А. Глава одиннадцатая. Главка 3

3
 

     – Люблю ли я людей, Саша? – риторически вопросил Николай после долгой паузы. – Часто приходится об этом думать. Да, пожалуй, что люблю, люблю вопреки их натуре, их мелочности и подлости. Наверное, потому что и сам недалеко ушёл, а трудно презирать самого себя, искренне презирать, не напоказ. Тогда, в то самое лето, я много говорил о человеческой низости, говорил горделиво, выставляя и вознося себя, но на самом-то деле – теперь уже можно признаться – то была лишь защитная реакция. Куда уж там было возноситься! Те, кто действительно способны поставить себя выше других, любить не умеют, им это и не нужно. А я слишком слаб и поэтому люблю человеческие слабости. За них-то именно и готов простить человека, за слабости эти. Потому, наверное, что в них мы все едины, они нас людьми и делают. Человек слаб и смертен, достаточно лишь небольшого толчка и раз! – он уже тонет в реке, он беспомощен и может лишь молить бога о спасении. 
     – Да, слово произнесено, и теперь уже эту тему не обойти. Так ведь и не хотел я её обходить, решиться только надо было. Обо всём тогда случившемся мне и сейчас нелегко вспоминать. Главное, что с теперешней позиции, из моего нынешнего положения, я почти не могу понять себя тогдашнего. Что мною руководило? Почему я бросился тогда в воду? Это не простые вопросы, Саша, банальным “Так поступил бы каждый” здесь не отделаешься. Во-первых, потому что не каждый. Во-вторых… Вот тут-то и есть загвоздка. Мне ведь, на самом деле, не было никакого дела до утопающего. Я вовсе не хотел его спасать. Но всё произошло словно по наитию. Нет, не по наитию, скорее – просто рефлекторно. Это как с падающей чашкой: хочешь – не хочешь, а если сидишь рядом, то обязательно подхватишь её, не дашь разбиться. Так и тут, я просто не дал ему утонуть, не дал нарушиться привычному порядку. Всё случилось так быстро, какие уж там раздумья! Но я не герой и никогда им не был. В тот момент, когда он схватил меня, схватил крепкой хваткой тонущего, и весь прижался, скользкий, холодный, белый, я почувствовал лишь отвращение. Мне стоило немалых трудов не начать от него отбиваться. В этом было что-то до такой степени постыдное, мерзкое, что у меня даже дыхание перехватило. Однако я всё-таки доплыл с ним до берега, сбросил на песок, и уже больше не мог прикасаться к этой обмякшей, склизкой массе. По счастью, им было кому заняться. Так вот скажи, Саша, так ли должен чувствовать себя герой?
     Тут уж я не мог смолчать.
     – Но почему? – голос мой как-то неловко сорвался, охрипнув от долгого молчания. – Как… как ты мог чувствовать такое? Я не понимаю… никогда не мог понять. Я ведь столько раз ставил себя на твоё место. Представлял, как это было бы со мной, сделал бы я то, что сделал ты. И каждый раз признавал, что нет, не сделал бы. Не хватило бы духу… или скорости реакции. Не знаю, чего-нибудь обязательно не хватило бы. Не дано это мне – спасать людей. Но если бы всё-таки… если бы всё-таки мне удалось, если бы я вытащил человека из воды, вернул ему жизнь… О, да это же счастье, Николай, это же такое счастье! Да ведь после такого уже можно сказать, что жизнь прошла не зря, что жизнь состоялась…
     Смольянинов вдруг со всего размаха ударил рукой по гладкой поверхности журнального столика, отчего кальян перевернулся и с грохотом опрокинулся на пол. Я чуть не вскрикнул от неожиданности.
