Великая Фаина

Ляля,сестра моя!

Так хочется поделиться  кусочками текстов, написанных Фаиной Георгиевной и опубликованных в книге "Судьба-шлюха". Помещать это всё в литературный дневник - просто хоронить.

Как бесконечно трудно одинокому старому немощному человеку, особенно, если большая часть жизни была яркой, многолюдной, в свете рампы, в окружении талантливейших людей, каждый из которых был маленькой вселенной:

"Тоска, тоска, я в отчаянии, такое одиночество. Где, в чём искать спасения?
Тоска, тоска, - "час тоски невыразимой, всё во мне, и я во всём". Это сказал Тютчев - мой поэт. А как хорошо было около Ахматовой. Как легко было..."

И - о носителе таланта, который в сущности никому не нужен после его использования:

"Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами. Недавно прочитала в газете: "Великая актриса Раневская". Стало смешно. Великие живут, как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! есть приблудная собака, она живёт моей заботой, - собакой одинокой живу я, и не долго слава Богу, осталось.
Мне 85 лет. 1981 г."

Она умрёт 19 июля 1984 года.

--------

...Разве это не поэтическое(?!):
"Увидела на балконе воробья - клевал печенье. Стало нравится жить на свете. Глупо это..."
А что именно глупо - жить на свете или , что "стало нравиться" из-за воробья? Это её тайна... Может, в этом ответ кроется, в высказывании Цицерона, которое приведено Раневской в книге. Цицерон говорит: " Что может быть глупее - требовать на путевые расходы больше, чем меньше остаётся пути".

И как резюме к своему возрасту:"Старость - это свинство."


----------
Юмор, смех, сарказм. Порой грубовато, но Фаине Раневской это так идёт, оно, слетающее с её уст, совсем не кажется пошлостью:
" Страшный радикулит. Старожилы не помнят, чтобы у человека так болела жопа".
-----------

Любовь..

" В природе больше всего люблю собак и деревья. На цветы смотреть тяжело теперь.Больница, 77г., осень.
Лес осенью чудо! Смотрю в окно, как деревья умирают стоя. (!- Г.З.)
Кричит ворон с отчаяньем, жаль его, наверное, голодный.

И опять о древьях:

"Деревья всегда прекрасные - зелёные и без единого листа. Я их люблю, как могу полюбить хорошего человека. В цветах нет, не бывает печали и потому к цветам равнодушна."

И опять цветах:

"Удивительно. Читаю и удивляюсь: мои ощущения, мои мысли, но сказал это Бунин:
"Я всю жизнь отстранялся от любви к цветам. Чувствовал, что если поддамся - буду мучеником!. Ведь просто взглянуть на них - уже страдание: что мне делать с их нежной, прекрасной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь всё  равно не выразить. И чуя это, душа сама отстраняется".


О ПИСАТЕЛЯХ

О Теффи:
"Жалость...есть, наконец, самый горячий и самый подвижнический лик любви - любовь к возлюбленному материнская". Это Теффи, великолепная, трагическая и очень несчастная в эмиграции, мой любимый прозаик, самая талантливая. Мне повезло сейчас прочитать почти всю её, а после неё взяла записную книжку Ильфа и не улыбнулась".

О Бабеле:
"Перечитываю Бабеля в сотый раз и всё больше и больше изумляюсь этому чуду убиенному".

О Лескове:
"Читаю, читаю, перечитываю. Взяла Лескова перечитать. "Юдоль" - страшно и великолепно. Писатель он ни на кого не похожий, он не может не удивлять. Только Россия дать и Толстого и Пушкина,и Достоевского, и Гоголя  и аристократа ( от лавочника!)Чехова, и мальчика Лермонтова, и Щедрина, и Герцена, и Лескова неуёмного - писателя трагически одинокого; и в его время, и теперб его не знают. Теперь нет интеллигентных, чтобы знать их вообще, писателей русских ( Вот так примочка нам!- Г.З.) У Лескова нашла: "Природа- свинья" Я тоже так думаю! Но люблю её неистово ( а "свинья" - это о похоти)".

