Без названия

Море шумело, шелестя шорохами рокочущей зелёной пены и тёмно-серых туманов. Ласковые огненные блики солнца трепетали на мягких и прозрачных зеркалах волн и, танцуя, разбегаясь в разные стороны. Казалось, что огненно-красное небо, горько-зелёные просторы моря и острова, скрывавшиеся в белых туманах на горизонте, сплелись и, источая острое благоухание, ласкали своими таинственными ароматами, старясь опьянить и одурманить. Солнце улыбалось дымным тканям лазурных волн и мерцало сквозь бархатную пену молчаливых облаков…
Художник отвёл взгляд в сторону. Его большие тёмно-синие печальные глаза, в которых сквозило что-то неопределённо сумрачное, скользнули по стенам мастерской, ни на секунду не останавливаясь на вещах, в беспорядке разбросанных по комнате. Трепетная голубая лазурь и сияние морских горизонтов отразились в его влажных глазах, а в тонком и бледном лице промелькнуло мечтательное выражение.
Мансарда, в которой жил Художник, была неправильной формы: один из её углов, в котором стоял старый растрёпанный зелёный диван, был почему-то выше других. От этого помещение принимало странный и неопределённый вид. Возле небольшого столика, на котором стояли поднос с тёмными вишнями и светло-оранжевое блюдце с шоколадом, лежали тонкие изысканные кисти и были аккуратно разложены тюбики с красками. Рядом находились игральные кости и тонкий индийский нож для разрезания бумаги. Возле стола лежали пачки с холстами. Даже при беглом взгляде на эти пустые холсты и кисти было понятно, что они стоили немалых денег. Огромный мольберт из тёмно-красного дерева массивно стоял посреди комнаты. Он был необычайно тонкой работы. Среди тюбиков с красками промелькнуло бриллиантовое ожерелье, небрежно оставленное между твёрдыми рядами железных коробочек. Огромные коричневые английские часы неторопливо отсчитывали ход времени, а египетская статуэтка удивлённо смотрела на их сумрачную и горделивую осанку. Тут же рядом на полу лежали огромные слои пыли и валялись бесформенные груды белья и мятых листов бумаги. Одно из окон мансарды было разбито. Всюду сквозил холодный ветер, перемешанный с запахами краски, смолы и прохлады, веющей от белой штукатурки.
Художник молчаливо и неопределённо смотрел на верхнюю часть мольберта, на котором лежали большие кисти и был установлен белый холст.
Это был стройный молодой человек невысокого роста. Его тонкие руки с худыми бледными пальцами, на одном из которых был дорогой изящный перстень в виде устрицы, источали мягкий аромат, нервно двигаясь в такт ветру.
В его фигуре сквозило что-то зачарованное и зыбкое.
Острые лучи полдневного солнца незаметно проскользнули в мансарду и пронзили её внутреннее убранство тонкими и сияющими нитями. Утонув в чёрном занавесе, висевшем на стене, чуть задержавшись на оправе золотых очков, лежавших на серебристом столе, и растворившись в чёрном пыльном зеркале, они затрепетали на перстне руки Художника и, промелькнув искрой на его чёрных блестящих ногтях, исчезли в клочьях пыли, поднявшихся навстречу свету из угла мастерской.
Всё здесь дышало безвременьем и тихим забытьем.
Художник долго всматривался в лазурный туман, изображённый на картине. На его лице рокотали и переливались солнечные блики, струившиеся откуда-то сверху. Он сделал несколько шагов назад и посмотрел на картину. Уголки его тонкого рта чуть удлинились, а в глазах мелькнуло блаженное и ласковое выражение. Вслушиваясь в колыхание ветра, он сделал несколько шагов по комнате и опустился на старый зелёный диван.
Закрыв глаза, он вдыхал струистый аромат морских горизонтов и слышал крики чаек. Волны мягко прогибались вниз и шипели горькой зеленоватой пеной…
Прошло два часа.
Незаметно в мастерской появилась фигура в сером. Подул ветер. За окнами послышался стук копыт.
Человек в сером костюме молчаливо сидел на единственном стуле, стоявшем в неправильном углу мансарды.
- Что это? Морской пейзаж? – спросил он, приподняв голову.
Последовало долгое молчание.
- Великолепно, мой друг!.. Это выше всяких похвал…
Художник потупил взор, - в его ресницах прошелестело прохладное равнодушие.
Человек в сером откинулся на спинку стула и сделал неуловимое движение рукой.
