Дети Декабря, часть II

Глава IV


Родриго томительно помолчал несколько секунд, а потом решительной походкой темпераментного завоевателя двинулся к объекту своей страсти:

– Я вынужден вернуться в Каталонию, донна Клаудиа. Увы, надолго. Времени на светский этикет у меня более нет. Неизбежное между нами должно случиться здесь и сейчас!

Она уже сдалась его напору, обаянию и эротичному подёргиванию век, но сдавленно произнесла:

– Нет, синьор Родриго! Мы останемся только друзьями. И, потом… что скажет мой кузен Паоло?

Эти слова выдали её с головой.

– К чёрту Паоло, кем бы он вам ни приходился! Это ваша жизнь, милая донна! (Его руки сначала по-хозяйски легли на её талию, а затем сгребли в охапку).

– О, нет, вы невыносимы – тихо произнесла она, ощущая сладостный ток в груди, бороться с которым было уже бессмысленно. И попыталась не столько вырваться из цепких рук возлюбленного, сколько изобразить эту попытку. Но его поцелуй лишил её последнего шанса…


Лафрен пролистал страницы, вернувшись к началу публикации.

«Наш журнал первым познакомит читателей с фрагментом нового романа Анри Блезака «Двойная Страсть». Он завершает трилогию мастера любовного жанра о жизни красавицы донны Клаудии…».

Мишель раздражённо швырнул журнал в угол комнаты, но спустя пару минут остыл и рассмеялся во весь голос – благо, он находился дома в одиночестве. А потом вспомнил одну из бесед с издателем Жинолом.

 – Эти романы имеют большой спрос. Вы пожелаете узнать, читаю ли их я сам? Нет, конечно. Пролистываю по диагонали ради рабочей необходимости.

– И каким вы видите подобного читателя? (Лафрен не смог сдержать усмешку).

– Да, понимаю вашу иронию. Среди этой аудитории нет интеллектуалов. Космополитов со знанием нескольких языков. Изысканных натур, способных вспомнить латынь по любому поводу. Эстетов, признающих чтение Шекспира только в оригинале.

Жинол перешёл на какой-то устало-философский тон.

– Но ведь всякий автор, во многом, слуга и даже заложник массового читателя. Парижане нуждаются в лёгкой, ненавязчивой беллетристике, дабы отвлечься от серых будней. А уж парижанки – тем более. Не забудьте, мы не так давно пережили Первую Мировую. Мужской генофонд серьёзно пострадал. Милые француженки подсознательно жаждут не рефлексирующих персонажей Лермонтова, Тургенева и Гончарова, не изящных философий, а роковых красавцев, горячих любовников южных кровей – страстных, привлекательных и полностью подчиняющих себе женщину.  Неважно, насколько реален подобный типаж в настоящем. Важно, что романтичная писанина Блезака полностью удовлетворяет этот запрос. Так что, смиритесь, – Жинол зажёг очередную сигару. – А если патологически не способны на подобную лирическую пошлость, у вас только один выход. Создать свой уникальный мир в литературе. И уникальный настолько, что он сможет проигнорировать даже законы рынка, поднявшись над ними. Это путь классиков. Вот только доходят до конца – единицы.

Лафрен хранил молчание, надолго задумавшись и заметно приуныв. Тупик. Никаких перспектив – в этом городе, социуме, да и самом веке. Но Жинол не был телепатом и принял молчание за личную обиду.

– Вы можете попенять, что недавно мы безвозмездно издали документалистику о Первой Мировой, зная заранее, что она никогда не окупится. Но я счёл это своим долгом перед Францией, и произношу такое не ради высоких слов. Это наша история. И, быть может, это единственная книга, что оправдает мои тленные дни.

– Я понимаю. Да-да, конечно. Лафрен сухо попрощался и покинул издательство, прислушиваясь к своему абсолютно безразличному внутреннему состоянию и в сотый раз давая себе слово, что никогда более не явится в сей кабинет.

