Как у Христа за пазухой

                А давай-ка мы съездим в Горюшку!


        Много лет прошло, а в памяти моей часто воскрешаются эпизоды Горюшкинской жизни. Я часто рассказывал своей жене о своих любимых стариках. «А давай-ка мы съездим в Горюшку, покажи мне ее», - предложила Алла. Я сначала сопротивлялся. Мне не хотелось никого впускать в свой заповедный мир раннего детства. Но, пережив ревнивое  состояние, я согласился. Если не я, то кто же расскажет?! Телевизоров же тогда не было, а интересная жизнь и культура были…
 
        Я благодарен старикам за все, что они для меня сделали! Они прожили трудную полезную жизнь. Сделали из меня человека. Сберегли в годы войны. Порой хочется поплакать в их мудрые жилетки, но нет их теперь. Хочется извиниться, что причинял им немало хлопот и неприятностей, что был недостаточно внимателен к ним в последние годы их жизни. Теперь старикам всего этого не скажешь…

        До войны отец иногда привозил меня к своим родителям, чтобы «сдать» на время. У крыльца я обгонял отца и кулачками колотил в дверь. Радуйтесь, мол, это я к вам приехал! Дремлющий дом пробуждался и надолго приходил в движение. Старики, привыкшие к тишине и размеренной жизни, не могли сразу адаптироваться к новому уровню шума, суеты и работы. В первый же день я был виноват в чем-нибудь. Просто «Левик не слушался». Позднее все стабилизировалось. Этому способствовал дедушкин ремешок для правки бритвы. Он висел на гвоздике. Нельзя сказать, что ремень, как икона божья, хранил от греха, но сдерживал от излишней шалости. Никогда мне не давали им тукманки, только пугали: «Вот дедушка придет и этим ремнем тебя выпорет!» Когда дедушка приходил, бабушки на меня предупредительно посматривали: «Ладно, на этот раз не скажем дедушке! Но смотри у меня!»

        Я не был исчадием зла, и меня любили, скучали, если я уезжал, писали об этом. Когда кончилась война, и отец меня от стариков увез к себе, дедушка писал: «Левик, что нам делать с твоими игрушками!? Нам тяжело их видеть, когда тебя с нами нет!». Я предложил собрать все в узел и отложить в сарай, на чердак. Может, и сейчас там этот бесценный клад! Самая любимая игрушка – это тряпочный мишка с опилками. Я всегда спал с ним. Опилки сыпались. Мишку постоянно штопали. Купали меня в оцинкованном тазу, и со мной купался резиновый козлик. «Козлик» брызгал в тетю Соню водой, и она на «козлика» серчала. Была у меня детская гармонь в пределах одной октавы. Поставка из Сызрани. Я не стремился что-нибудь сбацать на ней.
 
        Однажды был у нас гость с признаками музыкального образования. Бабушка вполне серьезно попросила его попробовать гармонь и высказать о ней свое авторитетное мнение. Гость не огорчил бабушку. Песня «Синенький скромный платочек» была тогда суперхитом военного времени! Дедушка, имея начальное музыкальное образование, гармонью не заинтересовался.

        Это был не его инструмент. Удивительно, дедушка играл на скрипке! Главной уликой этого незапамятного события был футляр без скрипки и смычка...

        Вооружившись видавшими виды фотоаппаратами, мы с Аллой отправились в мое детство. Еще в юношеские годы, направляясь в Горюшку до Сызрани: места пересадки на попутную машину, любил я ездить на долгом пароходе с дымящей трубой. А теперь мы вмиг и с шиком пронеслись на «Метеоре» по Волге. Не успеешь отойти от берега, а уж остров Быстренький позади, гора Лбище, россыпи Васильевских островов.

        Переволоки, памятные по Жигулевской кругосветке. Мост железнодорожный с гремящими составами промелькнул над нами. Пригород Сызрани. Потянулись бесконечной полосой строений вдоль правого берега Батраки. Сейчас это город Октябрьск. Вот и остановка «Метеора». Сызрань. Выходим на сушу. Ничего не узнаю. У старожила спрашиваю:

– Где же тут пристань Раково?

– Какое тебе, хрен, Раково! Эк, чего вспомнил! Таперича Саратовское водохранилище все  затопило вместе с твоим Раково!

        Перешли с речного вокзала на автобусную остановку, что возле железнодорожного вокзала, шагая по высоченному мосту через многочисленные линейки рельсов…


        Я вспоминаю в Сызрани этот привокзальный мост через многочисленные линейки рельсов. Тогда я был дошкольник. Шла  война. ЖД пути были заполнены до отказа. Сызрань - важный стратегический транспортный узел. Свистело и гудело непрерывно и тревожно везде. Мне казалось, что вся   Сызрань стонет от трудового перенапряжения...

        Когда отец отслужил действительную службу, ему предложили хорошую работу, и молодая семья из г. Куйбышева переехала жить г. Сызрань. Маленький Левик, сидя на высоких папиных плечах, во время прогулок по городу, любовался с горки огнями вечерней Сызрани.

        Вот справа Людиновский завод. Тяжмаш по-современному. Его тяжелую продукцию мне тоже довелось руками «ласкать». Мой двоюродный брат Стасик, сын дяди Вениамина, где-то здесь токарем работал на карусельном станке. А позже мы узнали, что возле этих промышленных стен стал владельцем: рынков, магазинов, заводов и избран депутатом Сызранской городской думы Александр - сын моего родного брата Эдика!!! Мой младший брат, Эдуард Валентинович, долгие годы возглавлял ЖКХ города Сызрани!

        Теперь рейсовый автобус следует на Ульяновск, а не подвернувшаяся полуторка, как раньше. По такой знакомой, но уже асфальтированной дорожке, с современным комфортом едем в мою старушку-Горюшку. По пути Ивашевка с белыми меловыми карьерами. Здесь добывают самый мягкий мел. Помню, у дедушки были коробочки со множеством аккуратных белоснежных брусочков школьного мела. Дедушка не забывал упомянуть, что мел этот из Ивашевки.

        Дедушка Герасим Порфирьевич был учителем и директором начальной школы ровно 50 лет и 3 года. Он выучил три поколения крестьян! В Симбирске он окончил ту гимназию, где учился В.И. Ульянов, только на 8 лет позже. Еще в начальных классах он запомнил старшеклассника гимназиста Ульянова: вокруг будущего вождя всегда собиралась толпа сверстников. Ульянов стал революционером, а мой дедушка всю жизнь оставался настоящим народником, только никогда не покушался ни на чью жизнь. Окончив духовную Симбирскую семинарию, он мог быть попом, но стал сельским учителем. Через 30 лет работы в школе его наградили орденом Ленина. Прожил 87 лет.


                «Живота» или «смерти»


        Мой дедушка рассказывал, что в то время, когда отменили крепостное право в 1861, простым людям раздавали фамилии и звания. Помещица его деда Якова читала книгу о Нероне. Дед был внешне схож с известным Римским императором. Так с легкой руки барыни  в Симбирской губернии появилась фамилия Неронов, а в Симбирской Книге Фамилий запись: «Неронов Яков Васильевич, звание: однодворец». Как в библии: «Яков породил…» В те годы редко, кто получал индивидуальные фамилии. Все село могло носить фамилию: Михайловы, Богдановы…

        Итак, Яков Васильевич Неронов породил Порфирия Яковлевича…» А Герасим Порфирьевич родился 1878 году в крепкой семье вольного крестьянина-однодворца, в селе Рузановка Астрадамовской волости той же, Симбирской губернии.  С детства он рос без матери, умершей от родильной горячки при рождении Герасима. После окончания Симбирской Духовной семинарии дедушка получил еще одно звание:

        «Учитель начального училища», и заменил умершего учителя Старова в селе Поповка Симбирской губернии. Влюбившись в старшую дочку бывшего учителя, Машеньку, дедушка возглавил всю сиротскую семью. Два старших брата Машеньки, моей будущей бабушки, ушли добровольцами на фронт, и пропали без вести.
 
        Мария Александровна Неронова. Сухонькая, нежная и милая женщина, была моложе дедушки на 7 лет. Ее главная обязанность в семье: быть женой дедушки.
Мнительная, с частыми мигренями, волнующаяся постоянно за все и всех. От мигрени она вскидывала голову и говорила: «Это на нервной почве!». Если услышит, что в деревне кто-то, чем-то заболел, она «заочно» чувствовала, что заразилась. До старости была обаятельна и красива. Прожила 77 лет.

        Тетя Соня, София Александровна Старова, - сестра бабушки. Была незамужней нянькой для всех. Она выполняла по хозяйству всю грубую работу. Внешне выглядела изможденной. Прожила 67 лет.

        После семилетней учительской практики в с. Поповка дедушка поселился в Горюшке, где снимал свободный крестьянский домик. Чтобы существовать учительской семье, приходилось заниматься и сельским хозяйством.

        Объявляют, наконец: «Гавриловка!» Это и есть Горюшка, уже переименованная. Многоэтажные кирпичные здания. Ничего не узнаю. «Это совхозный поселок», - объясняют мне. А до школы тройку километров пройти надо.

        Горюшку вы не найдете на современной карте. Она переименована в Гавриловку в честь председателя Волисполкома Гаврилы Данилова. В конце школьного палисадника есть «промежуток малый». Здесь снимают шапки взрослые и дети, тихо и скорбно стоят сыновья и внуки жертв крестьянской «Чапанной революции». На двухметровом памятнике есть надпись: «Борцам гражданской войны 1919 г. Данилову и Чекодаеву, погибшим от рук кулаков». В Поволжье произошло крестьянское восстание против советской власти, о котором не любили говорить советские историки. Временные новые хозяева или старые панцирные бояре, произвели «инвентаризацию и чистку властей». Они установили примитивный эшафот на том месте, где сейчас обелиск. В компанию заподозренных в принадлежности к Советской Власти попал и мой дедушка, Герасим Порфирьевич Неронов.

        Собрали простых жителей, чтобы «демократично»: «по понятиям» решить, что делать с поверженными «угнетателями народа». По очереди заталкивали на эшафот заподозренных и, в зависимости от результатов плебисцита жителей, незамедлительно приводили приговор в исполнение. Народному суду был подвергнут и мой дедушка. Его взяли под микитки и вытолкали на круг, а горлопан спросил: «Живота или смерти!?» Голоса разделились: одни кричали «живота», другие «смерти». Вдруг кто-то крикнул из многочисленных учеников дедушки: «А кто детей наших учить грамоте будет?» Большинство толпы пожелало «живота!» А председателя Волисполкома, коммуниста Гаврилу Анисимовича Данилова, забили кольями тут же на эшафоте на глазах у всей толпы села Горюшка.

