Школа жизни

           31 января 1994 года
       
           Вот и закончился наш карантин! Мне кажется я уже немного попривык к казарме, ранним подъемам, общему туалету и лишению свободы распоряжаться собой и своим временем. Лишь изжога от армейского комбижира достала, и сладкого ужасно не хватает!
           Вчера мы присягнули на верность Украине. Понаехало множество гостей – родителей, бабушек, дедушек, братьев и сестер. А к некоторым даже девушки. Ко мне никто не приехал, но я не в обиде. Девушки у меня нет, а  с родителями я заранее договорился о том, что ехать 700 километров до Кривого Рога ради такого сомнительного торжества – бессмысленно.  Тем более я только полтора месяца назад был дома. Хотя моему девятилетнему братику Вадиму построение и присяга с автоматами в руках наверное  понравились бы.
          К Диме Петрову, с которым в декабре мы вместе призывались из Луцка, приехала мама. Мы вдвоем от пуза наелись домашней еды и шоколадных конфет, которых нам так не хватало. Что может быть лучше?  Интересно куда нас направят? Поговаривают в роту охраны. Будем ходить в караул. А что, настоящая армейская служба - даже с оружием. Хорошо, что не в электрогазовую роту, а то ходят слухи, что там жуткая дедовщина.

          01 февраля 1994 года

          Сегодня, хмурым морозным утром, нас привели в казарму первой роты батальона охраны. Только что закончилась зарядка. Когда мы зашли, десять безликих солдатиков, в изношенной, вылинявшей и залатанной форме, привычно застилали множество коек. Они искоса и как-то странно поглядели на нас, а затем опустили головы и продолжили свой труд.
          Как нам объяснил сержант Волкотруб ("дед", кстати) это «шуршали» «духи со стажем» – солдатики из предыдущего весеннего призыва.
          Вечером мы с Петровым наблюдали курьезный инцедент. На «взлетке», то есть казарменном коридоре, четверых «духов со стажем» построили два «черпака». Один из них, крупный парень с сержантскими лычками по кличке Слон (его фамилия Слонивский) скомандовал им:
          – На лося!!!
          Солдаты покорно скрестили на лбу кисти рук и нагнулись. «Черпаки»   смачно врезали каждому кулаком по крестовине из рук, а фактически  по голове, от чего трое едва удержались на ногах, а  один от мощного удара потерял равновесие, пошатался немного на одной ноге и упал на задницу. Во время экзекуции лица избиваемых растянули какие-то резиновые улыбки, словно происходящее было не откровенным издевательством, а потешной игрой или шуткой.
         – С..бались отсюда! – ощерив зубы, воскликнул Слон.
         Все четверо слаженно отдали честь и хором выкрикнули:
         – Разрешите с..баться!!!
         Тут они смешно подпрыгнули, чудно развернулись в воздухе, ловко щелкнули каблуками и умчались в направлении туалета.
          После обеда из караула приехали «"черпаки" и "деды"». В нашей роте расклад такой: «духов» то есть нас – 24, «духов со стажем» – 15, «черпаков» – 14, «дедов» – 28. Не пропадем! Если что – постоим за себя - нас много! Тем более, что через 2-3 месяца «дедов» должны уволить.   
          Мы с Димой решили держаться вместе и даже наши койки на втором ярусе теперь рядом. Зря видно нас пугали. «Вешайтесь, духи» говорили. Ерунда! Продолжаем нормально служить.

          05 февраля 1994 года
 
          Проходят скучные армейские будни. Сидя на табуретах у подоконников, мы учим устав караульной службы, по очереди ходим в наряды.
          Познакомились с командиром роты – старлеем Николаем Ивановичем Бабаковым. Он сразу нам понравился и отеческим отношением, и требовательностью.  Ему 24 года, он строен и, как струна,  подтянут. Постоянно вертит нунчаками, отрабатыват «вертушки», хуки, уклонения и контр-удары.  Мы все хотим брать с него пример. «Деды» рассказывали, как однажды трое старослужащих, обиженные строгостью ротного, подкараулили его в темном переулке. В течение нескольких секунд Бабаковым "вырубил" их, а о происшедшем даже не подал рапорта.  Ротный вызывает у нас чуть ли не благоговение.
          Замполит роты лейтенант Павел Головко – лучший друг Бабакова. Он совсем молод – только в прошлом году окончил военно-политическое училище, но из-за накачанной фигуры выглядит старше своих лет. Как и ротный, он также спортсмен – занимается гирями и перекладиной. Он проводит с нами задушевные беседы, выясняя, не обижают ли нас старослужащие.
          Командиры взводов прапорщики  Потапенков, Шулика, Вороняк – тоже ничего. В общем с начальством нам повезло!
          Удивительно, но нас до сих пол никто не трогает. «Черпаки» и «деды» по вечерам издеваются исключительно над «духами со стажем», которые исполняли все их прихоти – от доставки из столовой еды до стирки носков. Эти несчастные тише воды и ниже травы, держаться своей обособленной стаей, перешептываются и избегают общения с нами.
          После отбоя "дух со стажем" Малиновский строевым шагом подошел к стене и громко отчеканил:
          - Товарищ выключатель, разрешите Вас выключить!
          Погас свет, а мы еще пять минут давились смехом под одеялами.   