- Я рад за тебя. Ты настоящий пейзажист. Вчера я приходил к тебе, но ты не обратил на меня внимания, - ты был весь в работе. Я просидел здесь полтора часа и ушёл, а ты меня не заметил…
Художник молча посмотрел сквозь мутные ставни на улицу, откуда доносились высокие протяжные звуки.
- Знаешь, я бы так никогда не смог написать, - промолвил человек в сером. – Хотя… Ты ведь помнишь, мы вместе начинали… И наш учитель рисования говорил, что у меня верный глаз… Но живопись – не моё.
Художник погладил правой ладонью перстень и печально посмотрел на чёрный занавес, висевший на стене.
- Знаешь, давно хотел тебе сказать… - медленно произнёс человек в сером…
Часы пробили два. Художник удивлённо повернулся, метнул взгляд на массивные стрелки английских часов, потом на светло-фиолетовые дали, тонущие в мягком дыму облаков на картине, и резким движением открыл тюбик с краской.
- Ладно… я потом, не сейчас… - пробормотал человек в сером и неслышно попятился к двери.
Художник не заметил, как ушёл его гость. Немного помедлив, он вынул новый чистый холст и установил его на мольберт.
Зелёные шорохи утонули в пьянящей прохладе листьев и, пронзённые острыми ветками, лениво свесившихся над небольшой рекой, неслышно клонились вниз – в потухающую глубину вод, где измятое солнце не узнавало себя и где закат, упившись ароматами вечера, то исчезал, то появлялся вновь… Пахло сиренью, листьями и корой липы. Неведомая птица издавала раскатистые звуки, а прохладная влага, струящаяся по гладким листьям, беззвучно капала на светящуюся изнутри светло-зелёную траву. Зелёные отблески незаметно смешивались с синими отражениями в реке. Сгущался туман, пронизанный горькими дуновениями и внезапными колыханиями рыдающего воздуха…
Художник сидел напротив картины и нежно вглядывался в зелёные листья дерева, свесившего свои ветвистые руки в небольшую речку, беспокойно текущую вдоль травянистых берегов.
Он поправил чёрный бант на шее и отложил кисти в сторону. Картина была закончена. В воздухе повисло то неопределённое состояние, когда уже всё
сказано, но звучания красок ещё живут и нежно пульсируют трепетным дыханием…
Художник посмотрел в прозрачную глубину речки, изображённой на картине, и в лице его отразилось отблески плачущей синевы и лучезарного света.
За окном пошёл дождь.
В дверь постучали. Это был опять человек в сером. Молча, он сел на то же место, на котором сидел вчера, и положил свои большие руки на колени.
- Что это? Ещё пейзаж?! – воскликнул он.
Художник молчал.
- В самом деле, ты гений! Как верно ты ухватил эти чёрные ветви!… и эту траву у реки…
Художник, сохраняя молчанье, закурил тонкую сигару, и мастерская наполнилась изысканным восточным ароматом.
Наступила долгая пауза.
- Знаешь… Не хочу мешать твоей работе..- неторопливо проговорил гость печальным голосом.
Художник встал, прошёлся по комнате и, подойдя к столику, выпил чашку шоколада.
- Я хочу с тобой посоветоваться, - продолжал гость. – Постарайся меня понять. Со мной происходит что-то не так. Я перестал себя понимать.
Художник потупил взор и искоса бросил острый взгляд на свою картину. В его тёмно-синих глазах зазвучала прохлада, отражающаяся в переливающихся тканях реки…
- Последнее время мне очень плохо. Так не может продолжаться вечно, - продолжал гость. – У меня что-то с головой. Иногда мне кажется, что она становится размером с комнату. Да. Не знаю, почему так. Я чувствую напряжение в душе, и мне становится очень плохо. Не знаю, куда мне бежать. Всюду повторяется одно и то же. Постарайся меня понять. Ты мастер. Да, ты великий мастер…
Художник молчал. Он взял в руку индийский нож и положил его среди бумаг, лежавших на зелёном диване.
- Всё это очень странно, я понимаю, - сказал гость в сером и потупился в пол.
За окном послышались голоса и смех. Человек в сером смущённо вышел, придержав дверь рукой, а Художник, закрыв лицо ладонью правой руки, рассеяно посмотрел на кончик своей белой туфли…
Оранжевый закат шипел ускользающими огнями, освещая пронзительным светом равнину. В воздухе клубились влажные туманы и парили отзвуки вечера. Пахло спелой брусникой и папоротником. Пустынные поля тонули в красно-оранжевом янтаре заката, а тревожное небо источало шумные потоки ласковых бесцветных дуновений.