Жинол всякий раз воспринимал его уход с новым отказом с внутренним сожалением. Среди десятков графоманов, самоуверенных нахалов и просто авантюристов, мнящих себя нераскрывшимися гениями и досаждавших ему письмами, звонками и визитами, Лафрен был чуть ли не единственным, кому он симпатизировал. Но, не желая ложно обнадёживать, Жинол внешне не выказывал «русскому французу» особого расположения, беседуя с оттенком снисходительно-отеческого тона. Он знал, что убедить месье Шантора выписать чек на издание прозы Лафрена практически невозможно. И, тем не менее, не терял надежд аккуратно уговорить мецената при каждой новой встрече…




Глава V


Вот уже пятое утро подряд Лафрен посиживал в том же кафе близ Елисейских полей, рассеянно заказывая нехитрый завтрак перед работой, но симпатичная Незнакомка не появлялась.

«Наша жизнь – мучительное бегство от себя» – изрёк однажды Александр Герцен. Мишель формулировал чуть иначе. Вся наша жизнь – страх Настоящего, перерастающий в фобию. Мы вечно боимся, всё просчитываем умом и оглядываемся. Подойти, заговорить, объясниться – нет, это не про нас, русских. Проще и комфортней малодушно подпитывать фантазии безыскусными любовными романами. В реальности страх быть отвергнутым жалит нас до глубин души и тождественен жизненному крушению. Как будто это «Нет» равноценно финалу и Суду. Словно…

Только сейчас он увидел, что Незнакомка уже расположилась с чашечкой кофе в паре столиков от него близ окна. Внешне не обращая на Лафрена ни малейшего внимания и поглядывая лишь на пейзажи утреннего Парижа между неспешными глотками.

Если он и размышлял, то не более нескольких секунд. Впрочем, слова, заготовленные ещё после первой заочной встречи, превратились в анахронизм. Как и изысканное обращение на французском. Он подошёл к столику, едва заметно откланялся, улыбнулся и произнёс на русском:

– Простите за такое вторжение. Париж – тесен, и мы видимся здесь не впервые. Позвольте представиться: Михаил Лавров, он же – Мишель Лафрен, сын русских эмигрантов. Ныне – журналист, а в душе – несостоявшийся писатель. Не знаю, что ещё рассказать вам о себе. И не думаю, что это так уж интересно…

Мишель считал себя космополитом. Мечтал накопить денег и отправиться в кругосветное путешествие. А единственным признаком здорового национализма полагал знание родной культуры и любовь к ней прежде иных, даже лучших образцов мировой. Но в тот момент ощущение было безошибочным: если она ответит на французском нечто вроде «простите, я вас не понимаю», он извинится на её родном языке и мигом исчезнет без малейших сожалений.

Она вскинула голову немного резко, но не удивлённо. С той мило-насмешливой, тонкой и беззлобной улыбкой, от которой таяло сердце. Как женщина, привычная к подобным знакам внимания в обход традиционного этикета. Секунд десять она молча рассматривала Мишеля с едва уловимым оттенком интереса, за которым, по его ощущениям, скрывалось не только банальное любопытство к смелому Незнакомцу. На сердце потеплело ещё до её ответа.

– Присядьте – произнесла она на чистом русском. – Раз уж мы соотечественники... Но не принимайте это за знак особого расположения. Этикет обязывает даму представиться в ответ. Но раз уж вы его нарушили, мои обязательства тоже снимаются – иронично произнесла она и неожиданно для самой себя откровенно улыбнулась прямо в лицо Незнакомцу. Анна, привычная к ухажёрам всех мастей, не способным угадать её истинный возраст, как и национальность, чаще всего отвечала французам одно и то же: «Я – русская. Я вас не понимаю. А в Париже – проездом». Даже с десяток лет спустя Джо всё так же прочно сидел в её сердце.

Но Лафрен, что свойственно мужчинам, воспринял её слова слишком буквально.

– Простите. Я не смею занимать более пяти минут вашего времени. Я совсем не знаю вас и вашу историю. Простите… (Мишель слегка сбился, но быстро взял себя в руки). – Но, в тот раз я подумал, что хочу подарить вам свою рукопись. И таскал её с собой в это кафе. Всё равно, помимо издателя месье Жинола, она никому более не интересна. Ему, впрочем, полагаю, тоже. Но он, как парижский интеллигент, не позволил себе дурных слов о ней, несмотря на отказ к печати…

Глаза Анны блеснули оттенком девичьего озорного любопытства.

– И что вы написали? Любовную беллетристику, коей завалены все парижские книжные лавки? Или, быть может, приключенческую сагу о странствиях?

