Фейсбилдинг

- А ты про гимнастику для лица слышала что-нибудь?
- Фейсбилдинг-то? Конечно, штудировала эту… Кэрол Маджио!… Нууу… Я, когда не ленюсь, делаю помаленьку, но вообще — это муторно. Это сила воли нужна. И дисциплина. У меня с этим, сама знаешь, того… А вот мать моя лет десять уже практикует. Ей в шестьдесят больше тридцати пяти не дают.
- Ну уж прям. Но вообще даа… – Инга видела Машкину мать только на фотографиях в соцсетях, но была склонна верить, потому что Машка и сама в свои тридцать девять была точь-в-точь как на фото двадцатипятилетней давности, очевидно, благодаря генетике. Улыбка не красила её, выражение лица делалось блаженно-глуповатым и кончик носа нелепо загибался книзу, но с серьезным лицом Машка была хороша и походила на вермееровскую девушку с жемчужной сережкой. - Надо освоить, наверно. А то трудно будет соответствовать.
- Да уж. И что за наклонности у тебя. Вот Макарову — пятьдесят девять лет. И я для него до гроба буду девочкой, хоть в пятьдесят, хоть в семьдесят. Ну всё, я пошла. Не грусти, звони, - и Машка чмокнула Ингу в щеку, положив, по своему бесцеремонному обычаю, обе руки ей на плечи.

Инга привычным жестом стерла с щеки помаду, улыбнулась подруге и торопливо направилась к дому, морально готовя себя к тому, что придется извиняться перед няней за опоздание. В конце концов, может она себе раз в год позволить выпить кофе в кофейне и заболтаться с подругой? Нянька была незлая и Димку, её маленького сына, обожала, но задерживаться не любила. Перед дверью в подъезд Инга обернулась посмотреть, дошла ли Машка до остановки – нет, не дошла еще, идет себе прямо по мартовскому льду, смеется, чертыхается… Инга вздохнула.

Настя сидела в прихожей уже одетая, даже перчатки натянула.
- Ну вот и мама пришла, до свиданья, Димочка, - и Настя, сняв перчатку, потрепала мальчика по белобрысой макушке, - Инга, я же просила. Который раз уже меня подводишь. У меня же танцы в семь, а сейчас сколько? Семь ноль семь уже. Всё, я побежала.

Инга быстро сунула Насте деньги, и та упорхнула, легко и часто постукивая тонкими каблучками. «Красивая она все-таки, - подумала Инга. – И чего работу не найдет себе нормальную?»

Настя всегда оставляла после себя идеальный порядок, откуда бы она ни уходила. Вещи были разложены по местам, игрушки в ящике, посуда в шкафу. Инга подозревала, что Настя и полы мыла, и вытирала пыль и даже чистила унитаз, настолько преображалась ее квартира в те дни, когда приходила няня. Спросить ее об этом Инга не хотела, иначе пришлось бы предложить доплату за уборку, да и стыдно было за бардак.
 
