Сверчок. На царских харчах. Гл. 108. Элегия

                Сверчок.
                Часть 1
                На царских харчах 
                108               
                Элегия

               Разрабатывая жанр элегии, я следовал за Жуковским.

      Смену жанровых предпочтений была связана с переломом в моем сознании, с тем временем, когда я  был влюблен в Бакунину.

                Тут меня подкатывало:
                к анализу своих душевных состояний,
                к углублению в себя,
                в психологию.

Юношеская страсть к Бакуниной стала источником тех настроений, чувств, которые потребовали именно элегической формы.

               Девять элегий составило этот цикл:
               «Осеннее утро»,
               «Опять я ваш, о юные друзья»,
               «Сну»,
               «Любовь одна веселье жизни хладной»,
               «Месяц»,
               «Элегия (счастлив, кто в страсти сам себе…)»,
               «Когда пробил последний счастью час»,
               «Друзьям (к чему веселые друзья)»,
               «Слово милой (я Лилу слушал у клавира)».

        Любовная элегия, в отличие от «унылой», выражала противоречивый внутренний мир моего Я. Здесь присутствует задумчивый отшельник, бегущий из общества в естественный мир любви, наслаждений, поэзии. Иногда он является в облике скептического вольнодумца. Любовная элегия наполнена чувственной страстью. Герой в любовной элегии противоречив: он жаждет полноты наслаждений, но она оказывается невозможной.
      Любовь в этих элегиях – чувство сильное, но неразделенное. Моё Я разлучено с возлюбленной, потому погружено в воспоминания о ней. Любовь – чувство идеальное, платоническое. Оно направлено не столько на конкретного человека, сколько на его внутренний образ. Состояние грусти, отчаяния от разлуки с возлюбленной усиливается благодаря пейзажным реалиям. В природе воцаряется осень, а вместе с ней одиночество, пустота. И человек остается один на один со своим чувством, и мучительным переживанием расставания. Разлука и страдание давят на сердце. Однако же, пройдя путь испытания чувством ты снова возвращаешься на свой путь к друзьям, приобретя новый опыт:

Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.

Чувство есть сочетание контрастов, борение противоположностей:

Любовь одна – веселье жизни хладной,
Любовь одна- веселие сердец.
Она дарит один лишь миг отрадный,
А горестям не виден и конец.

Пророческим, по сути в творческом смысле оказалась для меня элегия «Желание»:

Медлительно влекутся дни мои,
И каждый миг в увядшем сердце множит
Все горести несчастливой любви
И мрачное безумие тревожит.
Я слезы лью; мне слёзы утешенье,
И я молчу; не слышен ропот мой;
Моя душа, объятая тоской,
В ней горькое находит наслажденье.
О жизни сон! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое приведенье;
Мне дорого любви моей мученье-
Пускай умру, но пусть умру любя!

                Жизненное мгновение – превыше всего!
                Соединяются разные эмоции!
                Смешиваются разные ощущения в одном переживании!
                Душа испытывает борение сильных чувств!

    Здесь и горести несчастной любви, разочарование и опустошение, им вызванные. Тревожное предощущение будущего. Контрастное восприятие времени: с одной стороны, ощущение краткости бытия, жизнь воспринимается как быстро пролетающее мгновение, с другой – ощущение замедленного, тяжелого хода времени.  Сердце увяло, а, следовательно, не способно на сильный порыв, и в то же время в финальном накале эмоций проявляет себя страстная душа.
    В элегиях я чувствовал себя возрождающимся человеком, обогащенным опытом жизненных испытаний.
     Мне нравилось синтезировать различные жанровые формы. Показательным в этом отношении является стихотворение «Воспоминание в Царском Селе». В нем я соединяю две до того не совмещаемые традиции: опыт державинской оды и исторической элегии Батюшкова. В результате гражданская, патриотическая тема получила неожиданное эмоциональное обрамление: личные интонации, взволнованное, лирическое звучание.
Но, следуя чьей-то манере, я быстро начинал говорить по-своему:

 А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий.
Я нравлюсь юной Красоте
Бесстыдным бешенством желаний.

                По поводу этой моей надписи Батюшков заметил:

                «О, как стал писать этот злодей».