Загробный выходец или приключения Перикла. Гл. 7

7

     Дом Никерата в Патрах состоял из двух частей. Первая, жилая, была почти точно такая же, как дом Дамокла, описанный нами выше. К этому зданию примыкала палестра, но не совсем такая, какую мы изобразили в эпизоде знакомства нашего героя с Никератом. Она была в раза три меньше. В галерее, идущей по периметру квадратной, посыпанной песком площадке, изящные каменные колонны заменяли обычные деревянные столбы. Стояли они не на каменной платформе, а были просто вкопаны в землю. В этой второй части дома Никерат занимался со своими учениками.
     Уже в день приезда он послал Каяка на агару, и тот привел оттуда одного из знатоков законов, как тогда именовали нотариусов (еще их называли просто писцами, нередко и риторами, если они защищали своими речами обвиняемых в суде). Он написал на папирусе следующий текст: «Никерат, сын Эндимона, патреец родом, и Перикл, сын Филопемена, родом из Херсонеса Таврического, заключили договор на четыре года, по которому названный вторым обязуется беспрекословно выполнять все приказы названного здесь первым, обязуется отдавать ему все заработанные деньги, а если не выполнит условия договора, то станет рабом его. Договор этот заключен в пятый день месяца Калимахия по патрейскому месяцеисчислению  во второй год после олимпиады, в которой в панкратии победил Демосфен из Милета. Свидетель этого договора я, записавший его писец Афиногор, сын Мильтиада, патреец родом».
     По сути, был составлен самый что ни наесть кабальный договор, причем позволявший очень легко поработить Перикла на всю оставшуюся жизнь. Тот, конечно, счел бы себя обманутым, решил бы, что Никерат спас его именно для того, чтобы сделать своим рабом, но от Клеомена, с которым в пути провел немало времени в беседах, уже знал, что такой же точно договор Никерат заключает с каждым своим новым учеником и никого еще не превратил в раба. Клеомен сказал, что это делается исключительно для того, чтобы добиться безукоризненного повиновения учителю и, чтобы мотивировать обучающихся на интенсивнейшие тренировки. И действительно, поскольку Никерат не сомневался, что никакой человек по доброй воле не будет выносить тяжелейшие нагрузки, какие он накладывал на учащихся, то был уверен, что требуется устрашение. Нужно заметить, что педагогика тех времен делала ставку в основном на отрицательные стимулы.
     Перикл без особых колебаний согласился на слишком невыгодные, как можно было подумать, для него условия договора. Тяжелых физических нагрузок он после рабской каторги не боялся. Огорчился только по поводу того, что путь домой придется отложить аж на целых четыре года, тогда, как вначале полагал, что задержится в Патрах вряд ли более, чем на три-пять месяцев. Однако ему сказали, что невозможно подготовить хорошего бойца быстрее, чем за четыре года. Но читатель может спросить, почему в договоре есть упоминание об обязательстве отдавать Никерату все заработанные деньги: разве в школе кулачных бойцов работают, а не тренируются? Конечно, тренируются, но надо знать, что древнегреческие атлеты развивали силу, преимущественно выполняя тяжелую физическую работу. Никерат уделял большое внимание силовой подготовке. Его общий план тренировки был прост: день – специальная подготовка, день – физический труд. Он вменил в обязанность ученикам работать поочередно то грузчиками в порту, то выламывать камень на нужды городского строительства (благо добыча этого материала происходила здесь открытым способом, в карьере, что не сильно вредило легким). Все ученики честно отдавали учителю заработанные деньги, ибо страшились нарушить договор. Никерат знал хорошо размеры их жалованья, поскольку постоянно поддерживал связь с их нанимателями. Те делали им приличную надбавку, потому что гордились дружбой со знаменитым кулачником, и считали, что таким образом приобщаются к его славе. Они платили его ученикам намного больше, чем другим, так же потому, что те выполняли гораздо больший объем работы, ибо выкладывались по-спортивному, стремясь обрести наилучшую физическую форму. Все получаемые от учащихся деньги Никерат делил на три равные части. Первую брал себе в качестве оплаты за обучение. Вторую использовал для кормления подопечных. Третью откладывал. За четыре года на каждого учащегося накапливалась довольно круглая сумма. Ее Никерат вручал ученику по окончании им школы как выходное пособие.
     Если учесть, что всего обучающихся было двадцать четыре (Перикл стал двадцать пятым), то можно представить, какой неплохой доход приносила школа. Тем более, что взимание денег с подопечных было не единственным способом получения прибыли. Среди других, наиболее используемых, можно назвать разрешение желающим за деньги смотреть спаринг-бои учеников. Галереи в палестрах и строились в основном для зрителей.
     Наш герой поразился резкому изменению в отношении к нему Никерата после заключения договора. От добродушия, дружелюбия не осталось и следа. Он преисполнился суровой строгости, повелительной важности, порой даже был величаво-надменным. Перикл не обижался и не огорчался, потому что заметил, что и со всеми остальными учениками он держит себя подобным образом. Заметим, что это был еще один педагогический прием Никерата. Тот полагал, что внушает таким образом больше почтения к себе, а главное, показывает молодым бойцам, что не очень-то доволен ими и, значит, нужно прибавить стараний. Кроме того, благодаря подобной манере держаться с обучаемыми, совершенно, заметим, не соответствующей природному нраву Никерата, добродушному, скромному, общительно-уважительному, с особенно сильным чувством воспринималась его похвала: ученик мгновенно просто становился счастливым, преисполнялся гордости и стремления снова отличиться.