Скормив Димке сосиску с макаронами и наскоро выпив чаю с сушками (даа… при таком питании и фейсбилдинг не поможет), Инга села у зеркала и принялась рассматривать свое лицо. Свет настольной лампы падал слева, и нос, ресницы, а также все то, что Инга считала ненужным рельефом на коже, отбрасывало тени на правую сторону лица. Инга повернулась так, чтобы свет светил прямо в лицо, и прищуренными глазами увидела, что рельеф исчез и кожа разгладилась. «Что значит освещение,» - подумала Инга. Она установила перед собой смартфон, уперев его во флакон с каким-то розоватым парфюмерным продуктом от «Эйвон», и развернула вкладку с упражнениями для лица, которые она весь день изучала на работе, пока не было клиентов.
Соответствовать было необходимо. Инга ничего не могла поделать с собой с тех пор, как после развода с Егором обнаружила, что ей нравятся молодые мальчики. Высокие, красивые двадцатидвухлетние мальчики модельной внешности. Егор был двухметровым, но вышло так, что в свои тридцать четыре года ничего, кроме высокого роста и кучи долгов, он не имел. Даже алименты Инга не хотела взыскивать в судебном порядке, потому что была уверена, что их не хватит и на недельный рацион для Димки. Поскандалив и вымотав кучу нервов себе, Егору и бывшей свекрови, она раз в месяц умудрялась выцарапать сумму, которую с натяжкой можно было назвать приличной. У Егора просто не выдерживали нервы. Где он брал деньги, у кого занимал – это Ингу волновало меньше всего. Она была одна на всем белом свете, и ждать добровольной финансовой помощи ей было неоткуда. Нужно было платить за съемную квартиру, в которой она жила после того, как ушла от Егора, платить няне, платить за проезд, есть, в конце концов. Работа продавца-консультанта в обувном магазине, с таким трудом найденная ею после долгих поисков и скитаний по собеседованиям, давала возможность оплачивать необходимое. А так еще хотелось и платье, и ботинки в период между зимними сапогами и туфлями, и тушь для ресниц нормальную, а не копеечную. И так тоскливо было от сознания собственной молодости и одиночества, ненужности, нескладывающейся жизни.

Тридцатилетняя Инга, в силу миниатюрности сложения, со стороны выглядела подростком, но при ближайшем рассмотрении на своем лице она замечала тонкие линии в углах глаз, на лбу и между бровей. Волосы уже много лет она красила в один и тот же тёмно-каштановый цвет и поэтому не знала, есть ли у нее ранняя седина. После рождения и вскармливания Димки грудь была уже не та, что и говорить, и всякий раз, знакомясь с новым мальчиком, которых за полгода было четверо, Инга заранее стеснялась того момента, когда придется уложить Димку, выпить вина и после получаса полупустой болтовни переместиться на диван в объятиях гостя. Момент все не наступал, и это расстраивало Ингу, но вместе с тем, отказывая очередному нахальному молодому альфа-самцу в приёме на своей территории, она чувствовала облегчение.

Значит, так. Сядьте прямо. Несколько раз глубоко вздохните, сосредоточьтесь. Инга ко всему важному в жизни привыкла подходить основательно и постаралась сесть максимально прямо, прочувствованно вздохнула и настроилась на серьезную работу по достижению соответствия. Наклоните голову назад, с усилием выдвигайте вперед и вверх нижнюю челюсть, почувствуйте, как напрягаются мышцы передней поверхности шеи. Повторите двадцать раз. К концу упражнения Инга почувствовала, как у нее сводит судорогой основание языка. Непередаваемые ощущения. Прижмите указательными пальцами кожу в углах губ. Поочередно сокращайте мышцы правой и левой щёк. Повторите двадцать раз с каждой стороны. Инга как могла старалась дотянуться щекой до глаза и повторяла про себя одно и то же матерное слово — двадцать раз. Позади стоял притихший Димка и с трепетом через её плечо наблюдал в зеркале, как мама строит рожицы сама себе…