          15 февраля 1994 года
 
          Вышел приказ об увольнении «дедов» в запас. С обеда в казарме царило какое-то невидимое возбуждение, особенно среди «духов со стажем».  В 21.30 дежурный по батальону старший прапорщик Потапенков куда-то удалился. После отбоя старослужащие перевели «духов со стажем» в «черпаки» Каждый из них получил по двенадцать ударов разукрашенным черпаком по заднице. Соответственно "черпаки" стали "дедами", а "деды" - "дембелями". Потом последовала грандиозная общая пьянка. Лежа в своих койках, мы слушали как в бытовке нарастает гул возбужденных голосов, не предвещающий для нас ничего хорошего.
          Через два часа двери бытовки распахнулись, и оттуда выкатилась разгоряченная толпа.
          – Рота подъем! Сорок пять секунд! «Духи», строиться в одну шеренгу! Бегом, бегом, бегом!!! – орали в пьяном кураже «черпаки». 
          Вчерашних затравленных пацанов было не узнать. Преображение оказалось мгновенным и поразительным. Их головы обрели гордую посадку, спины выпрямились, а плечи молодецки развернулись. На них красовалось совершенно новое, явно припасенное для такого случая обмундирование, воротники кителей были расстегнуты, обнаруживая запрещенную уставом толстенную «подшиву».  Некоторые даже успели обрезать свои сапоги и скомкать их причудливой гармошкой.
          Но главная перемена случилась внутренняя – словно кто-то вдохнул в прежних безмолвных призраков жизнь и дьявольскую энергию.
          Полусонные, в одном белье мы выстроились в одну шеренгу, уже догадываясь, зачем нас построили. Рядом со мной стоял и дрожал мой друг Дима Петров.
          За представлением с интересом наблюдали окосевшие «деды» и «дембеля», с сигаретами в зубах развалившиеся на койках, по традиции не вмешиваясь в первое самостоятельное построение «духов» новопосвященными «черпаками».
          – Слушать, духи! – криком залаял один из «черпаков» – Зиневич,  – лафа окончена! Мы отшуршали свое и теперь пришла ваша очередь! С завтрашнего дня уборка плаца, казармы, параши, кроватей, отыскание сигарет – ваша задача! Запомните команду: «Один!». Услышав ее, подрываетесь, получаете и выполняете задание. Если кто-то один забил болт – умирать будут все! Кто будет «тормозить» – получит ускорение. А сейчас - фанеру к осмотру!
          И мы безропотно сняли рубашки. В конце-концов на гражданке и в карантине мы вдоволь наслышались о дедовщине и морально к ней были готовы. Я стоял, с трепетом ожидая боли, а в голове назойливо вертелся библейский словесный оборот «не минула нас чаша сия»...
           Все без исключения «черпаки» с дикими воплями стали ходить вдоль строя и обратно и с видимым наслаждением, наносили в грудь каждого из нас удары кулаками. Некоторые из них ловко крутнув «вертушку», били ногами, от чего более щуплые ребята отлетали на два метра назад и, ударяясь о металлические быльца коек, падали на пол.
           Через минут двадцать «черпаки» переключились на новую забаву.
           – На лося!!! – захлебываясь от восторга, прорычал толстый Петя Кудрик, на моих глазах еще вчера сам покорно выполнявший эту команду.
           Мы, как раньше он, скрестили на лбу руки и получили серию новых ударов, вышибающих из глаз целые россыпи разноцветных искр.
           Было больно, но сильнее боли давил страх. Он заразил нас всех, лишил воли и способности к сопротивлению. «Это такая традиция, армейский закон – все терпели, теперь пришел и наш черед», – оправдывая происходящее, скулило во мне трусливое внутреннее я.
            После избиений, начались изощренные издевательства, со скуки придуманные многими поколениями служивых.
            В одном углу казармы курсировали знаменитые «дембельские поезда», в другом – раскачивающийся хор «духов», исполнял популярную песню «Дым сигарет с ментолом». Колю Харечка  до крови «добривали» вафельным полотенцем. Нами исполнялись разнообразные гимнастические фигуры – от «думающего оленя» и «сушеного крокодила» до «отдыхающего индейца». Мы отжимались, приседали, подпрыгивали «бабочками», гуськом ходили по «взлетке» и подолгу стояли на одной ноге.
           – Где Потапенков, почему он ушел с дежурства, нужно остановить их, –  обливаясь потом и слезами бормотал Петров, лежащий в позе «думающего оленя» –  то в упоре лежа, подперев подбородок ладонями, а локтями упираясь в пол.
           – Наверняка получил магарыч и умотал в городок. Он же лучший друг дембелей. Не зря эта банда черпанулась именно в его дежурство. И перестань ныть, Димон, – увидят совсем «зачмырят»  – шептал я, стоя на полусогнутых ногах и держа в трясущихся вытянутых руках табурет.
           Над нашим человеческим достоинством в эту ночь глумились умышленно, долго и безжалостно. Я не могу отделаться от ощущения, что мы попали не в армию, а на зону. 
           Только в три часа авторитетный «дембель» – закарпатец по фамилии Корнута – дал команду «черпакам» закругляться, что они с пьяной неохотой сделали, но не сразу, а пять раз устроив нам «отбой – подъем», из последних сил раздавая нам пенделя. Мы уснули, едва прикоснувшись головами к подушкам.