     Еще большие радость, гордость каждый испытывал в последний день своего пребывания в школе. В этот день Никерат общался с ним совершенно на равных, даже по-дружески. С лучшими бойцами школы был к тому же по-отечески ласков. В честь завершившего у него обучение давал пир, и на этом пире сотрапезничали только они двое. Основные расходы на проведение этой трапезы владелец школы брал на себя. Но виновник торжества, как сказали бы сейчас, по заведенному обычаю покупал барана для заклания покровителю кулачных бойцов Гермесу. Большую часть мяса убитого у алтаря животного брали себе совершавшие ритуал жрецы храма. Немало отдавали тем, от кого исходило жертвоприношение. Этого хватало и на пир, и угостить учеников, еще остающихся в школе. На глазах завершившего обучение бойца Никерат рвал папирус с его кабальным договором, а затем вручал ему накопленную сумму денег.
     И вот настал этот счастливый день и для нашего героя. Он тоже возлег в андроне учителя. (Примечание: андрон – трапезная комната в древнегреческом доме, где хозяин обычно принимал гостей, устраивал пиры, просто отдыхал, завтракал, обедал и ужинал). За четыре года пребывания в школе Никерата Перикл, как и другие ученики, получил от него три мужских хитона, шерстяной зимний плащ, две пары сандалий и одну пару зимних полусапожек, в счет будущего выходного пособия. Перед прощальным пиром учитель дарил каждому, закончившему обучение, новую тунику. Подарил и Периклу. В ней он и возлежал сейчас. На светлой льняной ткани синел геометрический орнамент, простой, строгий, но красивый, который украшал грудь и края подола. На ложе напротив возлежал Никерат. Он был в красном хитоне, с таким же орнаментом, но только вышитым золоченою нитью, ярко и особенно красиво выделявшей его на этом фоне. Цвет ткани имел мягкий приятный оттенок, свидетельствовавший о том, что она знаменитого тирского пурпура, а не синопского, менее ценимого, но тоже весьма распространенного. На головах обоих красовались венки. Такой же венок пестрел цветами и зеленью на голове прислуживавшего им Каяка. Это уже был не подросток, а красивый юноша, худощавый, несколько угловатый. Большие черные масленистые глаза его стали еще больше. В них уже не было прежней мальчишеской бойкой уверенности. Они смотрели теперь с какой-то задумчивой грустью, порой с тоскою. Каяк был в голубом, затканном золоченой нитью хитоне, весьма дорогом, как и подобало виночерпию богатого хозяина.
     Облик Перикла изменился еще более разительно. При первом нашем знакомстве с ним мы заметили, что он обладает привлекательной внешностью. Фигура его и сейчас была красива, хотя и приобрела несколько переразвитые, узловато-бугристые формы. Зато лицо изменилось почти до неузнаваемости. Да и лицом-то его теперь трудно было назвать. Это была маска – чудовищное подобие лица человека. Довольно толстое костяное наслоение грубо облепило рельеф лица, сдавив разрезы глаз, отчего они стали похожи на прорези, что придавало лицу еще большее сходство с маской. Особенно странным и зловещим выглядело то, что маска эта обтянута человеческой кожей. Почему становилось таким лицо кулачного бойца тех времен, разъяснялось при описании внешности Дамокла. От множества ударов, напомним мы, нанесенных кулаками, не смягченными перчатками, какие используют, например, современные боксеры, образовывалась сплошная костяная мозоль – броня, созданная защитным свойством организма. Оттенки мимики едва ли были заметны на этой маске, разве что ярко выраженная гримаса радости, благодаря широкой улыбке. Улыбки же меньших размеров не могли дать истинного представления о душевном состоянии. Их можно было принять за выражение или веселого настроения, или иронии, или удовлетворения, или легкой грусти, когда хочется задумчиво чуть улыбнуться. Да и появление улыбки на таком лице выглядело как нечто странно-неожиданное, уродливо-неуклюжее. Даже эти зачастую ложные оттенки мимики только слегка угадывались. Зато не сходило с «маски» угрожающе-надменное выражение, вполне зримое и несомненное, которое, казалось, окаменело вместе с лицом. И можно было подумать, что видишь действительно маску, если бы не глаза-прорези, в которых светилась жизнь. Они вполне ясно и определенно, и живо выражали чувства, правда, не всегда достаточно выразительно.
     Любой молодой человек, собравшийся связать свою жизнь с развитием навыков кулачного бойца, хорошо знал, чем это чревато для него. Причем уродливое изменение лица было не самое плохое, к чему могли привести в те времена боксерские упражнения: случалось, что боец погибал и не только на состязаниях, но и на тренировке. Однако желающих заниматься этим находилось немало, ибо эллины преимущественно были смелые и мужественные люди. И это они доказали во многих не только спортивных битвах, но и в настоящих. Если в обычаях народа прижился и закрепился столь суровый способ развлечения и закалки мужских качеств, то такой народ по природе своей склонен к воинской доблести. Неслучайно другая страна, Россия, где получила широкое распространение кулачная потеха по не менее жестким правилам, чем у эллинов, снискала славу победительницы непобедимых врагов.
     Пирующие, опираясь локтем на подушку, свободную руку протягивали к небольшому низкому столу, стоявшему перед ложем, откуда брали что-нибудь из приготовленных угощений. А были они вот какие: оливы, виноград, хлеб Ахилла, жаренные жертвенное мясо, рыба, ячменная каша с бобами и самое ценное и вкусное из этого – медовые лепешки. (Примечания: хлеб Ахилла – пшеничный хлеб высшего сорта, медовые лепешки – лепешки, выпеченные из теста и обмазанные медом, который был единственной и очень дорогой сладостью у древних греков). Конечно, в случае необходимости в ход пускались ложки и ножи. Сотрапезники преимущественно молчали: лишь изредка перебрасывались короткими фразами, ибо были поглощены вкусной пищей.