Это ещё не всё...

2.

Листаю дневники десятилетней давности. Вот записи от 08.05.04, только что прочла «Монолог» Фаины Раневской.

«Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одинокой». Она рассказывала свои сны собаке своей верной…

«Теперь, когда я похоронила всех близких, похоронила всё, настоящее – нестоящее. Ничего не интересно, ничего не хочется. Вспоминаю то, что было, только это меня занимает. С отвращением слушаю чужие голоса. Стараюсь не слушать. Ужасно раздражают голоса».

«Где-то я вычитала, что у пушкинского читателя увеличиваются лёгкие в объёме»
Вот что делает настоящая поэзия на физиологическом уровне. В комплексное лечение лёгочных заболеваний надо включать пункт «читать Пушкина»!

«Сказано: сострадание – это страшная необузданная страсть, которую испытывают немногие. Покарал меня Бог таким недугом.».

«Есть ещё посмертная казнь - «Воспоминания». Читаю этих сволочных  вспоминательниц об Ахматовой и бешусь. Этим стервам охота рассказывать о себе. Лучше бы читали её, а ведь не знают, не читают. Она украсила время».

ОНА УКРАСИЛА ВРЕМЯ - это и о самой Раневской надо сказать.

О старости.
«…Недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я люблю Вас, будьте бдительны!»
…Старухи бывают ехидны, а концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старым. А к старости надо добреть с утра до вечера».

 Афоризм Раневской о старости:
«Старость приходит тогда, когда оживают воспоминания».

А вот ещё:

«Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи».
«Для некоторых старость особенно тяжела и трагична. Это те, кто остался Томом и Геки Финном».
«Всё старое прошло, а новое не появилось». А Мюссе
«Жизнь прошла и не поклонилась, как злая соседка…»
«Если человек очень хочет жить, то врачи бессильны ( после болезни)»
Бесподобно…просто бесподобно!

«Перечитываю Толстого. В мировой литературе он premier:
«Чем затруднительнее положение, тем меньше надо действовать». Л. Н.Толстой»

«Просящему дай» Евангелие.


3.

«Муля! Не нервируй меня!» - она ненавидела эту роль. Увидев Раневскую на улице, ребятишки бежали слндом и кричали: «Муля! Муля». Это ж каким надо обладать талантом, чтоб так запомниться !?  Есть королевы эпизода, среди них называют Булгакову, Владимирову, а Раневская? Раневская – богиня эпизода!

«Женщина в театре моет сортир.   Прошу её поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».


О таланте
«Я не знаю системы актёрской игры, не знаю теорий. Всё проще! Есть талант или нет его. Научиться таланту невозможно…».

«Часто говорят: «Талант – это вера в себя». А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостаткам, чего, я кстати, никогда не замечала в посредственности. Они всегда так говорят о себе: «Сегодня я играл изумительно, как никогда! Вы знаете, какой я скромный, вся Европа  знает, какой я скромный!»

«Научиться быть артистом нельзя. Можно развить своё дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актёра».

«Женщина в театре моет сортир.   Прошу её поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: Не могу, люблю искусство».

А кто ещё мог ПОТРЯСАТЬ своим талантом? Вот великий автор Джоконды мог. Раневская пишет: «Если б я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне всё знает, а я о ней ничего».

«Пристают, просят  писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать.  К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. ЭТО КАК КЛОП НА МАНИШКЕ (выделено мной! – Г.З).

Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей»

В заключение.
«Перед великим умом склоняют голову, перед великим сердцем – колени». Гёте.
 И я с ним заодно. Раневская».


«Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое. Нужна только доброта, сострадание…»

4.


Сейчас по вечерам  читаю книгу Глеба Скороходова «Разговоры с Раневской». Ещё и половины книги не  проглотила, но всё равно уже хочется кое-чем поделиться, например, конспектом  главки «Маршак – поэт»:

«— Вот мы с вами говорили о Маяковском. А знаете, кого из своих современников-поэтов он ценил? — спросила Ф. Г. — При том, что знал цену поэзии и высший балл ставил прежде всего самому себе?

