Девять дней

               
                Над миром мы пройдем без шума и следа,
                Не бросивщи векам ни мысли плодовитой,
                Ни гением начатого труда…
                М.Ю. Лермонтов. «Дума»

В это утро Сергей Степанович проснулся раньше обычного. Во всяком случае, заведенный с вечера будильник еще не звонил. Однако чувствовал он себя вполне отдохнувшим и даже больше того - впервые за многие годы ощущал прямо-таки  необычайную легкость в теле и такую бодрость и полноту сил, что невольно вспомнилась затертая от частого повторения, но, тем не менее, точная народная примета: «Если тебе за пятьдесят, ты проснулся, а у тебя ничего не болит, значит, ты помер».

Ему было за шестьдесят, и у него сейчас действительно абсолютно ничего не болело, хотя еще вчера ныло правое плечо, а на ночь пришлось принимать валидол, так как опять прихватило сердце. Но от остеохондроза никуда не денешься, а мотор в последнее время барахлил так часто, что он уже не обращал на это особого внимания. Тем более что кардиограммы не показывали ничего такого, что могло вызывать серьезное беспокойство и заставить его пройти детальное обследование. Возраст есть возраст…

Впрочем, лелеять эти свои болячки он не собирался, хотя они и сменяли друг друга по известному принципу: «если не понос, то золотуха». Оформив пенсию, продолжал работать в родном конструкторском бюро, в котором начинал после института трудовой стаж, что давало существенную прибавку к хиленькой пенсии, позволяя не только сохранять привычный уклад жизни, но даже немного откладывать на так называемый черный день.

По-хорошему, надо было бы завязать с курением, как настаивает его знакомый врач, но решимости покончить с многолетней привычкой ему хватало не более чем дня на три, после чего он снова выходил на свою норму – на пачку сигарет в день.
Удивительно, но сегодня начинать утро, как обычно, с кофе и сигареты почему-то не хотелось, и он этому даже обрадовался.

Единственно, что портило приятное ощущение физической бодрости, так это воспоминание о вчерашней ссоре с женой, из-за чего он и ушел, как бывало в таких случаях, спать  в кабинете. Разругались они буквально на пустом месте, причем зачинщиком, как всегда, была Нина Ивановна, которая, в отличие от мужа, помнила и высказывала всякий раз все обиды, причиненные им и его родственниками за сорок лет их совместной жизни. Накануне вечером, заметив отошедший от стены кусок обоев, она заявила, что намерена завтра пригласить «домашнего мастера», раз уж в доме нет мужика, способного это поправить. В ответ Сергей Степанович попросил не создавать проблемы и не тратить деньги на пустяки:

— Завтра куплю обойный клей и все поправлю. Дешевле обойдется.

— Что ты жмешься? Тоже мне, умелец! У тебя же руки  не оттуда растут!

— Может и не оттуда, но уж с такой мелочью как-нибудь справлюсь.

— Что ж до сих пор не справился?

— Извини, не увидел.

— Ну, да. Я почему-то вижу, а ты — пока тебя носом не ткнешь, — палец о палец в доме  не ударишь. Зачем тебе что-то замечать? Живешь на полном обслуживании, и ладно.

— Да ты же все время ищешь, к чему бы придраться, вот и находишь.

— Был бы хозяин в доме, не было бы к чему придраться. Ты привык, чтобы тебя обслуживали, приходишь домой, как в гостиницу, на все готовенькое…

И пошло-поехало…

В это замечательное утро не хотелось вспоминать весь этот бессмысленный диалог, закончившийся прямыми оскорблениями, после чего обиженный Сергей Степанович и укрылся в своем кабинете в расстроенных чувствах.

Несмотря на участившиеся в последние годы размолвки, он любил жену по-прежнему, хотя и поражался происходящим переменам ее характера: чем старше, тем раздражительнее и по-бабски сварливее она становилась. Все тот же знакомый врач популярно объяснил ему это возрастной гормональной перестройкой, которой подвержены все женщины, и посоветовал обратиться за помощью к психологу. Но даже мягкий намек на такую возможность вернуть их прежние уважительные отношения вызвал столь яростную реакцию Нины Ивановны, что он зарекся  об этом даже думать.

