А. Глава одиннадцатая. Главка 4

4
 

     – Ты сказал: в этот раз, – заметил я чуть позже. – Что ты имел в виду? Такое уже случалось раньше?
     Николай ответил не сразу. Казалось, он не знал, с чего следует начать.
     – Да… – протянул он, – в каком-то смысле – случалось. Хотя там всё было по-другому. Знаешь, Саша, мне нелегко об этом рассказывать. Признаться честно, это происшествие – тут слово “история” было бы слишком громким – я считаю самым постыдным событием своей жизни. И это без малейшего преувеличения. Мне случалось делать вещи похуже, преступать закон и нарушать многие заповеди, но в моих глазах всё это меркнет по сравнению с совсем, казалось бы, незначительным эпизодом. Но тут как у Достоевского: по совести этот поступок – самая большая низость, когда-либо мною сделанная. Посторонний человек если услышит о нём, то, наверное, просто пожмёт плечами и скажет: “Эка невидаль! Да что тут такого постыдного, в конце концов? Со всяким бывает”. А я отвечу, что хоть и со всяким, да не со всеми. Восприятие не то. Впрочем, ближе к делу.
     – Во Франции я должен был первое время работать в одной фирме, о которой, кажется, когда-то тебе уже говорил. Но там всё упиралось в знание языка: во французском мои успехи были ещё скромны, а им требовался человек, способный представлять их интересы в суде. Судились же они много и со вкусом. Мне дали пять месяцев сроку. Пока же, чтобы таланты мои не оставались без употребления, порекомендовали меня на должность временного юрисконсульта в наше посольство. Штатный их юрист как раз уволился, поэтому взяли меня с радостью. Работа не пыльная, оплачивали её хорошо, да и вариантов у меня особых не было. Я даже подумывал, не устроиться ли мне там на постоянной основе, – сам знаешь, какие отношения у меня были с адвокатской деятельностью, – но к определённому решению пока не пришёл. 
     – Коллектив у нас был небольшой, несколько консулов с их жёнами, несколько местных служащих и, конечно, сам глава посольства, с которого, собственно, вся история и началась. Характерным он был человеком, и имя имел характерное – Марк. Вот ты можешь себе представить человека с таким именем? Так ведь сразу и не получится, слишком уж оно евангельское, одинокое, как перст. Я, когда впервые имя услышал, был уверен, что этот Марк – благообразный седовласый господин лет шестидесяти с умным добрым лицом и усмешкой в усы. Ничуть не бывало, мне никогда так не приходилось ошибаться. Он был высоким, худым, страшно угловатым человеком, жгучим брюнетом с зелёными глазами; лет ему было от силы тридцать восемь – а точную цифру никто и не знал. Говорил мало, исключительно по делу, а в дело был погружён постоянно. Я ещё никогда не видел человека, который бы так отдавал себя работе. Нередко Марк вообще оставался в посольстве ночевать, чтобы, как он говорил, не тратить время на дорогу. Снимал же, как мне потом довелось узнать, обшарпанную маленькую квартирку на севере города. 
     – Усталость, казалось, вообще была ему неведома. Нередко после каких-нибудь многочасовых переговоров, когда мы все мечтали лишь о горячей ванне и постели, он с бодрым видом проходил в свой кабинет и усаживался за бумаги. В первое время я думал, что окружающий мир, если он не имел отношения к делу, для Марка не существовал в принципе. Он ничем не интересовался, никуда не ходил, на женщин даже не заглядывал. Настоящий трудоголик, полностью отдавший себя нуждам государства. Для меня тогдашнего это было как посмотреть на себя со стороны. И впечатление, должен заметить, было не из лучших. Вот что ждало бы меня спустя десять лет, продолжи я идти по карьерной дорожке. Нет, тысячу раз нет, все нити, связывавшие меня с прошлым, надлежало разорвать немедленно и не колеблясь. А Париж давал такую возможность – давал словно между прочим, походя, как и подобает великому городу. В первое время я бездумно наслаждался свободой, которую он предоставлял. Здесь меня никто не знал, отголоски моей “славы” не докатились до этих берегов, тут я был никто, атом, и мне нравилось быть этим крошечным, ничтожным атомом. Как хорошо не быть героем, не думать, не чувствовать, не переживать! Я впервые окунулся в жизнь, в её радости и наслаждения. Не то чтобы мне этого очень хотелось, нет, то была скорее естественная реакция на сброшенные – на время, конечно, – вериги самосуда. Впервые работа занимала лишь малую часть моих мыслей, хотя нередко на неё уходило до десяти часов в сутки. Развлечения, женщины, парижские кафе, прекрасные в своей непосредственности, опера, поездки в Версаль – всё это вертелось вокруг и увлекало меня всё дальше. Занятия юридическим языком я почти забросил, язык настоящий, повседневный так и лился мне в уши, и спустя несколько недель мой лексикон уже был достаточно большим, чтобы поддержать непринуждённый разговор с французами – а большего и желать было нельзя.