     – Да, – низким, глухим и страшным голосом промолвил он, глядя на меня неподвижно и едва ли не с ненавистью, – именно так. Именно это слово – состоялась. Жизнь состоялась. Да понимаешь ли ты, Саша, что это означает? Нет? Так я тебе скажу: конец. Совершенный, беспримесный конец и невозможность что-либо изменить. Жизнь состоялась, удалась, прошла не зря – и лишь из-за того, что я был достаточно безрассуден и вытащил человека из воды. Подхватил чашку, так сказать. Но скажи мне: что же дальше? Как же дальше жить? Ведь тогда и желать уже больше нечего. Такого поступка хватит до конца дней. Тебя сделают героем, обласкают, вознесут – и ты погибнешь. Вот что я почувствовал тогда. Тупик, опустошение, разочарование во всём. Я хотел стать спасителем – и стал им. Нелепым и смешным образом, но стал, и избавиться от этого ярлыка уже не было возможности. Да что люди, их аплодисменты, их болезненную потребность в героях я бы смог ещё не заметить. А вот своему внутреннему голосу не так-то легко заткнуть рот. Этот судья безжалостен, и передышки он не знает. “Разве не соблазнительно, – говорил я себе, – разве не легче было бы согласиться с ролью, которую тебе так настойчиво навязывают? Ведь тебе хочется побыть героем, зачем скрывать? Ты бежишь от этой мысли, стараешься задвинуть её в самый дальний уголок сознания, но она всё равно там, всё так же ласкает и манит. Почему бы тебе не сдаться на её уговоры? Чему ты так ожесточённо сопротивляешься?”. О, как я ненавидел этот медовый голосок, звучавший в моём мозгу! Как я рвал и метал, в бешенстве от его убедительности. Но он был прав, разумеется прав, у меня не было достаточных аргументов, чтобы опровергнуть его. И я уже почти капитулировал, почти проявил роковую, невосполнимую слабость…
     Он помедлил, как бы раздумывая, стоит ли рассказывать мне всё до конца. Размозжённый кальян сиротливо дымил на полу. 
     – Знаешь, что меня остановило? Одна идея, поначалу незаметная и маленькая, а потом быстро разросшаяся: я понял, что геройство моё не будет иметь конца. Если я приму на себе эту роль, примерю лавровый венок и одобрю собственную славу, то избавиться от них мне уже будет не суждено. Меня не отпустят, не разрешат сойти с пьедестала. Я видел это в их глазах, в глазах каждого, кто брал у меня интервью, заговаривал со мной или просто встречался взглядом на улице. Нет, куда уж там! В их серой будничной жизни без происшествий этот заплыв оставил такой глубокий след, что хватило бы чуть не на несколько поколений. И я ясно читал в их взорах: будь героем, таким героем, каким мы хотим тебя видеть, идеальным, как в книгах. Совершай великие дела, заставляй нас восхищаться тобой, яви пример скромной, но сильной личности, руководи нами, стань лицом города. Да, всё моё будущее было для них как на ладони. Женитьба на прекрасной добропорядочной девушке, которая была бы достойна народного любимца, дети, воспитанные в духе человеколюбия и самоотверженности, общественная деятельность, открытие плавательного комплекса, названного в мою честь… И поверь, я ничуть не преувеличиваю. Они хотели от меня такого сценария, они опьянялись одним только словом “подвиг”, и в конце концов мой рефлекторный поступок, моя подхваченная чашка разрослись до чего-то совершенно монструозного, и я стал едва ли не спасителем всей нации.
     Николай встал, поднял кальян, собрал все угольки и сложил их кучкой на столике. 
     – Не следует оставлять тут беспорядок, – сказал он задумчиво и как бы машинально, а затем продолжал прерванный рассказ: – Жалел ли я о том, что прыгнул в реку? Жалел, и не раз. Знаю, ты будешь разочарован, но выкладываю всё как есть. Предоставь мне судьба ещё один шанс выбрать, говорил я себе, и выбор был бы совсем другим. Я бы остался на месте, дал бы этому несчастному утонуть, но не превратился бы в этакого лубочного героя, любимца публики и газет. Наверное, то была в своём роде бравада, потому что, конечно, повторись всё снова и обладай я даже знанием будущего, всё равно бы сделал то, что сделал. Не смогу сказать почему. Но одно мне известно точно: подвиги должны совершаться в одиночестве, о них никто не должен знать. Только тогда они и бывают настоящими подвигами. Именно поэтому я терпеть не могу парады победы. Ветераны, увешанные медалями, выставляющие на всеобщее обозрение свои военные заслуги, – меня мутит от одной этой мысли. Да, их дела несравнимы с моими, не спорю. Однако доведись мне воевать, соверши я множество славных дел и пожертвуй множество раз жизнью, моим первейшим желанием было бы забыть об этом и никогда не вспоминать. И ещё того более – чтобы забыли окружающие. Но нацеплять себе на грудь весь набор медалей, выступать павлином из года в год, волоча за собой шлейф своих геройств и сделав их главным воспоминанием и ценностью в жизни – уволь! Прошлое прошло и воскрешать его значит насиловать жизнь.
     – Именно так я ощущал себя в те дни, когда весь город, кажется, помешался на моей персоне. Но никто не хотел меня понимать. Почти никто. Даже ты, Саша, даже ты, мой лучший друг – не смейся, это ведь так и было, – смотрел на меня со щенячьим восторгом. Я был для тебя дважды героем, ты ведь и до того относился ко мне с пиететом, который, признаюсь, доставлял мне некоторое удовольствие, хотя и представлялся смешным. И вот потому-то я и избегал тебя всеми возможными способами. Тяжело мне было видеть в твоих глазах это слепое преклонение. В конце концов я принял решение уехать – и прийти к нему мне помогла твоя сестра.