     Когда они насытились, Каяк кликнул двух служанок. Те убрали остатки еды со столов и поставили на них чаши для вина. Внесли третий стол. Поставили на него пузатый бронзовый кратер, фигурной формы, и изящную ойнахою, кувшин, с красно-черной росписью, а около стола на специальные подставки поставили тоже изящные и тоже покрытые красивой красно-черной росписью две амфоры, одну с вином, другую с водой. (Примечание: греки пили вино, разбавленное 1/3 или 1/2. Для смешивания вина с водой использовали вместительный сосуд – кратер, а разливали смесь по чашам из ойнахои. Амфора – сосуд для хранения жидкостей и сыпучих тел). Начался симпосий – вторая часть пира, посвященная питью вина и интересным беседам.
     Каяк смешивал вино с водой в кратере и разливал его по чашам.
     Никерат сказал, осушив первую чашу:
     - Четыре года я знаю тебя, Перикл, но известно о тебе мне очень мало. Пришло время тебе поведать о себе. Но откровенно. Только правдивые истории интересны, когда человек рассказывает о себе не только хорошее. А симпосий наши прадеды придумали для чего? Чтобы пирующие могли насладиться интересными рассказами. Не люблю я, когда собеседник о себе что-то выдумывает. Это же сразу видно. Может, кому-то нравится такая болтовня. Но я люблю только правдивые речи.
     - Да, конечно, владыка. И я тоже, - кивнул Перикл, который продолжал дивиться и радоваться тому, что столь знаменитый и такой величественно-неприступный человек говорит с ним вполне на равных, очень дружелюбно, даже как будто отеческим тоном.
     - Чтобы подать пример правдивого повествования, начну я. Приготовься слушать мою повесть, - произнес несколько торжественно Никерат фразу, которую обычно говорил на пирах тот, кто собирался начать продолжительный рассказ.
     - Я с удовольствием буду слушать, владыка. И пусть тебе сопутствует Гермес. (Примечание: Гермес считался не только покровителем боксеров, купцов, воров, разбойников, но и ораторов).
     - Не утаю даже то, что был рабом.
     - Как…? Ты …, владыка, был рабом?!
     - Да, да. Представь себе, сын мой. И я тоже.
     - Мне так хочется побыстрее услышать твою повесть, владыка.
     - И так. Родился я, как ты уже знаешь из нашего с тобой договора, здесь, в Патрах. Здесь прошли мои детство, юность, молодость. Как и все мальчики окончил младшую школу. Потом – старшую, ибо был я из семьи весьма состоятельной – отец мой был купцом. (Примечание: древние греки уделяли исключительно большое внимание образованию детей. Все греческие мальчики, если они были не рабами и если родители их способны были платить за обучение, учились в школе, где осваивали навыки письма, счета, заучивали наизусть большие фрагменты из поэм и пьес великих поэтов, познавали азы риторики, учились игре на музыкальных инструментах, пению и т.п. В возрасте 12 - 14 лет это обучение они заканчивали, и большинство брались за осваивание ремесла своего отца. Но дети достаточно состоятельных родителей продолжали обучение в школе, которое теперь сводилось в основном к занятию разными видами спорта). И вот, когда я закончил школу, – кажется, год тогда оставался до моей эфебии – взял отец меня в очередную свою купеческую поездку, чтобы начать меня приобщать к своему делу. Задержались мы на несколько дней в Мегарах. (Примечание: Мегары – город-государство на Истмийском перешейке, соединяющем Пелопоннес с материковой Грецией). О, если бы мы это не сделали! Не свалилась бы на нас эта страшная беда. Но нет, какое-то божество захотело наказать нас за что-то. А как было не задержаться, если один оптовый торговец пообещал доставить нам большую партию дешевой льняной ткани. А в это время началась война между Ахейским Союзом и Этолийским Союзом. Мегары же выступили на стороне этолийцев. (Примечание: Ахейский Союз – союз греческих городов, преимущественно из Ахайи, который поддерживали и города из других областей Греции. Этолийский Союз тоже объединял несколько полисов. Ядро его составляли этолийцы, воинственное греческое племя материковой Греции). Совет Мегар принял решение о том, чтобы всех ахейцев, которые находятся на их земле, хватать и продавать в рабство. (Примечание: Совет Мегар – правительство этого полиса). Нас с отцом мегаряне пленяют и продают в рабство. «Ничего, Никерат, не падай духом – нас скоро выкупят: денег у меня достаточно», – успокаивал меня отец. Наш хозяин очень желал получить за нас хороший выкуп. Дал папирус для письма. Отец написал домой. Но оттуда ни ответа, ни привета. Еще написали. Письмо уже отправили не со случайной оказией, а своего человека послал хозяин. И тот, возвратившись, принес страшную для нас весть: два приказчика, которые вели дела моего отца в Патрах в его отсутствие, узнав о его пленении, похитили все его богатство и скрылись в неизвестном направлении. Это означало для нас, что нам предстоит на всю жизнь остаться рабами. Скоро хозяин продал отца кому-то. Нам пришлось расстаться.
     Не прошло и года, как я бежал. Но неудачно. Мой побег быстро заметили и послали за мной погоню. К ней присоединилась целая толпа. Мне казалось, что за мной гонится, по крайней мере, полгорода. И вот я совсем потерял силы от бега. Куда деваться? Деваться некуда. Ничего не оставалось, как вбежать в какую-то открытую дверь. Оказался в каком-то дворике. Бросился в другую открытую дверь. Очутился в сарае. Но и в нем спрятаться негде. Сразу входит хозяин. Посмотрел на меня как-то неопределенно и вышел. Ну, думаю, сейчас выдаст меня. А тут как раз – шум. Толпа, видать, во двор вбегает. Ну все, думаю, пропал. Но вдруг слышу хозяин говорит: «Что вы, что вы?! Никто сюда не вбегал. Я слышал, как кто-то мимо пробежал». Те, видать, не очень были уверены, что я сюда завернул. И побежали дальше. Этот прекрасный человек, а звали его Алкид, прятал меня у себя несколько дней. И кормил меня. А как перестали меня искать, вывез меня на своей крытой повозке из города и, отвезя на безопасное расстояние, отпустил меня. Да еще деньгами снабдил в дорогу.