– Ни то, ни другое – улыбнулся Лафрен, сбросив путы душевной тяжести от немного ироничного, но дружелюбного тона Незнакомки. – Это «философский трактат», как именует его месье Жинол. О России и судьбах её детей, ныне разбросанных по всей Европе.

Он сделал паузу, пытаясь угадать её реакцию, но безуспешно.

– Но я не называю это «трактатом» и, тем более, «философией». Скорее, это нечто вроде художественного дневника. Люди. Зарисовки. Мысли…

– Хорошо – произнесла, наконец, Анна – я попробую почитать вашу рукопись, но не обещаю, что осилю её до конца. Если бы вы писали о музыке – тогда, быть может… Впрочем, давайте – раз уж, как вы полагаете, она никому более не нужна.

Она вновь улыбнулась, но уже чуть иначе, с оттенком дружеской симпатии, как показалось восприимчивому Мишелю. На несколько секунд он замялся, но затем протянул аккуратно подшитые по его просьбе парижской соседкой, мадам Лемер, листы бумаги, исписанные старательным почерком. После чего вдруг ощутил острую неловкость – за свой «метод» знакомства и лёгкое, но вторжение в её мир, которое казалось ему всё более бестактным, невзирая на то, что разговор завязался, и не без доли интереса с её стороны. Он совершил последнее необходимое усилие над собой:

– Простите. Можно, на прощание, хотя бы узнать, как вас зовут?

– Анна. Анна Савина, русская эмигрантка, как и вы. Но о большем не спрашивайте.

– Конечно. Я понимаю… («Ничего ты не понимаешь!» – с доброй насмешкой подумала Анна). – И мне пора. Через 15 минут я должен быть в редакции. Позвольте пожелать вам прекрасного дня!

Он откланялся, вышел и с наслаждением вдохнул воздух сентябрьского Парижа. И только спустя несколько минут сообразил, что совсем не удосужился попытаться договориться о новой встрече – скажем, в том же кафе. А она даже не спросила, как вернуть рукопись по прочтению.

Странно, но обоим это показалось совершенно неважным. Так судьба, чьи логика и мораль практически всегда не линейны, что прекрасно вывел ещё Виктор Гюго, однажды сталкивает людей под маркой внешних «случайностей». И пока человек «принимает решение» в плосковатой системе координат «Да-Нет», Творец милосердно подкидывает ему иллюзию о том, что он вершит выбор и судьбу исключительно личной волей.      



***


Весь день в редакции Лафрен предсказуемо возвращался мыслями к разговору с Анной и написал спортивную заметку почти на автопилоте, отнеся на правку и утверждение главному редактору месье Дени вскоре после обеда. Не застав его на месте, оставил машинописный текст секретарше, мадам Фанёф, после чего вернулся, перебросился ничего не значащими фразами в праздной болтовне с коллегами, сделал в блокноте пометки относительно завтрашней статьи и уже засобирался домой, когда услышал лёгкие шаги секретарши, сообщившей, что месье Дени ожидает его в своём кабинете. Мишель предполагал выслушать массу справедливых замечаний за ремесленническую колонку, написанную, в самом деле, на голой литераторской технике, вдохнул-выдохнул поглубже и аккуратно постучался в массивную дубовую дверь. Но тон и настроение Дени его удивили, невзирая на пятилетнее знакомство, когда он пришёл в газету пускай не совсем юным, но весьма молодым стажёром.

– А, входите, старина Лафрен – пробасил Дени, ровесник издателя Жинола и его приятель в тесном литераторском кругу Парижа. – Рад видеть! Ваша новая колонка идёт в завтрашний номер почти без правок… так, несколько технических моментов. Но я пригласил вас не ради этого. Вы сильно торопитесь? Как холостяк, думаю, нет. И не спешите под венец, Мишель – дружески прыснул Дени – в ваши-то 27 жизнь ещё и не начиналась, поверьте. Пускай даже, поймёте это лишь в мои годы.

Он открыл бар и достал красную бутыль.

– Ваше любимое Бургундское – улыбнулся Лафрен – но, простите, чем обязан такой чести?

– Несколько глотков выдержанного вина – это так, подспорье для беседы. И давайте без церемоний. (Он разлил по бокалам вино и удобно уселся напротив). – Прежде всего, скажите: Жинол вновь отказал вам?

