Синдром графомана

...какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный?

В. Маяковский

Он потерял всё и всех. По крайней мере, так казалось. По крайней мере, серый от пыли потолок абсолютно точно наваливался на его плечи всем своим весом, заставляя сгорбиться, сжаться в комок. В жалкий и беззащитный эмбрион.

Ему почти сорок, впрочем, документы исчезли, а значит, нет ни возраста, ни фамилии. Нет человека. Только пустое место.

Пару дней назад это ещё терзало его, но сейчас... он даже не понимал, зачем собирать и восстанавливать всю потерянную информацию. Просто, вот какой в этом смысл?

Лучше действительно отсутствовать, не знать, не понимать тот факт, что вся жизнь потрачена впустую. Тридцать восемь. Тридцать восемь. Тридцать восемь лет. Ну, если так подумать, куча ненужных знакомств, учёба, пьянки, гулянки... Из особо больших неудач: два года на неоконченное высшее образование (актёрский факультет, который пригодился лишь в мастерском умении лицемерно улыбаться: «Простите, а вам пакетик какой?»), семнадцать лет на брак с прыщавой страшненькой девочкой, которая додумалась забеременеть в восемнадцать, плюс пять на воспитание ребёнка (в итоге, сдох хлюпик, хоть бессмысленно тратить деньги на лечение перестали). Добавим к этому ещё жуткую азартность, кредит и ипотеку.

Значит так: за душой ни гроша, кладбище похороненных грёз и жуткое, почти неутолимое, одиночество. Однако, весело. Так весело, что хочется кричать. Кричать до срыва голоса, до совершенной немоты, до приторной пустоты во рту. Хочется... хочется, но он держится: считает до десяти, втягивает в рваные лёгкие затхлый воздух и кладёт под язык «Orbit» (но обнаруживает, что это не жвачка без сахара, а бумажка без жвачки).

Мелочи всегда добивают окончательно.

Он падает на пол. Больно кусает запястье, пытаясь оторвать кусок мяса и захлебнуться собственной кровью. Кажется, будто под кожей, под рёбрами сидит монстр. Гадкая, отвратная тварь, которая рвёт всё в припадках ненависти к себе.

Плесень. Вокруг плесень, а он, откровенно говоря, похож на червя. Точнее, он и есть червь. Грязный, длинный, и жрущий любую грязь, которую ему преподносят. Ползти. Ползти к телефону. Набирать скрюченными пальцами родной номер, дрожать, извиваться и слышать в трубке лишь: «В настоящее время абонент не может ответить на ваш звонок. После длинного гудка вы можете оставить голосовое...»

Не нужны голосовые сообщения. Ничего не нужно.

Кажется, его звали Владимир, но кто там уже что помнит. Безнадёжно лучший друг, который в прошлой жизни (если всё же верить в перерождение душ) вполне мог быть его казацким побратимом.
На секунду в голове возникает образ седого священника, который читает над ними из Апостола, но картинка тут же рушится на сотни кусочков стекла. Последний раз они виделись в прошлом году, а в памяти до сих пор крутились громкие крики, воспалённые тёмные глаза и дрожащие кисти, которые Вова наскоро пытался запихнуть в рукава пальто. Он убегал, обиженный и злой, он убегал, оставив его в четырёх стенах, сказав только: «Мой номер никогда не изменяется».

Не изменился. Да только говорить было не с кем.

Всё сплющилось.

И духота... духота просто невыносимая!

На днях он скинул Миру текст своей истории, но ответа так и не получил. Видимо, всё действительно хуже некуда.

Кулаком в стену. Да так, чтобы выбить, вытрусить, выкинуть эту мерзкую боль. Да так, чтобы больше не мучиться и не плакать. А он плакал. Кривил своё некогда красивое лицо в безумной гримасе, исказив его морщинами у тонких искусанных губ. Капли крови. Капли крови заменили разбитые зеркала. Капли крови отражали его — бессильного и измученного.

