Вруша

                Памяти Инессы В.
Она врала. Словно отгораживаясь от суровой прозы жизни, создавала свою волшебную сказку, наивную, но наполненную достоверными деталями, отчего трудно было ей не верить. Подруги заслушивались её цветистыми, яркими описаниями всевозможных любовных приключений, подробностей диалогов, изобретательности поступков действующих лиц её историй.
Не всё были враки: она постоянно влюблялась, преследовала избранников, навязчиво заигрывала с ними. Потрясающим было то, что выбирала она для своих, быстро сменяющихся эпизодов страсти, мужчин не простых – известных. Стоило в нашем провинциальном Загорянске объявиться приезжим гастролёрам, Инесса тут же летела на концерт (в то время цены были ещё доступными, главное, успеть достать билет). Она наладила знакомство с кассиршей филармонии, таскала ей шоколадки и всегда устраивалась посередине первого ряда.
Внешность у неё была неординарная. На любителя, конечно, но просто так мимо не пройдёшь: под густыми сросшимися бровями горели золотисто-карие продолговатые глаза, бледная кожа словно высвечивала крупный вишнёво-алый рот, тёмно-каштановые волосы держались жёсткими, крупными волнами над ровной полосой лба и прямым крупным носом. Она умела царственно держать голову, тихо, немного иронично, улыбаться. Когда же взгляд охватывал всю её фигуру, становились очевидными её недостатки: коротковатые ноги, широкая спина с прямыми плечами, короткая шея. Летом заметный чёрный пушок покрывал кожу ног. Небольшой рост она не считала недостатком: «Зато мне под стать любой мужчина, а среди талантов много малорослых», – вещала она. Её мать, Сара Григорьевна, часто приезжала из Смоленска, где имела комнату на общей кухне. Она, поминая недобрым словом бросившего дочь отца-армянина, сетовала, что одной девчонку воспитывать было трудно, надо было зарабатывать всеми возможными способами на жизнь, потому Инка от рук и отбилась. «Как только в Смоленске гастроли пройдут, так у нас – аборт», – не стесняясь, сетовала она. А Инесса иронично посмеивалась: «Сама меня без мужа родила – личный пример!» Но мне она сказала: «Хватит. Нагулялась. Надо устраивать жизнь, тем более, скоро наш зэк явится. Пора выходить замуж, мне уже двадцать три». Соврала, ей было  двадцать пять. В Загорянск она приехала за наследством отца, он ей отписал полкомнатёнки на двоих со сводным братом. Брат этот сидел за хулиганство, и Инесса решила пожить в одиночестве и на свободе, пока он не явится.
На работу к нам, в Дом культуры камвольщиков, после окончания института культуры (заочно), её устроил главный инженер предприятия Пётр Иванович Мысин, мужчина средних лет, которого за глаза звали Лысин, по очевидной всем причине. Было заметно, что он смущается от своей роли просителя, что просит «через не хочу», а всё-таки просит. Инка потом прокомментировала: «Пришлось ему уступить. В его кабинете дело было. Девки, там даже дивана нет!» У нас от её откровенности – мороз по коже. 
Она вскоре вышла замуж. У нас отвисли челюсти: её муж был студентом пятого курса медицинского института, являлся сыном главного гинеколога области! Свадьба прошла тихо: родители были категорически против, но парень, как с ума сошёл, пригрозил, что покончит с собой. Молодая жена посмеивалась: «Целый курс обучения ему преподала! Он у меня такой невинный!». Она мне по дороге домой – весь отрезок совместного пути через дамбу – рассказывала о своей шикарной свадьбе, где были все главные лица города и приезжие знаменитости, про потрясающие подарки и свой неподражаемый свадебный наряд. Её манера излагать снова и снова подкупала, завораживала: она клала руку на плечо или теребила собеседника за пуговицу, близко придвигала лицо к лицу и, немного скосив к носу свои карие миндалины, негромко, вдохновенно ворковала.  После трёхдневного свадебного отпуска, Инесса сразу начала врать про огромные суммы денег на книжке, про собственную машину, которую она учится водить, про дом-дворец в центре города.
Наша дотошная Машка Лудникова узнала адрес главврача из телефонной книги и повела нас после работы на экскурсию. Вот, пришлось и мне соврать Инне, что спешу в библиотеку, чтобы не идти, как обычно,  вместе. Инесса шла себе домой, не подозревая, что три её сотрудницы, отстав на несколько метров, идут за нею вслед.  Она останавливалась у витрин магазинов одежды и обуви, разглядывала сумки и бижутерию, не спешила, в общем. Наконец дошла до простого деревянного частного дома, правда, в центре города, прямо за музеем над оврагом. Назавтра я спросила:
— Ин, сколько этажей у вашего дома?