Восторг у него вызывали стихи Маршака. Маяковский нараспев — сама слышала, — рубя строки, будто Маршак писал, как он, ступеньками, произносил своим бархатным голосом:
По проволоке дама
 Идет, как телеграмма.

….. Горький, которого вы не цените, призывал сочинять для детей, как для взрослых, но лучше. Так писал у нас только Маршак.

— А Агния Барто, Михалков? — спросил я.

— Вы говорите о хорошем виршеплетении, а я о поэзии, — пояснила Ф. Г.
— Маршак приучал детей к ней, Михалков — к рифмованным строчкам. И получал награды. Вы знаете, что ему дали Сталинскую премию за «Дядю Степу»?! Михаил Ильич Ромм после этого сказал, что ему стыдно надевать лауреатский значок.

Про Михалкова и говорить не хочу. Тут случай особый. Язвительный Катаев как изобразил его в «Святом колодце»! Придумал ему псевдоним — Осетрина, — он действительно похож на длинного осетра. И живописал его способность, нет, особый нюх, позволяющий всегда оказаться среди видных людей или правительственных чиновников в момент, когда те фотографируются.

Маршак — человек другой породы. Поэт. Переводы сонетов Шекспира — шедевр, хоть ему и пришлось ломать голову, как превратить героя в героиню: стихи, воспевающие мужскую любовь, не пропустили бы ни в одном издательстве.

Я была у него в гостях, в новом доме на Садовом кольце — ужасное сооружение! Это возле Курского. На проезжую часть Самуил Яковлевич окна не открывал — там шум, как в ткацком цеху, днем и ночью. Машины, трамваи — гудки, звонки. Никто еще не додумался запретить сигналы, и все с восторгом распевали песни о «звенящей и гулящей красавице-Москве». Кошмар!

Маршак в этом доме встретил войну. И когда начались бомбежки, рассказывал мне, всегда стучал в стенку своей экономке-немке:

— Амалия Фридриховна, ваши прилетели!
— Доннер ветр! — ругалась она.

Самуил Яковлевич читал мне и переводы из Бернса — он тогда увлекся английской поэзией. Это — до войны, по-моему, после «Подкидыша», потому что он начал хвалить мою Лялю и я с ужасом подумала: «Сейчас вспомнит Мулю!» А он только сказал:
— Вы сыграли трагическую женщину.
И все. Не стал объяснять, и я была благодарна ему.

А потом мне как вожжа под хвост попала, и я начала обличать уровень нашей массовой поэзии, особенно песенной. Радио всю жизнь преследовало меня своим идиотизмом. Смотрите, я и сегодня записала несколько перлов, что выдали радиосолисты: «Я бесконечно верю милым, задумчивым глазам». Или: «И звезды сыплятся вокруг». А хор русской песни старательно выводил: «Все соловьи и все жаворонки — это все коммунисты мои».( Тут я ржала минут десять! - Г.З.)

Это я сама записала, отвечаю за каждое слово. Мне кажется, глупость, которую стыдно произнести, можно спеть. Моя тирада была об этом.
— Ну почему, когда есть поэзия, людей пичкают бредом на уровне «Кирпичиков»?! — возопила я.
И тут произошло неожиданное: я получила отпор, потому и запомнила его.

— Вы не совсем правы, дорогая, — сказал Самуил Яковлевич своим воркующим, сиплым голосом. — У нас много песен, к которым пишут не стихи, а тексты, но с «Кирпичиками» не стоит быть столь категоричной. Английская поэзия убедила меня, что и наши «Кирпичики» —типичная народная баллада. Они содержат все ее признаки: сюжет, что разворачивается от четверостишья к четверостишью, жизнь героя от рождения до завершения. Если вспомните, это и в «Маруся отравилась» и в «Раскинулось море широко» — балладе, которую недавно вспомнил Утесов. Что у нас, что в Англии люди любили такие песни, пели их вечерами в кругу друзей и родных, каждый мог поставить себя на место героя баллады, и это помогало жить. Зачем же отказывать такой поэзии?..»