Закат звенел звуками зари, а плоская пыльная равнина впитывала в себя огненные краски исчезающего солнца. Горизонта не было видно: вместо него стояло непроглядный ярко-красный мрак пламени.
Острый и сладкий яд огней стелился по равнине, пьяня на своём пути тёмные просторы полей и лугов, и казалось, что оранжевые лучи красного солнца изливают на безлюдные поля рокочущую и остывающую лаву. Взгляд, невольно поражённый пронзительными сияниями, постепенно привыкал и начинал различать тени и полутени, опутывающие тишину и таящиеся между веток сухих деревьев, одиноко стоящих на равнине…
Художник улыбнулся и закрыл глаза. Оранжевое сияние тлеющего заката овеяло его своим острым взором.
За спиной послышались шаги.
Человек в сером нетерпеливо вошёл в мастерскую и сел на стул.
- Я приходил три дня назад. Хочу с тобой поговорить опять. Мне очень нужна твоя помощь.
Художник молчал.
- Когда ты успеваешь писать свои пейзажи? Это уже третий за последние дни…
Художник молча прошёл к небольшому покосившемуся шкафу, налил в грязный бокал вина и выпил.
- Слушай! Мне надо с тобой поговорить. Ты должен выслушать меня – ты один можешь меня понять, - решительно сказал человек в сером, не обращая внимания на движения Художника..
Художник взял со стола белое гусиное перо и затем положил его на место.
- Не знаю, как мне об этом напрямик сказать…- потупился гость. – Я не понимаю, где находятся мои границы… Посмотри, вот этот стол, эта земля… Иногда мне кажется, что на границе между ними и мною существует какое-
то недоразумение. Я не знаю, чем я отличен от всего этого. Я чувствую, что мир существует не для меня. Попросту говоря, я не готов для того, что бы жить.
Художник откинулся на спинку дивана и закрыл левый глаз.
- У меня болит душа, - продолжал человек в сером. – Не знаю, куда мне пойти. Не знаю, зачем живу и зачем я жил раньше. Всё это тоскливо и неприятно… Мне всё время кажется, что моя голова стала размером с огромной зал, где раньше проходили балы и где прежде кружились в вальсе дамы и кавалеры, а теперь находятся бесцветные льдины. Я ощущаю серость, слышишь? Серость… Она подкрадывается ко мне со всех сторон и не даёт покоя. Я оделся в серое, чтобы сделать вид, что мне всё равно… Да, моя голова - размером с купол собора, но мир сжимает этот купол извне. И эти объятья, я тебе скажу, страшны… Да, очень страшны… Это железные объятья – и из них нет выхода…
Гость встал и принялся тревожно шагать по комнате.
- Я вижу, что жизнь держит меня в цепях, что она заставляет меня смотреть на неё сквозь её линзы… А отойти в сторону и взглянуть на мир со стороны невозможно. Мне очень тесно… Не знаю, понимаешь ли ты меня. Мне кажется, что в этой тесноте моя голова одновременно бежит во все стороны – словно клубок нитей или лист бумаги, падающий наземь. Ты думаешь, я болен? Нет, я не болен! Я просто не человек! Я не верю своей голове – она врёт и хитрит!... Во мне сидит враг – злой, мстительный и тревожный – моя голова!...
Человек в сером закурил.
- Я живу и чувствую, что вокруг меня – одни недоразумения. А сам я – главное недоразумение и какая-то ошибка… Этот мир, эти вещи, эти люди – молчаливый укор, укор мне. Всё меня укоряет, упрекая и качая головой. Я твёрдо уверен в том, что время скользит мимо меня. Я всё время чувствую и ощущаю всем телом, что оно, слегка прикоснувшись ко мне, улетает прочь, оставляя меня на обочине… Не кажется ли тебе, что вся наша жизнь – обочина?..
Художник, положив нога на ногу, взял из лакированной коробочки тонкий светло-коричневый карандаш и внимательно посмотрел на него.
- Да, обочина, - продолжал человек в сером. – И наш удел – лежать на этой обочине, смирившись и ни на что не претендуя. Можно, конечно, вылезти на дорогу… Но тогда тебя растопчут копыта или раздавят колёса проезжающих мимо экипажей. Так что оставайся в пыли и ничего не жди…
Художник подошёл к окну и рассеяно посмотрел на тёмное вечернее небо.