– Да, я побывал у него с неделю назад.

– Как я и предполагал. Мой приятель – старый циник, но в меру, в меру, Лафрен. Особенно, для крупного парижского издателя. Мне думается, он относится к вам, как к сыну, и будь реальная возможность – напечатал бы вашу рукопись.

– Насчёт сына – не уверен, а что касается возможности – тут вам виднее, Дени – пожал плечами Лафрен.

– Ладно, оставим сентиментальности. Лафрен, давно хотел спросить у вас. Язык, стилистика – всё на месте. Не каждый француз способен изъясняться так на родном языке.

– На самом деле, у меня два родных языка, пускай и думаю я на русском – поправил его Мишель. – Первые уроки французской словесности я получил ещё в 5 лет, до эмиграции из России.

– Да, я помню, помню. Но… кто вы?

– Всё-таки, русский с французским паспортом, именем и фамилией.

– Да нет, я не о том. Вы – спортивный обозреватель Le Petit Parisien. А мы – политическое издание. Ваша колонка, сколь талантливо она ни была бы написана, привычно размещается на последней полосе. В дни Олимпиады поднимается до третьей-четвёртой страницы. Но не выше.

Дени сделал глоток и бросил на него прямой взгляд.

– Хотите – откровенность? О коей, вы, впрочем, и так догадываетесь. Вы – русский. И никто во Франции не позволит вам публиковаться на первой полосе политического издания. Вне зависимости от владения пером. Вашим детям и внукам, если они двинутся по той же стезе – быть может. А вы, как эмигрант, невзирая на всё своё образование, должны быть счастливы непыльной работе в редакции. И это в эпоху, когда Старый и Новый Свет сотрясает экономический кризис и всё, что из него следует. Падение производства, безработица, бегство капиталов. Впрочем, я не ставлю целью прочесть вам краткий курс экономики Франции 30-х годов.

– У меня есть свой взгляд, но карьера политического обозревателя меня никогда не прельщала – спокойно ответил Лафрен. – В остальном, я могу быть лишь благодарен Франции – не менее, чем моим родителям, давшим мне образование.

– Тем не менее – со слегка настойчивыми нотками повторил Дени – даже симпатизирующий вам Жинол никогда не издаст вашу рукопись. И вовсе не по причине её невысокого художественного уровня, как я полагаю. А вы – талантливы и достойны большего, невзирая на среду, эпоху, консервативный социум.

Он упредил властным редакторским жестом возражение Лафрена.

– Да, я знаю ваш ответ. Франция, La Gazette, «колыбель европейской журналистики», начиная с XVII века. Вы, как и многие русские, склонны к ностальгии и обелению прошлого. Сейчас иной век и совсем не та страна. Сегодняшний Париж – столица моды, красоты и журналистики уже по инерции, да в восприятии тех идеалистов, кто здесь никогда не бывал.

– Я всего лишь радуюсь своей комнатке, куску хлеба и возможности хоть что-то зарабатывать трудом журналиста – флегматично и внешне отстранённо произнёс Лафрен, поскольку он не раз обдумывал этот вопрос наедине с собой.

– И напрасно, повторюсь! Жизнь – коротка, благоприятная для творчества эпоха – миф; её не случится никогда. А вам нужно реализовать свои таланты, чтобы преуспеть.

– Вы что-то предлагаете, месье Дени?

– Да, понимаю. Предисловие затянулось, а вы нетерпеливы, что свойственно молодости – иронично произнёс редактор.

(Признаться, Мишель его почти не слушал. Глотнув вина, он вспоминал облик Анны, воспроизводя ироничный, но дружеский тон её голоса. Всё иное шло фоном, подобно мельтешению случайных прохожих за окном редакции).

– Так вот что я хочу сказать. Ваши репортажи о Берлинской Олимпиаде доставили мне огромное удовольствие. Даже сожалел, что не могу поместить их на первую полосу. Быть может, со временем, когда вы доживёте до моих лет, во Франции и появится специализированное спортивное издание. Но только не сейчас, в эпоху кризиса.

Дени вновь откупорил вино и долил в бокалы. Потом достал сигару и опять посмотрел в упор на флегматичного в этот вечер Лафрена.

– Что вы думаете о нём?

