Сентиментальная проза Глава 1 Снегурочка

               
   
  Он шел мимо кафе «Жили – были» на Невском. Шел и гадал: какого цвета волосы у девушки, легко преодолевающей сопротивление толпы? Догонять не входило в его планы. Увидеть лицо было вовсе необязательно. Ему доставляло удовольствие наблюдать солнечные зайчики, запутавшиеся в длинных, очень светлых волосах. Их тон ускользал, не давался определению. Он был счастлив глупым человеческим счастьем молодости и яркого летнего дня, едва не пританцовывал, напевая. Радовался, что ему по пути с солнечными зайчиками, купил мороженое у  загорелого парнишки с тележкой-холодильником и безнадежно отстал, но не огорчился. Мало ли в Городе девушек, на которых приятно смотреть?

  Однако у следующей тележки с мороженым обладательница длинных светлых волос высыпала на прилавок мелочь из кошелька, отсчитывая без сдачи. Ха, ей тоже нравится «Опал Фрутс»! Миллионам нравится, и молоденьким девушкам в том числе. Кто тебе сказал, что она молоденькая? Притормозил, подождал, пока девушка расплатится и выбросит обертку в урну. Мороженое грозило потечь, солнце грозило расплавить Город, как брикет мороженого, зайчики в волосах грозили свернуть куда-либо, где с ними не будет по пути.

  Если начать переправляться через Фонтанку по Аничкову мосту на свежее-зеленый сигнал светофора, то, прибавив шагу, можно достичь противоположного берега до включения красного. Солнечные зайчики знали об этой маленькой хитрости.

  Золотистое шампанское? Белый песок? Очень-светло-русый-пепельный? Кто придумывает эти названия краскам для волос? Встречаешься с блондинкой, а назавтра она рыжая, острый чили. Влюбляешься в брюнетку, а оказывается, она шатенка, и свой цвет волос идет ей куда больше того, с которым она экспериментировала, но отращивать слишком долго, пегой она быть не хочет и эксперименты продолжаются. Она вечно недовольна собой, а стало быть, и всем окружающим. Ты, естественно, попадаешь под обстрел. Она красится в разные цвета чуть ли не раз в неделю, ждет восторженных отзывов, находит их неискренними, говорить может только о цвете волос, шерсти, мехов, делает попытки выкрасить и тебя во что-либо неудобоваримое, отказ воспринимает, как оскорбление, ссорится, злится, и продолжает в том же духе, пока не становится лысой     не смешно. Ты просто давно не влюблялся и забыл, что даже лысая она была бы мила твоему сердцу. Милее всех милЫх.

  В тебе, пожалуй, больше женского, чем мужского, ты так долго выращивал в себе одну единственную яйцеклетку, из которой должно родиться настоящее большое и светлое чувство, что сейчас будешь рад любому сперматозоиду. Смотри, не роди чудовища о девяти головах, восьми ногах и семи хвостах, а то придется вновь превращаться в Алкида.

  Всё! Угол Невского и Литейного, сворачиваю, окунаюсь в особый, книжный мир, и никакие солнечные зайчики не заставят меня изменить маршрут. Однако! Волосы вспыхнули на солнце особенно ярко, когда носительница их свернула на Литейный. Спорим? Не может быть! Может, может. Держи себя на привязи. И давай договоримся, что ты не рванешь следом, если она пройдет мимо Букиниста. Обижаешь. Любите книгу – источник знаний. С тобой сегодня что? Он даже зажмурился, когда объект преследования толкнул тяжелую дверь и скрылся в пыльных недрах столетнего монстра, взращенного господином Клочковым. Это судьба. Она ровесник Клочковской лавочки. У неё пятеро детей и три собаки. Она – трансвестит. Стерва. Очень может быть. Но очаровательна.

  В Букинисте работала Лидочка, одноклассница, оставляла для него все, что попадалось на французском, а так же на английском немецком и русском по интересующим его темам. Не сказать, чтобы они дружили. То есть о книгах могли говорить часами, но не более того. Обоих устраивал такой тип общения, и они искренне радовались друг другу. Бабский коллектив Букиниста долго донимал Лидочку расспросами, но она отмалчивалась; как объяснить, что Ник это Ник, а влюбленность в него она пережила ещё в детстве.

  Платиновый и, скорее всего, натуральный.

  Они весело болтали – Лида и девушка, оставившая зайчиков за порогом, как оставляют собак, вход с которыми вовсюда запрещен. Примерная гражданочка. Образцовая владелица солнечных зайцев.