     – Юля? Каким же образом?
     Николай внимательно оглядел меня.
     – Это кажется тебе странным, да? Ей ведь было тогда… дай подумать… шестнадцать, не так ли? Так вот, представь себе, эта шестнадцатилетняя девочка поняла меня лучше и глубже, чем все взрослые люди, столь восхищавшиеся моим “подвигом”. По сути, она вообще была единственной, кто меня понимал. Как-то встретившись со мной, она сказала: “Тебе совсем не дают продохнуть, как ты только это терпишь? Будь я на твоём месте, сорвалась бы не задумываясь. Уезжай, они же тебя съедят”. И она была права. Мне нужно было уехать. Это могло освободить меня от настойчивого внимания публики. Увы, от себя самого я уже не мог освободиться. Уехав в столицу, я вскоре встретил там Маргариту, а вместе с ней – все прежние воспоминания и укоры. Пришлось бежать дальше, во Францию, но – судьба словно мстила мне за что-то – даже там, уже на новой дороге, Маргарита появилась вновь. И когда она вынырнула из густого сладкого дыма прямо передо мной, я понял, что всё это время обманывал себя, и никаких других, никаких новых путей у меня нет и быть не может. Ни забыть, ни перечеркнуть, ни принять своё прошлое я не могу. 
     Он умолк, глухо постукивая пальцами по ручке кресла. Последние слова были произнесены им спокойно, без малейшей аффектации, в них чувствовалась усталость много передумавшего человека. Некоторое время длилось молчание. Я решился его нарушить: упоминание о Юле навело меня на ещё одну больную тему.
     – Скажи, Николай… ты ведь помог моей сестре… с клиникой и с врачом… именно поэтому? Потому, что она тогда помогла тебе?
     Смольянинов нахмурился.
     – Услуга за услугу, хочешь сказать? Нет, не всё так прямо и просто, хотя ты, конечно, в чём-то прав. Я ведь долгое время руководил моим делом на расстоянии. В городе было несколько надёжных людей – ну, или тех, кто представлялся надёжным, – теперь-то ясно, что мне так только казалось. Но моё присутствие в конце концов понадобилось, и спустя несколько лет я вернулся в родной город. Думаю, так распорядилась судьба, что одной из первых я встретил здесь Юлю, – он прервался, как бы что-то вдруг поняв. – Значит, она тебе сказала? 
     – Сказала…
     – Неожиданно. Впрочем, это уже не моё дело. А я ведь почти прошёл мимо: она сидела на скамейке, тонкая и маленькая, вся погружённая в себя. Мне не хотелось ни с кем встречаться и говорить, тем более с теми, кто хорошо меня знал. Но я всё-таки не смог оставить её там; она была очень слаба. К тому же мне нужно было оплатить долг, долг перед Юлей и ещё перед одним человеком – об этом я чуть позже расскажу. Так или иначе, я сел рядом, а она нисколько не удивилась, что, полагаю, вполне нормально в подобном состоянии, и сразу выложила мне всё, без утайки. Скажу честно, история мне пришлась не по душе. Уж слишком скользкий тип этот Плешин. Ты его, конечно, знаешь лучше меня, но в данном случае и чужих слов достаточно. Признаюсь ещё в одном: в первый момент я готов был согласиться с Юлей, готов был признать, что лучшим выходом станет смерть ребёнка. Как видишь, я говорю прямо. Но потом мне подумалось: кто позволил мне решать судьбу этого нерождённого ещё существа, отнимать у него жизнь? Спасти человека не значит получить право на убийство, хотя какая-то извращённая логика в том есть. От меня требовалось немногое – и в этот раз я сделал всё необходимое. Убедить твою сестру не составило труда: она ведь в глубине души понимала, что никогда не сможет пойти на кардинальные меры. Она лишь искала поддержки, чтобы кто-нибудь сказал ей то же, что она говорила себе. Я отвёл её к Подрезову. Никогда не забуду выражение его лица, когда мы вошли в кабинет. Мы ведь с ним не виделись несколько лет, полагаю, для него я в некотором роде умер. Но то была лишь минута, такие люди хорошо умеют скрывать свои чувства. Объяснять ситуацию долго не пришлось, и Юля была передана попечению клиники. Подрезов действительно прекрасный акушер, к тому же ещё с давних пор считает меня за умнейшего человека – а перед умом он преклоняется. Будь у меня дочь, я бы без колебаний доверил её ему. Так что об этом, по крайней мере, можешь не беспокоиться, твоя сестра сейчас в надёжных руках…