        Волисполком перевели в Тереньгу, в Гавриловке утвердился сельский совет. В здании бывшего Волисполкома Горюшки разместилась начальная школа. При школе нашлось место для большой семьи учителя. В этом доме выросли мой отец и его брат Вениамин. В этом доме и я жил 5 лет.


                В этом доме и я жил 5 лет.


        Дом крепкий, большой, деревянный, одноэтажный. Два больших класса, три жилых комнаты, подсобные помещения. Большое подворье с сараями, скотом, курами, пчелами, огородом. Школа обнесена большим палисадником, который дедушка посадил и вырастил лично, в то время, когда местные жители не имели возле своих домов ни одного деревца: ни фруктового, ни декоративного, ни лесного. Саженцы американских кленов, карагача, лоха, дедушка привозил из Сызрани. Деревенские люди сначала портили молодые деревья. Но дед снова сажал деревья, пока в сознании скотоводов и огородников не вызрело понятие, что палисадник – это красиво!

        Дедушка не был религиозных убеждений. Церковь посещал редко. Молиться богу он учил своих сыновей для приличия в общественном месте. А политические события его детей волновали, и они рано научились разбираться в людях. Дедушка поддерживал движения народников, распространял литературу, квартира являлась штабом. Позже на квартире собирались коммунисты. В борьбе с религией церковь была разрушена до основания. В период коллективизации искоренили кулачество. Больше политических событий в селе Гавриловка не было.

        Шоссе на Ульяновск только краем села касается. Ну что ж, интересно посмотреть, что теперь тут. Ага, вот сельпо. В сельском магазине, как в супермаркете, есть все, от водки, хлеба, калош и посуды до лопаты, мела и телевизора. Только все в  небольшой комнатке, и распоряжается всем не стайка девочек в форменных мини юбочках, а нормальная русская баба в фуфайке. В магазине мы случайно познакомились с мужчиной, знавшим Герасима Порфирьевича. Это Храменков Иван. Приятно с ним было поговорить о временах минувших. Кто-то молодой вклинился, о чем мол тут речь? А Иван ему: «А-а! Не знаете вы ничего!»

        Когда мой отец был жив, я, к сожалению, не записывал его рассказы. Мне казалось, что еще успею… В домашнем архиве осталось только краткая, но емкая запись географии с. Горюшка, истории его рождения и детских впечатлений проводов крестьян на Германскую войну 1914 года.

        В основном в селе были деревянные постройки, крытые тесом и соломой. Примечательными сооружениями были: большая красивая церковь, больница, здание волостного совета и несколько кулацких домов. После  революции 1917 года вольных крестьян стали называть кулаками. Они находились на центральной улице в «Середке». Школьного здания тогда не было. Еще до рождения моего отца стараниями дедушки была построена 2х-этажная школа!

        Но во время сильного умышленного пожара, который уничтожил три четверти села, школа сгорела. Школьные классы много лет размещались в частных домах.
В жаркий летний июльский день довелось родиться моему отцу. Роды принимала бабка-повитуха на квартире. В эти волшебные мгновения дедушка Герасим переживал во дворе. Ему сочувствовал его коллега-учитель. Когда младенец впервые пробовал голос, коллега заметил: «Сильный ребенок родился!» С его слов и назвали ребенка Валентином, т.е. Суженый! Родился отец не только сильным, но и счастливым – «в сорочке». Когда повитуха извлекла отца из плодного пузыря, он был без сознания. Бабка быстро свернула «козью ножку», закурила и струйкой дыма заставила отца вздохнуть и объявить о своем существовании.
      
        Дедушек и бабушек у моего отца при его рождении уже не было в живых. Две младших сестры бабушки: Соня и Фая, росли сами и помогали растить моего отца и его брата Веню. Его брат Вениамин старше отца на 4 года. Он был его шефом, когда взрослых не было дома. Он знакомил отца с достопримечательностями и историческими событиями. Вениамин прожил 90 лет. За свою долгую и интересную жизнь прошёл путь от агронома и председателя колхоза до партийного секретаря Районного комитета.
 
                Война, революция, война.


        Родину мой отец Валентин стал помнить рано. На третьем году жизни тетя Фая привела племянника на площадь, что около здания волостного правления, и оставила его там. Ребенок  запомнил это впечатляющее зрелище на всю жизнь и, будучи художником по призванию и начальному образованию, был готов в любую минуту воспроизвести  диораму тревожных событий.

        На площади, вокруг маленькой часовни служили молебен в честь проводов военнообязанных на Германскую войну. Было много людей всех возрастов, а также служители церкви, похожей на пасхальное яичко: попы с иконами, хоругвями, в золотых ризах с позументами, громогласные певчие в праздничном одеянии, другие слуги божьи и послушники. Церковное пение перемешивалось с воплем, причитанием, бранью. Мобилизованные, далеко не молодые люди с холщовыми мешками за спиной, получив благословение, поцеловав крест и ручку церковного батюшки, прощались с близкими, садились в подводы и скоро скрывались в серой пыли по дороге на Тереньгу. На площади еще долго оставались старики и дети. Среди них были инвалиды, участники Японской войны. Они передвигались на костылях, клюшках, пугали маленького отца своим необычным видом.

        В бурные годы революции через село двигались войска: красные, белые, синие… В селе происходили аресты, расстрелы активистов, пособников революции и кулачества.

        Снова война! В это время я гостил в Горюшке. Мне было ровно 5 лет. Приходит откуда-то тетя Соня: «Знаете, война началась!.. Валю-то на фронт возьмут!» И не то заплакала, не то засмеялась. Я не понял и тоже начал некстати смеяться. Тетя Соня говорит: «Левик, беда большая, папка твой поедет с немцами драться». Тогда я заплакал. Действительно, папу забрали на фронт. И я провожал его из Сызрани, куда меня отвозили на короткое время.

        Был июль 1941 года. Зал ожидания на вокзале, все снуют, много военных. Отец тоже в военной форме. Мама, я и моя бабушка, Капиталина, провожали отца. Утомительная процедура ожидания. Отец из буфета принес мне большую шоколадку. Женщины предложили ребенку поделиться ею со взрослыми, наверно, в воспитательных целях. Отец сердился и возражал, потому что он уезжал на войну...
 
        Так я стал вынужденным «ветераном» глубокого сельского тыла. И днем, и ночью мимо школы на Ульяновск потекла бесконечная вереница машин в основном грузовых с солдатами и военными грузами. В сельсовет и школу заезжали военные, направленные на фронт. Уроки в школе почти не срывались. Ночевали будущие фронтовики в классах и на кухне. Тетя Соня с бабушкой готовили и готовили: кормили солдат. Продуктами помогал колхоз. И табачок у солдат тоже горюшкинский. Его выращивали на огородах. Зажигали самокрутки, высекая искры из кремневых камешков, чиркая их друг об друга. Дедушка допоздна беседовал с мобилизованными солдатами. Те дымили и рассказывали о себе. А я впервые узнал запах табака, потому что никто у нас в семье никогда не курил. Утром обычно солдаты уезжали. К вечеру прибывали новые солдаты.

        И так, пока лавина солдатская не исчерпалась, а вместо неё не появились бесценные солдатские треугольники с адресами: «Полевая почта, В/Ч …» А обратно, если было куда слать, высылали шерстяные носки, варежки и письма. Мне было интересно самому прочитать, что пишет отец в своем треугольнике. Я к тому времени научился только сносно писать печатными буквами: «ПАПА, БЕЙ НЕМЦЕВ, КАК БАБА КЛОПОВ!» И приложение: рисунок какого-нибудь животного, аккуратно нарисованного по клеточкам. Письма клеили вареным картофелем.

        Потом и в Горюшку стали залетать зловещие листочки: ПОХОРОНКИ! Многодетные Нестеровы остались без кормильца. По селу истерически, надрывно плакали вдовы: «Да на кого ты меня покину-ул?! Да кто же теперь ляжет на мою белую грудыньку-у?!» Рыдали обязательно и прилюдно, демонстрируя свою скорбь. Таковы законы деревенского быта.


                Прогулка по любимым местам.


        Стоп! А куда же это исчезла МТС /Машино Тракторная Станция/. Здание тут стояло высоченное, белое, похожее на шахматную ладью. Зияющая пустота. Дальше вдоль дороги такие же пустоты вместо изб. Из-за поворота возник, подобно сказочному миражу, огромный палисадник с высоченными деревьями. Тот самый. Это теперь не палисадник, а целая роща. Вот они: школа-дом моего детства с парадным крыльцом. Так, а это что? Как это! Куда  бесследно исчезла пожарная каланча с насосами, бочками и конюшней? Против крыльца школьного стояла...

        Любимое крыльцо дедушки смотрело на пожарную деревянную каланчу высотой метров 15 с обзорной площадкой наверху и тревожным колоколом. Двое пожарных посменно из-под руки глядели в оба: не дымит ли где. Церемония их замены напоминала смену караула солдат у мавзолея, салютующих особым оружейным приемом. Высоченный и тонкий, как циркуль, старичок широко шагал к каланче. Медленно, молча, торжественно, не отвлекаясь ни на что. Под тяжестью роста и возраста сгорбленный пожарник смотрел в землю перед собой. За пожарным наперегонки мельтешили трое ребятишек. Они едва успевали за широким шагом дедушки. Заступив на службу, вновь прибывшие укладывались на сено и спали, как пожарники по 600 минут на каждый глаз.

        Под каланчей на телеге стояла пара бочек с водой и пара крупных пожарных насосов, что приводятся в действие за две ручки, чтобы двигать поршни вверх-вниз. Средство доставки этой водоносной техники – лошади, которые дежурили бессменно и круглосуточно рядом в конюшне, ничего не ведая, а просто жевали сено вдоволь для них запасенное. А еще, прогуливались они, щипали травку, стреноженные. Там же в конюшне, с перекусами вареной картошечкой, куриными яйцами и  помидорами, днем бегали юные пожарники «проверять», как качаются ручки насосов. Мальчишки лазали на каланчу. Случались и легкие травмы «на производстве». Пацаны бегали лечится к главному пожарнику. Дед внимательно осматривал кровоточащую ранку, брал щепоть конской земли и посыпал ею ранку, как стрептоцидом, приговаривая: «земля – она все лечит!». Крестил раненого и отпускал жить дальше. По-видимому, столбняка и прививок от него тогда не было, не ввезли их еще «из-за границы». После такого лечения люди выздоравливали и жили долго.