Безумно хотелось в мир, в другой мир, где нет этих хаотичных мыслей, где нет этих белёсых клубков сигаретного дыма.

Всё время казалось, что его тушки слишком много. Словно человек вдруг разросся, раздулся до безобразных размеров и теперь заполнял собою не только комнату, дом, город, но и всю вселенную. Разрывал её своим бесконечным присутствием. Нашёл выход — запретил себе есть. Нужно стать меньше, незаметнее. Нужно стереть это тело. Утопить его. Выпрыгнуть за борт лодки Харона на полпути в Тартар. Сгнить во мраке и ужасе, сгнить на дне реки Стикс. Хотя, зная свою удачу, рисковать ему не стоило — можно случайно вторым Ахиллом заделаться. Тогда окончательно забывай об умерщвлении, о покое: иди и ищи где-то свою уязвимую пяту.

Впрочем, об умиротворении можно забыть, только глянув на стол, — там тарелки. В тарелках еда. Поганая пища, разрывающая горло, живот, кишки. Скверная паскудная жратва. Принесла жена. Кажется, бывшая и, кажется, утром. Поставила на стол, пробормотала: «Неудачники тоже люди. Кушать нужно». Глянул — красиво: и спагетти с сыром, и ровно резанная колбаса, и какой-то дивный салат. Красиво, но только пока не внутри. Подумал, что съел, — стошнило. Вырвало вонючей желчью.

Схватился за округлый живот, застонал:

— Дьявольская женщина! Чтоб у твоего любовника х*й отсох!

Да за скатерть — она вся жёлтая и в пятнах — схватился, выдернул, разбросал посуду. Плясал ногами по осколкам и плакал, чувствуя их внутри, словно в сердце, в глазах застряли. Прямо чёртов Кай!

Вдохнул. Сел.

— Мистер никто, обратите внимание, у вас колбаска в пыль упала.

Распластался, закрыл глаза.

«В настоящее время абонент не может...»

«В настоящее время...»

«...абонент не может...»

«...не может...»

И цветные мушки перед глазами слетелись, резвые, на дерьмо уставшей души.

А дальше он бегал, окровавленный и голый, на лестницу. Прятался от воображаемых врачей в шкафу. Рисовал на стенах. И плакал. Плакал. Плакал. Да так, что затопил соседней снизу.

— Синдром графомана! Слышите?! Он сказал, что у меня синдром графомана! И что этим страдают многие! А разве я — многие? Нет, я не многие! Я никто!

Никто. Никто. Никто!

Эта мысль крутилась в его голове как назойливый, непослушный ребёнок. Резво бегала, визжала и вовсе не хотела выходить за порог мозга.

Даже крики не помогли, ведь сколько не ори, всё остаётся внутри. Заглушить себя и свои мысли не выходит.

Но он пытался.

Искренне пытался не слушать того монстра, что вгонял его в уныние. Искренне пытался не вспоминать ехидные глаза цвета фисташек, которые бессовестно и холодно выворачивали наизнанку его душу. Выворачивали вместе с кишками и органами, выворачивали своим презрением ко всему. Особенно к его писанине.

Мой дорогой писатель потратил на свой роман десять лет. Потом отредактировал его, убрал все возможные логические недочёты и показал жене. Жене и её любовнику (он уже, можно сказать, был частью их недоделанной семьи). Второй хвалился соответственным образованием, которое позволяло критиковать любые тексты (в последствии оказалось, что ничего подобного у него не наблюдалось. Хотя, быть может, таксисты — отдельный вид людей, которые понимают всё и знаются на всём).

Но сейчас разрушения нёс не чёртов напыщенный индюк, а человек сам себе. Уже его подсознательный голос говорил:

«Слог хромой».

«Тавтологии так много, что в ней можно утопиться!»

«Ты вообще читал это?»

«Детская по*бота».

«Смысл на Майами уехал?»

«Куда делись все твои великие мечты? Утонули в обыденности и работе? Дурак!»

«Тебе никогда не стать лучше тех, кто был раньше. Не пытайся».