           12 марта 1994 года

           С той ночи потянулось другое, тягостное время. Для двадцати четырех человек уборка не составляет особого труда. Но мы терпим ежедневное, постоянное рукоприкладство и плевки в душу, а это несоизмеримо труднее тысячи уборок.
           Регулярно происходят ночные построения. Издеваются над нами теперь все старослужащие поголовно. Хотя нет. Ведь среди «дедов» и «дембелей» есть несколько опущенцев, которым запрещено нас гонять. На эту низшую, замурзанную касту «неприкасаемых» – армейских парий, не распространяется неуставная табель о рангах. Они «шуршат» наравне с нами, и наравне с нами получают побои и унижения.
           Вместо отбоя в десять, мы ложимся, как правило, в два-три ночи, но если те, кто нас мучили ночью могут запросто поспать днем, то мы начинаем новый постылый день строго в шесть утра.
           Нас не считают людьми. Проявившие к нам снисходительность могут сами оказаться на нашем месте. Почти ровесники – пацаны всего на год-полтора старше – смотрят на нас с высоты какого-то невидимого пьедестала, как в прошлые времена рабовладельцы смотрели на рабов, помещики на крепостных, или же нацисты на евреев.
           Днем нам не разрешается даже присесть, а о том что-бы прилечь, мы даже и не мечтаем. Нельзя расстегнуть воротник, зимние шапки должны быть нахлобучены на глаза, а ремень затянут так туго, чтобы под него невозможно было протиснуть два пальца.
           Время от времени раздается вопль: «Сигарету!» На выполнение этой команды дается не более пяти минут. И кто-то из нас вынужден бежать и клянчить курево у всех знакомых подряд. Если он не смог найти сигареты, то получает очередной град ударов – руками, ногами, тапками и табуретками.
           Поводов что бы к нам придраться предостаточно и наши грудные клетки из-за постоянных ударов приобрели постоянный и причудливый фиолетово-синий окрас.
           Если наш призыв уходит в караул, оставшиеся в роте два-три «духа» попадают в преисподнюю. Они стоят на тумбочке за дежурящих «дедов», одни «вылизывают» казарму и туалет, застилают пятьдесят кроватей. Все время их беспрерывно лупцуют, ведь у многих «дедов» выработалась какая-то психологическая потребность за день ударить человека определенное количество раз, и при этом было неважно, сколько в казарме присутствует объектов для битья – двадцать четыре или три.
          Когда пережившие такие сутки, на другой день идут караул, то на постах просто засыпают. Однажды после таких суток я с автоматом на плече патрулировал рулежку. Я заснул прямо на ходу и при как ни странно даже увидел длинный сон. Проснулся я, лишь больно ударившись носом о железный контейнер.
          Иногда солдатикам, живущим неподалеку, родители привозят продукты и сигареты. Во время свидания папы и мамы страшно удивляются, почему их сыновья поглощают еду словно в последний раз и, оглядываясь, прячут по карманам сигареты. Они  не знают, что как только за ними закроется дверь контрольно-пропускного пункта, право собственности на подарки тут же перейдет к «дедам» или «дембелям».
          Я часто думаю о том, как же хорошо, что у меня до сих пор нет любимой девушки. Увидали бы девушки своих парней, таких запуганных, трепещущих при виде приближающегося «деда», покорно подставляющихся под удары, нагибающихся для пинков, по команде подпрыгивающих, рыщущих в поиске курева и стирающих чужие портянки. А ведь в письмах и на фотографиях, приходящих из армии, их ненаглядные это смелые, гордые воины автоматами в руках.
          Hекоторые из нас всерьез подумывают о побеге из части. Один солдат из электрогазовой роты повесился на тополе возле стадиона, а один, уже наш, совершил на вышке третьего поста самострел – прострелил себе ладонь. Теперь он находился на излечении в Днепропетровском военном госпитале. В ожидании суда он пишет восторженные письма о постигнувшем его, наконец, счастливом покое. И мы завидуем ему черной завистью.