        Жена пожарника, бабушка Оганя, в конюшне не показывалась. Она оставалась дома, на «вилле», которая находилась на краю оврага, глубокого и протяжённого. Если был дед молчун, то жена отдувалась за двоих. Причина всегда находилась: летающие «чингис-куры» совершали налеты на ее картошку. Только и слышно было: «Нале-етный дух!!!» «Нале-етный дух!!!» Там «картофельный папа» - петушок летал с курочками за дощатый забор, где росло шесть соток картошки «Смысловка». Тогда этот сорт был в моде, его ценили. На местном языке: «Урожай  САМ-10». Опять-таки навоз есть, куда девать, когда он в куче перепрел. Никакой химии, одни коровьи лепешки, бараний горошек и куриная расплата за хулиганство. И ни-и-ка-ких колорадских жуков!!! Вредители - только куры.
 
        Я тоже любил лазать и прыгать возле их дома в овраге, т.е. проходил подготовку к будущим турпоходам, не сознавая того. Я любил гоняться за ящерками, которых содержал в ящике под стеклом. Это был настоящий зооуголок: с травкой и водичкой. Миниатюрных потомков «хозяйки медной горы» я кормил мухами, мякишем хлеба. А на десерт давал земляничку, заимствованную из сушившегося во дворе зимнего рациона коровы Малютки, которая, я думаю, на меня не обижалась. Одни ящерки давали потомство в виде белых яичек с фасолинку величиной, а другие рожали ящерят длиной со спичку.
 
        У школы возле другого сиденья под водосточной трубой тоже стояла бочка с водой на случай пожара. Предназначенная защищать от беды, бочка чуть не погубила моего отца, когда он был четырехлетним несмышленышем. Ребенок перегнулся через край бочки, чтобы посмотреть на водичку. Увидев свое милое отражение, он потянулся к нему и упал в воду вниз головой: еще бы «одно неосторожное движение, и он…» не отец! По счастью рядом оказался его брат, который сам еще был ребенком 8 лет. Он чудом спас утопающую «цепочку» продления моего рода, висящую на волоске случая. Как же нам нужна помощь ближнего в трудную минуту!

        Но за обедом героический старший братик иногда «грешил». Он облизывал бублики и свои, и спасенного малыша. Уважающий себя мальчик не мог кушать подмоченные хлебобулочные изделия. Как же трудно жить рядом со старшим братом в мирное не героическое время!

        С трепетом в душе восхожу на парадное крыльцо школы. Именно здесь любил восседать дедушка, вытянув вдоль деревянного «пьедестала» свои длинные ноги, и наблюдать за проходящими мимо горюшанами.

        Дедушка, когда состарился, любил подобно сфинксу греться на солнышке на высоком просторном крыльце, с торцов обрамленном длинными и широкими сиденьями, напоминавшем трон. С почти эпическим доброжелательным лицом в теплой кепке на голове он был похож на живой говорящий памятник в натуральную величину. Мимо проходили горюшане, кланялись «памятнику» в пояс, произносили слова приветствия Учителю. Герасим Порфирьевич отвечал на приветствия учтиво.  Дедушка всегда говорил с людьми только уважительно. Не ругался и не матерился никогда. «Голова» – это самое уважительное его обращение. Иногда вступал в деловую беседу:

        «Голова! А можно ли Вам заказать привести мне два воза сена. Я и косить помогу». Конечно, все было можно. Дедушка косу «правил»: накануне работы он точил и отбивал ее, а по росе косил с мужиками в гладчихинском лесу. Мужики его хвалили: «За ним и не угонишься!» Вечером во двор доставлялось свежескошенное сено, и с помощниками расплачивались деньгами.

        Вкрадчиво, не как в детстве, стучу в дверь. Открывает девушка. Выслушивает объяснения наши, кто есть мы. Девушка оказалась несамостоятельной: «Хозяйки, учительницы нет дома, она в Сызрань на неделю уехала».

               
        Начальная горюшкинская школа – это две смежные комнаты. В каждой комнате стояло по четыре ряда парт. В каждом ряду по 10-12 учеников. В каждом классе было по 20-25 человек. Два учителя. Каждый ведет одновременно два класса. Например, дедушка в этом году – 1-й и 3-й, а учительница – 2-ой и 4-ый классы. На следующий год ученики переходят в следующий класс, и учителя меняются ролями. Когда мне стукнуло 7, дедушка «перешел» во 2-ой и 4-ый классы. И он меня к себе посадил во 2-й класс. Так что никакого блата со стороны дедушки не было, просто я так подгадал уродиться! Я сидел за первой партой,  справа от учителя с другом, Мишей Нестеровым. За нами на 2-ой парте сидел Илюхин. Умный, интересный мальчик. Как вспомню его осуждающее лицо, я готов от стыда провалиться сквозь землю.

        Как-то уборщица, обнаружила под партой циркуль, оброненный Илюхиным, и подарила его мне, как внуку учителя. Я-то сразу понял, что плохо это, и свой у меня был циркуль. А она уговорила глупого ребенка присвоить находку. Потом, конечно же, все раскрылось, но мне пришлось перед Илюхиным просить прощение. Но, думаю, он меня так и не простил, опять же как внука учителя. Зато, какой урок на всю жизнь получил внук учителя!?

        Дедушка, как дирижер акапельного ансамбля, управлялся одновременно с двумя классами. Одному классу дает задание. Пока ученики его выполняют, другой класс отвечает на вопросы или слушает новый материал. Как ему удавалось непрерывно занять всех учеников делом!? Таким же Фигаро была учительница за перегородкой в другой комнате в своей паре классов. Была определенная согласованность проведения уроков в каждом комнате и между комнатами. Например, если в одной комнате оба класса рисовали, то в другой – оба пели и не мешали друг другу. Представьте себе, идет мимо народ, а школа содрогается в едином порыве созвучного детского хора из 50 голосов:
 
        Броня крепка, и танки наши быстры
        И наши люди мужества полны.
        В строю стоят советские танкисты,
        Своей великой Родины сыны!..

Или:

        Артиллеристы, Сталин дал приказ,
        Артиллеристы, зовет отчизна нас.
        Из многих тысяч батарей
        За слезы наших матерей,
        За нашу Родину - огонь, огонь!

        У нормального советского человека патриотические мурашки на коже выступят…

        Некоторые ученики приносили в школу трофеи своих отцов-воинов, полученных по почте: губные гармошки, сигнальные многоцветные фонарики. Радостные дети демонстрировали свое богатство другим, разрешали подержать. Руки чешутся, и начинает под партой на уроке иной ученик щелкать переключателем светофильтров фонарика. Или от радости запоет: «Фа-Соль-Ля-Си», нарушив объяснение учителя. Весь класс взрывается от хохота, и  соседняя классная комната резонирует с восторгом. На уроках физкультуры метали макетную гранату. Медсестра из больницы проводила уроки ГСО /Готов к Санитарной Обороне/. 100 учеников рассаживали в одной комнате и учили делать перевязку на руках, на ногах, на голове. Дети знакомились с противогазом, изучали ОВ /Отравляющие Вещества/: иприт, люизит, фосген, дифосген. Учили, как ОВ различать по запаху и воздействию на человека.

        Все знают, что тетрадок в войну не хватало: до тетрадок ли было Отцу Народов, когда немцы под Москвой. Дедушка, как и все учителя страны, делал тетрадки из прочитанных газет. В линеечку: чернильные буквы занимали пару газетных строк. Из газет старались выбирать места, чтобы строчки не прерывались фотографиями. Вырезали по формату тетради и сшивали. Если бы был музей истории школы военного времени, то такая тетрадочка была бы первым ее экспонатом! Губные гармошки и сигнальные фонарики трофейные немецкие, а также письма-треугольники с фронта и похоронки - это тоже подходящие экспонаты для школьного музея.

                Мои бабушки.
 
        Через окно в коридоре видна кухня, за столом веселая компания. Если войдешь туда сейчас, то продолжение визита получается незапланированное. Нет желания начинать  застолье с нежеланными парнями. Пока вынужденное отступление. Мы тут чужие. Без бутылки не входить!

        В кухне была «голландка» для обогрева большой комнаты и еще малая печь для обогрева кухни, которая топилась со стороны прихожей. Долгими зимними вечерами дедушка частенько «накручивал мили», т.е. слонялся из угла большой комнаты в угол кухни. В один конец пути метров 30 будет! Ходит и «вытряхивает» в пении невостребованные молитвы, засевшие в его памяти еще в духовной семинарии: «Паче, паче, преклоньше колена…». Ужин еще не готов.

        Еду готовили в огромной русской печи. Лежбище, где лежал бы и грелся Емеля, размещалось в прихожей. А загрузочный люк печи в форме полукруга, как в сказке «Гуси-лебеди», смотрел во всю заслонку на кухню. Возле печи все кухонные атрибуты: поставец, рабочий стол, кадки с колодезной водой, ухваты, кочерги, сковородники с длинными ручками.

        Чтобы в жерло печи поглубже отправлять: чугуны, противни, сковородки и т.д. Это женская оркестровая яма, где первую скрипку играла, конечно же, тетя Соня. Она утром выходила доить корову, Сопровождала ее, теленка и овец в стадо, проходившее рядом, зазывавшее и поглощавшее всю живность деревни, чтобы отвести пастись на заливные луга речки Усы, за «камушки», что на околице села. Бабушка Маша тоже без инструментов не была. Керосинок, газовых плит, электричества тогда не было... Обе женщины в 6 утра уже «настраивали» свои инструменты: разжигали печь, стряпали.

        Посреди кухни торжествовал большой и вместительный стол, накрытый гранитолем. Мужчины: дедушка и я, размещались по торцам, женщины – со стороны печи, они обслуживали всех едоков. Одна сторона стола тоже редко была свободной: угощали гостей. Например, учительница из смежных классов, мало ли, кто мог объявиться к обеду. Это мог быть консультант-пчеловод, рубщик мяса, соседи, начальство из районо, да кто угодно. На завтрак перед школьными занятиями чаще готовили манную кашу или суп молочный с лапшей. Дедушка ел из большой тарелки большую порцию и хвалил поваров: «Как вкусно!» Полу порционных тарелок я не видел в ту пору. Зимой на обед подавали суп с говядиной, а летом – куриный суп. Когда мяса не было, то в тарелках красовался суп «рататуй»: посредине яйцо, а по краям – лапша, либо хлебный мякиш.