 И я влюбилась в Маршака.


5.

Продолжаю читать книгу Г. Скороходова "Разговоры с Раневской"

«Да, запоздалое чувство вины не отпускает. И потому, несмотря ни на что, мой долг — сделать достоянием читателей эту книгу, в которой нет попытки установить, кто прав, а кто нет, но зато есть, как мне кажется, сама Раневская — непредсказуемая, ни на кого не похожая. Такой ее и примите.
Даже не берусь предположить, как бы она отнеслась к этой книге сегодня, и потому говорю еще раз: простите, Фаина Георгиевна!..» ( Г. Скороходов)

Судя по книге, любимые слова Ф.Г. - «****ь» и «жопа», Видимо, ей нравилось эпатировать и вгонять в краску собеседника. Сейчас у нас такое время, что в краску вгонялась бы, наоборот, Фаина.

К подругам по искусству она относилась пренебрежительно – Верка Марецкая, Танька Пельтцер, «буржуазка» - про  Орлову и так ехидно «Любочка». Совсем мало о ком отзывалась хорошо, в основном, саркастически, а порой, просто злобно.Но о некоторых говорила с искренней симпатией, например, о Татьяне Окуневской, Янине Жеймо.
Некоторые моменты книги меня ввергли в оторопь. Зачем Ф.Г. рассказывала такое, посвящала  молодого журналиста в пикантные подробности своей жизни? Вот глава «Рисует Эйзенштейн». Судите сами.


«…Глаза Ф. Г. блестели и губы чуть подрагивали.
— Вы чем-то взволнованы? — спросил я. — Что-то случилось?
— Не надо лезть поперед батьки в пекло. Ничего не случилось. Просто в прошлый раз вы достали с антресолей альбом Эйзенштейна. Эти рисунки я никогда не показывала ни Павле Леонтьевне, ни Ирине — они бы пришли в ужас, и Ниночке, кажется, тоже, но уже по другой причине: она не удержалась бы и разболтала о них всем подружкам. Я с вами откровенна: несколько дней думала, показывать ли их вам. Решила показать, чтобы посоветоваться. Вот смотрите сами — я пока займусь собою.~  ~

Ф. Г. положила на стол большую папку, в которой лежали рисунки, и вышла в другую комнату. То, что она назвала альбомом, на самом деле было отдельными листами плотной бумаги, на каждом из которых Сергей Михайлович изобразил один или несколько сюжетов, как в комиксах, раскадровав их. Рисовал Эйзенштейн преимущественно синим карандашом, прибегая к красному для деталей. Понимаю, что описывать рисунки, выполненные в шаржированной манере, не в стиле карикатуры, а скорее лубка, — занятие мало перспективное и неблагодарное. К тому же рисунки эти особые.

Вот Ф. Г. в гинекологическом кресле. Ноги широко расставлены, между ними огненно-красное пятно. Рядом — мужчина с расческой за ухом, очевидно парикмахер с щипцами для завивки в руке. На следующем рисунке он вставляет щипцы Ф. Г. между ног и улыбается. Огненно-красные щипцы он достает из влагалища на третьем рисунке и на четвертом стоит возле дамы, которой делает перманент, и легкий дымок от раскаленных щипцов исходит от головы клиентки. Подпись на немецком: «Temperament!»

На втором листе Ф. Г. на пышном ложе, обнаженная, приподнялась на локтях и что-то высматривает. Чуть в стороне указатель — фаллос с красной головкой, под ним надпись: «К Раневской».

Третий рисунок — Ф. Г. крупным планом. Она сидит за столом и что-то макает в банку с вареньем. Рядом — тот же сюжет, но это «что-то» уже хорошо видно: Ф. Г. обсасывает член, с которого капает варенье. Варенье — всюду малинового цвета.

Четвертый рисунок на листе поменьше. Внизу подпись: «Корона королевы Виктории». Выше сама корона, составленная из разных членов в состоянии крайней эрекции.

