Теорема Пуанкаре часть вторая гл. 3, 4
Предыдущую часть см. http://www.proza.ru/2019/03/25/1168
3
Холодную зиму двадцать третьего года сменила запоздавшая, капризная весна. Она то раззадоривала солнышком, то посыпала остатками снега, сохранёнными рачительной хозяйкой-природой в закромах. Ветки деревьев, еще вчера дразнившие набухающими почками, радующие глаз нежными зелёными, жёлтыми, розовыми оттенками просыпающейся в них жизни, за ночь покрывались ледяной коркой, становясь одинаково серыми.
Лишь громкая перекличка воробьев и появление на улицах красивых девушек с блестящими глазами дарило надежду, что весна возьмёт своё.
Впрочем, Алесь ни весны, ни девушек не замечал. Он сердился. В холодные зимние вечера так хорошо было согревать руки Аннет, которые мёрзли даже в теплых варежках. Теперь она почему-то упорно отбирала их:
– Ты очень настойчив, мой мальчик, – чёрные глаза под разлетающимися бровями по-прежнему хранили лукавство, но голос с каждым днем становился грустнее…
В ответ – молчание. Алесь задыхался от желания целовать ее длинные тонкие пальцы и ненавидел слово «мальчик»…
Как обычно они остановились возле её дверей. Сейчас Аннет повернет ключ, из комнаты донесется аромат духов, смешанный с корицей (она добавляла её почти в любую выпечку), а потом Алесь опять останется один.
– Не сердись, – Аннет провела пальцем по его насупленным бровям и распахнула дверь, – зайди, если хочешь.
***
С тех пор прошло много лет. Как там еще принято говорить про время? Утекло, убежало… Оно унесло с собой запахи, звуки, краски… осталось только ощущение холодных пальцев, расстегивающих на нем рубашку, горячих губ, целующих шрамы на груди, и омут безмерного счастья, в который он погружался снова и снова…
…Утром Аннет сказала, что срок контракта закончился, через несколько дней она уезжает...
– Я поеду с тобой.
– Нет, мой милый. Я почти на десять лет старше тебя.
– Это имеет какое-то значение?
– В нашем обществе – да, – Аннет вздрогнула и набросила на плечи розовый пеньюар, словно отгораживаясь от нескладного молодого любовника.
– А любовь в вашем обществе имеет значение? – Алесь длинный, худющий, вскочил с кровати, забегал по комнате. – Аннет, я люблю тебя. Выходи за меня замуж.
– Оденься, жених, – не очень весело рассмеялась Аннет. – Прости, Алекс, в нашем обществе имеет значение почти всё, но меньше всего – любовь.
***
Дальше всё потянулось как-то само собой, автоматически. Было ещё несколько горячих, страстных ночей, а затем оглушающая пустота и холод. Появилась первая трава, отцвели яблони, отгремели грозами июльские дожди…
Когда неожиданно опять выпал снег, Алесь наконец осознал: ждать нечего. Был момент, когда ему безумно захотелось покончить с этой пустотой. Однокашник подсказал адрес, и он пошёл в дом, где любовь продавалась за деньги. Вернувшись, распахнул настежь в своей мансарде окно, сел на подоконник, свесив ноги на улицу. В комнату залетали и медленно кружились снежинки. Они опускались на волосы, горячий лоб… Когда замёрзли и понемногу стали разжиматься руки, которыми он держался за режущий край металлического отлива, за спиной в комнате появился Кочубей. Он положил руку на плечо и строго, властно сказал:
– Не дуркуй, Алесь. Глупство замыслил.
Конечно, этого не могло быть, но слова почему-то запомнились. Алесь часто повторял их себе по ночам, когда закрывал глаза, и голова кружилась от облака каштановых волос, окружавших точёный женский профиль: «Не дуркуй. Глупство замыслил».