        Бабушки никогда в жизни не ели в присутственных местах. Дедушке приходилось по долгу службы бывать в Теренгульском районо. Зимой он отправлялся туда на пошевнях, закутавшись в роскошном тулупе. Тогда морозы были настоящие, и далеко ехать на слет директоров, 15 километров. В местном «ресторане» он заказывал себе: верх его фантазии - суп. Дедушка, возбужденный от впечатлений, дома рассказывал бабушкам подробно и не спеша о своей «трапезе». С достоинством бывалого завсегдатая ресторанов он описывал действия официантки: как она принесла суп, какие были приборы, как там было светло и просторно, какие были люди вокруг, какой был суп и т.д. Но домашний суп не забывал похвалить: «Он, конечно же, вкуснее!». Не завидуйте, мол.

        Хлеб, лапшу, выпечку делали сами. Фирменное и мое любимое печенье – это «жаворонки». Когда я  жил не с ними, мне присылали в посылке таких жаворонков. Действия тети Сони до сих пор вызывают во мне слезы. Она из теста формировала крылышки, сложенные как ручки на груди, хвост, ножом разрезанный на перья, головку с клювиком, даже глазки. Печенье запивали только чаем вприкуску. Сахар был колотый щипчиками, жесткий. Его можно было только сосать, как леденец. Вежливый гость обязательно оставлял на блюдце обсосок сахара, это означало, что он сыт по горло.   У бабушки была хрупкая и нежная, как она сама, чашечка из тоненького фарфора с цветочками. Берегла она эту чашечку всю свою жизнь.
 
        Молоко, масло, яйца, мед - всё домашнее. О втором хлебе, поданным в виде «пюрО» или в прелестном тушеном виде: с луком, с маслом или со сметаной, и говорить не приходится! Летом всегда - тарелка с верхом огурцов, помидоров, редиса с луком. Зимой квашеная капуста, соленые огурцы, помидоры, грибы. За грибами я с бабушками ходил в Гладчиху. На кухонном столе неизменно стоял большой самовар. Вечером пивали чай. На ужин подавали овощной десерт: сушеная тыква, или дыня, или свекла, распаренная в виде компота в чугунке. Все со своего огорода. Тыкв было великое множество, их хранили под кроватями. Тыквы и дыни отбирали для селекции ежегодно. Дедушка, довольный вкусом командовал: «САфия, ты эти семена сохрани!» Семечек тыквенных получалось в изобилии.
 
        Когда кололи теленка, торжественно делали холодец. Это было для меня как праздник: мне добавлялись «казанки». Я костяшки расставлял строем, как кегли, и, прицелившись, катил на них мячик. Вечерами при свете керосиновой лампы иногда слушали радио-тарелку и грызли тыквенные семечки. Бабушка любила народные песни в исполнении Лидии Руслановой. А когда певицу репрессировали, она не переставала любить ее песни, вспоминала о ней, но только шепотом. Дедушка на кухне читал газеты, а бабушка детские книжки для меня.

        Нас, растерявшихся окликнула незнакомая женщина. Выяснилось, что знает она стариков моих, что люди помнят «Гарасима Парфилыча». Более того, женщина эта, Мария Иосифовна Нестерова (Будкина), когда-то работала в школе уборщицей. Муж ее на излечении в городе. Инвалид войны. Мария Иосифовна пригласила нас к себе домой. Проявила к нам крайнюю доброжелательность. Пригласила еще женщину, Марию Митрофанову. С ней мы разговаривали об учениках, что на фотографии нашего класса. Пригласила старичка. Пришел он с палочкой. Вдоль его палочки  так и написано вместо документа крупными буквами: «Кадочкин Василий Сергеевич. 1903. с. Гавриловка». Не доставало на палке только краткой биографической справки. Высокий, почерневший и заброшенный. Лицо в глубоких морщинках. Неухоженный, небритый. Волосы целые, но расческу потерял видать, не ценит, что имеет. А сколько в сощуренных глазах его доброты и радости!

        Возле дедушкиной кровати стоял столик. А на нем - черная гипсовая лакированная скульптурка, ростом с керосиновую лампу. Это мужик-дровосек.
Скульптура очень была похожа на реального живого деревенского дровосека Агарика. И скульптурку назвали «Агарик». Она напоминала о революционно-народническом прошлом дедушки. В этой комнате собирались революционеры и вели беседы о свободе, читали книги Плеханова, печатали прокламации на пишущей машинке, которые распространял дровосек Агарик.


                Незапланированные визиты.


        Во время одного из собраний наведалась с обыском царская охранка: искали пишущую машинку, как неопровержимую улику о запрещенной деятельности. Соратники успели уйти через черный ход. В комнате остались только свои, в том числе и мой отец четырех лет. Он в любую минуту мог проболтаться. Когда в доме все перевернули, чтобы найти «прелестные грамоты» и машинку, ребенок решил, что дяденьки пришли играть в прятки или в «тю-тю». Людям в форме осталось обшарить двор. Ребенок всегда видел, где прятали машинку, и когда он понял, что ищут именно ее, он ручкой показал на поленницу, где и лежал объект поиска. Молоденькая тетя Соня это заметила, наложила печать на уста, вернее, закрыла маленькому племяннику ротик ладонью, отвела его ручку, схватила его и унесла от греха подальше. Царские опричники покинули дом учителя ни с чем, а то могли взять дедушку под сюркуп. Вот так тетя Соня спасла своего деверя от ареста и необходимости считать дорожные столбы.

        За накрытым столом вспоминали стариков моих, особенно дедушку Герасима. Все, не сговариваясь, отмечали, глядя на меня: «Намоте как пОхОж!».

        Четыре кровати стояло в большой комнате. Две большие: для дедушки и бабушки, поменьше: для тети Сони и еще поменьше: для меня. Моя  кроватка стояла возле рабочего стола. Если случалось и мне приболеть, ставили возле больного табурет с неприкосновенным запасом сухофруктов. И очень долго еще хранилась стограммовая плитка шоколада – отцов подарок. Та самая довоенная шоколадка из привокзального буфета. Я ее все откладывал, не ел: жалко было, что у меня ее не будет. И только в дни болезни откусывал по одной дольке.
 
        Болел я в основном зимой, а в большой комнате всегда было южное лето. Здесь в трех кадках росли цветы розаны – полутораметровые многолистые кусты с пунцовыми крупными цветами величиной с мичуринское яблоко. Строение лепестков напоминало садовые розы. Еще была кадка с громадным лимонным деревцем, листья у него были крупные, как у фикуса, и ни одного лимона. Бабушки все печалились, что лимон не привитой, поэтому и не плодоносил. На окнах в жардиньерках росли цветы: алоэ и пахучие герани, ставшие местным фольклором. Подвыпивший куплетист-песенник, «деревянное ботало» и гроза всех деревенских девок басил на всю округу свои цветистые разухабистые шедевры: «У учителя Гара-ани, на окне цветут гера-ани…».

        В середине «зимнего сада» я играл в кубики, в казанки, а из деревянных геометрических фигур я составлял домики. В этом же пустом пространстве происходили регулярные садово-парикмахерские процедуры. Тяжелые кадки с цветами и лимоном переставляли в центр комнаты. Это делали тетя Соня и бабушка вдвоем. Потом они набирали воду из ковша в рот и опрыскивали растения, вытирая листья от пыли. Примерно раз в две недели усаживали дедушку на изящный венский стул. Кстати, все стулья в доме были венскими. Тетя Соня брала в руки ручную машинку и убирала с большой дедушкиной головы всю седую негустую растительность.

        Иногда дедушка отдыхал, сидя на стуле в этом же пустом пространстве. Он давал мне в руки гребешок и велел его расчесывать. Я становился сзади на детский стульчик и гладил, гладил, гладил. Дедушка засыпал и пускал слюну себе на грудь. Я, выжидая, осторожно снижал частоту поглаживающих движений до полного их прекращения. Дедушка неожиданно просыпался и говорил: «А ты, чеши, Левик, чеши!» И я снова продолжал чесать…

        Я никогда в жизни  не спал в такой мягкой постели: с пуховыми матрацами, какие были у Марии Иосифовны. Не чувствуя тела здесь можно  забыть обо всем на свете! Но мы приехали в Горюшку не забывать, а вспоминать…

        На столике возле кровати кроме Агарика, обязательной керосиновой лампы и спичек находился дедушкин персональный медпункт: графин с водой, стопка и пузырек валерьянки. Дедушка страдал от внезапных приступов в области сердца. Часто среди ночи всех будил его крик: «Умираю!»

        Тетя Соня, что спала недалеко у окна, быстро вспархивала, в темноте на ощупь снимала стекло у лампы, искала спички, зажигала их, надевала стекло на лампу. От крика и зажженной керосиновой лампы просыпался я и нагнетал обстановку своим подгоняющим криком: «Тетя Соня! Скорей же, дедушка умирает!». Потом возбужденно-сонная вечная нянька начинала в стопку отсчитывать ровно 10 капель валерьянки, разбавляла их водой и подавала дедушке эту ритуально-спасительную микстуру. Быстро это не получалось, потому что у тети Сони от волнения дрожали руки.

        Случалось, что когда эликсир был готов к употреблению, боль отступала сама по себе, и дедушка снова засыпал в сопровождении могучего храпа, исходящего от всех своих больших внутренностей.

        Над графином и валерьянкой висели огромные под стать дедушке старинные настенные часы с боем. Каждые четверть часа ежедневно и круглосуточно они громким щелчком напоминали о себе. А когда наступало окончание очередного часа, они сначала шуршали несколько секунд, пробуя голос, и уж потом громогласно с «пониманием» важности своего дела отбивали число прожитых часов сегодняшнего дня или ночи, не боясь разбудить обитателей комнаты.

        Кстати, эти часы до сих пор работают! Стасик починил часы после смерти дедушки и подарил семейную реликвию - символ времени, своему сыну Сергею - правнуку дедушки Герасима. Стасик умер рано, в 50 лет. Об этом нам рассказала сестра Стасика - Татьяна, редактор районной газеты "Восход". 