Еще меньше всего Сергею Степановичу хотелось продолжения вчерашнего скандала, поэтому он решил прямо с утра заняться этими чертовыми обоями. Как говорится: кто рано встает — тому Бог дает! «Ага, кто рано встает — тот всех достает!» — отреагировала бы жена, озвучь он эту поговорку.

Он легко поднялся с дивана, привычно глянул в стоящее напротив трюмо и …обомлел: в зеркале он отразился по-прежнему лежащим неподвижно на постели и, похоже, бездыханным.

«То есть, это что — я действительно помер? — ужаснулся Сергей Степанович. — И это — все?! Но я же толком еще и не жил! Да и не успел ведь ничего!»

Вряд ли в этом потрясенном состоянии он смог бы сейчас четко сформулировать, что именно подразумевал под  этим «не успел». Скорее всего, в этот горестный момент имелось в виду нечто большее, чем несчастный кусок обоев, приклеивать который теперь уж точно придется «домашнему мастеру», и чем не состоявшееся трогательное прощание с родными на смертном одре, каким он себе иногда его представлял.

Наверно, это было еще что-то такое,  что он намеревался, но так и не сделал за все время своего земного пребывания.  Хотя совершенно некстати тут же промелькнуло сожаление о том, что теперь ему уже не суждено посмотреть очередной сезон «Игры престолов», чему он сразу же и устыдился из-за такой ничтожной его значимости и несоответствия масштабу происшествия, требующего куда более возвышенных переживаний.

«Да разве ж это — главная потеря? — с горечью и тоской спросил он себя. — Неужто я жил только для того, чтобы отучиться в школе и институте, жениться, вырастить двух сыновей и дочь, вкалывать на нескольких работах, обеспечивая сносное существование семье, обрести возрастные болячки и, наконец, помереть в безвестности?..»

Безвестность — вот, оказывается, что его огорчало, хотя сознание тут же утешительно напомнило ему, что за миллионы лет существования на планете homo sapiens такими же безвестными, за очень-очень редким исключением, легли в землю миллиарды людей.

Но легче от понимания того, что памятное бессмертие в строках истории, в монументах, названиях улиц и городов оставили о себе лишь гении и злодеи, не становилось. К сожалению, он не относил себя ни к первым, ни, уж тем более, к счастью —  ко вторым. В детстве он обливался холодным потом, и сердце колотилось так, словно он пробежал несколько километров, от одной только мысли о том, что когда-нибудь его не будет на этом свете. Что без него по-прежнему будет светить солнце, цвести пахучая сирень, что не он, а другие люди будут радоваться весне, есть летом мороженое, играть зимой в снежки, получать подарки в дни рождений. И  успокаивал себя надеждой, что со временем врачи изобретут какие-нибудь таблетки бессмертия.
 
А в более зрелом возрасте, осознав, что, как остроумно кто-то заметил, «еще никому не удалось вырваться из этой жизни живым», он тешил себя честолюбивой мечтой, исполнение которой должно прославить его имя на века и сохранить в памяти благодарных потомков. Правда, на спокойное и обстоятельное обдумывание гениальной идеи, будущего великого свершения, призванного обеспечить ему бессмертие, вечно не хватало времени. В самом-то деле, не впопыхах же, не на бегу было этим заниматься? К тому же казалось, что этого времени вагон и маленькая тележка - вся жизнь еще впереди. Ан, нет: оказывается, думать надо было вчера, сегодня, потому что завтра могло и не наступить: кондратий ли хватит, сосулька ли с крыши на голову упадет. Или как вот сейчас — раз, и нет человека…

Вот и вышло, как говорится, ни бэ, ни мэ, ни кукареку! Или как гораздо изящнее выразился поэт:

«Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано..."
 
В отличие от другого классика – например, Пушкина, который заранее знал, что уж его-то «душа в заветной лире прах переживет и тленья убежит», Сергей Степанович про себя  такого сказать не мог. Стихами он никогда не баловался, не имея к ним способности. В специальности же своей тоже не очень-то преуспел, проработав всю жизнь рядовым сотрудником, хотя имел неплохие и, можно даже без ложной скромности признать, —- блестящие данные к тому, чтобы дорасти, как минимум, до поста генерального и обрести надежду на присвоение своего имени хотя бы родному бюро. Ну, если, конечно, под его руководством было бы создано что-то выдающееся. Что именно, он тоже так и не придумал, откладывая это определение на потом — на тогда, когда займет этот пост или начнет хотя бы приближаться к нему. Во всяком случае, он это вполне заслуживал: школу закончил с золотой медалью, институт — с красным дипломом, и работником считался перспективным.
 