…Днями и ночами Алесь сидел над книгами, лишь бы не думать об Аннет. Сам Антони Зигмунд, известный математик, обратил на него внимание и настоял, чтобы Алеся в качестве исключения после окончания университета оставили работать преподавателем (по негласному распоряжению этим правом пользовались только поляки). Статьи в престижных научных журналах, две монографии… Он запрещал себе думать о чём-либо кроме работы, и всё же надеялся: «Она читает, помнит»…
Двенадцать лет с момента расставания пролетели как миг. Оглядываясь назад, Алесь вспоминал только формулы, формулы… И лишь однажды, когда в очередной раз провалился в сон, не отдавая себе отчета, какой день и какое время года на улице, увидел её.
В чужой комнате они лежали обнявшись на роскошной кровати. Алесь боялся пошевелиться, спугнуть наваждение, но Аннет тихонько вздохнула во сне: «Алекс»… И в тот же миг он оказался на улице незнакомого города. Вокруг двери, ступеньки, подъезды… Он метался, стучал то в одни, то в другие двери. Всё было заперто…
Алесь так реально ощутил давно забытое тепло тела Аннет, что несколько дней ходил сам не свой. Вспоминал, как прошептала она во сне его имя, что-то задумчиво бормотал… Потом, запретив себе размышлять и колебаться, уволился и купил билет на поезд «Вильно – Париж»…
4
Может, порывистый ночной ветер сбивал дыхание, но идти почему-то становилось всё труднее. Александр Станиславович потёр с левой стороны грудь, укоризненно шепнул сердцу «Ну, что ты? Не сдавайся». Сам не заметил, как губы начали шептать стихи Богдановича, которые когда-то читал Аннет:
«…Как будто с грубою землёю
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный легкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь — и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум».
Подумалось: «Хорошо бы и правда хоть на миг оказаться в Вильнюсе, ещё раз взглянуть… Вот только куда она денется, эта «горечь дум»… Все, «в чём был и не был виноват», с собой унесём, – вздохнул.
Мысли путались, то уносясь в далёкое прошлое, то возвращаясь к недавнему.
– Жаль, не зашёл в часовню на сельском кладбище, свечку за упокой Евы не поставил. Начнутся каникулы – обязательно надо ещё раз съездить в Близневцы. Неужели Ева так всю жизнь и прожила в деревне? Теперь уже не узнать…».
Фарный костел как всегда придавил мощью, ангелы на шпилях зелёных куполов поманили райской жизнью... Профессор усмехнулся: «Город помнит князей Великого Княжества Литовского, королей Речи Посполитой, а один из красивейших его храмов стоит на Советской площади – история большая шутница». У входа – скульптура Христа, несущего крест, надпись на латыни «Sursum corda»… Привычно перевёл: «Вознесем сердца». Знать бы, как это сделать… Может быть, Ева – умела? Она верила не сомневаясь…
***
– Ева, тебя какой-то пан искал, – тетка Стефания, не сходя с крыльца своего дома прокричала через забор соседке и добавила, растягивая слова, – сыты, файны,* при шляпе.
– Вецер ў полі ён шукаў (ветер в поле он искал – бел.), – буркнула Ева, с трудом распрямляясь и потирая поясницу, – не уходила я никуда с огорода.
– А он у калитки все мялся, да, видать, не решился.
– Калі вырашыцца, тады хай і прыходзіць. (Когда решится, тогда пусть и приходит – бел.)
– Я это, Ева. Не узнаёшь?
Отворив калитку, в палисадник вошел мужчина в светло-коричневом костюме и галстуке - бабочке. Широкие брюки волочились по земле, подметая пыль.
– Як не познать: таки гжечны (благородный – бел.) пан пОляк до нас пожаловал, – глаза Евы сузились, лицо запылало, за невольным смешением языков притаилась растерянность. – Давно не бачили. Як поживаете, пан?
– Вернулся вот.
Нежданный гость поставил на землю небольшой саквояж, осмотрелся по сторонам, с удивлением проводил взглядом мальчонку лет трёх в одной рубашонке пробежавшего за дом.
– Никак приплод у тебя? Не ждал…
– Вот как? Пан спадзяваўся (надеялся – бел.): его будут пятнадцать лет ждать? – Ева обтёрла руки о фартук и решительно направилась к мужу. – Ты, уезжая, что сказал? Переночуешь в городе? Марыся тады в люльке вмещалась, а тяперь - шестнадцатый год пошёл... Вельми долгая ночь получилась. Уходи.