     – Конечно, так не могло продолжаться долго. Я ведь не искал забвения, да оно и не приходило. В разгар самых весёлых трапез мысли о прошлом посещали меня с удивительной настойчивостью. К тому же Марк, что вовсе не удивительно, не очень-то одобрял мой новый образ жизни. “Будьте осторожны, молодой человек, – обронил он однажды между делом, – с этой дорожки нелегко вернуться”. Признаюсь, меня обидело это снисходительное “молодой человек” из уст того, кто был не так уж и намного старше меня. Но я не нашёл возражений; я их и не искал. Марк был, конечно, прав, в чём впоследствии мне пришлось убедиться. Я ведь, Саша, всё ещё иду по этой самой дорожке, немного в ином смысле, пожалуй, а всё же иду. И прошёл уже порядочно. По крайней мере, сворачивать поздно. Однако не о том, не о том сейчас.
     – Как-то так получилось, что Марк со временем стал мне доверять. Сложилось это само собой, возможно, он почувствовал нечто родственное между нами, несмотря на разительное внешнее отличие. Однажды он даже пригласил меня к себе домой – в тот редкий воскресный день, который не был по какой-то причине занят делами посольства. Я пошёл без особого желания, потому как очень хорошо представлял себе, как может выглядеть его аскетичная квартирка – и был почти прав, за одним важным исключением: почти половину единственной комнаты занимал красивое, большое и явно очень дорогое фортепьяно. “Вы играете?” – спросил я. Он смутился и пробормотал: “Да, случается…” Ответ меня не удовлетворил, и я продолжил расспросы. Оказалось, что наш глава посольства – начинающий композитор. Марк с большой неохотой и оговорками, но всё же уступил моей просьбе сыграть что-нибудь из своих сочинений. И надо сказать, то была неплохая музыка, очень неплохая. По крайней мере, с моей, дилетантской точки зрения. Похвалы мои он встретил с неудовольствием, так как сам считал свою музыку сырой и ученической. Всё это меня до крайности удивило. В конце Марк угостил меня крепко заваренным чаем со старым печеньем и попросил никому не рассказывать об увиденном и услышанном. Разумеется, я так и поступил.
     – На этом, однако, наше сближение, если его так можно назвать, и закончилось. Я узнал Марка с неожиданной стороны, но в то время подобное открытие не могло меня особенно заинтересовать. Водоворот жизни всё ещё увлекал меня вперёд. И не произойди то событие, ради которого я начал рассказывать тебе всю историю, возможно, мы бы сейчас здесь не сидели. Это случилось тёплым апрельским утром, когда всё вокруг расправлялось навстречу вступившей в свои права весне. Я шёл на работу – стажёрам не приходилось, конечно, рассчитывать на личный автотранспорт, которым пользовались старшие наши сотрудники. Недалеко от ворот посольства моё внимание привлекла девушка. Молоденькая, от силы двадцати лет, не слишком выразительной внешности, но было в ней что-то притягательное. Знаешь, как это бывает: вроде бы ничего особенного, а глаз поневоле останавливается на таком лице и начинает что-то в нём искать. Так было и с ней – наши взоры встретились… нет, Саша, вовсе нет, ты сейчас не о том подумал. Так начинаются все пошлые любовные истории, о которых можно прочитать в романах, но в моём случае сюжет получился совсем иным.
     – Итак, взоры наши встретились, и меня в тот момент поразило выражение глубокой, страдальческой тоски в её глазах. Бывают, знаешь, такие глаза, в которых будто бы собралась воедино вся скорбь мира. Хотя, пожалуй, это я сейчас так говорю, спустя уже несколько лет, зная подоплёку и измучив себя этой подоплёкой. Тогда, уж наверное, мысль о мировой скорби мне в голову не пришла. Другим была занята моя голова, и остановился я возле девушки лишь потому, что смотрела она на меня слишком пристально и с ясно читавшейся просьбой. Я же, как ты понял, в то время был очень неравнодушен к благосклонным женским взглядам.
     – Мы некоторое время стояли рядом, присматриваясь, изучая, и каждый не решался начать разговор. Наконец, с беспечностью прожжённого ловеласа (наигранной, разумеется) я воскликнул: “Салют, мадемуазель! Не слишком ли вы грустны для столь прекрасного утра?” Мой разговорный французский был к тому времени уже довольно хорош, хотя и с заметным акцентом, но никакого впечатления на неё эта учтиво-кокетливая фраза не произвела. Девушка чуть нахмурилась и сказала на чистейшем русском:
     “Вы правы, день прекрасный, но я не грущу. У меня есть к вам важное дело, господин Смольянинов”. 