  Познакомила их Лида, которую Ник частенько приглашал в (тогда еще существующий) «город под Москвой» выпить кофе или в пообедать в «Грин крест». Кофе был вполне, а вот обеды оставляли желать, зато быстро –  в распоряжении Лиды был только час на то, чтобы перекусить. «Здоров и счастлив тот, кто ест всегда салаты от Грин крест». Первое время  его передергивало при виде этого текста на рекламном щите кафе, на обратной стороне которого значилось: «Лучший Хольстен по дороге, не попьешь, протянешь ноги», а потом он привык и перестал обращать внимание. На сей раз, как-то само собой случилось, что в кафе они оказались втроем. Держательницу длинноухой своры звали Сашей.

  Глядя в её зеленовато-серые, прозрачные, очень спокойные глаза, он вдруг почувствовал такой холод и уныние, что заломило зубы. Девушка  пребывала в летаргическом сне. Неужели никто не пытался разбудить спящую красавицу? Хотя, нет,  красавицей она не была, но обладала той редкой щербинкой, неуловимая прелесть которой застревает в памяти надолго. Боттичеллиевская Венера, лишенная трепета жизни. Раскрепощенность и в то же время постоянная внутренняя цензура. Точно дозированные улыбки, идеально рассчитанные взгляды, холодная и светлая голова. Снежная королева. Серебристый иней  волос, зеленоватый лед глаз. Но под толстенной коркой льда всё равно тлеет уголёк. Тебя несет, дорогой мой. Ей быть может хорошо –  так. Но она может не знать, что бывает иначе. Не Снежная королева – Снегурочка. Вдруг растает, оттаяв?

  Саша знала о завораживающем действии, производимом её внешностью, и часто посмеивалась про себя, глядя, как очередной самоуверенный тип разбивается о лед, пытаясь его растопить. Глупенькие. Это не лед, это кристалл, монолит, внутри точно такой же камень.

  Лиду  веселил тот факт, что два вечных врага выбрали среди тысяч – одну. Скажи я Нику, что Саша вот-вот выйдет замуж за Сережу Павлова, и состязание не состоится. Но я не скажу.  И Сашенька не скажет – ей все равно. Горин для неё –  один из многих, она уже все решила, не учтя только, что он легко может нарушить привычный порядок вещей. Я не вмешиваюсь, я наблюдаю. Классический треугольник с Павловым и Гориным в главных ролях – это я вам скажу!


               

– Вы пытаетесь ухаживать за мной, Николай? – спросила его Саша через несколько дней, проведенных вместе. Ей было все равно, где, с кем и как убивать время, поскольку Сергей уехал помочь обустроиться родителям, купившим дом в Новгородской губернии.

– Я пытаюсь вам помочь, – ответил он совершенно серьезно и безо всякой позы, в очередной раз смутив её.

  Они бродили по Городу, разводили мосты, ездили на озера, и не были связаны ни словом, ни жестом. Саша легко сдавала экзамены и зачеты, у неё сложилось впечатление, что сессия вяло протекала в перерывах между встречами со странным, отсутствующим спутником. Ни усталости, ни беспокойства, словно всю жизнь провела бок о бок с этим отсутствием. Она пропустила тот миг, когда ещё возможно было контролировать ситуацию, а потом жизнь, прорвав плотину, понесла её в сумасшедшем водовороте.

  Он не пытался развлекать её разговорами во время длительных прогулок, но заводил в такие уголки, что ей приходилось знакомиться с Городом, в котором она родилась и выросла, вновь. Останавливался в ничем не примечательном месте и, резко оглянувшись, заставлял оглянуться её, и открывшаяся панорама прокалывала Сашу мгновенной и сладкой иглой узнавания. Город был сам по себе, отдельно от жителей, строителей, гостей; как музыка, - ты либо слышишь её, либо нет, а ей все равно, слышишь ли ты. Как живопись, равнодушен ко мнению, как поэзия ёмок и ритмичен, как перестук колес ночью на железнодорожном мосту. А человек, подаривший ей Город таким, отсутствовал. Его не было, не было, не было, когда вода обрела вкус, небо – глубину, оцарапанная о ветку рука – боль. Он легко отдавал ей мир, которым владел, одаривал пригородами, как одаривают детишек шоколадом и был, как Город, сам по себе, хочешь – владей. Он сумел сдвинуть в Саше глубинные пласты существа, и лед начал таять изнутри, доставляя ей немало хлопот и радости, незнакомой радости не наблюдать, а жить.