     И вот возвращаюсь я в Патры. Мать, сестру нахожу в бедственном положении. Чтобы прокормиться, они то одно продадут что-нибудь, то - другое. Уже собирались дом продать и в лачугу переселиться. Конечно, обрадовались, увидев меня. Еще как.
     Стал я их кормильцем. А ведь никакого ремесла я не знал совсем. Но со мной была моя сила. Пошел в порт грузчиком работать. В той группе грузчиков работал, которые самые тяжелые кули носили. Платили нам хорошо, получше, чем другим.
     Поднакопилось у меня денег. Ну, решил отдохнуть несколько деньков. Так многие делают. Ну, а куда пойдет молодой человек, свободный от работы? Конечно, в гимнасий или в палестру. Я пошел в палестру. Давно туда не ходил. Когда каждый день такие тяжести таскаешь, разве пойдешь в палестру после работы? Даже в праздничные дни, когда положено особенно почитать богов и можно не работать, все равно не ходил ни в палестру, ни в гимнасий, а только спал дома да ел. А тут отдохнул – силу надо куда-то девать. Прихожу в палестру как раз в то время, когда там особенно много народу бывает. С кем ни борюсь, всех побеждаю. Да легко причем. Самых мужей могучих. Узнал, что через четыре дня состязания по кулачному бою будут. Решил принять участие. И вдруг к большой неожиданности для себя и всех становлюсь победителем. А ведь упражнялся в этом деле только в школе немного. И всех легко победил – с первых же ударов. Даже, смотрю, самый сильный боец города с явным страхом против меня вышел. Я и его положил быстро… Но потом дней пять не мог ни на кулаках биться, ни бороться, ни работать – руки страшно болели. С непривычки. Хотя и ремнями хорошо их обматывал перед каждым боем.
     И вот сижу дома. Уж выспался хорошо, отдохнул хорошо. Думаю, надо в порт идти. И тут вдруг прямо к нам домой притан один приходит и говорит мне: «Все, больше на работу не ходи. Работа твоя в палестре теперь будет. Занимайся там кулачным боем хорошо. Будешь на всех играх за наш город сражаться. Чтобы прославить его. Совет Города принял решение тебе пенсион назначить хороший, чтобы ты мог не работать». (Примечание: притан – член исполнительного органа правительства демократического полиса, Пританея). Я оправдал их надежды. Через полгода уже стал победителем Немейских игр. Через некоторое время победил в Олимпии. И затем побеждал на всех играх, в которых участвовал. За каждую победу город, а он у нас не бедный, выплачивал мне значительное вознаграждение. Кроме этого многие патрейцы, которые восхищались мною, в знак благодарности за то, что я прославляю наш город, давали мне от себя вознаграждения, иные весьма крупные. Ко мне пришло богатство.
     Конечно, отца искал. Ездил по городам, расспрашивал людей. Такого крупного человека, как он, не заметить трудно. И нашел-таки. Благо его не увезли с Пелопоннеса куда-нибудь в Азию или, скажем, в Италию, в Ливию или на остров какой-нибудь. Нашел его в Аргосе. Выкупил. Он потом еще шестнадцать лет жил. Думаю, прожил бы и больше, если бы здоровье в рабстве не подорвал. (Примечание: Ливией древние греки называли Африку).
     Ну и конечно же, не забыл я и о том человеке, который спас меня. У меня появилась возможность подарить ему десять талантов. Но сам-то я не могу их отвезти ему. Ведь там, в Мегарах, я по-прежнему в бегах числюсь. Стоит мне там появиться, меня быстро схватят и хозяину вернут. А он скорей всего отдаст меня палачам, чтобы другим рабам неповадно было в бега пускаться. Кстати, и тебе, сын мой, советую – ни в коем случае не появляйся в Мегалополе. Путешествуй где хочешь, но только не вернись туда, откуда бежал. Там ты всегда будешь считаться рабом и больше никем. Таковы эти проклятые законы… Ну так вот, не знаю я, как передать Алкиду богатое вознаграждение за помощь мне. Разве пошлешь кого-нибудь с такими деньжищами. Даже самый надежный человек соблазниться может. И дом, и семью ради таких денег бросить может – поминай как звали.
     - Да, на новом месте он все сможет новое завести – с такими-то деньгами. И получше.