          16 марта 1994 года

          Сегодня утром командир роты и замполит собрали нас в «ленинской комнате».
          – Ребята! – мягко и проникновенно, словно обращаясь к своим младшим братьям, заговорил Бабаков –  я знаю, что вам сейчас очень трудно! Те, кого вы зовете «черпаками» еще несколько месяцев тому назад были такими же как вы. Некоторые из них выли от обид и унижений. Однажды я попробовал их спасти, но они не послушали меня. Они струсили и на последующие пол года получили жизнь, полную страданий. Итак, слушайте меня внимательно. Завтра до девяти утра я дежурю. А после зарядки задержусь на стадионе. Возвратившись в казарму, вы не должны застелить ни одной чужой кровати. Вы слышите – ни одной! Вам наверняка будут угрожать и даже попытаются бить. Но если вы все вместе дадите отпор – от вас отстанут. Я приказываю – дать «черпакам» сдачи! Если за них вступятся «деды» или «дембеля» – придется драться с ними. Пусть прольется кровь, но вы должны прервать эту позорную традицию и служить дальше как люди!
          Сидя за партами мы с расширенными глазами внимали речам командира. Нам грезилось светлое будущее, без униженности и страха, где все были равны. Всех, и даже «причмыренных» Опацкого и братьев Коцков, охватило волнение. В нас проснулся боевой дух, и мы заерзали на стульях. Если бы в сию минуту кто-то из старших попробовал бы нас обидеть - ей Богу получил бы!
          – К сожалению, я не могу вам помочь  физически. Вы меня понимаете? Алексей, – он обратился ко мне, – Саша Микитюк, Андрей Остапенко. Вы, как лидеры своего призыва, должны быть завтра впереди! Я с замполитом всегда вас прикроем, правда, Паша? Мы  на вашей стороне, ребята!
           Лейтенант Головко, улыбаясь своей обычной слегка загадочной улыбкой с неправильным прикусом, повел накачанными плечами, утвердительно покачал головой и произнес только:
           – Согласен. Обстановка в коллективе должна быть здоровой и основанной на положениях воинского устава.
           Эта замусоленная фраза, как бальзам, пролилась на наши измученные души.