  Ник неторопливо и со вкусом влюблялся, наблюдал, боясь вспугнуть, уводил из подземного царства и имел смелость не оглядываться. Знал, что вскоре ослепнет, оглохнет и перестанет адекватно реагировать на происходящее. Томительное ожидание безумия, размеренность и неспешность, ибо некуда спешить – впереди целая жизнь. Ты пропал, брат, пропал. Ещё нет, но скоро. Ты про-пал в тот миг, когда увидел её. Может быть.

– Скажите, вы всегда так молчаливы, Николай?

– Нет, но для слов ещё не время.

– А оно настанет?

– Я надеюсь.



  Он ждал, и в его ожидании не было нетерпения, скорее, праздник ожидания праздника. Он обо всем позабыл, вынашивая в себе большое и светлое чувство. А Саша, у которой он легко, как мячик, выбил почву из-под ног, привыкала к новому мироощущению, изредка хватая за хвост торопливо проскальзывающую на грани сознания ящерку беспокойства. Но хвост неизменно отрывался, ящерка спасалась бегством, и Саша, разжав руку, роняла на землю судорожно подрагивающий кусочек плоти. Она злилась на Горина, когда заключенный ранее в стеклянный колпак мир проходился по ней наждаком, оставляя ссадины на нежной, едва проклюнувшейся на свет божий душе. Он не помогал ей осваиваться с противоречивым единством бытия, не навязывал своего мироощущения, он просто был рядом, и в то же время отсутствовал, не был, не участвовал.

– Вы сами придумали это манерное – Ник?

– Нет, милая барышня, по семейной легенде я носил это имя, едва начав девятимесячный заплыв.

– Вы не будете против, если я не стану называть вас так?

– Хоть горшком назови, только в печь не сажай, –  усмехнулся в ответ.

– Значит Жихарка?

– Не Жихарь, и то хорошо.

  На какой из выставок ей показалось, что смотреть на него, на то, как он смотрит, стократ интереснее, чем смотреть на то, что он смотрит? Это был Ведерников? Ухналев? Врубель? На каком из концертов, наблюдать за тем, как он слушает, стало важнее, чем слушать? Когда, в какую из ночей, захотелось ощутить тяжесть и нежность его ладоней?
Она теряла привычные ориентиры так быстро, что не успевала создавать новые. Кто я? Где я? Скорлупа кракатука лопнула, оказавшись не прочнее яичной. Она ощущала себя потоком – ничего стабильного, застывшего, прочного, рекой, подмывающей собственные берега, разливающейся по весне и пересыхающей во время летнего зноя. Прикоснись ко мне, дотронься до меня, пробейся ко мне из своего отсутствия, из отстраненности, которую ты лелеешь, как лучший цветок своего сада (а Сада ещё не было, я не о маркизе, который де). Притяни меня к себе, обними меня, наконец! Тебе же было ещё что-то надо от меня, кроме неспешных прогулок вдоль Невы!



– Чье целомудрие вы так тщательно оберегаете? – с целью – задеть.

– Целомудрие этого места, наверное, – помогая ей спуститься с одной из розовых скал Монрепо.

  Рука ладонью вверх, в качестве перил, надежной опоры, не более. Я, умеющая здраво оценивать претендентов, во что оценю улыбку человека, на меня не претендующего?

– Чего вы ждете, Николай, знака свыше?

– Я жду, когда вы перестанете бояться.

– А я боюсь?

– Да.

  Горин, для которого верткая ящерка где-то на краю её сознания, была более реальна, понятна и значима, чем для самой Сашеньки, ждал. Он остро воспринимал происходящие в ней перемены, страшась вмешательством, да просто неловким жестом  разрушить хрупкий новорожденный мир, которым стала для него Саша. Мир, ждущий познания и непознаваемый в принципе.

                    


 Руки на столе ладонями вверх, спокойные. Опустила в них свои, как в лодки – куда вынесут? Осторожно губами – сначала левую, потом правую – не поцеловал,  едва коснулся – осенил? Осень или сень, в смысле тень, укрытие? Мне все равно. Я отдаюсь, остаюсь, не боюсь больше. Было шесть вечера, хотя какие вечера в нашем Городе летом? Просто день по привычке плавно перетекал из одного сектора в циферблата в другой. Было не жарко – ветер. Было не вспомнить вкуса еды, только что съеденной, вина, ещё не допитого. Потом была ночь. Хотя какие ночи в нашем Городе летом? Все у этих двоих было так, как у миллионов влюбленных, и все было иначе. Томление, род недуга, в их случае – форменное сумасшествие. Ящерка беспокойства сожрана драконом страсти – змеей и птицей одновременно, той стихией, которой Саша впервые приносила себя в жертву, чтобы откупиться от самой себя. Ночь сгорела в огне зари, обернулась фениксом, воскресла и сорвалась с земли сияющим, красно-золотым утром. Половину тысячелетия спрессовав в один бесконечно долгий день, совершила все, что на роду написано, свила гнездо и рассыпалась пеплом сумерек, золой белой ночи, чтобы восстать наутро вновь, а пара сумасшедших, вот уж – свой свояка – никак не могла оторваться друг от друга, разомкнуть рук, расплести тел.