– Признаюсь, я вас не понимаю.

– Ах, да, – улыбнулся Дени, – вы не политический обозреватель и не присутствуете на наших редакционных летучках. «Он» на нашем языке – это Адольф Гитлер. И я скажу вам откровенно, побывав, как и вы, в той Германии двухлетней давности. Уже тогда мне было совершенно очевидно: этот внешне невысокий человек, вовсе не парижский красавец, с неидеальной по меркам филологов речью, но блестящим ораторским даром – будущее Германии и локомотив старушки-Европы. Которой нужна хорошая встряска, потому что прежние рецепты экономистов по борьбе с рецессией уже не работают.

– Признаюсь, я не связывал ту Олимпиаду в Берлине напрямую с Гитлером – всё так же флегматично ответил Лафрен. – Отнёс это к неизбежным издержкам пропаганды. Меня занимали атлеты, их противостояния, характеры, судьбы. А о нём, если верить европейским газетам, я пока слышал много хорошего. Он не просто оратор и харизматик для своей нации. Храбро воевал на полях Первой Мировой, сам записавшись в добровольцы. Имеет награды. Успех его политической партии позволил поднять немецкую экономику, сократить безработицу, снивелировать общеевропейский кризис. Это то, что чаще всего пишут французские и британские газеты – произнёс Лафрен, продолжая думать лишь об Анне.

– Да-да, и (заметьте!) уровень нравственности нынешних немцев несопоставим с европейским. Это тоже важно – по крайней мере, для моего старомодного поколения. Дом, работа, семья, дети, спортивный образ жизни – вот истинные ценности сегодняшней Германии. А нравственность определяет и экономику. Вот почему Ватикан ставит Гитлера в пример лидерам иных европейских держав. Но, главное…

– Этот человек – наш шанс. Возможно, единственный, – чтобы Европа не стала большевистской. А вы – не потеряли последний культурный кусочек вашей безвозвратно утраченной родины. Так что, это и ваш шанс – тоже.

– Вы серьёзно? (Лафрен, кажется впервые, хоть немного очнулся от сугубо личных мыслей).

– Абсолютно. Знаете, у Гитлера много достойных сподвижников. В том числе, Йозеф Геббельс, отвечающий за то, что именуют словом «пропаганда», но я не жалую подобный лексикон. На самом деле, он собирает вокруг себя наиболее умных и достойных людей в Европе. В разных сферах деятельности. А вы – один из ведущих спортивных журналистов. Открою небольшой секрет: через месяц я приглашён в Берлин на встречу с Геббельсом. Не я один, разумеется. Это небольшой пул редакторов самых видных европейских изданий. Он человек умный и внимательный. Кстати, больше любит слушать, нежели говорить сам. Уверен, выслушает и меня. А затем, если позволите, я покажу ему в переводе на немецкий ваши материалы о Берлинской Олимпиаде. Уверен, он их оценит. Это – шанс для вашей журналистской карьеры, Лафрен. И, главное, для издания той рукописи, что вы так холите и лелеете. Шанс, в отличие от старушки-Франции. И, поверьте, я делаю это исключительно из симпатий к вашему перу. 

– Спасибо, месье Дени. В конце-концов, почему бы и нет? (Лафрен, вновь занятый личными мыслями, дал согласие неожиданно легко, без привычных для себя рефлексий. И даже не вспомнив любимого Байрона – «Нельзя вблизи сидящих на престоле стоять певцу»).


Они ещё обсудили несколько минут текущие редакционные планы, после чего Мишель окунулся в заметно озябший сумрак осеннего Парижа. Его «шестое чувство» подсказывало лишь одно: Анна здесь, где-то рядом, и сегодняшняя встреча была не последней. Мишель даже не переживал о возможных обстоятельствах следующей, будучи уверен в её неизбежности.

Но он совершенно не предвидел нечто иное. Этот дружеский диалог с редактором Дени – внешне скучноватый и не слишком событийный, как у героев драм Чехова, поломал его судьбу в расцвете лет и едва не стоил самой жизни. Так, в уходящие дни Золотой Осени, незаметно облетают и желтеют последние листья, а человек, коему свойственно не только ошибаться, но и быть беспечным, спохватывается об утраченном и прозревает уже посередине безнадёжно морозного ноября.   


(продолжение следует)