… Зафиксируйте указательными и средними пальцами кожу во внешних и внутренних углах глаз. Крепко сожмите веки на пять секунд, расслабьте. Повторите двадцать раз. Это упражнение Машка считала наиболее важным. Она считала свои веки «нависшими». При слове "нависшие" ей всегда представлялся Пудель, её старый бассет. Почему его звали Пуделем, Машка уже не помнила, он достался ей от матери, которая в пятьдесят пять лет начала новую жизнь и уехала в столицу, оставив Машке двухкомнатную квартиру и Пуделя. Жили они душа в душу, и сегодня, как всегда, он встретил её нежно и радостно. Машка старалась не задерживаться и всегда беспокоилась о друге своей одинокой жизни, зная, что он скорее лопнет, чем позволит себе сделать лужу дома. Просидев с Ингой вместо часика в кофейне целых два, Машка мысленно изо всех сил торопила грузного и неопрятного водителя, но её маршрутка, как назло, останавливалась на каждом перекрестке и трогалась не раньше, чем сзади начинали гудеть автомобили и автобусы. Доехав до своей остановки, поскальзываясь и размахивая руками, Машка добежала до подъезда, зная, что Пудель уже унюхал её и через секунду раздастся инфернальный голос собаки Баскервилей. Машка любила и находила очень мужественным его зычный басовитый лай. Пудель никогда не прыгал от радости, что, впрочем, было затруднительно при его комплекции и солидном возрасте, но задранная кверху морда принимала настолько ласковое и умиленное выражение, а тембр приветствий был настолько приятен слуху, что Машка на секунду забывала о прожитом дне и растворялась в обожании. Гуляли они подолгу, не обращая внимания ни на прохожих, из которых многие оборачивались вслед гротескному псу, ни на других собак. Машка любовалась сумеречным небом, слушала в наушниках радио «Маяк» и старалась заглушить в себе щемящее чувство жалости к своему старому, нелепому и прекрасному другу, который, вероятно, скоро покинет её. Пуделю было тринадцать лет. Возвращаясь домой и поднимаясь по лестнице на третий этаж, они делали пару остановок, чтобы Пудель мог отдышаться. Лапы мылись в тазике и вытирались микрофибровым полотенцем. Затем следовал ужин, но Пудель давно уже не получал ни кусочка с человеческого стола. Однажды и навсегда Машка с матерью решили, что эта собака должна жить долго, поэтому Пудель ел строго дозированный по возрасту корм, на который уходила едва ли не четверть Машкиного дохода, и регулярно посещал ветеринарную клинику. Вечера проходили спокойно. Машка много читала, шила сарафаны и легкие платья, пила вино, танцевала в одиночестве и смотрела военные фильмы, а Пудель дремал, изредка поднимая голову и посылая ей воздушные поцелуи взмахом хвоста.

Иногда Машка кричала и плакала в телефон, после этого выпивала залпом целый стакан, крепко целовала Пуделя во влажный нос десять раз подряд и засыпала, свернувшись калачиком на диване, не смыв косметику. Да, плакала она много. Вот веки и нависли, и между бровей появилась тоненькая, такая же, как у её подруги Инги, печальная, скорбная линия.

Машка сжимала и разжимала веки, вращала глазами, надувала щёки и пыталась визуализировать, как подтягиваются микроскопические мускулы и разглаживается кожа на её лице, похожем на лицо вермееровской девушки. «Ой, да небо-океаааан, из далёких страааан…» - запел женский голос где-то в прихожей. Машка бегом добежала до своего пальто. В карманах нет. В сумке? Нет. Чёрт, да где ж ты есть? «Мать земля-аааа, на исходе дня-аааа….» - надрывался телефон, и было понятно, что звонили настойчиво и сейчас будут ругаться. Всё-таки в кармане. Вот ворона! Пальцы не слушались, и любимая Машкина песня заиграла во второй раз, когда наконец она ответила на звонок.

— Алё.
— Ты издеваешься?
— Я тоже рада тебя слышать, привет, дорогой.
— Почему нельзя класть телефон в одно и то же место? Не понимаю.
— Я кладу. В карман. Он там и был. Мы об этом будем говорить?

Машка приготовилась выслушать нотацию. Доктор филологических наук Сергей Яковлевич Макаров был педантичен и аккуратен до абсурда, как ей казалось. Непунктуальности, неточности, неряшества он не терпел ни в каком виде. Привычку всё делать вовремя и на «отлично» он пронес с детства до своего теперь уже почти пожилого возраста.

