Глава 23. Аналитическая химия. 3 февраля 1995 года

Глава 23. Аналитическая химия. 3 февраля 1995 года
 
Аналитическая химия, суть которой объяснена в главе про практикумы, велась в группе Руля с разделом на две подгруппы. Кафедра аналитики была, вероятно, блатной среди поколения семидесятых. Работали сплошь пожилые преподавательницы, старые, еще с институтской скамьи, знакомые.
Вася попал к самой страшной мегере, а Руль – к ее лучшей подруге.
На тот момент Руль еще не научился натягивать маску обиженного кретина из лесной школы, которого лишили компота за обедом.
Первый раз опишем героя.
Темноволосый. Нос с горбинкой. Пухлые губы, бабочкой и, как сказали бы сейчас, как будто с татуажем. Предмет нездоровой зависти многих тонкогубых женщин.
Губы мешали. Он постоянно был вынужден ласково, подражая красавице из повести Соллогуба «Большой свет», отказывать мужчинам в домашнем телефоне.
Потом с этим свыкся, и в моменты, когда геи при знакомстве снова велись на его губы чешской порнозвезды, он ощущал себя прямо-таки инструментом естественного отбора.
Вглядываясь в глаза очередной уличной жертвы его чар, он думал: «А поиграть... Бросит ли он институт ради меня? Москву, как уродец Лермонтов. И дальше – все как там и тогда: Чечня, Кавказ, Терек, пушки дымные… Нет. Жестоко. А баба бы поиграла – сдох Максим, да и х.й с ним». И, вспомнив нечто подобное, извинялся за свою обычную, банальную ориентацию.
Он часто широко и открыто улыбался чуть щербатой улыбкой.
Его улыбка заставляла людей думать, что у него есть некий аргумент, который покроет все его просчеты. Козырной туз. Папа-миллионер или справка из психдиспансера… Нечто, что вызывало чувство неуязвимости. И у агрессивных людей – желание удесятерить усилия по причинению зла Рулю. К агрессивным относились все преподаватели, которые видели его в деле меньше месяца.
Дальше – его ум и некоторое упорство, которое было сходно с адиабатическим процессом: работоспособность Руля равнялась изменению его внутренней энергии. Внешний эмоциональный нагрев – и он становился трудоголиком.
У Руля была нормальная мужская фигура по стандартам девяностых – плечи шире бедер в два раза. Рост – чуть выше среднего.
Вид у него был не цветущий, внутреннего света Руль не излучал. Наоборот. Без улыбки вид у него становился избыточно серьезным.
Как-то восточный человек на площади Индиры Ганди зачем-то схватил его за руку на остановке и крикнул без тени иронии: «На разборки эздишь? Дэла дэлаешь?»
Однажды на улице его рекрутировали в «Европу». Крупное тогда бюро ритуальных услуг. Было дело так. Он направлялся к метро по Ломоносовскому проспекту в темном костюме с выпускного вечера, который надевал на важные учебные события. Сейчас костюм был надет в честь коллоквиума по аналитической химии. Не помогло, опять двойка.
Он шел, чуть махал руками и что-то говорил сам себе или все еще пытался что-то доказать старухе преподавательнице – злой, скукожившейся бабе.
Притормозила машина. Вышли два мужика, подошли.
– Темные костюмы вам очень к лицу, молодой человек!
«Геи», – мелькнула мысль.
Нет.
– Здравствуйте, мы из бюро ритуальных услуг «Европа».
Работа нашла кандидата. Уговаривали упорно, изощренно. Типаж, видать, приглянулся наметанному взгляду.
– Работа только по вашему району, – говорил один повыше, постарше.
– А я своим корефанам за пивом сейчас говорю: ну, на днях заскочу, – шутил второй, оптимист и весельчак.
Руль взял визитку, обещал позвонить. Жизнь сложная вещь. Счастье никого не забывает, конечно, но возможны варианты.
И чем-то оба были похожи на Руля. Внешне. Чем?
Тем не менее аналитика, хоть она и не закончилась пересдачей осенью, оставила сюрреалистические впечатления.
Васю тоже невзлюбили. Его, как и всех ярких представителей поколения девяностых, поколение «стариков революционеров» пыталось отжать на тот свет.
Перестройку в России приветствовало все старшее поколение в полном составе, оно же и стало репрессионной машиной для нереволюционного молодого поколения (в 1917 году было наоборот!). Работал блоковский российский принцип.
«Объела меня Россия, как свиноматка своего порося», – записал Блок в дневнике где-то в период между сожжением молодыми большевиками имения Шахматово и своей смертью. Попытка мимикрии у Блока была поздняя, вялая, мутная и запоздалая. Поэма «Двенадцать», «Впереди – Исус Христос» – ну что за елки-палки! Маяковский, писавший до 1917 года мутную кокаинчатую чушь, вроде «Облака в штанах», поступил резко и сменил маску удачно. Прочел пару строк из Ленина в том духе, что первое, что надлежит сделать, это разобраться с «боженькой». Смекнул, что полумеры с этими ребятами не проканают, что «Облако в штанах» от голодной смерти или от пули у стенки подвала ЧК не спасет. Вроде бы понял...
Основой этой нелюбви стояло неприятие советским человеком, с его волшебным статичным миром прекрасных, но уже мифических представлений о реальности, мира человека эпохи Рассвета. Мир этот был не статичен, он формировался на глазах пожилых преподавательниц. И от реальности оказался еще дальше. Реальность же была куда проще мира человека эпохи Рассвета.
Отцы этого не понимали, не понимали обрывков фраз, внешнего вида и манер.
А то, что человек не понимает, внушает ему страх.
На 3 февраля 1995 года Вася, чтобы загладить непростые отношения, снять возрастное напряжение и навести мосты, принес коробку конфет своей преподавательнице.
Перед вручением был диалог с проницательным Рулем.
– Скажет, отравить хочешь!
– Запечатано.
– Не смеши. Таллия аккуратно вколол, чтобы остатки волос выпали. Эти бабки, они тертые. Всякого навидались за годы…
Преподавательница всплеснула руками. И выдала обычную за десятки лет заготовку.
– Ой, Васенька, от тебя-то, двоечника, особенно приятно. Но у меня сахарок, сахарок... Диабет. (Что было враньем.) Мне нельзя… Давай ребятам сейчас чаю сваришь, разольешь, двоечник. Посуда у меня в шкафу. И каждому, слышишь, каждому, чтобы по полконфеты, но досталось!
В итоге вместо занятия попили чайку. Кипяток Вася варил в литровой колбе на двух газовых горелках.
Как же гостеприимно и внимательно суетилась пожилая преподавательница, поднимала мальчиков и девочек за подбородок и говорила им какие-то ласковые слова, вглядываясь в зрачки.
Эх, непередаваемы та теплая обстановка весеннего вечера и женщина, из строгой преподавательницы ставшая вдруг приятнейшей хозяйкой…