     - Вот и я о том. Поэтому вот что придумал. Послал с одним человеком письмо Алкиду. В нем благодарю от всей души за спасение. И прошу его прибыть в Коринф (он, как ты знаешь, между Мегарами и Патрами), – а я там буду ждать его с десятью талантами. Посыльный принес от него ответное письмо. Алкид написал, что очень рад, что я благополучно добрался до дома, что дела мои идут блестяще. Но от вознаграждения моего – ты не поверишь – отказывается. «Ты вполне отблагодаришь меня, – пишет он, – если сделаешь то же, что я тогда сделал»… Признаюсь, я даже обрадовался поначалу: ну и хорошо – деньги такие большие у меня останутся. Но понял, что отблагодарить его мне будет гораздо труднее. Ведь надо будет подвергнуть жизнь свою очень большой опасности. Да и не каждый день к тебе раб забегает прятаться. Можно жизнь всю прожить - и не дождешься. Что ж, самому устроить побег кому-нибудь что ли? Но это вообще немыслимо. Ведь я же порядочный горожанин, чту законы. Да и риск какой! Но тут же сообразил: а зачем мне помогать кому-то бежать? Я просто освобожу одного раба своего. Да вот и все. Но признаюсь, мне вдруг жалко стало. Ведь мало того, что рабы мне больших деньжищ стоили – они же еще какую выгоду мне приносят. Но все же решил освободить кого-нибудь. Только не сейчас и не в ближайшее время. Пусть еще послужит мне хорошо. А уж тогда отпущу на волю. Так решил… Но год за годом проходит. Я все откладываю. А потом и думать об этом забыл. Да что там, я стал убежденным рабовладельцем. Да почему стал? Я был таким с детства. Так воспитали меня. Не только родители. Еще больше меня сделала таким та среда, в которой я жил. Я же видел, что и мы, и другие кругом живут хорошо именно благодаря рабам. От многих слышал, что нельзя рабам поблажек давать, а беглых жестоко казнить надо. И всегда согласен с этим был. И никогда мне их жалко не было. Как не жалко мне сиденье, на котором сижу, ложе, на котором лежу, сандалии, в которых по улице хожу. В общем, понимаешь меня. Рабы, словно вещи нужные. И вроде бы и не люди совсем. А тут вдруг сам рабом стал. О, как я ругал себя тогда за то, что никогда рабов не жалел… Но вот вырвался из рабства. И снова рабовладельцем сделался. И очень, очень скоро образ мыслей мой стал таким же, каким был до рабства. И с каждым годом это становилось во мне все крепче и крепче. А как я возмущался, когда слышал, что у кого-то раб сбежал! И радовался, когда узнавал, что его поймали и лютой казнью наказали. «Ну, теперь, - думаю, - другой кто-нибудь не скоро побежит. И мне можно жить спокойнее – теперь и мои рабы о побеге мысли надолго выкинут из головы». И до сих пор никому вольную не дал. Правда, хозяином я был всегда для рабов хорошим. Велел пороть лишь тогда, когда действительно сильно провинились. Да и кормил неплохо. Вон, Каяк подтвердит, - Никерат взглянул на виночерпия.
     - Да, да, конечно, владыка. Мы тебя все очень любим, - поспешно откликнулся тот.
     - Но вот четыре года назад в Мегалополе произошло то, что произошло… Я тогда не сразу понял, что ты беглый. А как понял, то меня как толкнуло что-то. Ну, вот он, этот случай, словно сказал мне кто-то. И я внутренне обрадовался даже. Ни мгновения не колебался. И, несмотря на огромную опасность для себя, не испытал ни малейшего страха. Правда, когда мы вышли из палестры, и я увидел верзилу этого, то, признаюсь честно, душа у меня в пятки ушла. Если бы он поднял тогда шум и нас схватили, то меня бы, как и тебя, живьем к столбу гвоздями приколотили и пришлось бы помирать в страшных мучениях. Но я быстро овладел собой. Все удалось хорошо уладить. Благодаря деньгам.
     Никерат еще рассказал немало интересного из своей жизни.
     Когда настала очередь Перикла приступить к повествованию, они уже выпили не одну чашу вина, и не было никакой надобности напоминать ему       
о необходимости быть откровенным: состояние, в котором он находился, вполне располагало к этому. Желая произвести на Никерата большее впечатление, он сложил пальцы особым образом, как это делали ораторы во время выступления, чему научился на занятиях по риторике в школе, и торжественным тоном начал:
     - Родился я в Херсонесе Таврическом, как ты тоже знаешь, владыка, из нашего с тобой договора. Семья моя не очень-то богата, но все же мы принадлежим к сословию всадников.
     - Ну, я так и предполагал, что ты свободнорожденный и не из бедных.
     - Херсонес – прекрасный город, богатый, сильный. Там я вырос, - продолжал Перикл. - Тоже закончил младшую школу и старшую. Конечно, как и все мальчишки и юноши, мечтал о будущих воинских подвигах, о славе великого стратега. И с нетерпением ждал своей эфебии… Но вот дождался. И очень скоро разочаровался в военной службе, понял, что совершенно не гожусь для нее. Не дал мне Арес главного, что воину нужно – отваги.  У нас эфебы служат в пограничной страже. А рядом живут тавры, скифы. Очень неспокойные народы. То и дело набеги от них терпеть приходится. Даже, когда мир между нами и ими заключен. И вот я вдруг понял, что боюсь их. Со страхом ожидал, что вот-вот они нападут. Но проходит год, полтора – никто не нападает. Конечно, я очень радовался этому и теперь с нетерпением ждал, когда моя эфебия закончится. И совсем незадолго до конца моей службы напали скифы. Правда, не на ту часть порубежья, которую охранял наш отряд, а на соседнюю. Там находились наемные опытные воины. Они их отразили с большим уроном для них. Но нас все же вызвали на подмогу, когда еще только завидели приближающуюся орду. Как только я увидел поднимающиеся вдали клубы дыма – сигнал тревоги и призыв поспешить на помощь, -- то вся душа у меня, как помню, в пятки ушла. А когда мы скакали туда, то не знаю от чего я больше трясся – от скачки или от страха. Мы прибыли, когда уже все было кончено. Убегающая орда уже вдали была. Но на месте боя я увидел такое, отчего у меня все перевернуло внутри. И отпало последнее желание связать свою жизнь с воинской службой.
     После эфебии я с удовольствием занялся управлением нашим поместьем. И все хорошо бы было, если б не вернулся в город этот проклятый Дурид. До своего возвращения это был, наверное, самый ничтожный человек в городе, из свободнорожденных, – бедняк, почти нищий. Но однажды он внял призыву какого-то вербовщика и отправился на войну.