«Деградация зашкаливает».

Он хватался руками за волосы, выдирал комки из густой немытой шевелюры. Смеялся. Смеялся от отчаяния. Плакал, истерил, качался по всей площади комнаты, по битому фарфору. Лупил себя по щекам, пихал голову под ледяные струи воды.

Но ничего не помогало.

Тут бессмысленна не жизнь, а он сам. Ничего не достигший, глупый, измученный.

Бестолочь.

Бестолочь, которая не достойна даже жизни.

Что-то загорелось. Прямо под обвисшей кожей. Моментально, словно ждало своего часа. И вот, наконец-то, дьявольская свобода.

Он чувствовал только пламя, бегущее по венам, и ярость.

Тетрадь (главная виновница его мучений) осуждающе смотрела на воцаривший ад. Тетрадь повторяла: «Негоже писателю так презирать себя».

Но как же ему было плевать на советы бумажки!

Гнев пылал. Гнев жил своей жизнью. Каждая незаполненная ёмкость, каждый пустующий сосуд вмиг были залиты агрессией до самого края. Воняло горелым.

Воняло концом.

Пепел залепил глаза — ничего не видно.

— Да кому нужна эта ерунда?! Кому нужен безалаберный писатель?! Несчастный, какой я несчастный! Ненужный!

Взять бы да выстрелить себе в голову. Чтобы ничего не чувствовать. Чтобы кровь и мозг создали чарующую композицию никчёмности и тоски прямо на полу.

Безумный, отчаянный, дикий... Думал он выбежать из квартиры на улицу, взмолиться о пощаде, выплакать, вырыдать, высказать все свои мучения, всю свою бездарность и графоманию вылить на головы прохожих...

— Конечно, я не могу уничтожить тебя, мразь ты такая! Клочок души! Ну и чёрт с тобой! Ну и валяйся здесь и жди людского суда! А он, знаешь ли, хуже божьего.

Тише.

Тише.

Тише.

В комнате мутно, и словно всё залито дымом.

Его бледные дрожащие пальцы всё никак не могут решиться. Всё никак не могут решиться нажать курок.

Тише.

Тише, не плачь, мой милый графоман.

Не плачь, ибо соседи вызовут врача.

Впрочем, молча в любом случае не выйдет.

Выстрел.

Эпилог

Владимир Артёмович, известный как издатель даже в здешних местах, шёл быстро и не стараясь чеканить шаг. Причина его спешки была одна — талант, непревзойдённый талант его друга, который, несомненно, следовало открыть всему миру.

На днях Владимир приехал из Лондона — отдых всем нужен! — и был радостно удивлён, увидев законченный роман. Он отлично помнил, как трудился над ним «графоман» (додумался же кто-то так обозвать гения!), как порой, по ночам, звонил ему с криками: «Вовка! Срочно! Требуется помощь! Если Роберт замутит с Пандорой, а Пандора окажется больна ВИЧем, то это банальность или трэш?»; как волновался, переписывал каждое предложение, лелеял текст, словно собственное дитя. Он всё отлично помнил и был счастлив как никогда.

План сложился быстро и был до боли простым: издать роман, поселить это чудо у себя в квартире до получения гонорара и помочь с разводом. А дальше только счастье, слава и писать-писать-писать, пока есть силы и идеи.

Владимир Артёмович шёл, нет, летел, мечтая застать своего друга до того, как тот пойдёт на работу, а был встречен лишь охладевшим за ночь трупом.

***

Его не отпевал священник. Его отпевали люди.

Спустя неделю имя талантливого графомана было известно всем и каждому. Несколько миллиардов людей сжимали в руках его книгу, сжимали в голове память о нём.

Так вот, покойся с миром, мой милый. Покойся с миром, не ведая, что никто никогда тебя не забудет.

Покойся с миром, ведь ты будешь жить в каждом сердце, в каждой душе.

Покойся с миром, мой несчастный писатель, чья история таки покорила целую вселенную.

Конец