– Где мы? Это не твой дом, - через сутки, обводя рассеянным взглядом пристанище.

– Почему ты так решил?

– Здесь нет ничего от тебя, здесь не ты – всё.

– Да во мне нынешней нет ничего от меня прежней, а ты говоришь!

  Высвободился из объятий, обошел квартиру, взял со стола вазу – шар дымчатого стекла.

– Ты подарила вот это, – поставил на место, –  а ещё это, это, вот это и, пожалуй, вон тот ушастый кактус. Как его – опунция?

– Опунция – растерянно, не зная, пугаться или радоваться, – а кому подарила, тоже можешь сказать, или слабо?

– Женщине, подруге. Вы знакомы почти всю жизнь. Кактус ей нравится, особенно когда зацветает по весне желтыми такими одуванчиками, потому как в неволе опунции почти не цветут; к вазе относится с сомнением, но доверяет твоему вкусу; а вот перед этой парой чашек – благоговеет. Ты умеешь выбирать подарки.

– С ума сойти! Ещё!

– Муж, двое детей. Уехали на дачу на все лето. Ты заходишь, время от времени, поливаешь цветы. Как её зовут?

– Надя. Надя Воронина. Про мужа и детей любой бы догадался, но про подарки! Ещё что-нибудь, пожалуйста, –  всё же не испугалась.

– Ничего больше, кроме нескольких общих мест. Подбор картин и расстановка книг  дает возможность предположить, что твоя подруга – искусствовед, или что-то вроде,  муж увлекается историей, скорее всего – преподает, но к живописи относится более трепетно, что ли? остального не чувствую, поскольку всё остальное не твоё.

– Значит, ты всю меня можешь прочитать, как читают газету, или книгу, если страниц во мне на книгу хватит?

– Страниц в тебе без счета, многие на незнакомых языках, смысл других не доступен скудному моему разумению.

  Сел рядом, щекотно, сквозь волосы – в розовую раковину уха – осторожно вложил:

                Может быть постижимым, но все-таки бесконечным.

  Отстранилась, пристально, не испуганно, нет, но настороженность имела место, глядя в глаза, спросила:

– А ты помнишь, что там дальше, на следующей странице?

  Ответил почти не задумываясь, глаз не отводя:

                Каждый перед богом наг,

нет, я не помню, моей любви к прекрасному Иосифу не хватает последовательности, но ты едва не вслух произносила:

                жалок, наг и убог.

  Сашенька отвернулась.

– Значит, все-таки, читаешь.

– Не тебя, радость моя, только знаки, следы, что ты оставляешь повсюду. Следы твоих губ на коже, следы твоих слов на губах, я не бог, но наг, и вести подобные разговоры нагим нелепо, тебе не кажется?

  Смеялась – хитрец, уютно устраиваясь рядом, ныряя в объятья, в тесную их глубину. Долго ли мы будем пить дыхание друг друга, и питаться поцелуями?

– Проголодалась?

– Ты невозможен.

– Возможен, возможен, здесь найдется что-нибудь для утоления?

– Пара окаменелостей в виде пряников.

– Маловато. Отправляюсь на охоту. Жди меня с нетерпением, погрызи пока хоть пряник, для поддержания.

  Одевался, наблюдала сквозь дрему, дай посмотрю на тебя, а то ведь ничего не помню, кроме глаз. Тактильность ощущений. Засыпала, растворялась во сне, становилась всё легче, улетала куда-то облаком. Поцелуи нежные, но настойчивые вернули её на землю.

– Голодные не должны спать. Голодные должны сторожить свой голод.

– Ты уже? Охота была быстрой и удачной?

– Вставай, соня, я вернулся давно и успел приготовить завтракоужин в мексиканском стиле. Быстренько в душ, мясо вот-вот будет готово.

  Пока они расправлялись с гаспаччо – холодным, с кусочками льда, дошло до кондиции мясо с чили и помидорами – горячее и острое.