     - О, эти вербовщики – просто беда для Греции. Столько людей, да к тому же в цветущем возрасте, они забрали из нее, - заметил со вздохом Никерат. – Всегда топчутся на Агоре, куда людей много приходит. А уж поденщиков там сколько! Собираются, чтоб работу найти: наниматели туда приходят за ними. Многие люди и уходят не на работу, а на войну. 
(Примечание: в описываемое нами время ядро армии царя любой эллинистической державы составляли греки и македоняне. Они набирались в греческих городах и в Македонии специальными вербовщиками. Одни новобранцы нанимались на длительную службу, другие уходили только на одну войну, в чаянии военной добычи, как сейчас сказали бы – подзаработать).
     - И вот он возвратился с войны и сразу стал чуть ли не самым уважаемым человеком в городе. Все стали восхищаться им, прославлять его чуть ли не как победоносного стратега, стали искать его дружбы. А почему? Да потому, что он вернулся с богатой добычей. Представляешь, владыка, перед его жалкой лачугой на улице бедняков появилась целая толпа невольников, повозки с дорогими тканями, золотыми сосудами, грудами всяких драгоценностей, амфорами с золотыми монетами. И талантов, наверное, двадцать привез. Вот это Дурид! Как ему повезло на войне! И такая меня зависть взяла. Вот как, думаю, на войну выгодно ходить. И богатство большое можно обрести, и великий почет у сограждан. А я струсил стать воином. Да неужели, думаю, если даже это ничтожество Дурид не испугался войны, неужели я не смогу пересилить страх? И я пойду, и я вернусь с хорошей добычей. И мною тоже все будут восхищаться, и все будут тоже прославлять меня. То, что многие не возвращаются с войны, а если возвращаются, то без всякой добычи или совсем с малой, об этом я не хотел тогда думать. И вот, как ни уговаривали меня родственники отказаться от своей затеи, отправился и я на войну. В войско Селевка нанялся. (Примечание: Селевки – династия царей правивших самой огромной державой из возникших на обломках империи Александра Македонского, по территории ненамного уступавшей ей).
     - Ну, и как повоевал? Люблю рассказы про войну слушать.
     - Да не как. Шел со своим отрядом по какому-то ущелью. Вдруг, откуда ни возьмись, словно из-под земли, выросли из-за кустов и камней на склонах гор справа и слева от нас вражеские воины. Много их было, гораздо больше, чем нас. Но они не напали сразу. А предложили нам сдаться. Иначе, сказали, засыпем вас стрелами и камнями и вырежем всех до единого. Мы долго не думали, конечно. Поскорее согласились. И еще как рады были, что живы останемся. О том, что, возможно, до конца жизни своей рабом придется быть, в тот момент почему-то не думалось. Я понял, что, когда неожиданно возникает смертельная опасность, тогда многие теряются, сразу поддаются страху. А он лишает воли часто даже смелых людей. Мне хоть и не пришлось участвовать в бою, но на той войне я убедился, что все-таки не трус. Однажды мы шли фалангой вперед. Я хоть и страшился тогда, но не очень. Враг отступил. Поэтому боя не произошло. Не поддался я тогда страху, потому что опасность не была неожиданной. Я успел настроиться, собраться с духом.
     Ну так вот, солдат, которому я достался, продал меня работорговцу. Они, как и купцы другие, целыми стаями за войском ходят, словно шакалы за крупным хищником, в чаянии легкой добычи. Все, что нужно солдатам, дорого продают, а покупают у победителей все по дешевке. Купивший меня работорговец отвез меня, конечно, туда, где уже несколько лет войны не было, а значит, рабы очень дорого стоят. Так я оказался в Аркадии, в Мегалополе. (Примечание: Аркадия – обширная область в центре полуострова Пелопоннес).
     - Кто купил раба, обычно первым делом осведомляется у него, не могут ли родственники выкупить его.
     - Меня никто не спрашивал. Ведь нужно немало времени для того, чтобы письмо к родственникам дошло (да и дойдет ли?), а потом ждать, когда с выкупом доберутся. Солдату не до этого: он сегодня здесь, а завтра - там. Работорговцу тоже некогда ждать – он все разъезжает. Но в Мегалополе у меня вроде появилась возможность выкупиться. Однако для этого нужно было переговорить с хозяином. А как к нему рабу подойти? Ведь не домашний я раб был. Просил надзирателя, а потом даже управителя передать мою просьбу хозяину. Чтоб дал возможность отправить письмо на Родину. «Еще чего. Домой захотел? Нет, вся жизнь теперь твоя здесь пройдет. Здесь и трудиться будешь, как вол, здесь и подохнешь, как он», - говорили они мне. И что удивляться? Ни надсмотрщики, ни управитель ничего не получили бы с моего выкупа. Они это понимали. Поэтому и не захотели помочь мне. Хозяин же покупал меня только для работ. Иначе бы сам предложил выкупиться. Я так думаю. И только на третьем году моей каторги мне все же удалось переговорить об этом с хозяином. Набрался дерзости. И момент подходящий улучил. Но он мне сказал: «Нет, ты мне здесь нужен. До конца своей жизни ты мне принесешь дохода трудами много больше, чем выкуп. Так что работай, старайся. А может, я тебе вольную дам. Только не сдохни раньше времени».
     - Ну все, сын мой, теперь все это позади! Забудь это, как страшный сон. Ныне ты свободный человек. И ждет тебя прекрасное будущее… Конечно, мне жаль, что пришлось задержать твое возвращение домой аж на четыре года. Но иначе нельзя было. Иначе ты не стал бы тем, кем стал у меня.