        Раз уж мы заговорили о времени, в один (1981) год с нашей дочкой Настенькой у моей двоюродной сестры Татьяны родился сын Егор. Оба правнука Герасима Порфирьевича, и Настя, и Егор, с феноменальной памятью, отличники многих школ, победители областных олимпиад, музыканты, обладатели красных дипломов, в совершенстве владеющими несколькими иностранными языками, востребованные компьютерные специалисты, каждый в своей области. То ли год, то ли гены способствовали их талантам!?

        В экскурсии по дому нас сопровождали Мария Иосифовна и девушка, что вчера нас не решилась впустить. Прошли в сени, прихожую, на кухню, в переднюю комнату. Лампочка электрическая на потолке висит, телевизор совсем неуместный… Все вокруг, все предметы, обстановка… Все теперь НЕПРАВИЛЬНО!

        С крыльца по навесу-коридору через сени попадаем в прихожую. Далее, две комнаты: проходная и дальняя большая, что была и рабочим кабинетом дедушки, и детской игровой, и «красным уголком», и медпунктом, и «зимним садом», и общей спальной. Я не замечал, чтоб дедушка таился от тети Сони. Никаких таинственных занавесочек!

        В этой семье не было средневековой стеснительности по половому признаку. В двух километрах от дома стояли деревенские бани. Нашу фамильную баню топила на выходные тетя Соня. Она запускала, по очереди: меня, потом дедушку, потом бабушку. Всех мыла, за всеми ухаживала. Сама  же мылась последней.
 
        До войны мой отец изготовил детекторный приемник с ламповым усилителем и соорудил высоченную антенну на шестах от сарая до дома. Антенна была самым высоким сооружением в деревне.  В землю отец закопал здоровенную медяшку в роли заземления. На стене «красовался» внушительный рубильник для замыкания антенны на заземление. Если случалась гроза, рубильником заземляли антенну. И собирала она все молнии и громы. Вселенский громоотвод. Так иной раз шандарахало и озаряло все вокруг, что поверишь в кару небесную! Дед зажимал уши, сгибался от страха. Бабушка причитала: «Ох, батюшки!» Тетя Соня мужественно молчала. Она была самая смелая в этой компании. Дедушка ее отправлял в темень посмотреть классы школы: нет ли где пожару. В кабинете у дедушки была «Радио-тарелка» центрального однопрограммного вещания от радиостанции при сельсовете.

        Это отец соединил проводами черную картонную тарелку с радиостанцией. Радиосвязь – это его специальность. Он был «на ответственной работе в качестве межрайонного инструктора по кусту 9 районов с местожительством в Сызрани».  Такие системы: «тарелка – рубильник – антенна» по деревням ставил мой отец еще до войны. Официально эта работа называлась: «Восстановление в районах молчащих узлов». Однажды отец работал в татарском селе. Его и всех радиомонтеров угощала хозяйка: «Садитесь, жрите пожалуйста!».

        Кабинет - это стол. На столе в образцовом порядке размещались тетрадки, учебники, чернильница, подставка с аккуратно заточенными карандашами и перьевыми ручками. На подставке красного цвета рельефная надпись: «19 лет Октября». Рядом отрывной календарь. На столе была еще одна керосиновая лампа, лежала стопка свежих газет: «Ульяновская правда», «Учительская газета», и моя «Пионерская правда». За этим значительным письменным столом внушительных размеров сидел человек двухметрового роста плечистый и крепкий, проверяя тетрадки учеников, выставляя им оценки, готовясь к уроку, читая прессу, слушая радио-тарелку. Тут и я примостился рядом и готовил уроки, когда стал законным дедушкиным учеником.
Другой стол стоял у стены перед большим настенным зеркалом. Там женщины причесывались. На столе на вертикальных мраморных планшетах стояли горельеф Ленина и горельеф Сталина. Больше стол ничем не загромождали. Женщины тщательно вытирали пыль со столешницы, трепетно, вернее, со страхом умывали влажной тряпицей лики вождей.

        Однажды во время войны у бабушки в руках отвалился от планшета барельеф Сталина. Бабушка сначала смертельно испугалась и велела никому не говорить. За такое надругательство над образом Отца народов да еще в семье Народного учителя могли сгноить на каторге, а то и расстрелять! А когда дедушка немедленно приклеил барельеф клеем – гуммиарабиком, бабушка стала охать, беспокоясь о самом Генералиссимусе Сталине и обо всем нерушимом Союзе: «Не предзнаменование ли это плохое!?»
   
        Здесь же между «медстолом» и спасительным запасным выходом стоял венский стул. На нем лежала стопа прочитанных газет для будущих школьных тетрадей, придавленных тяжелыми легендарными счетами. (В классе были другие счеты: в рост человека на ножках, чтобы учиться считать до ста.)
 
        По вечерам, когда все сидели в другом помещении: комнате отдыха или кухне, где было значительно светлее и теплее, дедушка производил нехитрые арифметические выкладки служебных расходов. В это время сердце мое начинало готовиться к неприятной процедуре. «Левик! Принеси мне счеты!», - говорил дедушка. Сердце мое окончательно сжималось в комок, и я, преодолевая страх, шел к счетам. В лунную ночь в темную огромную комнату проникали жуткие качающиеся тени от деревьев палисадника. Тени были и на стенах и на потолке, они заполняли собою всю комнату.  Я брал счеты и пулей возвращался к свету…

        Дедушка на кухне читал газеты, писал школьные финансовые отчеты, считая на счетах, потому что калькуляторов и программы «1С бухгалтерия» тогда, к сожалению, не было. Здесь же на кухне дедушка и меня приобщил к арифметическим выкладкам. Сначала я выучился считать до 100 и обратно, потом на палочках добрался и до 1000. На специальной игрушке я выучился пользоваться часами. Бабушка читала мне детские книжки. Все понемногу мною занимались. Дедушка более требовательно. Бабушка боялась: «Ты ему голову сломаешь!». Она, если слышала по радио что-то на иностранном языке, возмущалась: «Язык коверкают!». Дедушка давал мне детские книжки из школьной библиотеки и сельской. Была и на кухне среди посуды полка с детскими книгами. Запомнилась книга в жесткой обложке: «Биография Сталина», разжеванная для детей. Одним словом, к школе я был готов заранее, и меня в 7 лет отправили во второй класс. Сэкономленный год мне очень пригодился позднее.

        Неутомимая тетя Соня по вечерам сидела за прялкой: овечью шерсть перерабатывала в нитки. Бабушка вязала носки и варежки для семьи и для фронта. Дедушка подшивал дратвой валенки. А валяли их в соседнем доме у Кожевниковых. Все ходовые вещи тщательно хранили в двух больших сундуках. Один стоял на кухне, а другой - в прихожей, в котором лежал парадный костюм дедушки с орденом Ленина для особо торжественных случаев. На этих сундуках тетя Соня иногда дремала между утренней дойкой и выгонкой скота в стадо. Сундуки служили гладильными досками. Белье гладили чугунным утюгом, в который засыпались красно-золотые тлеющие угли из печи.

        В кухне висели картины, написанные моим отцом - выпускником самарской художественной школы. Я видел карандашный портрет дяди Вены с безжалостным шрамом на носу. Еще мальчиком брат отца попал под колеса повозки. Портрет - полное сходство и в натуральную величину! Над дверью между комнатами на полотне 1 х 2 метра был мастерски изображен березовым углём «Буревестник революции» - А. М. Горький, сидящий за рабочим столом. Еще два крупных пейзажа исполненных маслом висели на стене: летний пейзаж и зимний со снегом, с избами и дымом из труб. Женщина несет на коромысле воду из колодца. Папа забыл, наверное, следы на снегу изобразить. И когда бабушка всякому новому в доме человеку все это с гордостью показывала, она, как бы извиняясь, огорчалась вслух: «А вот на этой картине Валя не нарисовал следы на снегу».

        В книжном шкафу в журналах «Нива» было много достоверных деревенских пейзажей всех времен года! Работы тщательные, никакой мазни и халтуры. Помню, на обложке комбайн жнет пшеницу. И стихи там были, как напутствие комбайнеру:

         Рабочий день идет к исходу.               
         А ну, товарищ, не зевай!
         Дадим советскому народу
         Большой победный урожай!

        У дедушки в школе было много типографских цветных  иллюстраций на картонной подложке, формата 60 х 40 см. Это птицы, животные. До войны отец научил меня рисовать по клеточкам. Наносишь легонько карандашом крупную клетку на картине – оригинале. И у себя на чистом листочке чертишь клетки. Там и там их нумеруешь. Дальше понятное дело: у себя в каждой клетке изображаешь подобное. Неточности в ограниченном пространстве клетки не вредят сходству картины в целом. Однажды я любовался, как художник рисует для кино рекламные щиты. На огромном однотонном поле, где будет рисунок, он наносил клетки шпагатом, испачканным мелом или синькой. Натянет его между гвоздиками, оттянет, как тетиву лука, отпустит. Шлёп! И линия готова!

        Ничего сложного. Мне очень нравилось рисовать, у меня хорошо получалось. Например: гусь или лошадь. Рисовал я простым карандашом на бумаге в клетку. Немного осмелев, я начал  срисовывать портреты: всесоюзного старосты М.И. Калинина, Вождя мирового пролетариата, крестьяне у Ленина, Отца народов с трубкой и т.д. Кто-то мне осторожно объяснил, что писать портреты Ленина и Сталина можно только получив на это специальное разрешение. А то вдруг изуродуешь портретное сходство, не приведи, Господь!

        В классах школы я получил удовольствие: все здесь, как в те годы. Только дедушкины счеты переместились в класс и лежали рядом с большими счетами, что на ножках. Вот они картины зоологические, что рисовал я по клеточкам и чуть заметные карандашные клеточки сохранились. Глобус. Теллурий.  Сундук с крупными елочными игрушками. Все это сейчас просто предметы. А для меня - это мое детство. Музейные экспонаты.

        Чтобы развлечь ребенка, существовал «волшебный фонарь» с комплектами качественных цветных изображений на стеклах 4.5 х 6 см. Меня удивляет: «Как же тогда их изготавливали!?». Вся семья  смотрела «слайдофильмы» по сказкам Пушкина: «О рыбаке и рыбке», «О попе и его работнике Балде»… Дедушка зажигал керосиновую лампу – источник света. Заправлял в раек стекло-слайд за стекло-слайдом. На белой стене появлялось изображение с десятикратным увеличением. «Аудиосистема!» - это тетя Соня или бабушка, они читали вслух надписи. С большой теплотой я вспоминаю эти яркие минуты.