— Ладно, пёс с тобой.
— Ага, пёс со мной. А ты где?
— Домой иду. Машину поставил.
— Аа… Будете ужинать? — ехидно спросила Машка.
— Да, буду ужинать. Потом нужно статью дописать. Посмотришь незамыленным глазом?
— Посмотрю, конечно. Присылай, только если поздно, то я завтра посмотрю. Мне на работу вставать в шесть.
— Не сердись, моя девочка. Я люблю тебя. Завтра вечером приезжать?
Машка чуть помедлила.
— Приезжать. Что у вас сегодня на ужин?
— Откуда я знаю.
— Ладно, приготовлю на завтра тебе харчо. Ты любишь харчо? Или гречку с грибами?
— Давай гречку. У тебя всё вкусно получается.
— Правда? Ради тебя научилась, ты же знаешь, — Машке очень хотелось еще поговорить, неважно о чем, она была готова говорить глупости, лишь бы их диалог не закончился так быстро.

Сергей Яковлевич стоял перед дверью в подъезд и чувствовал, что Машка соскучилась, но нужно было заходить. Дома ждали ужин, статья и хмурая Алёк.

— Всё, Маша, я замерз. Пошел домой. Целую тебя.
— Ну ладно.
— Напишу перед сном.
— А позвонить слабо?
— Не начинай, моя девочка. Завтра приеду, соскучился жутко.

Машка положила телефон на комод, не посмотрев на индикатор заряда. К утру он наверняка разрядится и Макаров будет снова злиться на то, что она недоступна, пока, добравшись до работы, она не воспользуется чужой зарядкой. Ну и пусть злится. Пусть ужинает со своей мадам. Зато она может не мыть посуду, если ей не хочется. И голая ходить по квартире. И вино пить из чашки, а не из бокала. Машка пошла на кухню, достала из шкафа бульонницу, а из холодильника початую бутылку шампанского и вызывающе налила до половины. Выпив шампанское в два приема, Машка хотела разреветься, но вместо этого шлёпнулась на банкетку перед туалетным столиком, изо всех сил зафиксировала пальцами кожу во внешних и внутренних углах глаз и стала яростно зажмуривать глаза. На ум ей пришли слова Алины Телепневой из любимого ею «Клима Самгина»: «Я еще поплакала. А потом - глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!»

— Пускай другие плачут! — вслух сказала Машка.


…Пять лет, юбилей. Ха-ха.

Сегодня исполнилось ровно пять лет с того дня, когда Алевтина стала самой несчастной женщиной на свете, когда, случайно бросив взгляд на монитор невыключенного Серёжиного компьютера, она увидела эти слова: «Я тебя люблю». В глазах потемнело, сердце стало больно бить её в рёбра, в диафрагму, в желудок. Аля пролистала всю его почту, но кроме этого единственного коротенького электронного письма не было ничего. А вечером, как всегда, в шесть двадцать явился Сергей. «Ты что сегодня, Алёк?» — спросил он за ужином, когда у Алевтины дрожали руки и она, не в силах справиться с котлетой по-киевски, испачкала маслом скатерть и уронила вилку. Ночью она проштудировала телефон мужа и сделала страшное открытие, с которого всё началось. Не раз потом она думала: люби он её, уважай хоть сколько-нибудь, скрывал бы тщательнее свою интрижку с этой дрянью. Впрочем, супруги Макаровы всегда доверяли друг другу. Сергею не могло прийти в голову, что Алёк возьмет без спроса в руки его сотовый телефон.