     - Да, конечно, владыка. Я не в обиде. Да и разве можно сравнить четыре года, проведенных здесь, с тем, что мне пришлось бы перенести, если б не удалось спастись тогда? Даже, если б не казнили, что навряд ли, то все равно люто истязали бы, клеймили бы меня, а потом всю оставшуюся жизнь влачил бы тяжкую рабскую каторгу. А здесь я был вполне свободен, хоть и договор такой тяжкий заключил. Четыре года здесь я с удовольствием занимался тем, что так люблю – телесными упражнениями.
     - Да, сын мой. Благодаря этим четырем годам ты и знаменит будешь, и богатство к тебе придет. Если твой город не платит своим лучшим атлетам, а я знаю, что не все платят, то можешь перебраться в такой город, где хорошо платят. Стоит тебе только победить в каких-нибудь больших играх, как, скажем, Олимпийские, или Истмийские, или Немейские, то тебя с большой охотой любой город примет… Здесь ты имел возможность послать весть родным, чтоб успокоить их. Ты это сделал, я полагаю.
     - Конечно, владыка. Я им отправил восемь писем за эти четыре года, а они мне – одиннадцать. И что поразительно, все дошли.
     - Ну, это очень большая редкость.
     - Да. Помогло то, что я силу развивал в порту. Видел всегда, как какой-нибудь корабль в гавани появляется. А на то, чтобы бросить якоря, привязать причальные канаты, товар разгрузить на это немало времени нужно. Поэтому я всегда без ущерба для дела, которым занимался, успевал подойти к новым гостям, осведомиться, откуда они.  Да если из Херсонеса Таврического были, я многих корабельщиков по лицам узнавал. Они всегда охотно брались передать письмо моим родным. А оно у меня всегда наготове было – в сторонке от места работы в одном месте надежно припрятано. Также и ответные письма получал. Правда, когда некоторые привозили, меня в те дни в порту не было. Но земляки прямо сюда приносили. Благо дом найти твой нетрудно – любой местный знает, где он, охотно подскажет.
     - Ну и как они там, твои родственники? Как живут?
     - Да, хвала, богам, все у них хорошо. Только горюют, что меня с ними нет. Конечно, чрезвычайно обрадовались, узнав, что я жив, здоров, свободен и должен домой вернуться… Но, но, если честно, мною владеет двоякое чувство. С одной стороны, необычайно сильно хочется домой, а с другой, нету желания возвращаться.
     - Да? Как это?
     - Не хочется посмешищем всеобщим возвращаться. Ведь, когда на войну уходил, родственники так уговаривали меня остаться – я только что сказал об этом. Говорили, что ничего я не добуду, а или погибну, или в рабство попаду. Вышло по-ихнему. Но не так мне стыдно перед родственниками, сколько перед соседями. Будут смеяться. Как обычно смеются над теми, кто с войны чужой возвращается ни с чем. Их презирают, как неудачников. Особенно, если увечные. Иные любят подзуживать: где, мол, богатство твое, руки нет, а богатство где…? Не хочется мне с пустыми руками возвращаться.
     - С пустыми не вернешься, - сказал Никерат и приказал Каяку: - Позови владыку дома.
     Виночерпий быстро вышел из комнаты. Вскоре вернулся. С ним вошел полноватый мужчина лет сорока, в просторных нарядных цветных одеждах, с гладко выбритым бледным лицом и коротко постриженными черными волосами. Это был эконом Никерата.
     - Я уже здесь, владыка. Никогда не заставляю ждать тебя, как ты знаешь, - произнес он с некоторой подобострастностью в голосе.
     Никерат приподнял руку ладонью вверх. Не нуждаясь в словесном пояснении этого жеста, эконом торопливо снял с пояса связку ключей и положил ее в руку хозяина.
     Могучий атлет встал с ложа и подошел к стене. Отпер дверцу ниши. Извлек из нее увесистый объемистый мешочек с деньгами. Положил его на стол перед Периклом, отодвинув чашу. Мешочек, который вполне можно было назвать маленьким мешком, грузно осел, звякнув содержимым.
     - Вот. Здесь восемьсот восемьдесят две драхмы. Твои накопления за четыре года.
     - Ого…, - произнес изумленно и радостно Перикл и тоже встал с ложа. – Мне говорили, владыка, что ты на каждого из нас откладываешь…
     - Да, конечно. Потому что не все мои ученики могут позволить себе заниматься в палестре столько, сколько необходимо, чтобы быть сильнейшим в своем городе. Многие поселяются в городах, где хорошо платят лучшим атлетам. А этих накоплений хватит, чтобы и дом неплохой купить, двухэтажный даже, и год целый жить, не заботясь о поиске пропитания, и не отказывая себе в хорошей пище. Этого времени вполне достаточно, чтобы доказать, что ты лучший кулачник в городе и достоин постоянного вознаграждения от его властей, чтобы иметь возможность упражняться для прославления города, не утруждая себя поиском иных способов прокормления…
     - Это не все, - с этими словами Никерат вновь подошел к нише. Он достал оттуда золотой талант, который положил на стол рядом с денежным мешком. – Это тебе мое вознаграждение за усердие твое в обучении.
     - Мне…?! Да ты что, владыка?! Да это же…, это же так много! Целый талант! Неужели я заслужил такой награды?!
     - Конечно, заслужил. И стараниями своими, и талантом. Моя слава в тебе продолжится. Пока мне достанет сил, я буду на все большие игры приезжать. Мы там будем с тобою встречаться. Я буду стоять с тобою рядом. Мы будем с тобою разговаривать. Ты будешь всем говорить, что я твой учитель.
     - Да я и так буду говорить всем. И без всякой награды твоей.