Она стояла перед Язэпом, скрестив руки на груди, не давая сделать ни шагу по двору. Когда-то милые черты лица загрубели, приобрели резкость, тонкая талия и высокая грудь ушли в прошлое, оставив лишь намек на былую статность, только серые глаза оставались по-прежнему глубоки.
– Ева, я перед богом и людьми твой муж.
Не удержался, сглотнул слюну: из летней кухни донёсся запах жареного сала, картофляников… Ева нахмурилась, внимательно осмотрела костюм Язэпа: обтрёпанные рукава пиджака, почти до дыр протертые на коленях брюки, засаленная рубашка…
– Ты, можа, голоден? – не очень решительно кивнула в сторону хаты. – Проходь, где трое за столом, там и четвёртому хватит.
Вечером, когда Язэп помылся в бане и лёг спать, на Еву набросилась Марыся:
– Он что, теперь с нами жить будет? – кивнула в сторону гостя, вольготно раскинувшегося на хозяйской кровати.
Марыся закончила шесть классов польской школы. Рослая, широкая в кости, она выглядела бы взрослой барышней, но торчащие в разные стороны непослушные завитки русых волос да круглое, ещё детское личико, а более всего непосредственный нрав выдавали возраст.
– Ён бацька твой, – вздохнула Ева.
– И что? Я его пятнадцать лет не знала и знать не хочу, – волнуясь, Марыся, сама не замечая, говорила на смеси русского языка с белорусским, вставляя польские слова. – Где он был, когда я в больнице в Варшаве лежала, и мне операцию делали? Мальчишки бегали, кричали: «Herbata, czekolada, pomara;cze», а у меня ни единого злотого, и никто не дал…
– Бедная моя доча, кветочка моя, – Ева обняла дочку, крепко прижала к себе. – Бог с ними, с теми шоколадами, апельсинами и панскими чаями. Вот за ножкой твоей не уследила я, прости меня, бестолковую. Из-за меня хромаешь: не усмотрела, что ты по снегу босиком бегала, суставы и воспалились. Потом-то из кожи вон лезла, чтобы на эту операцию в Варшаве заработать, да, видишь, не помогло. Не всё и врачи могут.
– Что говорил-то? – Марыся упорно не хотела называть гостя отцом.
– Я и слова такого не знаю, – Ева покачала головой, в густых волосах промелькнула первая седина, – сбанкротился, чи шо… Можа, без гроша остался, полюбовница его бросила, вот и о нас вспомнил.
– А когда свою усадьбу продавал, о нас не вспоминал? Деньги ему, видишь ли, тогда понадобились, – Марыся так возмущённо крикнула, что закрутился и заплакал спавший в люльке Стась. Колыхнула привязанную к потолку люльку, шепнула несколько слов малышу. – Ты простишь ему, что мы тогда без крыши над головой остались? Ишь, и где твоя хата стояла – вспомнил. А сколько дядька Михась и дядька Янек маялись, будто те каторжники, лишь бы развалившийся дом в порядок привести, сколько ты днями и ночами в услужении у пана Чаи работала – это забудешь?
Марыся, испугавшись своей горячности, шёпотом добавила:
– Ты же знаешь: дядя Янек тогда надорвался, потому и помер. Стася вот сиротой оставил.
– Як забыць, – Ева перекрестилась, глянув на икону в красном углу, – Упокой, Господи, душу раба Твоего Яна…
Помолчала, устало вздохнула:
– Не ведаю я нічога, Марысенька. Пойдем у няделю (воскресенье – бел.) на службу, исповедаемся да спросим совет у Михася. Он у нас умный, не зря в семинарии на ксёндза выучился, можа, чего подскажет.
Иллюстрация из интернета.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/04/14/1777
Свидетельство о публикации №219040201617
Идагалатея 20.06.2023 14:20 Заявить о нарушении
А Алесь... Ну, любовь же...
Никто не виноват. Жизнь...
Мария Купчинова 20.06.2023 16:31 Заявить о нарушении
Идагалатея 20.06.2023 17:16 Заявить о нарушении
Мария Купчинова 20.06.2023 18:30 Заявить о нарушении