     Голос у неё был чистый, словно прозрачный, и сразу располагал к себе. Однако, услышав свою фамилию, я поневоле насторожился.
     “Откуда вы меня знаете?”
     “Ниоткуда, – покачала она головой. – У вас на груди написано”.
     Это было правдой: согласно правилам, все младшие сотрудники посольства должны были носить бейдж со своими именем и фамилией. О нём я совершенно забыл; меня вдруг охватило ощущение собственной наготы, будто дурацкая эта бумажка приоткрыла какую-то тайну. Я смутился и рассердился – сам не поняв на что. 
     “Да, разумеется, как же я сразу… Так что у вас за дело такое ко мне?”
     Она как будто колебалась.
     “Понимаете, это нелегко объяснить… я долго не могла решиться. Вы часто проходили мимо, не замечая меня. И я сказала себе: вот когда он встретится со мной взглядом, когда остановится сам – вот тогда пусть всё и случится”.
     “Ну что ж, вот я и остановился, – меня несколько удивила эта спокойная откровенность. – Скажете вы мне, какое у вас дело?”
     Она кивнула, сунула руку в сумочку – небольшую чёрную сумочку, я и не заметил её сразу – и достала конверт, простой конверт без каких-либо надписей. Затем произнесла, глядя поверх меня:
     “Вы ведь часто встречаетесь с… Марком?”
     Тут уж я удивился не на шутку.
     “Вы о Марке Селезнёве говорите? О главе посольства? Мы с ним пересекаемся лишь по службе… и вряд ли я могу сказать вам больше”.
     “Больше и не надо, – спокойно ответила она. – Я лишь хочу вас попросить об одной услуге… об очень важной для меня услуге. Только непременно обещайте, что сделаете”.
     Тут во мне пробудился юрист. 
     “Не могу я что-то обещать, не зная условий. Сначала говорите”.
     Она вздохнула.
     “Хорошо, пусть будет по-вашему. Я прошу вас передать Марку при встрече этот конверт, – и, поймав на моём лице недоверчивое выражение, поспешно добавила: – Не бойтесь, там нет никакого порошка… Вы ведь об этом подумали?”
     То была верная догадка, и мне сразу стало стыдно за подобные подозрения. Тем не менее я с угрюмым видом ощупал конверт, который она не отпускала из рук.
     “Что же там тогда? Письмо?”
     “Да, – тихо сказала она, – там письмо. Это… очень личное письмо, понимаете?”
     “Чего уж тут не понять, – пожал я плечами. – Только если оно такое личное, почему вы сами не отдадите его Марку? Зачем вам понадобился посредник?”
     Она устало улыбнулась.
     “Думаете, я не пробовала? Много раз, но у вас… слишком хорошая охрана”.
     В этом она была права: с чем-с чем, а с безопасностью у нас в посольстве был полный порядок. Марк садился в служебную машину ещё за воротами, и шофёр отвозил его к самому дому, нигде не останавливаясь. В таких условиях передать конверт было действительно нелегко. 
     “Положим, – согласился я. – Но позвольте вас спросить… чисто из любопытства, да и не могу я что-то там передавать, не узнав сначала мало-мальских подробностей. Откуда вы узнали о Марке, то есть, я хочу сказать…”
     “Меня брали на испытательный срок в ваше посольство, – быстро сказала она, не дав мне закончить. – Я претендовала на место секретаря… в общем, неважно, одним словом, в постоянном месте мне отказали. Однако за эти три недели мне случалось несколько раз встречаться с ним. Ну вот, и хватит с вас, – прервала она почти грубо. – Так вы обещаете передать письмо?”
     Мы смотрели друг другу прямо в глаза, смотрели долго, с минуту. И веришь ли, Саша, уже в тот самый момент, ещё даже не успев ответить, не успев взять конверт, я точно, несомненно знал, что не выполню её поручение. Откуда знал? Бог весть. Но уверен я был совершенно. И всё же, несмотря на это – самое подлое именно тут и кроется, – я медленно, раздельно произнося слоги проговорил:
     “Не могу ничего гарантировать, однако вы можете на меня рассчитывать. Я постараюсь передать”.
     Всё, занавес. На этой сцене можно смело делать антракт. Мы больше не произнесли ни слова. Девушка выпустила конверт, и он остался у меня в руке, как кусок порванной верёвки. Она повернулась и медленно пошла вверх по улице, а я всё стоял и смотрел ей вслед. Мелькнула у меня мысль, что надо было бы спросить её имя, но она уже ушла далеко, а кричать не хотелось. Имени я не знаю до сих пор, хотя, наверное, так оно и должно быть. Однако эта сцена у ворот посольства никогда не изгладится из моей памяти.