Пятый рисунок тоже с подписью: «Кающаяся Фаина». Святой с поднятыми в стороны ладонями рук, с нимбом над головой. Перед ним на коленях Ф. Г., делающая ему минет. На лице «святого» блаженная улыбка. Раскрасневшийся нимб сияет лучами.

Шестой рисунок — «Сердце Фаины». Довольно большое, традиционных линий сердце, проткнутое насквозь огромным фаллосом.

И наконец, последний — «Поднятие целины». Ф. Г. в томной неге на огромном ложе. К ней устремляется фаллос с красной головкой и ножками в сверкающих ботфортах со шпорами…»

Далее приводятся слова Рома: «…из рисунков его только ничтожную часть можно опубликовать, а большинство непубликуемо. Совсем, никогда не будет опубликовано, это в чистом виде похабель».


_
«…— Ну, и что мне с этим делать? — спросила Ф. Г., входя в комнату, когда я укладывал рисунки в папку.
— Смеетесь надо мной? — удивился я. — В архив сдать, конечно, в ЦГАЛИ — это же произведения искусства.
— И люди будут потешаться над Раневской? И на этот раз вовсе не над ее персонажами! Как же то, что я скрывала от самых близких, выставить на всеобщее обозрение?
— А Анна Андреевна эти рисунки видела?
— Конечно. И первая — как только я привезла их из Алма-Аты в Ташкент.
— И что она?
— Смеялась, как девочка! И все восхищалась неуемной фантазией Эйзенштейна.»

Анна Андреевна, конечно, могла - «как девочка», а мне что-то не смешно…


6.

Книга была готова в рукописи, нужно было проверить её  на... очевидцах.(Г.З.)

… «Я перебрала многих и решила: лучше Ирочки (Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф) никого не найти! Она знает меня с детства, с ее матерью, Павлой Леонтьевной, я провела годы, и забота о «маме» и ее семье всегда оставалась для меня главной. Кроме того, она — режиссер, значит, должна уметь видеть веши се стороны, а сторонний взгляд нам и нужен. И передо мной Ирочка никогда не заискивает и не льстит мне — лучшего читателя нам не найти!»

Вот как развивались события дальше.(Г.З.)

«— Читала вашу рукопись весь субботний день и всю ночь. Заснуть не могла. Не смогу спать и сейчас — так меня поразило прочитанное. Боюсь, вы и сами не понимаете, что вы сделали. В вашей книге — человеческий портрет, которого никто и никогда не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Сами того не зная, вы сдернули с этого портрета плотную завесу, о существовании которой мало кто догадывался.
Я опешил от неожиданности и не мог сказать ни слова.
— Из театра ей придется немедленно уйти, — продолжала Ирина Сергеевна. — Так не уважать своих партнеров! Разве после этого кто-нибудь согласится выходить с ней на сцену?! Ни о ком ни одного доброго слова! Ни о ком!
— Вы не правы. Фаина Григорьевна о многих говорила всегда с восторгом, — наконец опомнился я, — об Ахматовой, об Осипе Наумовиче Абдулове…
— Об Ахматовой?! — Ирина Сергеевна не дала мне продолжать. — Я просто поражаюсь, как вы можете верить каждому слову, услышанному от Раневской?! Вы, взрослый человек. Да вы знаете, как она называла Анну Андреевну? Каменной скифской бабой! Каменной! Она постоянно твердила об этом, убеждая меня, что Ахматову ничто не тревожит, ничто, происходящее с другими. А то свое, что у нее кипит в груди, отгорожено от людей каменным панцирем. Оттого она так неразборчива в новых знакомствах — ее никто, кроме себя, не интересует. И это о поэте, которого она боготворила?! На каждом шагу уверяла всех, что поклоняется ей?! О поэте, выразившем боль человечества?!»

Это похоже на правду, друзья!( Г.З.)

