А. Глава одиннадцатая. Главка 2

2
 

     – Париж... – протянул Смольянинов и вдруг рассмеялся – и смех этот был вовсе не металлическим, твёрдым смехом, который мне иногда приходилось слышать; нет, он смеялся искренно и легко, словно очищаясь, сбрасывая с себя слой за слоем какую-то ношу. – Да, Париж. Знаешь, я даже не сомневался, что тебе станет известно о той истории. Маргарита знает, кому и что говорить. Она много чего знает. Чёрная жемчужина – я так её про себя зову. Глупо, конечно, и чересчур романтично для моих лет. Но я ведь остаюсь романтиком несмотря ни на что, Саша, хотя и мрачным, очень мрачным. Жемчужиной она всегда была и будет.
     – Однако чёрный – не в её вкусе, – заметил я.
     – Это верно, сама она предпочитает иные оттенки. Однако если бы мы различали героев нашей трагикомедии по цветам, я бы не сомневался и наделил её чёрным. Я ведь боюсь Маргариту, боюсь и теперь, спустя годы. И сам не знаю, чего именно в ней боюсь, но при её приближении внутри так всё и замирает. Даже ноги слабеют, веришь ли? Вот так и в шайтане том было, когда она вдруг вырисовалась из дыма прямо передо мной. Удивительная была картина, наверное, если смотреть со стороны. Даже в духоте этого заведения я ясно ощутил, что бледнею и покрываюсь холодным потом. Но ведь сам посуди: каково совпадение. Из всех людей на земле мне в тот момент меньше всего хотелось видеть именно Марго. А она всё поняла с первого взгляда, только притворилась, будто не поняла. 
     Он замолчал и в волнении заходил по комнате.
     – Знаю, о чём ты сейчас думаешь. Маргарита, курящая опиум, – в том ничего необычного нет, это ведь её стиль, её подход к жизни. Забвение тут ни при чём, ей оно никогда не было нужно. Она ищет ощущений, жаждет их. Слишком холодная для собственных чувств – вот и пытается найти их вовне. Но тебе интересно, зачем появился там я, хотя, конечно, ответ у тебя уже есть. 
     – Нет… нет у меня ответа, Николай, я могу лишь догадываться, и эти догадки для меня мучительны. Да и то, они касаются лишь канвы, а причины… о них мне неизвестно ничего. 
     Смольянинов остановился посреди комнаты, похожий на тёмную птицу с блестящими глазами.   
     – Причины… Да, люди так любят искать причины, им так нужно объяснение всего происходящего. Но только ведь, согласись, они хотят не настоящих причин. Ведь ты сейчас сказал это, надеясь услышать что-нибудь успокаивающее в ответ, что ты мог бы встроить в привычное мировоззрение, не особенно его нарушая, что-нибудь удобное и понятное. Увы, таких причин я тебе не назову. Мои причины жестоки, в них нет компромисса. Поэтому подумай хорошенько, хочешь ли ты услышать правду. 
     Я не сомневался. В словах Николая было много верного, и всё-таки, какой бы страшной эта его правда ни была, мне нужно её услышать.
     – Ты можешь говорить всё. Я не буду тебя прерывать.
     – Что ж, – Смольянинов опустился в кресло, деловито заложил ногу за ногу и соединил свои длинные белые пальцы в домик, – ты по-прежнему храбр и настойчив, это радует. Всё-таки не все мы изменились до неузнаваемости. Тебя время пощадило, если можно говорить о его пощаде. Но ближе к делу. 
     – Это случилось в один тёмный унылый вечер, когда мне некуда было себя девать, и я бродил по сомнительным местам в районе Монмартра. Не успокоения я искал, напротив, воспоминания обо всём, что так круто изменило мою жизнь, доставляли какое-то болезненное удовольствие, как бывает, когда ковыряешь старую рану. Да и зачем было забывать? Свой крест следует нести покорно. И я благодарен Вен Сую, старому китайцу, который, стоило лишь мне зайти в его кафешайтан, ненавязчиво предложил мне выкурить “трубку мира” – он так это всегда называл. Как оказалось, в первый и последний раз. Не буду сейчас описывать свои ощущения. Их всё равно не понять тому, кто не курил опиум. Скажу лишь, что они были очень приятны, они доставляли наслаждение – и именно потому я решил отказаться от них раз и навсегда. Дурман был сладким, очень сладким, но он рассеялся. А боль – вернулась, сразу вернулась, ждала в засаде. Более того, образы, рождённые наркотиком, лишь усилили её. Это было не для меня, не для моего упорного желания помнить. Однако в то же время я понял, почему люди так часто прибегают к этому средству. И видишь ли, из всех благ, которые я мог принести человечеству, благо сладкого забвения, благо, которого слабая натура этих существ так жаждет, показалось мне самым важным... 
