Замок дважды щёлкнул и тёмно-коричневая дверь отворилась. Кот лежал на комоде и терпеливо меня ждал. Кипящей лавой, во мне искрило одно единственное чувство, затмившее все прочие — глубокая безрассудная ненависть. Я жаждал ненавидеть каждого. Я ненавидел жалкого таксиста — за то, что он посмел смеяться надо мной, ненавидел Веру — за её каменное равнодушие, ненавидел копчёный воздух, которым вынужден был дышать, а самое главное — я ненавидел себя, как источник всех бед. Ключом, бившим из меня, заполняя собой пространство, стала щемящая безотчётная грусть, многие годы обуревавшая моё мучительное сознание. Выходом из состояния обречённой бессмысленности мне зачем-то показалась любовь. Когда я встретил Веру, груз серой обыденности будто бы свалился с моих плеч — я посмотрел на мир новыми глазами, словно это были глаза ребёнка — всё стало настоящим, как в детстве. Но ведь теперь мне ясно, что любовь эта способна не только дарить, но и забирать — и забирает она душу.

Объектом ярости, самым невиновным из всех, должен был стать кот — беззащитный и нежный. Я схватил его за гриву, когда он лежал на спинке, издавая мурчащие звуки, и с силой бросил в стену. Врезавшись всем своим весом, бедный кот завизжал, как раненый поросёнок, рухнул на пол и принялся спасаться бегством. Он забрался под диван — единственное своё убежище, спасаясь от безумной людской жестокости. Что он мог чувствовать в тот момент? Если бы животные могли чувствовать обиду — он бы обязательно чувствовал её. Если бы он мог заплакать — он бы непременно плакал. Но он чувствовал страх. Он боялся непонятной ему жестокости, боялся меня, как дикого зверя.

Осознание того, что я сделал, пришло почти сразу — слёзы лавиной накатили откуда-то изнутри и градом посыпались на пол. В бессилии, я упал на колени, дрожащими руками закрыл голову и в каких-то конвульсиях, как ненормальный, стал биться об пол. «Ричик, прости! — навзрыд простонал я и перевернулся на спину — Ричард, прости...!». Дрожало всё тело, а я, открытыми настежь глазами, видел лишь мутную пелену, наполнявшую всё вокруг. «Ричард, не бойся...! Выходи...!» — протяжным воем искал я прощения у бедного кота, избитого мною — единственным зверем в доме. Невозможно выразить какими-то словами ту необъятную боль, которую испытывал я тогда — помню лишь, что ненависть сменялась слабостью, жалость злостью и опять по кругу, помню, как в зеркале на меня смотрел мой двойник и я разбил это зеркало своей же головой. «Ненавижу, сука! Ненавижу! — бился я о зеркальную паутину, и чёрная кровь заливала ненавистные глаза — Сдохни! Сдохни, тварь!».
 
Мне казалось, что я способен убить этого зверя, но я лишь выпускал его на волю, давал ему свободу и наделял властью; зверь был коронован мною, и корона эта узорами шрамов оказалась на моей голове.