– Ты волшебник?

– Только учусь.

– Много раз ела говядину по-мексиканки, но такой никогда. Открой секрет, а?

– На ухо, ближе, ближе, вот так. Никогда не используй для этого блюда спелые помидоры, только зеленые.

– Можно еще вопрос? Откуда ты знаешь про опунцию?

– От бабушки. У неё на окне кактусы росли в три яруса, цвели и даже плодоносили. Предупреждая следующий вопрос, сообщаю, что моя Анечка бредила Мексикой, готовила мексиканские блюда, рецепты которых черпала во французских книгах, присылаемых подругой, на русском тогда ничего подобного не издавали.

– Я буду тебе разные вопросы задавать, готовься. Я любопытна, и хочу о тебе – все. Это странно?

– Игра взаимных отражений. Где ты? Кто ты?

– То есть мы будем пытаться понять друг друга, познать непознаваемое, верить, что нам удалось и знать, что это невозможно?

– Молоденьким девушкам вредно читать Барта.

– Неверно, что чем сильнее любишь, тем лучше понимаешь? Он прав?

– Не знаю. Спорный вопрос, по крайней мере, пытаешься, ведь если не любишь, то и понимать вроде как незачем.

– Вот мы и договорились, любишь – не любишь.

– Это непристойно? Давай оставим Барту – Бартово. Основное свойство человека, как известно – ошибаться.

– Ты о Барте?

– Я о людях. Посуду можно поручить твоему вниманию?

– Да, но позже.

– Сашенька, а тебя никто не будет разыскивать?

– Позвоните родителям? Официально я готовлюсь здесь к экзаменам. Кстати последний и самый противный у меня в среду.

  Забралась с ногами на диванчик, блаженно щурилась, едва не мурлыкала. Удовлетворение – удовольствие от сотворенного – истома, нега. Мне так мало надо? Мало? Мне надо много.

– Чего ещё от тебя ждать, Коля? Ты ведь и дальше будешь меня удивлять. По крайней мере, стараться.

– Несомненно. Я изо всех сил пытаюсь произвести на тебя впечатление, и, судя по тому, как ты реагируешь на мои экзерсисы, попытка моя имеет шансы на успех.

– А как я реагирую?

– Окопалась и отстреливаешься потихоньку.

– Вот уж нетушки, я сдалась, добровольно перешла на сторону противника.

  Протянул к ней через стол руки, в которых ювелирной игрушкой – изящная ящерка. Саша неотрывно наблюдала обманчиво замедленные движения – танец? Вот как, оказывается, теряют рассудок. Он дразнит меня, только вот чем? Спрашивает? Испытывает? Сообщает? Ящерка танцевала в янтарном пламени рук. Саламандра? Подняла глаза, с трудом оторвавшись от завораживающих движений, глянула в лицо. Ник? Недоуменный взгляд в ответ.

  Осторожно сложил ладони и развел вновь, только ящерки в них уже не было, а лежал листик клевера о четырех лепестках. Губы покалывает детское ожидание чуда. Чуда не в назидание, не во спасение – просто так. Не покорить – подарить. Мне лестно? Страшно? Да у меня дух захватывает не от зеленого – на счастье – крестика, а от рук, в которых.

  Веришь ли, не я автор той зеленой, с хвостиком – ты. А вот листик – мой, но без тебя был бы невозможен. Ты вернула целостность, о которой я перестал даже мечтать. Девочка моя, радость моя, где ты нашла недостающий фрагмент? Не отдариться никогда.

– А цветок папоротника?

– В ночь на Ивана Купалу.

  Легкое движение, и с ладоней срывается вверх зеленовато-голубой мотылек. Простегивая пространство между ними голубыми стежками – узелок –  попытка оборвать нитку – бессильный удар в стекло – и в форточку – беспечно перекусив Ариаднин подарок. Проводили взглядами до полного растворения в заоконной сини, вспыхнувшей вдруг радугой, из тех, по которым в детстве можно легко подняться к небу.

- О, с какою тоской
  Птица из клетки глядит
  На полет мотылька!

  В черных, доселе непроглядных глазах – янтарные искры. Смех рвется на волю, но губы не смеются – ещё. Губы, отведавшие на вкус Иссу – намек на улыбку, вызывают у Саши внезапное и острое предчувствие потери. Словно и он совсем скоро, быть может –  сегодня исчезнет из её жизни так же внезапно, как ворвался в неё. Радуга рассыпалась. Осколки истаяли, не достигнув земли.