Нет, кое-какие (хотя, если честно признать, не такие уж и гениальные), идеи у него, конечно, имелись. И однажды он даже осмелился ими поделиться с генеральным, на что тот отреагировал кратко и резко:

— Вот когда займете, если еще займете, мое кресло, тогда и реализуйте свои прожекты. А сейчас, юноша, послушайте мой отцовский совет: не занимайтесь маниловщиной, а делайте хорошо то, что я говорю.

Но занять руководящее кресло ему не светило - для продвижения по службе надо было обязательно вступить в партию, называвшую себя «умом, честью и совестью эпохи», но которая, по его глубокому убеждению, ни одним из этих качеств не обладала, но зато обеспечивала карьерный рост даже самым бездарным своим членам. Нина настаивала на этом, однако он ее не послушал, потому что, как одна известная партийная дама, «не мог поступиться  принципами», будучи латентным диссидентом, коим он стал после единственной в жизни заграничной турпоездки по профсоюзной путевке. Имея всего тридцать разрешенных долларов в кармане, на которые и гостинцев-то жене и детям невозможно было купить, он забрел в Афинах в магазин сантехники, привлеченный невиданным разноцветьем и разнообразием форм смесителей и унитазов, выставленных в витрине. А уж о не менее поразившем его ассортименте продовольственных магазинов он мог долго рассказывать приятелям и жене, заявляя при этом, что никогда не вступит в «эту шарашку», доведшую страну до дикого дефицита всего и вся.

— Ну и дурак, — говорила Нина, заботясь вовсе не о потенциальном бессмертии мужа, а всего лишь о повышении текущего материального благополучия семьи. — Твои принципы — дуля в кармане, которую никто не видит, они не кормят, а живем-то мы один раз.

— Но не одним же сегодняшним днем, — возражал Сергей Степанович.- Будут и другие времена…

Из всей его семьи в некоторой степени беспринципной росла лишь дочь, не став при этом богаче родителей, потому что связалась, как говорится, не с той партией. Выражаясь по-молодежному, она тусовалась в компании каких-то татуированных с ног до головы парней и девчонок, называвших себя «эмо» и ни во что не ставивших своих «родаков». Правда, перебесившись в юности, многие  стали потом вполне законопослушными гражданами, как и их с Ниной дочь, благополучно вышедшая замуж и нарожавшая им уже двоих прелестных внучек. А сыновья, закончив институты, стали какими-то менеджерами или, как сейчас говорят, офисным планктоном, что их вполне устраивает.

Наверно, у него был шанс как-то выделиться из безликой массы таких же, как он, трудоголиков, когда наступили те самые другие времена, — в смутные  девяностые, как поступили некоторые его коллеги, уйдя из не платившей месяцами зарплату родной конторы на вольные хлеба. Конечно, не все из них, но некоторые очень даже преуспели, сначала торгуя на рынке заграничным барахлом, а потом скупая приватизационные чеки и удачно вкладывая их в надежные предприятия. Правда, только единицы удержались на плаву: кого-то убили, кого-то посадили, кто-то обанкротился. Остались лишь те из них, кто вовремя сообразил, что надо держаться поближе к новой власти.
 
Один из таких счастливчиков однажды пригласил их с Ниной на свой юбилей, после которого из-за устроенной женой домашней сцены Сергей Степанович в очередной раз отправился спать в кабинет, узнав от жены, каким является ничтожеством и какую глупость совершила она, выйдя замуж «за такое, ни на что не годное, чмо». Извиняться Нина Ивановна не любила и никогда этого не делала…

Все три дня приготовления, вроде как искренних всхлипов и причитаний жены, и, наконец, похорон его бренного тела, бестелесная и потому не отражаемая в зеркале душа Сергея Степановича видела и слышала скорбную суету родных, чувствовала и переживала его внезапную кончину под навязчивый мотив песни «Ох, зачем я на свет появился, ох, зачем меня мать родила?!». В ответ вспоминались вбитые в мозг еще в юности песенные штампы советских времен: то «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», то «Человек рожден для счастья, как птица для полета»...