           17 марта 1994 года

           Ночь прошла спокойно. Ведь в присутствии ротного, старослужащие были кроткими, как овечки.
           Дневальный огласил подъем. Во время дежурства Бабакова на зарядку выбегали все без исключения. Хотя в другие дни «деды» и «дембеля» в это время нежились в кроватях или, на худой конец, в сушилке.
           С голыми торсами мы пробежали пять кругов вокруг стадиона. Старослужащие трусили отдельно. Затем все сделали зарядку. Бабаков ревностно следил, что б никто не отлынивал.
           Приближался момент истины. Бешено колотило сердце. Грядет революция! В душе было и тревожно, и радостно.
           «Как же нам будет здорово служить – с надеждой думал я – лишь бы сегодня все сложилось».
           – Боишься, Димон? – на бегу спросил я у Петрова.
           – Пусть они нас боятся, сейчас мы им покажем, где раки зимуют! – задорно ответил мой товарищ.
           Когда возвращались в казарму, я спросил Микитюка и Остапенка  –  двух  здоровых и толковых ребят, которым Бабаков поручил быть вместе со мной во главе  восстания.
           – Ну что, пацаны, как настроение, не подведем ротного?
           – Да как можно! Ты, Леха, главное начни, а мы врубимся! – живо ответил Микитюк.
           – Обязательно, –  коротко бросил Остапенко и, сузив глаза, медленно покивал головой.
           Зашли в подъезд, поднялись на наш третий этаж. Ззади подпирали «черпаки». Как всегда они начали мерзко тараторить:
           – Духи, быстро на уборку! Всем шуршать!
           Забежали в казарму.
           – С сегодняшнего дня мы больше  не шуршим, – глядя в глаза  Зиневичу отчеканил я.
           От неожиданности у предводителя «черпаков» вытянулось лицо. Очнувшись, он схватил за воротник почему-то не меня, а Диму Петрова и прошипел:
           –  Иди работать, душара ….
           Петров испуганно вцепился в дужку кровати и, как зацикленный бормотал:
           – Мы больше не шуршим, не стираем, не застилаем, не шуршим, не стираем, не застилаем ...
           К нему подскочили Малиновский и Кравченко и попытались оторвать от кровати. Но он вцепился в нее «клещами», как в самую дорогую вещь. После очередного рывка двухъярусная кровать с грохотом повалилась.
           - Пацаны, бей черпаков!!! –  заорал я и заехал Зиневичу в глаз. Боковым зрением я заметил, что Дима Петров тоже сделал какое-то движение рукой.
           «Понеслась!», – мелькнула в голове шальная мысль, ведь я не увидел, что движение Петров сделал в свободном падении – после  полученого от Кудрика удара ногой в грудь. С комсомольским азартом, не помня себя, я все бил и бил по перепуганных физиономиях Зиневича, Кудрика, Малиновского. В голове звенели слова ротного: «Мы на вашей стороне, ребята!»
           В первом запале драки я просто не почувствовал наносимых мне в ответ со всех сторон ударов. Но шли секунды, их град вдруг стал невыносимым, а голоса «черпаков» увереннее и громче. Почувствовав неладное, я оглянулся назад.
           Петров, выпучив глаза и открывая рот, лежал на полу, словно выброшенная из воды рыба. Остальные же «бунтари» сгрудились в перепуганную стайку, даже не попытавшись вступить в драку.   Микитюка и Остапенка, как ветром сдуло – очевидно они, договорившись между собой , «слиняли» еще перед самым началом заварухи.
           Опацкий же  и два брата Коцка как ни в чем не бывало продолжали застилать кровати, не смея даже поднять глаза на происходящий мордобой.
           Я один оказался против десяти озверевших «черпаков», уже готовых меня разорвать! И неизвестно чем бы это закончилось, если бы не прозвучала отчаянная команда дневального:
           – Рота смирно!
           Вошел Бабаков, посмотрел на упавшую кровать, на меня – взъерошенного и пунцово-красного, испуганных молодых солдат, стыдливо отводивших глаза.  Презрительно прищурившись и не сказав ни слова, он ушел к себе в кабинет и хлопнул дверью....
 
           18 марта 1994 года

           После отбоя меня и Петрова перед строем избивали до трех ночи старослужащие – все, кому ни лень. Затем мы вдвоем стояли, а все остальные «духи», проклиная нас, отжимались, пока даже поджопники не могли их оторвать от пола.
           – Чмырите их! – обращался Зиневич к стонущим «духам», указывая на нас пальцем, –  из-за них вы умираете. Уставщины захотели? Дураки. Уставщина на целых два года, а дедовщина - только восемь месяцев. Или вы, душары, думали, что мы до конца службы вместе с вами будем шуршать? Итак, кому же вы будете служить – уставу или дедушке?
           – Дедушке !!! – нестройным страдальческим хором промычали мои товарищи.
           Опустив голову, я молча принимал удары и оскорбления. Петров же, совершенно расклеился, стонал и плакал, причитая.
           – Мы будем летать, служить дедушке, шуршать будем, не бейте нас больше, пожалуйста.
           Напоследок «деды» приказали двум «неприкасаемым» – «Зольду» и «Ослику», врезать нам по три раза «на лося»,  чтобы окончательно и бесповоротно «опустить». Но безмозглый «Ослик» промахнулся и попал мне в нос. Обильно полилась кровь, и экзекуция была прекращена до следующей ночи.