«…Ирина Сергеевна прикурила новую папиросу от другой.
— Нет, конечно, о многом я догадывалась, кое в чем подозревала Фаину Георгиевну, зная ее склад ума и острый язык, но такое не могла предположить! Я только никак не могу понять, как вы всерьез восприняли ее слова, что она нас кормила?! И даже не удивились этому! Она работала, чтобы кормить три взрослых рта!
— Фаина Григорьевна никогда не говорила этого! — вставил я.
— Ну, сказала, что на ее плечах была наша семья! Какая разница! Смысл остается тот же! И вы фиксируете это, даже не задумываясь, что такого быть не могло. Работала мама Павла Леонтьевна, не рядовая актриса, не на выходах, а на главных ролях! Работали я и мой муж — Юрий Александрович Завадский, мы, между прочим, были тогда артистами МХАТа, не самого бедного театра. Да, жили скромно, да, я латала Юрию Александровичу брюки, потому что на новые денег не хватало. Так как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка?! И жилья тоже! За которое, между прочим, работающим приходилось платить. Почему-то вы не поинтересовались, когда Фаина Григорьевна получила свою первую жилплощадь, комнату в коммуналке?!
Да, я понимаю, Фаина Григорьевна видит все по-своему. Но зачем же выворачивать события наизнанку, ставить их с ног на голову?!»
………………….
«И вот что я хотела еще вам сказать в заключение. Татьяна Тэсс не решилась делать книгу о Раневской. Почему? «Я не хочу потерять человека, с которым дружу»,— сказала она мне.
— Но, Таня, вы опытный журналист, — увещевала я ее, — член Союза писателей, у вас не один десяток книг, разве вы не сможете написать о Фаине Григорьевне так, чтобы она была довольна?
— Такой книги не может существовать вообще, — ответила она мне грустно. — Сложность характера Фаины по плечу разве что Шекспиру или Достоевскому. Ни тот ни другой в нашем писательском союзе не замечен…
— Но у меня и мысли не было тягаться с классиками, — начал оправдываться я. — Мне хотелось только рассказать о том, что я видел, что услышал от Фаины Григорьевны.
—  Разве вы не высказываете свое отношение к увиденному и услышанному? — спросила Ирина Сергеевна.
— В какой-то степени да, — согласился я.
— Это вас и погубит, — Ирина Сергеевна открыла новую пачку «Беломора». — Хоть я никогда не смогу понять, как взрослый человек мог поверить, что бездомная актриса содержит семью из трех работающих самостоятельных людей?! Даже в самой условной пьесе такая ситуация немыслима, если это, конечно, не театр абсурда…
Я вышел от Ирины Сергеевны в начале двенадцатого. И сразу позвонил Ф. Г.
— Мы встретимся завтра, — сказала она. — У меня Елизавета Моисеевна — она читает мне, и я обливаюсь слезами над вашим вымыслом.
— Мне казалось, вы расценивали это иначе, — начал я.
— Я только констатирую факт, — не дослушала меня Ф. Г. — Пререкаться с вами у меня нет ни малейшего желания. Жду вас завтра после трех.
Мое состояние, моя боль о рукописи, ставшей вдруг чем-то вроде живого ребенка, которому наносят удары, ничего не добавят к портрету героини этой книги.
— Бессонными ночами не измеряется человеческое существование, — сказала Ф. Г. на следующий день, — но они помогают принять решение. То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано. И поэтому я предлагаю вам свои услуги — сяду за вашу рукопись и отредактирую ее фразу за фразой, страницу за страницей. Пусть она станет вдвое короче, но ваш труд не пропадет даром и он увидит свет уже сегодня. Я сама отвезу его в издательство ВТО и попрошу напечатать вместо той книги, которую я — вот уж в чем я уверена! — теперь никогда не напишу. Срывать с себя одежды в моем возрасте может только сумасшедшая!»

Ну, что тут сказать, можно только вспомнить два любимых слова Раневской – «****ь» и «жопа». Бедный Скороходов, вот влип так влип! Но дальше ещё подлее: она отдала рукопись читать Нателле Лордкипанидзе, а не вернула её Г.Скороходову.