— Два, – спокойно ответила она, но уловив, видимо, рвущуюся из глаз насмешку, пояснила, – один, как у всех, а первый под землёй: там кухня, ванная и спортзал.
Возразить было нечего. Она тонко улавливала малейшее сомнение и всегда находила, как его развеять. Так было и с командировкой. Наша худрук, тётя с сумасшедшинкой, злющая и порывистая, сообщила, что Инесса едет с ней в райцентр для проверки тамошнего Дома культуры. Мы переглянулись: было ясно, что Инка нужна Сосоре, такая была у начальницы фамилия, чтобы потом написать грамотный и содержательный отчёт о работе, что Инесса умела делать с блеском. Даже на пустом месте она строила великолепные сооружения из неуловимых на первый взгляд фактов. Ехать надо было электричкой, рано утром.
Назавтра Инесса рассказала, что поездку они, как она выразилась, «провернули» на машине.
— Девки! Не буду же я в шесть утра подниматься! Что я, ошалела, что ли? Мы в девять выехали. Как я гнала! Сосора только ойкала, вся красная сидела!
Это точно, чуть что, Сосора краснела, как рак. Я спросила у начальницы при встрече, как ей понравилось ездить с Инессой. Та вздёрнулась вся, налилась краской.
— Что за глупости! Мы электричкой ездили! Какая машина? Кто такое выдумал?
Я в нашем кабинете решила вывести врушу на чистую воду. Рассказала о реакции Сосоры.
— Ха, – ничуть не смутилась Инесса, – так она и признается! Она же у пассажиров электрички  билеты  клянчила, чтобы ей дорогу оплатили! Нищета!..
Ну, и кому верить? И как доказать?
Нас поражало, что и о своей интимной жизни с супругом она навирала множество стыдных и зажигательных подробностей, отчего мы опускали глаза, но никогда её не прерывали. Она и всех знакомых препарировала, выворачивала наизнанку, сообщала какие-то мерзости про них. Однажды Машка сорвалась.
— Послушай! По-твоему выходит, что нет ни честных, ни верных, ни порядочных людей! 
— А что, есть? Ты сама чего хочешь? Обеды готовить, стирать, убираться? Ха-ха! Ты хочешь гулять, веселиться и заниматься любовью. А все обязанности – это обуза жизни. За это нам мужья зарплату отдают. Что вы все набычились? Хотите, проверим ваших мужей на порядочность? Так, давайте их рабочие телефоны, диктуйте, пишу.
Она составила список из трёх номеров и позвонила Юлькиному Саше.
— Алло! Александр Васильевич? Вам звонит подруга вашей бывшей студентки, извините. Я видела вас на вручении дипломов и не могу забыть. Вы так красивы, ваша стройность, лёгкость походки не выходят у меня из головы. Ни один знакомый юноша не годится вам в подмётки!.. Чего хочу? Хочу увидеть вас, провести с вами несколько минут, часов, ночей… Какая я? Не думайте, не уродина! Но вы – мой  идеал. Сегодня, у аптеки в семь вечера. Я буду в красной юбке. Спасибо, милый.
Юлька была повержена. Она жила с мужем десять лет и говорила всем: «Мы любим друг друга».
— Юль, брось унывать! Они все такие. Сходи к нему сама, расскажи правду. Будет ему урок, – советовала Маша.
— Не надо Юля, не ходи, я не приду, и он сам поймёт, что его разыграли. Ты, наоборот, устрой дома романтический ужин, нарядись… Пусть оценит, – Инка всё-таки была не злой.
Машкин Денис сразу всё просёк. Он так и захохотал в трубку: «А-а-а, небось, жена меня на понт берёт! Скажи ей, я её с работы встречу. Нету у меня таких знакомых спортсменок, чтоб по телефону меня доставали.
Мой муж на оба звонка ответил, что дама, видимо, не туда попала, ошиблась номером. Так что Инку мы всё-таки посрамили. Но нам всем было стыдно перед Юлей, и Машка решилась.
— Ты, Инка, вруша! Всё ты врёшь! И про дом, и про богатство, и про артистов!.. Наверно, и матери своей врёшь. Говоришь, что с артистом гуляла, а сама так, кое-с кем…
Инесса подняла подбородок, взглянула свысока.
— Доказать? Что ж, извольте.