        Еще был теллурий – модель части Солнечной системы, показывающая ее гелиоцентрическое строение: Солнце, Земля, Луна. Крутишь за ручку, все движется.  Зажжешь свечу – Солнце, можно наблюдать день и ночь на глобусе-Земле, фазы Луны. Вот уже земной год позади… Этой игрушкой просвещали на уроке Естествознания, и каждому ученику довелось покрутить планеты вволю.

        Зимой я катался на лыжах, присланных мамой из Сызрани. Одну лыжу я сразу сломал. Дедушка даже и не подумал ее отремонтировать. Это говорит о его полном игнорировании лыжного спорта. Я так и шкандыбал по глубокому снегу со сломанной лыжей. Я ходил «коньковым ходом» далеко «на охоту», на Усу. На заячьи следы я ставил петли из проволоки, с приманкой до петли и после. По замыслу моему: «Заяц съест одну морковку, за другой потянется и не сообразит, как выбраться!?». Но ни один заяц в моё «хитроумное» устройство не попался. Думаю, зайцы не были голодны, а я отлично нагуливал аппетит в гордом лыжном одиночестве. Коллег-лыжников я так и не увидел. А что уж было массовой забавой деревенских мальчишек - это ледянки!

        Ледянка – это круглая корзина без ручки. Дно обмазано коровьими лепешками, облитыми водой. Есть ледовая корка, нужна и ледовая горка. Воду ведрами таскали, нашу горку поливали. Не нужны ребятам санки, ездить лучше на ледянке! Да еще, съезжая, вращаешься, так как  нет управления «по каналу вращения». У нас было два «Диснейленда». Одна горка была при школе в палисаднике. Другая длиной метров 50 - от избы Пырченковых до избы Нестеровых! К этим забавам ребятишек дедушка относился ответственно: сам плел корзинки для малышей. Он был большой мастер! И для меня он тщательно готовил «пилотируемый модуль»: добросовестно исполнял дно ледянки.

        Он ни разу не прокатился на своём изделии, но за материалом для корзинок сам ходил на Усу. По снегу ходил без лыж. Нарезал отборных ивовых прутьев целую вязанку, сколько мог донести. Комплект прутьев распаривали в тазу. В кипятке лежали только те прутья, что идут на донный и верхний шпангоуты и на ручку, а так же на вертикальные формообразующие стержни /стрингеры/, закрученные вверху и внизу вокруг шпангоутов. Я садился рядом и слушал урок плетения. Дедушка все приговаривал: «А дуги гнут с терпеньем и не вдруг!» И говорил он это медленно и не вдруг!

        В Горюшке плетение процветало. Все огороды обносили заборами, сплетенными из ивовых прутьев. В землю вгоняли опоры – столбики. К ним прикрепляли плоские сплетенные панели из вертикальных прутьев и, огибающих эти прутья, длинных и плоских ивовых прядей.

        Из сеней выходим во двор. Удивительно, что столько десятилетий цела доска: дорожка из сеней. Я вспоминаю все сучки на ней и щели. Дверь в сени с кошачьим  лазом и с само захлопывающимися шторками сохранилась!
От этой двери вглубь двора, защищая обувь от грязи, лежала толстенная широкая почти вечная доска. Не будучи школьником я, идя по этой доске, как по тротуару с любопытством заглядывал в окна класса. Ученики меня замечали, отвлекались, а дедушка меня ругал. А однажды я заигрался на этом деревянном «тротуаре», достал свой дошкольный «штуцерок» и сделал то, что делают собачки на газонах, задрав заднюю лапу. Хохот сорвал дедушке весь урок!

        В сарае с плотницкими инструментами был природный «улей»: старая меховая шапка с сотами. В сотах обосновались осы, их никто никогда не беспокоил. Но во время плотницкой работы шума трудно избежать, все время находишься под угрозой колкого «замечания» ос.

        Внутри двора легким забором выделен мини огородик. Там все виды овощей росли и грядка с медоносными цветами и несколькими ульями. Дедушка при мне начал разводить пчел. Он раздобыл толстенную книгу «Пчеловодство» и приблизил к себе горбатенького колхозного пчеловода для консультаций и на случай нештатных ситуаций. Дедушка заимел все принадлежности пчеловода и  бортника: маску, дымарь, медогонку. Штатный пчеловод придет, бывало, обстоятельно поработает в камуфляже, потом также обстоятельно за обеденным столом обсуждают теорию. Но и практический результат был: мед гнали. Я опять был мотором коллектива, но теперь пчелиного. Вот, где закладывалась моя первая будущая профессия моториста. Шутка! После вращения центрифуги с рамками–сотами, я на шмоток черного хлеба намазывал меду, но немного. Потому что в селе были случаи недомогания детей от божественного янтарного продукта.

        Были и осечки в пчелином творчестве. Однажды дедушка не увидел, что две матки – основная и молодая - живут в одном улье. И подалась молодая пчелиная семья в улёт. Опрашивали всех пасечников округи, наконец,  нашли беглый рой на дереве в дупле и устроили им новоселье в улье. «Живите!» Это сказать легко, а попробуй, возьми их голыми руками. Это вам не кошечку отселить. Тут, батенька, технология нужна! А вдруг это «неправильные пчелы»! Было и такое.
 
        На дедушкин пчельник было совершено массовое нападение чужих пчел: рекитиров-захребетников. Среди легкокрылых братьев это бывает. Лень этим желтокрылым «мухам» за нектаром челночить. Пришлось срочно на ночь закрыть летки от «неправильных пчел», чтобы свои сидели дома. Жужжат и мечутся чужие пчелы, снаружи все ульи  облепили пугающим черным толстым слоем. Дедушка никогда не мстил хозяевам вороватых пчел, но слышал, что некоторые люди мстят так: мажут керосином  пчел-воров, и они портят свои ульи.
       
        Зимой пчел содержали в прохладной кладовке при школе с закрытыми летками. Щелкнешь по улью, если услышишь дружный жужжащий отклик: мы тут, мол, не мешай нам! А если отклик хилый, значит не порядок, значит пчелки кушать хотят! Особенно под весну, когда мед, оставленный в улье на зимовку, кончился! Тогда в выходной, когда порядочных школьников в класс и калачом не загонишь, устраивают сонным мухам облёт. Улья – в класс в тепло, летники - настежь! На столе накрыт «фуршет»: перекус из мелкого блюда со сладкой медовой водицей. Пчелы «думают»: «Лето пришло, цветы расцвели»! Летают, провиант в соты закачивают. На ночь им летки закрывают: «Кто не спрятался, я не виноват!» И снова их - в кладовку красного лета дожидаться.

        В понедельник на удивление детям какая-нибудь загулявшая  «неправильная пчела» летает по классу, да грозится ужалить ученика. «Гарасим Парфилыч пчала! А разве могут зямой пчелы лятать!?» И начинается небольшой урок «пчеловедения».

        Под навесом осиного сарая «купались» в пыли куры, а под крылечком обнаружилась куриная «грешница». В ней тайно проснулся материнский инстинкт наседки, и она несанкционированно прятала свою овальную белую прибыль от людей.

        Куры в отличие от скота вольный народец, гуляют, где хотят. Одна забота – петушка ублажать. А куриный супруг, выполнив свою главную природную обязанность: прижать  клювом избранницу и потоптать секунду-другую, соскакивал и вспархивал на забор: «Ку-ка-ре-ку!!!» Курочка от неожиданности только раз взвизгнет: «Кудах-тах-тах», и клюет себе зернышки, как ни в чем ни бывало. И не замечает того, что она уже «не такая». Петух дальше забора от гарема своего в одиночку не летал. Разве что через второй забор, но вместе с курами – картошку выцарапывать из земли. За это, ох как, тех кур стыдили! Но там он проявлял себя, как настоящий вождь с перьями: найдет своими лапами со шпорами добычу и созывает свое племя клубни потрошить: «цып-цып-цып», ко мне, мол.

        А ночует это красно-гребешковое свободолюбивое, как Спартак, войско в курятнике, как положено: в сарайчике с белыми следами куриной неожиданности на насесте. Именно там им положено нестись в специальном гнезде. Оттуда ежедневно тетя Соня их диетическую продукцию выгребает и обязательно оставляет в лукошке одно яйцо-подклад. Намек, мол, тут, девчонки, разгружайтесь. А если нужно цыплят вывести, то тетя Соня усаживала на кучку яиц одну из курочек и закрывала дверь, пока у пленницы не пробудится материнское сознание.

        Есть еще сарайчик-кашары для дюжины овечек. Но это народ глупый и упрямый, не хочу о них ничего говорить, кроме того, что их весной стригут, а потом делают шерсть. Еще в одном большом сарае-хлеву живет самое милое животное и самое полезное: коровка Малютка с белой звездочкой на лбу. Всю ночь она жует серку. Т.е. отрыгивает из «сберегательной книжки» дневную прибыль: луговую травку, и дожевывает. Когда я вижу людей, жующих жвачку, вспоминаю Малютку. Запасы сена на зиму для коровы и ее сынка: молоденького бычка, хранятся в этом же хлеву. Сено вилами набрасывают до потолка. Привозят скошенную траву на телегах и сушат в середине двора. Ворошат вилами. Сено ароматное, лесное, можно найти в нем земляничку для ящериц.
 
        Двор просторный, огороженный с одной стороны забором с воротами, хоть на полуторке въезжай. Бревна забора стали щелявыми от времени, и в щелях множество безобидных солдатиков-казарок: жучков с нарисованными на спине глазками. С другой стороны двора ансамбль сараев-амбаров с общей длиной метров 50! Был сарай с глубоким холоднющим погребом /«погребицей»/. Там с зимы хранился лед, как бы летний холодильник. Туда отправляли молоко, сливки, снятые с молока, масло своего изготовления. В сарае стоял стол, где тетя Соня управлялась с молоком после доения коровы. Была так называемая пахталка: ящик 40 х 40 х 40 см деревянный, герметичный. Внутри вращающиеся лопасти, крышка, ручка.