     – Не знаю, думаю ли я так же сейчас. Возможно, уже нет, но это ничего не меняет. Смешно, не так ли: вот во что превратилось моё юношеское желание спасать людей! Ну что ж, пусть так оно и будет. Боюсь, ты не сможешь меня понять, да и не стремлюсь я к пониманию. Мне выговориться хочется, Саша, мне хочется многое тебе рассказать, да и ты, если не ошибаюсь, вовсе не прочь послушать. Не стану утомлять тебя подробностями. Мои знания в области юриспруденции и кое-какие связи, которыми я успел обзавестись во Франции, сыграли немалую роль. Но даже с таким багажом мне пришлось потратить немало времени, чтобы сломить недоверчивость Вен Суя и убедить его – а также тех, кто стоял за ним, – что я вовсе не из полиции и хочу сотрудничать. Он на редкость хитрый и подозрительный китаец, в его деле иначе нельзя. Ну а другие… нет, не стоит мне говорить о других. Я с ними всё ещё связан, хотя и не так крепко, а они бы вовсе не одобрили какие-либо рассказы о себе. Да и вряд ли это может тебя заинтересовать.
     – Представь: вот говорю я это тебе, а у самого мысль проскочила, подлая мысль и мелкая, да вот ничего с ней не поделать, пришла и не отвяжется. Думаю, а не зря ли я всё это сейчас говорю, не пойдёт ли он куда следует, не перескажет ли всю нашу встречу, не сдаст ли. Ты побледнел, Саша, и правильно, но молчи, молчи. Я сам знаю, что это удивительная подлость, так о тебе думать. Только если бы ты и правда пошёл куда следует, я бы не стал тебя винить. Ты бы ведь поступил в соответствии со своими убеждениями, более того – в соответствии с моими принципами, с принципами того, прошлого меня. Да и нынешнего, пожалуй. Я же всё ещё законник, Саша, до мозга костей, это так легко не выветривается. И хорошо понимаю, на что иду и чем рискую. Даже здесь, где законы не принято ни соблюдать, ни уважать. Такое вот противоречие между делами и словами, скажешь ты, и будешь прав. Противоречие, то ещё противоречие. Но на себя я уже давным-давно махнул рукой. Даже эти постоянные сомнения уже не так болезненны, да и боль стала привычной, необходимой болью, если понимаешь.   
     – Я, собственно, давно уже действую на собственный страх и риск. Во Франции была хорошая школа, но мне хотелось вернуться сюда, в свой город, чтобы… не знаю, как правильнее сказать… чтобы помериться с ним силами. Первый раунд закончился не в мою пользу, как ты, конечно, знаешь из газет, – ты ведь в одной из них работаешь, не так ли? Наше главное заведение прикрыли, вышла промашка, я слишком доверился людям, которым не следует доверять. Что ж, это опыт на будущее. Теперь надо быть осторожнее и маскироваться более тщательно. В этот раз всё было чересчур откровенно, напоказ, да и роскошно слишком – не для таких целей и мест. Но я готов начать сначала и учесть свои ошибки. Тут есть много людей, которые нуждаются во мне и в той помощи, которую могут у меня получить. Поверь, больше, чем ты думаешь. Я много их в своей жизни перевидал. Христианское милосердие им ни к чему, оно их угнетает и раздражает. А то, что можем дать мы, – их спасение, спасение от себя, от мира вокруг. Никто никого не агитирует и не убеждает, к нам приходят лишь по собственному желанию. И могу тебя уверить, что ничего тяжёлого они не получают. Лишь лёгкие и близкие к лёгким субстанции, лишь то, что не может, при соблюдении известных границ, повредить их здоровью. Многие из наших так называемых наркотиков официально разрешены в некоторых странах. Да ты, конечно, знаешь или слышал об этом. Так что проклятия, которые обрушила на моё заведение пресса, вовсе не заслуженны. 
     – Понимаешь, Саша, я же не хочу выставить себя праведником или, того более, героем. Само это слово – “герой” – давно уже мне ненавистно. Я не стану скрывать, что хорошо зарабатываю на том, чем занимаюсь. Но деньги… деньги не идут мне впрок. Многое я раздаю, отдаю приютам или в больницы. Это не похвальба, тем более не похвальба, что, отдавая, я мучаюсь. Да-да, не удивляйся. Мне стыдно, что мягкотелый альтруизм всё ещё жив, всё ещё щекочет мои нервы, плещется в крови. И вместе с тем стыдно, потому как подобными пожертвованиями я, конечно, пытаюсь успокоить свою совесть, совесть законника и консерватора. И мне противно, что такого рода успокоение необходимо, что от него не избавиться. Однако пусть, пусть оно так и будет, я, пожалуй, это заслужил. Мне трудно поверить в бога, но если он есть, то уж, конечно, воздаёт мне по заслугам. Так вот и получается: милосердие вопреки милосердию и против милосердия. И подумать только, что всё это случилось за какие-то несколько лет. О, они кажутся мне слишком долгими, эти несколько лет!