… «Неделю я не звонил. Не было звонков и от Ф. Г.
— Рукопись у меня, — сказала мне Ф. Г., когда я наконец позвонил ей. — Но сегодня «Миссис Сэвидж», а в день спектакля я не веду длинных разговоров.
— Я только заберу папку — длинного разговора не будет, — уверил я.
Но когда я стоял в подъезде, на площадке второго этажа, у знакомой двери, Ф. Г. не открыла мне.
— В день спектакля я не веду разговоров! — услышал я ее голос.
— Отдайте мне рукопись, — попросил я, — я не скажу больше ни слова.
— Не отдам! — решительно прозвучало из-за двери.
Я растерялся. Такого поворота не ожидал никак. Не зная, что делать, нажал еще раз кнопку звонка, но ничего, кроме его одинокого эха, не услышал. В квартире будто все вымерло. Я спустился на площадку ниже. Закурил — на подоконнике заботливо стояла банка из-под крабов с окурками. На часах — четыре. Через час-полтора Ф. Г. поедет в театр — за ней пришлют шофера.
Попрошу его забрать рукопись — мы хорошо знакомы.
Словом, стою и курю. Вдруг сверху слышны шаги — с третьего этажа спускается, почему-то минуя лифт, режиссер Сергей Арсеньевич Майоров, у которого мы с Ф. Г. не раз бывали в гостях. Он спускается не торопясь, с хозяйственной сумкой в руках.
— Как дела? — спрашивает он, поравнявшись со мной.
— Закурим?
После нескольких затяжек Майоров спросил:
— Расскажите, что случилось?
Я описал двумя словами ситуацию.
— Не понимаю. Так рукопись ваша? — переспросил Майоров. — А мне она сказала «Требует мою рукопись!».
— Нет, я написал… — начал я, но в это время на втором этаже неожиданно распахнулась дверь, из нее на мгновение высунулась голова Ф. Г.
— Не верьте ему! — прокричала она, и замок тут же защелкнулся.
— Послушайте меня, — сказал опешивший Майоров, — не ввязывайтесь в эту историю. Добром она не кончится. И шофер вам не поможет — вы не знаете характера Фаины Григорьевны. Если она меня погнала в магазин, чтобы я убедил вас покинуть пост, неизвестно, что она еще придумает. Счетчик там включен, понимаете?
Майоров ушел. Я стоял в одиночестве. Поднялся к двери Ф. Г., позвонил еще раз — хотел что-то сказать, но звонок снова звенел будто в пустой квартире. Спустился на свое место и решил: надо идти».

Дальше вообще « жопа».(Г.З.)

«В это время снизу послышался грохот сапог — два милиционера поднимались по лестнице. Возле меня они остановились. Один из них, в погонах старшины, козырнул:
— Ваши документы!
Тон его не предвещал ничего хорошего. Я протянул свое служебное удостоверение — корреспондент Всесоюзного радио и телевидения.
— Так, а здесь что делаете? — Тон старшины стал заметно мягче: с корреспондентами милиция связываться не любит.
— Жду, когда мне отдадут мои бумаги, — ответил я.
— А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от действий хулигана. Поедем в отделение, там разберемся, — предложил старшина.
У подъезда стоял мотоцикл с коляской. Старшина откинул клеенчатый полог:
— Садитесь!
Залезая в коляску, я случайно взглянул на окна второго этажа: Ф. Г., вся вытянувшись от любопытства, разглядывала происходящее через очки в тонкой золотой оправе, которые она не успела надеть и держала в руке, подобно лорнету. По-моему, даже традиционно оттопырив мизинец. Наши взгляды пересеклись—она с ужасом отшатнулась и исчезла.
Это было так неожиданно, по-детски непосредственно и по-актерски выразительно, что я рассмеялся. Милиционеры с удивлением посмотрели на меня, но ничего не сказали, запустили мотор, и мы медленно двинулись в глубь гигантского двора. Свернув в арку, сразу остановились.
— В отделении вам делать нечего, — сказал старшина. — Ступайте домой и не связывайтесь больше с народными…»

Ой, всё – сами читайте… ( Г.З.)