     - Я не сомневаюсь. Но все же хочу тебя вознаградить. У меня еще не было такого хорошего ученика. Ты даже Эсхина превзошел… Так что ты с пустыми руками не вернешься домой. Ко всему этому присовокупь победный венок, который, как я полагаю, ты возьмешь на Немейских Играх. А он неизмеримо больше стоит, чем все эти деньги, которые я тебе дал.  Молва – очень быстрая богиня. Ты прибудешь в Херсонес, а все там уже будут знать, что на Немейских играх верх над всеми кулачниками взял херсонесит и имя его – Перикл… А Игры Немейские, как ты знаешь, уже через три с половиной месяца состоятся. Только поэтому я поддерживаю твое нежелание торопиться домой. И не надо. Не оставляй завтра мой дом. Продолжай упражняться у меня, под моим наблюдением. Тогда тебе будет легче победить. А как только подойдет время, так мы с тобой вместе отправимся в Аргос. Благо, он не очень-то далеко отсюда – здесь в Пелопоннесе.
     - Я так и сделаю, как ты советуешь, владыка. Но все же на несколько дней мне нужно уйти отсюда. Очень нужно. Я постараюсь как можно быстрее вернуться.
     - Да? Зачем?
      Наш герой понимал, что если скажет учителю ради чего собирается предпринять небольшое путешествие, то он будет его отговаривать из-за опасения за него. Поэтому Перикл сочинил другую причину. Сказал:
     - Хочу принести жертвы в святилище Геракла, что в Аркадии.
     - А, ну это очень даже хорошо, - одобрил Никерат. – Немейские Игры посвящены Гераклу. Он будет доволен и поможет тебе.
     - Владыка, я тебе обещаю, что как только смогу, то обязательно по-настоящему щедро вознагражу тебя за то, что ты меня спас тогда от верной гибели, спас, рискуя своей жизнью.
     - О нет, сын мой… Не надо… Знаешь что, ты отплати мне тем же, чем я отплатил Алкиду. – Сказав это, Никерат ожидал, что Перикл такому предложению не очень обрадуется и как-нибудь выдаст растерянность и огорчение: возможно, ответит неуверенно и неопределенно. Однако тот даже с радостью произнес:
     - Хорошо, владыка, именно это я и сделаю.
     - Только будь осторожен. Очень прошу тебя. Сильно не рискуй... Да, чуть не забыл.
      Никерат вновь вернулся к нише. Достал из нее свиток папируса. Дал его Периклу. Тот развернул свиток желтовато-белесой бумаги того времени, исписанный ровными сплошными строками черных букв. Улыбнулся и пробежал небрежным взглядом текст договора. Никерат, забрав папирус, порвал его несколько раз. Затем торжественно-театральным жестом подбросил клочки бумаги немного вверх и в сторону. Клочки, плавно кружась, легли на пол.
     - Вот и все, - улыбнулся Никерат.
     Каяк вышел из комнаты и кликнул служанку. Она быстро пришла и подмела пол.
     Пирующие снова возлегли на ложа, и Перикл продолжил свой рассказ. Вскоре закончил его словами:
     - Ну, а остальное ты уже знаешь.
     Никерат удивленно произнес:
     - Так вот, оказывается, от кого ты убежал-то… Вот так раз. А я и не знал. Вот это совпадение. Ведь я же специально приглашал тогда Дамокла в палестру. Хотелось мне ему хорошенько съездить по голове. За то, что он, упражняясь, избивает рабов.
     - Еще как, владыка, избивает. Убивает даже. И многих уже на берег Стикса отправил.
     - Вот собака. Ненавижу таких.
     - Не ему, так хоть вольноотпущеннику его, Желибу, ты все же съездил по голове, кажется. А это тоже отвратительный тип, как я понял.
     - А, да слегка только… Впрочем, хорошо, что слегка. А то, боюсь, он бы не был столь сговорчив у крыльца палестры. – Никерат рассмеялся и заметил: - Ну ничего, за меня Дамоклу по голове мой ученик хорошо съездит – ты. Вам, несомненно, придется столкнуться. Я почти уверен, что уже на этих  Немейских Играх только вы и будете оспаривать первое место.
     - Неужели ты, владыка, считаешь, что я смогу одолеть всех остальных кулачников? Ведь на играх будут лучшие из лучших.
     - Да, я полагаю, что сейчас во всей Греции, да и в других греческих областях и странах, что за морями, откуда тоже прибывают сильные атлеты, - я не говорю уж о варварах, - они только борьбу и знают, - ты и Дамокл лучшие бойцы: Хотя, конечно, на любых играх может кто-нибудь преподнести сюрприз. Но даже если и появится какой-нибудь исключительно сильный боец, я думаю, ты и ему не уступишь. У тебя мощнейший удар, хорошая выносливость, поразительные ловкость и реакция, и все приемы защиты, нападения и способы нанесения ударов отработаны тобою до совершенства. Главное, не робей ни перед кем. Смело иди вперед. Но, конечно, когда надо и отступай вовремя. Ну, ты знаешь… Я тебя обучал всесторонне, так, чтобы ты мог с любым противником справиться. На втором году твоего обучения я понял кем ты станешь, что основным противником твоим будет еще довольно долго Дамокл. Поэтому уделял много внимания тому, чтобы тебя научить успешно противостоять именно ему… Да, это очень сильный боец. Везде, где мы встречались с ним, он только мне уступал. У него убойный удар справа и слева. Будь осторожен. Но в защите немало погрешностей. Зато умеет держать удары, как никто. У него морда покрепче, чем у нас с тобою. Гораздо крепче. Можно палкой бить – она сломается, а физиономии Дамокла ничего не будет. Что такому бойцу противопоставить, ты хорошо знаешь.
     Недолго еще пирующие продолжали беседовать. Симпосий, как это было принято у греков, не обошелся, конечно, без женщин. Никерат послал Каяка за гетерами. Оплату их отнюдь не дешевых услуг взял на себя.