        Тетя Соня наливает туда охлажденные сливки /пахту/ и «включает» живой мотор: «Садись, Левик, крути!». Откроешь крышку посмотреть, а там уже кусочки масла формируются. Еще, еще крутишь, пока заказчица «не выключит миксер»: «Хватит, Левик!» После долгой работы смажут «мотор» маслом: намажут на свежий хлеб маслица: «Кушай, Левик!» Теперь я глазами «специалиста» смотрю на витрину супермаркета и вопрошаю себя: «Как же делают сорта масла?! Чем же отличается «Новозеландское» от масла «Для всей семьи»? Какая часть пачки из них «горюшкинская», а какая - «грезы мотора»?!

        Да, в сарае еще веники висели на стенах, веревки для белья, инструмент огородный и плотницкий: пилы, молотки, топоры, гвозди. Всего много, и ничего лишнего, как-то все по-хозяйски сделано, прибрано. Когда дедушка точил напильником пилу,  он делал ей ровный «развод». Удивляет архитектура сарая: не для блезиру сработано, а для удобства людей. Выйдешь из сарая, находишься под широченным навесом: хоть при дожде заготавливай дрова. Тут тебе и козлы надежные, чтоб бревна пилить, тут и поленница дров на всю зиму.

        Однажды тетя Соня пришла под навес наколоть щепочек для растопки печек, а я, как хвостик, всюду - за ней. Щепка – бац, и мне - в щеку! Кровь пошла. Тетя Соня испугалась и за меня, и за себя: «Не говори, Левик, что это я виновата. Скажи: упал». Разве я могу тете Соне что-нибудь плохое сделать. Да разве я сам не виноват, что кручусь под топором?! В следующем сарае сундук-верстак плотницкий, сундук-морозильник со снегом для хранения зимой мяса, порубленного на куски. Морозы в ту пору позволяли не бояться, что мясо испортится.

        Когда я к дедушке в Горюшку ездил самостоятельно, то помогал дедушке сено на сеновал убирать со двора. Я уже сильный, но еще глупый: морочил дедушке голову своей алгеброй. Места, куда класть сено, обозначал: А, В, С, D. От дедушки требовал буквенный адрес, куда класть сено. Но он, когда я приносил на вилах очередную охапку, указывал мне по старинке «неграмотно»: «Левик, положи теперь сюда». И я возмущался. А он сделал  вдруг вывод: «Какой ты,  Левик,  еще маленький!».

        Еще одно милое животное жило в доме. Это кошка. 15 лет жила Муська. Материнство она испытывала бессчетное число раз. Корзинку ей выделили для этого сокровенного дела. Там она со своими пушистыми комочками нежилась. Никогда я не задумывался: куда девается эта прорва котят!?

                Ласточки.

        Под навесом крыши сарая гнездились ласточки. Их гнезда, вылепленные из грязи, располагались совсем низко, чуть выше человеческого роста, но были совершенно не доступны кошке. В хорошую погоду ласточки взмывали высоко-высоко, купались в небесной лазури. Они, красивые и изящные, с характерным раздвоенным “ласточкиным хвостом”. В мгновение ока, камнем, спускались они вниз к своим гнездам. И снова их было видно, летящими высоко, маленькими подвижными точечками.  Ласточек было на удивление много, целый “рой”, стремительный и многоголосый.
               
        Кошка Муська лежала посреди двора и заинтересованно наблюдала за птицами. В ее алчных глазах горел огонь охотника. Сначала она притворялась спящей, лежа на спине, но ревниво следила  за движениями стремительных птиц, готовая вмиг броситься в атаку. Ласточки обнаруживали ее, и завязывался воздушный бой. Десятки птиц одновременно пикировали, стремясь клюнуть охотницу, явно рискуя быть схваченными озлобленным животным. Но всегда они успевали увернуться и взлететь. После нескольких минут борьбы, заклеванная кошка не выдерживала натиска и позорно убегала с места сражения.

        Строения во дворе все сохранились. А сам двор перепланирован, чужой стал. Антенна другая,  телевизионная теперь, но на том же длинном  шесте.


        Дедушке было 63 года. Он еще долго учительствовал после войны. А до войны мой отец изготовил для родителей детекторный приемник, да еще с ламповым усилителем, питаемым от батареек. Антенна была натянута между сараем и комнатой. Домашний «Попов-Эдисон» далеко, а батарейка иссякла. Приемник положили в чулан за ненадобностью. Слушали обычную тарелку, как все. Антенна, как громоотвод осталась на виду. Это не осталось незамеченным «бдительным» деревенским стукачом.

        Из Ульяновска прикатил суровый офицер КГБ в  блестящих сапогах запрятанных в галифе, гимнастерка перечеркнута широким кожаным ремнем с кобурой пистолета. Не образ, а отпечаток на всю жизнь. Невинное папино радиолюбительское неработающее творение чиновник назвал «радиостанцией». Потребовал ее немедленно сдать, оставил расписку об изъятии, а устно добавил: «После войны можете забрать в Ульяновске». Спасибо, антенну-громоотвод не догадался порубить у одиноких стариков.

        Вскоре нашу тетю Соню, ей было около 50, призвали в народное ополчение. Под Ульяновском копали окопы, готовили город к обороне. Многие женщины из Горюшки, что были еще в силе, работали вместе с ней. С оказией передавали друг другу посылки. Тетя Соня получала Малюткино молоко в тряпочке в замороженном виде. Благо, морозы были устойчивые. Везли посылки на попутной открытой машине, не занося в помещение.

        Посылочки на фронт и в ополчение, где рыли окопы уже и под Ульяновском,  горюшане отправляли своим землякам, в холщовых мешочках. Адрес писали химическим карандашом, мусоля его во рту. Вареной картошкой заклеивали письма, а перед зимой картошкой наклеивали на окна утепляющие ленты, вырезанные  из газет.

        Во время войны колхоз организовал обеды школьникам. Кормили всех пшенной кашей. Тетя Соня и бабушка готовили кашу, и во время большой перемены тетя Соня и учительница раздавали эту кашу детям.
 
        В школе каждый новый год был праздник. Колхоз поставлял из лесу пушистую большую елочку. Дедушка устанавливал ее, и все дружно наряжали елку игрушками. Хранился целый сундучок игрушек. Игрушки крупные, красивые, качественные. Стеклянные, разноцветные шары с напылением, сосульки, самые разнообразные, с блестками, бусы стеклянные. Животные и птицы из прессованной ваты и из тесненного картона, а также были флажки, гирлянды. Ну, разумеется, Дед Мороз и Снегурочка стояли под елкой в ватном снегу. Пятиконечная звезда венчала елку. Это было здорово!

        Все трое женщин - тетя Соня, бабушка и учительница готовили детям печенье и раздавали их в виде новогодних подарков в газетных кульках. Школьники подготавливали выступления. Руководила учительница. Ребята любили выстраиваться в “пирамиды”. В два этажа. Перестраивались в другие пирамиды. Все хором пели частушки:

       Наступает Новый год,
       Все вы это знаете,
       Мы исполним вам частушки,
       Если пожелаете!

               Я мальчишка со смекалкой:
               Я не бью лягушек палкой,
               Ведь они животные,
               Хотя и болотные ...

        Все частушки перепели
        И садимся в решето,
        Уезжаем за границу
        За частушками еще!

        Миша Нестеров сообщил мне, по дружбе и по большому секрету, мне зашоренному опекой старших, самую главную информацию – о воспроизводстве человека и меня в том числе. С этого важного момента  я объяснил себе некоторые признаки моей наступающей  зрелости и понял свое предназначение. Осознал себя, как члена человеческой общности и продолжателя ее. Спасибо, Михаил: что бы я без тебя делал!?

        Вспоминаю, как дедушка мой на уроке Родной Речи выразительно читал "Сказку о царе Салтане". А ученики 2-го и 4-го классов слушали сказку и приобщались к гениальному творению великого Пушкина. И вот прозвучало: «На кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних». Дедушка мой, от неожиданности, слегка замялся. А некоторые ученики, вероятно, были уже образованы до понимания этих откровенных слов поэта, и по классу пронесся чуть заметно шепоток. Тогда я не понял причину этой заминки.
 
        Во дворе иногда слышен был гул самолета, пролетавшего в направлении фронта. Это были наши бомбардировщики ТУ-4 с заводского аэродрома города Куйбышева. Не знал я тогда, что мне доведется увидеть на том заводе последний такой самолет, а в Ленинграде встретиться с летчиком, летевшим над Горюшкой. Осенью над Усой можно было увидеть стайки  пернатых и курлычущих. Улетал в тревожную неизвестность клин гордых журавлей.

        Стояли удивительно крепкие морозы. Деревья в палисаднике потрескивали в морозной тишине. Щели от рам были заклеены газетами, смазанными вареным картофелем. Стекла на всех окнах были изрисованы густым инеем, будто бы угрожая морозу проникнуть в дом. Бабушка посматривала на эту пугающую красоту и все причитала: «Батюшки, замерзнем мы все, где-нибудь на веточке. Все везде давно не ухетано». И тут в окно врезалась большая птица, наверное, ворона. Ударилась о стекло и потеряла сознание. Все восприняли это как плохое предзнаменование.
 
        В приметы никто не верил, но, к несчастью, примета сбылась: получили от отца весточку, что ранило его. Бомба в блиндаже разрушила крышу. Отца завалило бревнами и перебило переносицу. Отец попал в лазарет. Вылечили его там. А после выздоровления, отпустили отца к родне на побывку. И мы с папкой встретились!
Когда немцев погнали с нашей земли, любимая тетя Соня вернулась домой. В селе возникли трудности с мылом. Народ сам научился варить мыло. Бараний жир и каустическая сода  NaOH. Смесь в определенной пропорции варится, пока не образуется клейкая масса. Остывшую загустевшую массу выталкивают из формочки и режут на порции натянутой суровой нитью. Жир-то в семьях был, а каустик доставали в виде жидкости, похожей на молоко. Из-за неаккуратности взрослых этим «молочком» травились дети. Спасали их, очевидно, настоящим молоком и промыванием в местной больнице. Женщины мыли свои длинные косы щёлоком: настоем древесной золы. И ополаскивали снеговой или дождевой водой, собираемой у водосточных труб.