Ну, почему другие не мучаются этими вопросами: просто живут себе и радуются жизни, без амбиций, претензий и затей? Счастливы уже тем, что появились на свет. А был ли счастлив он? Наверно, да — когда Нина согласилась стать его женой, когда рождались дети. И даже тогда, когда, выстояв дикую очередь, ему удавалось отоварить талоны на мясо, хотя, какое уж это счастье!..

Настоящий ответ, открывающий высший  смысл слишком, как выясняется, скоротечного пребывания своего белкового вместилища на земле, к душе Сергея Степановича так и не приходил. Не припоминалось и никакого выдающегося поступка, каким не то, что потомки, а хотя бы родные дети, могли гордиться. По всему выходило, что его предназначение сводилось всего лишь к продолжению рода человеческого, а не к созданию чего-то, способствующего его развитию и совершенствованию, что и «делает сказку былью» и что было бы куда более ценно и запоминающе, чем доступное, не хлопотное, а даже очень приятное любому живому существу примитивное размножение.

То есть, как ни обидно это признавать, он был таким же, как все, хотя, как, наверно, и многие, считал себя уникальным, единственным и неповторимым...

Неужто ни на что другое он не был способен? Что же такое он хотел, мог, должен был, но так и не совершил, придавленный грузом повседневных мелочных бытовых забот, собственной ленью и непротивлением злу насилия?
 
В конце концов, душа его прекратила этот мучительное самокопание, осознав, что выяснение глубинного смысла жизни слишком запоздало, а его откровение может оказаться не очень приятным, если вдруг выяснится, что судьба, возможно, не однажды предоставляла ему возможность проявить себя и выяснить, даже не убивая старушек-процентщиц, кто он - Наполеон или тварь дрожащая, а он так ею и не воспользовался. Из-за природной нерешительности ли, нежелания резко ломать привычный образ жизни, менять круг общения, ну и так далее – по списку.
 
В общем, надо честно признаться хотя бы самой себе, что жил он так, как будто у него в запасе была ещё не одна жизнь. То есть, профукал ее, убивая бесценное время на рутинную работу, пустопорожние разговоры под пиво с приятелями и на лежание на диване у телевизора. Что толку теперь сожалеть об упущенном - о том, что можно и надо было сделать?

А поняв это, нет смысла и нужды в запоздалом озарении, так как все равно им не суждено распорядиться, чтобы что-то изменить, поправить в своей уже завершившейся земной ипостаси. Все равно жизнь вышла точно по Экклезиасту: сплошные «суета сует и томленье духа»…
 
Теперь Сергея Степановича занимала другая мысль: что ждет его, как  выясняется, бессмертную душу. Его знания о потустороннем мире были весьма поверхностными. Будучи убежденным атеистом, верящим в учение Дарвина, а не Иисуса Христа, он никогда ими не интересовался, церковь не посещал, хотя и был тайно крещен бабушкой в далеком детстве.

Перебирая в памяти прожитое, он не мог вспомнить ничего, во всяком случае, по его понятиям, достойного уж коль не вечной земной памяти о себе, то хотя бы царствия небесного. Однако и грехов особых за собой не числил, чтобы ожидать помещения в преисподнюю или там чистилище. Из десяти, кажется, заповедей, ни одной не нарушил. Ну, разве что по мелочам, в мыслях, под настроение — живой же был человек с живой, непосредственной реакцией. Как все — что и обидно — нормальные люди…

За этими неприятными размышлениями наступил девятый день, в который четкие очертания привычного мира стали постепенно размываться, а потом и окончательно пропали. Откуда-то сверху хлынул ослепительно белый свет, сулящий спасительное избавление от тягостных раздумий и переживаний — таких мелких и неважных на фоне Вечности. Навстречу ему облегченно и радостно устремилась было душа Сергея Степановича, безмолвно крича: «К тебе иду, Господи!»…

Но в этот торжественный момент раздался недовольный голос Нины Ивановны, вернувший его  в повседневную реальность:

— Ну, и долго ты намерен валяться? Я что, два раза должна тебе завтрак разогревать?

Сергей Степанович проснулся, понял, что это был всего лишь сон, и очень об этом пожалел…