- Ты будешь смеяться, - прибавил гость, - но мне всё время кажется, что я не жил по-настоящему. Я повсюду вижу не людей, а манекенов, которые одним своим видом говорят мне о том, что я не должен жить так, как они… Скажи, что мне делать?..
Художник взял в руку кисть и направился к мольберту.
На белой бескрайней равнине, то здесь, то там покрытой серыми островами, лежали застывшие ткани снега и льда. Заснеженные поля терялись вдали. Горизонта не было видно – поля тонули в клубящейся снежной мгле, незаметно пропадающей среди холодных леденистых облаков. Чёрные ветви одиноких деревьев, хмуро стоявших на равнине, вздымали свои согнутые руки ввысь. На одном из деревьев, спрятав растрепанную голову и согнувшись, сидела тёмная птица. Колючий снег беззвучно падал на равнину, стелясь вдоль пустынных лугов и плоскогорий.
Художник внимательно смотрел на картину, стараясь ничего не упустить из виду. В его больших глазах отражался приглушённый блеск снегов и шумел холодный ветер, метающийся по равнине. Комната, казалось, наполнилась лёгким хрустом льда и снежных сугробов. Художник отвёл глаза от картины, установленной на мольберте, - в его зрачках промелькнул ледяной ветер, скользящий по застывшей холодной глади.
Картина была завершена. Художник отошёл в сторону и положил руку на спинку дивана.
Прошло полчаса. Вдруг в комнату стремительно вбежал человек в сером. На этот раз он не стал садиться на стул, но вместо этого принялся нервно шагать по комнате. Художник подошёл к окну и закрыл створку.
– Всё…- тихо промолвил человек в сером. – Больше не могу…
Художник одел красный жилет и с удивлением посмотрел на листок, валявшийся на полу.
- Не знаю, зачем это всё, - продолжал гость, - но сегодня я шёл по бульвару – все люди.. все, все.. за мной гнались. Я убежал от них. Зашёл в ресторан к Марито – и там.. Я не знаю почему, но все за мной гонятся..
Художник взял расчёску. В его глазах сквозила холодная белизна, неуклонно пропадающая за снежным горизонтом.
- Я… Я решил покончить с жизнью, - решительно сказал гость. – Если сегодня я пойду по нашему бульвару. Ты знаешь, там есть поворот налево, к реке… Я прыгну через перила…
Художник собрал кисти и положил их в тёмно-жёлтый ящик. Гость посмотрел на угол неправильной формы и, что-то нервно выкрикнув, быстро скрылся за дверью.
Художник сделал резкий жест рукой, внезапно сбросил красный жилет и нетерпеливо подошёл к мольберту. Затем, открыв ящик с кистями и взяв палитру, он принялся что-то рисовать.
Прошло два с половиной часа.
Светло-зелёные злаки, растущие на краю поля, пьянили и дурманили острыми и пронзительными запахами. Придорожная пыль, поднявшись столбом и закружившись в лучах июльского солнца, тонула среди влажной почвы и бескрайних зелёных просторов, среди запаха мяты и тёплых испарений, среди жужжаний и криков птиц, прорезывающих ярко-синее небо. Зелёные поля исчезали в колыхающихся разноцветных рядах лесов. Пахло клевером и молодой почвой. Сквозь изогнутое тёмно-серое с белыми краями облако навстречу зелени и влаге полей прорывались прозрачные лучи солнца. Они доходили до зелёных лугов и ласкали лица цветов и растений, шелестящих на полях.
Лицо художника озарилось светом, льющимся сквозь облако, и на его губах промелькнула чуть заметная лёгкая улыбка. Картина была почти закончена. Художник вдыхал зелень и свет, чарующие своей свежестью, и чувствовал горькие веяния злаков, растущих по краям поля. Тёмное облако тем временем раскололось на две части, плывущие в разные стороны. Одна из них стала белым туманом, овеянным лазурной синевой чистого неба и хранящим внутри себя яркий свет. Тёплый ветер застыл на недостижимой высоте и прислушивался к сладким шорохам, скользящим сквозь листья, траву и цветы. Запахи, переплетаясь друг с другом и склоняясь к земле, незаметно устремлялись всё дальше и дальше – к дымным теням на горизонте и к багряным лесам, трепетавшим в тёмно-синей дали…

*  *  *  *  *