Она взяла телефонную книгу, порылась в ней, набрала номер телефона.
— Гостиница? Второй этаж?  Лучшие номера у них на втором, – прошептала она, – Это вам из отдела культуры звонят, Митракова. Я утеряла визитку Владимира Юрьевича, напомните мне его номер.
Она записала номер и тут же его набрала.
— Владимир Юрьевич? Вы не скучаете в нашем захолустье? Нас как-то знакомил Володя Трошин (она назвала фамилию знаменитого в то время эстрадного певца). Мой папа с ним в одной школе учился, дружил… Теперь я с ним дружу. Может быть, мы встретимся с вами, скоротаем вечерок. Я вам могу город показать… Да, конечно, на концерте буду. Хорошо, после концерта. Я буду в красной юбке.
При всём заявленном богатстве, красная юбка с неё не сходила ни в будни, ни в праздники. Маша усмотрела эту юбку в толпе у служебного выхода, видела, как она скрылась в дверях гостиницы. А на следующий день в ресторане, где мы обедали всей компанией, в зал вошёл знаменитый певец, сопровождая нашу Инессу, бросившую на нас свой победный, царственный взгляд.
Муж, как и мать, ничего не мог поделать. Детей у них не было, но парень был словно припаян к своей жене. Так они прожили семь лет. Инесса несколько раздалась, отчего сделалась совсем квадратной. Она давно покинула наш методический отдел, стала директором училища искусств. Хватка у неё была, дело горело в руках, контакты с людьми налаживались сходу, да и связи свёкра, видимо, помогли ей устроиться. Не знаю, так же ли  она врала, так ли гуляла, а только общаться с ней я перестала из-за безобразного случая: она пришла ко мне в гости, когда муж мой был в командировке, с любовником, которого я знала, как довольно влиятельного чиновника, была знакома с его женой. Меня она не предупредила, не спросила, можно ли, просто порекомендовала погулять во дворе. Я ушла из квартиры с малышом на улицу. Было прохладно, ребёнок потом заболел. Так что, высказав ей свою обиду, я прямо сказала, что отношения прерываю.
Машка же не могла отвязаться от этой дружбы. На словах, вроде, хотела, но видно было, как ей интересно, как увлекательно общаться с Инессой, оттого и с Машей наши отношения несколько охладели.
Но всё-таки именно через Машу я узнала ещё кое-что. Инесса всё-таки родила мальчика. Ему и года не исполнилось, как её муж встретил другую, влюбился и ушёл из семьи. К тому времени частный дом в центре города был снесён, жильцы получили отдельные квартиры, так что Инесса осталась на своей жилплощади, которую обменяла, приплюсовав мамину комнату, на большую квартиру в Смоленске.
Машка бывала несколько раз у неё в гостях, рассказывала про её сожителей, каждый раз о другом, последний был молодой дагестанец, студент, который, окончив ВУЗ, уехал на родину. Машке были продемонстрированы перстни с бриллиантами, которые почему-то казались стразами.
Инесса рассказала, как умерла её мать. Как она не могла её успокоить перед смертью, потому что та знала, насколько умеет дочь врать. «Очень мама тяжело умирала, в тоске, цеплялась за каждую минутку, да…»
А потом Машка, позвонив Инессе с вокзала, услышала мужской голос.
— Да? Это её сын Андрей. Инесса умерла. Инсульт. Знаю только, что упала прямо на сцене филармонии, когда вручала букет певцу. Я приехал на неделю из Германии, там служу после училища. У меня мало времени, извините. Вы говорите, Мария? Лудникова? Конечно, знаю. Вы оперная певица, в Италии стажировались. Инесса много рассказывала о ваших успехах. Спасибо, что не забыли её. Я говорю Инесса, не мама… Она, видите ли, сама просила не называть её мамой, хотела казаться моложе. Да, рано ушла. Она ещё про одну вашу подругу часто вспоминала, помню называла её Людмилой, говорила писательница или поэтесса… Расскажите ей… о маме.
Маша мне рассказала, хотя тогда ещё писательницей ни я себя, ни она меня, не считали. Я сидела в комнате одна до сумерек, вспоминала, уронила слёзы,  глядя на наше общее фото:  Маша, Инесса – в центре – и я. На меня смотрела наша милая вруша, как виньетка, украсившая жизнь затейливыми, вычурными завитушками. Я думала, что кроме своей жизни, своей судьбы, она прожила ещё какую-то никому не видную, не ведомую, воображаемую жизнь.  А ещё подумалось, что про меня-то она не соврала, угадала. Так могла ли я о ней не написать?