В следующие два года он и она пережили то, что не могло присниться ей, всегда считавшей себя счастливой женой идеального мужа, в самом страшном сне. Скандалы, рукоприкладство, суд, отчаяние, немыслимое унижение. Дрянь держалась за Сергея мертвой хваткой. Ей тоже досталось, да и поделом. Развод с каким-никаким, но все-таки мужем — по требованию Сергея; увольнение из института, бегство в другие города и возвращение, и снова бегство. В отчаянии Алевтина звонила Машкиной матери, начальству, писала анонимные письма, просила, угрожала, предлагала деньги. Всё без толку. Успокоившись немного на третий год, Алевтина Григорьевна поняла, что её муж стал ей посторонним человеком. Развода не получилось, поскольку Алевтина не могла допустить мысли о том, что Машка сможет воспользоваться половиной их совместно нажитого имущества. Имущественный спор оказался неразрешимым. Поначалу Аля считала Машку корыстной дурой, положившей глаз на их с Сергеем большую квартиру в историческом особняке. Через несколько лет она уже считала её бескорыстной дурой, так как, по-видимому, Машка не требовала ни развода, ни денег, ни внимания сверх того, что Сергей был готов ей уделить. Джентльменствовать и уходить в новую жизнь с одним чемоданом Сергей Яковлевич не собирался. И продолжалась эта нелепая и унизительная жизнь втроем уже пять лет.

Чувство унижения, несправедливости и острой жалости к себе за это время притупилось. Однако находиться рядом, сидеть за одним столом и пользоваться одной ванной комнатой с человеком, который перестал замечать её, которому, она чувствовала, не нравилось в ней всё, — было противно. Её домашняя жизнь стала молчаливой. Порой в выходные, когда никто из них никуда не выходил, они молчали сутками. Примерно раз в три месяца Алёк срывалась и начинала кричать, швырять предметы и гнать мужа из дома, «к этой твоей». Сергей стоически выдерживал эти приступы отчаяния и слёз, и в сухом остатке выходило, что иначе, чем так, как хочет он, мужчина её жизни, быть не может.

Как всегда, после ужина Сергей ушел в свою комнату с бокалом грузинского красного вина, которое он неспешно потягивал вечерами, редактируя статьи, готовясь к лекциям, читая научные журналы и дискутируя с коллегами из разных стран на профессиональных форумах. О том, что сегодня у Алевтины юбилейная годовщина, он, конечно, не знал. Никакие семейные драмы и жизненные коллизии не могли помешать ему заниматься любимым делом. Он был именно тем человеком, которому не пришлось работать ни дня в своей жизни, потому что работа была его увлечением. Счастлив, думала Алевтина, этот негодяй счастлив. Этот статный, высокий, всегда щегольски одетый негодяй. А она, Алёк, - неужели она просто старая дура? И та дура, у которой (в ее-то годы) ни семьи, ни детей из-за него, тоже скоро станет старой. А он останется таким, какой он сейчас, каким она узнала его и знала эти тридцать восемь лет. Счастливым. Умным, очаровательным. Знающим все на свете. Пахнущим дорогим парфюмом. Танцующим вальс и танго с любой, самой неумелой, партнершей так, что она чувствовала себя королевой. Увы, равнодушным к их детям. Много лет назад показавшим ей, голубоглазой деревенской девушке Але, мир поэзии, живописи, музыки, изменивший её навсегда.

Алевтина убрала со стола, вымыла посуду и включила телевизор. Ток-шоу. Мультики. Архивный выпуск «Очевидного-невероятного». Ягуар прижался к земле, готовясь к прыжку. Тощая Кира Найтли с плоской грудью изображает Анну Каренину.

Алевтина похудела на 18 килограммов в первые три года этой «истории». Но, как ни старалась она, как ни мучила себя диетой и трудными тренировками в фитнес-клубе, изменить свое тело она не могла. Даже похудевшая, постройневшая и подтянутая, рядом (конечно, рядом только мысленно) с узкоплечей, грушевидной Машкой крепкая, сбитая Аля казалась бы массивной.

Алевтина Григорьевна убавила громкость и достала из шкафа складное настольное зеркало, перед которым она красила по утрам ресницы. Она снова села за стол, поставив зеркало перед собой. «Красивые глаза у вас, женщина,» — мысленно сказала она сама себе. Если мужчина говорит женщине, что у нее красивые глаза, значит, больше ему сказать нечего. Алевтина прижала указательные пальцы к внешним углам глаз и крепко зажмурилась.