           29 апреля 1994 года

           Мужество наше улетучилось, как дым, а мечтой большинства из нас стал тот прекрасный день, когда двенадцать ударов черпака по заднице превратят нас в полноценных солдат. Мы активно «шуршим», застилаем кровати «дедов» и «дембелей», выполняем команды «Один!» и «Сигарету!».
           Бабаков с замполитом утратили к нам всякий интерес. Ведь их эксперимент с ломаньем дедовщины провалился во второй раз. Все чаще мы видели ротного выпившим, общался он с нами сухо, без интереса, и после обеда, как правило, исчезал. Другие же офицеры и старшины и подавно ни во что не вмешиваются. Их все устраивает, и даже дедовщина, ведь она обеспечивает порядок, чистоту и быстрое выполнение любых работ.
           Диму Петрова очень быстро «зачмырили». Старослужащие травили его всегда и везде. Он перестал следить за собой, стал туго соображать и получил сразу две клички - «Тормоз» и «Мумия».  Петров уже не мог с первого раза воспринимать не только приказы старослужащих, но и уставные команды. Он стал получать еще больше ударов и пинков. Ходил грязным и от него стало нехорошо попахивать.
           Поначалу Петров все время плакал, жалуясь мне на свою погубленную Бабаковым жизнь, а потом впал в какой-то ступор и его лучшими друзьями стали "Зольд" и "Ослик". Несколько раз я умолял его взять себя в руки, но он опускался все ниже и ниже и я, в основном из чувства самосохранения, постепенно отдалился от него.
           Неделю назад Петров попытался повеситься на перекладине в сушилке. Его вовремя вытащили из петли, спрятали в санчасти, а затем перевели в другой гарнизон. Я даже с ним не попрощался.
           Мне также приходится несладко. Обозленные «черпаки» устроили своеобразную охоту и при любом удобном случае пытаются задеть, унизить либо ударить меня.
           Я живу в постоянном страхе и нервном напряжении и каждую минуту начеку – сплю вполглаза, а хожу оглядываясь.
           Но хрен им всем - вешаться я не стану!
           Ради спасения пришлось пошевелить извилинами и придумать хитроумную систему из дежурств, караулов, увольнений, посещений санчасти, подработок писарем и прочих многообразных вывертов, благодаря которой стал намного реже встречаться со своими врагами.
           Чтобы не позориться лишний раз, бегая за сигаретами, я обмениваю у некурящих солдат свою крошечную зарплату и масло на папиросы. Когда меня посылают за куревом, завернув за угол, я просто выжидаю три-четыре минуты, достаю из пачки, спрятанной в сапоге, сигарету, неспешно возвращаюсь и беззаботно, с улыбкой вручаю ее «деду».
           Я усиленно слежу за своим внешним видом. Ведь неряшливость – это верный признак начала внутренней деградации, превращающей солдата в «неприкасаемого». Ежедневно я меняю подворотнички, бреюсь и пытаюсь максимально вымыться. Каждое воскресенье я стираю «афганку», а мои кирзовые сапоги от бесконечных чисток стали словно хромовые – гладкими и блестящими.
           Я считаю дни,с упоением вычеркивая их в календарике.
 
           01 июля 1994 года

           В мае стали увольняться «дембеля», а в начале июня меня назначили командиром отделения и присвоили младшего сержанта. На этом дедовщина для меня практически закончилась. "Черпаки" сразу переменились ко мне, ведь некоторые из них стали моими подчиненными. Я перевел дух и отоспался. Моя дальнейшая служба  протекает относительно спокойно и легко. Остальным же моим ровесникам предстоит мучиться еще целых два месяца.
            Постепенно я принимаю армейскую реальность. Я нашел общий язык с «черпаками», и даже при случае вместе с ними выпиваю и бренчу на гитаре. Все наши взаимные обиды, казалось, ушли в прошлое, хотя в глубине души я буду ненавидеть этих парней до самого конца их службы.
   
            03 сентября 1994 года

            В начале августа  в роту пришел новый призыв, и мы сами стали «черпаками». В тот же вечер, выпроводив из казармы прапорщика Потапенкова, солдаты нашего призыва устроили построение «духов», во время которого страшно поглумились над ними.
            Я не участвовал в этом шабаше, но и не препятствовал ему. Ведь наивный и романтичный, пылкий и верящий в справедливость юноша, каким я был до армии, куда-то исчез и, наверное, никогда больше не возвратится...