        Каждой осенью, начиная с первого года войны, школьники собирали в поле колоски ржи и пшеницы, оставшиеся после уборки серпами и косами. Мне было только шесть лет, в школу я еще не ходил, и дедушка отстранил маленького Левика от помощи фронту. Я горько плакал. Сосед и друг: первоклассник Миша Нестеров, сообщил дедушке: «Левик плачет!» Тогда и меня отпустили собирать для Родины остатки урожая. Мы прочесывали поля с корзинами да еще в шеренгу строем. Колоски относили на ток, где женщины их цепами выколачивали, отделяя зерна от плевел, и лопатами провеивали на ветру. Впервые я увидел, что цепы - это сцепленные ремешком торцы двух палок: ручки и ударника. Еще я наблюдал, как серпом убирают урожай и вяжут колосья в снопы. В конце работы каждый ученик получал в благодарность по краюшке черного еще теплого хлеба! Это был мой первый заработанный «рубль»!

        Все колоски убрать на зиму не удавалось. Народ уже сидел на Антоньевой пище, и по весне голодный люд собирал перезимовавшие в поле ядовитые колоски. По селу пошла болезнь: септическая ангина. Моя бабушка колосков не ела, но едва услышав, что в конце села кто-то заболел, немедленно и добросовестно испытала на себе все симптомы болезни. У неё, как у всех больных, сильно болело горло, и была высокая температура. Она, как все, вылечилась отваром шалфея. Благо его на пустырях великое множество! Растет он среди полыни.
 
        Еще одна напасть свалилась на село. Люцерна, семена которой завезли из Америки. Хороший урожай высококалорийной травы получился. Никто не знал, что разбухающую в желудке люцерну нужно давать корове в небольшом количестве вместо привычной охапки сена. Вот ветеринару и всем было хлопот! Отпущенные на лужок коровки объелись импортной травки и заболели, а некоторые священные животные сдохли!

        И у моих дедов в войну били трудные времена. Теленка  требовалось вырастить и сдать колхозу. Норма: сколько-то килограмм! Обязательно!!! Люди оставались с бараньим и куриным мясом. Когда мяса в доме не стало, дедушка ездил в Сызрань покупать его на рынке! Однажды бабушка узнала и удивилась, что в Горюшке кто-то ест конину: «Ни за что бы я конину есть не стала!» А дедушка ей в ответ: «А что же ты, женушка моя милая, всю зиму-то ела?!»

        Прежде, чем встретить победу над фашистами, горюшане встретили «Победу» уважаемого депутата на выборах. Война войной, а выборы в Верховный Совет было на что проводить! Один кандидат и «демократические» выборы. Баллотировался генерал, Трофим Денисович Синенко, от Ульяновского округа. 100 школьников и все взрослые люди Горюшки встретили легковую машину, из которой вышел живой кандидат в депутаты блока коммунистов и беспартийных. Прикатил он показать себя простым людям и послушать наказы избирателей. Дедушке как директору школы поручили составить приветственную речь. Мне было уже 9 лет, и я как отличник начальной школы озвучивал наизусть эту, памятную для меня, речь:

        «Дорогой товарищ Синенко Трофим Денисович! Мы, ученики Горюшкинской школы, приветствуем Вас. Обещаем Вам хорошо учиться, чтобы быть Вам помощниками в борьбе за дело Ленина, Сталина, и в деле разгрома фашистов. Желаем Вам…»

        После ответной речи депутат отправился в сельсовет. И я там был. Меня посадили в первом ряду, Синенко узнал меня и улыбнулся.   Народ единодушно избрал в Верховный Совет своего избранника, чтобы он внес свой неоценимый вклад в борьбе с фашистами. После победы на выборах генерала-депутата, Синенко Трофим Денисовича, я по клеточкам нарисовал его газетный портрет. Где единственный кандидат и где затерялся его портрет по клеточкам, я не знаю, но знаю точно: вскоре мы дожили до настоящей ПОБЕДЫ!

        Майский день был с утра дождливый. К нам в окно постучала возбужденная женщина: «ПОБЕДА! ПОБЕДА! По радио объявили! НАШИ победили!». И побежала сообщать по домам дальше эту безмерно радостную весть.

        Когда окончилась Отечественная война, и стали возвращаться воины с фронта, вернулся в Горюшку солдат. Сильно исхудавший, на костылях, но он живой. Его освободили, плененного, из концлагеря. Жить бы ему жене на радость, лечиться и быть в почете, но спец органы дали ему статус опасного элемента. В Сибирь не отправили - нет там на лесоповале от него толку, но обезопасились. Он был обязан ковылять в сельсовет отмечаться, что не сбежал. Разумеется, было открыто “дело”, и, конечно же, жил он под надзором осведомителя, втершегося в доверие семьи, чтоб писать доклады - материалы в “дело”, о том, что он говорит, что думает и благодарен ли товарищу Сталину  за его счастливую хромую старость.

        Вернулся с фронта в мирную жизнь здоровый боец. Огромный, красавец, кудрявый, сильный и, казалось, надежный, как танк Т-34. Он незамедлительно оприходовал нашу вторую учительницу. Ждала она его четыре года. Сразу же забеременела и родила. Видел я этого молодца, с дедушкой они разговаривали, он  о фронтовых подвигах своих дедушке рассказывал. Рассказал, как довелось ему с немцем в рукопашном бою силушкой мериться. Удушил, говорит, я его легко, ему ли со мной тягаться!
 
        Но столь интересный мужской экземпляр не смог быть героем только одного романа. Начал он раздаривать себя и другим женщинам. А вскоре он и совсем исчез из поля зрения нашей учительницы и удалился в город. И пошел он распространять свое драгоценное породистое семя по свету.

        А в Горюшку я приезжал уже самостоятельно. Однажды на летние каникулы во время учебы в техникуме я привез дедушке детекторный приемник, уже собственного изготовления под руководством отца, конечно. Удивила меня чистота звука в условиях Горюшки. Ни малейших помех! Кстати, в Горюшке все слушают радио, благодаря радиоцентру № 1, что в Семейкино.

        Я узнал, что выстроили радиоцентр во время войны в силу информационной необходимости для страны в рекордно короткий срок, как все  тогда исполнялось. Еще я удивился, что радиоцентр спроектировал в 1943 году за одну военную ночь в тюрьме репрессированный выдающийся физик и радиоинженер Минц Александр Львович. Потом он стал академиком…

        Когда деревья в палисаднике еще не были большими, они не затеняли лунный свет. И Луна сквозь огромные окна освещала всем своим серебряным диском спальню. Дедушка не просыпаясь поднимался с кровати и начинал куролесить. Он выходил из дома, взбирался на крышу, как бы увлекаемый лунным светом, гулял и возвращался в постель. А утром попробуй, докажи лунатику, что он лунатик. Но однажды дедушка это доказал себе до конца своих дней. В молодые годы он пошел на свидание с Луной сквозь закрытые окна. Тогда стекла не рассыпались на мелкие скругленные частицы, как окна современного автобуса или стакана. Дедушка сильно порезался. Хирурги извлекали из его ноги выше колена и из груди осколки и осколочки стекла. Все извлечь не удалось. Осколочки «жили» в теле и до поры не мешали.

        Продвигаемые кровью, они отзывались выше в другом месте. Лунатика снова оперировали и извлекали гладкие стекляшки, обточенные как морская галька. Когда дедушке было 85 лет, ему извлекли последний осколок.

        У дедушки был дом-школа, а по соседству жила врач в доме-больнице. «На  задах» школы стояло это деревянное здание. Больница была тоже с подворьем и маленьким  флигельком-лазаретом из кирпича для постельных больных. Это епархия интеллигентной пожилой женщины-врача. Всю жизнь она работала в медицине. Пережила волны революций по тем  же классовым причинам, что и мои деды и бабушки. Могла и «загреметь» с первого этажа своей амбулатории. И когда на нее косо смотрели новые «господа» жизни, приняла спасительное решение: стать смычкой между городом и деревней, и   вышла замуж за конюха! Родила сына, Гогу. Сейчас он тоже врач, как и мать. С мужем жила, но как-то врозь. Она – «барыня», а он - мужик.

        У моих стариков с врачом были приятельские, уважительные и  вежливые отношения. Нельзя было пройти мимо, просто буркнув: «Здрасьте!» При встрече обе уважаемые стороны останавливались, и вначале завязывалась формальная беседа без темы. Потом женщины «словом по слову» накручивали обороты: о здоровье сказали, о засухе, о грозе вспомнили. Осудили кого нельзя было не осудить. Никак не расцепятся. Мне становилось скучно, и смирно стоять было невыносимо! Я начинал бегать вокруг собеседниц, гудел, расставив руки самолетиком. «Рост ему покоя не дает! Что ж поделаешь: молодые растут, старики старятся», - замечала бабушка и вскоре приятная беседа заканчивалась. Дома после словесной встряски вспыхивали отголоски: «Дедушка! Мы видели твою врачиху. Она тебе привет передавала…».
Эта женщина была штатным и личным врачом дедушки, а также единственным в деревне человеком его круга. Две семьи местной знати дружили домами.
 
        Сердечно-сосудистые проблемы снедали Герасима Порфирьевича многие годы, и он часто обращался в деревенскую больницу. Врач испробовала на дедушке все средства, что знала, ничего не помогает. И ей оставалось только направить дедушку в Сызрань, к известному тогда светиле медицины, профессору Вильямовскому. И стал дедушка его пациентом. Профессор тоже долго испытывал на народном учителе известные методы медицины, ничего не помогает. Оставался, как крайняя мера, личный метод Вильямовского. Дело рисковое, не имеющее практического подтверждения медицины, добиваться которого нужно было долгое время. Больной кавалер ордена Ленина дал подписку, что доверяет врачу, понимая, что рискует, и всю ответственность за последствия перекладывает на себя. А средство простейшее и доступное: пить по несколько капель йода, размешанного в молоке. И… сработало! Проблемы с болями сердца были решены полностью!

        Дедушка иногда выпивал рюмочку водки. В шкафу стоял графин с притертой пробкой, с водкой и с соком лимона. Я думаю, что и это средство было лечением по рекомендации доктора.
 
        Когда в «Ульяновской правде» напечатали некролог на профессора Вильямовского, дедушка очень переживал. Толпы пациентов в слезах провожали в последний путь своего любимого доктора. К счастью, профессор умер своей смертью, в своей постели от старости, а не как многие его столичные коллегии - от сфабрикованного дела врачей.

        Однажды и я лечился у этой почтенной женщины. У школы дедушка установил турник для уроков физкультуры. В виде перекладины  был обыкновенный лом. Я при попытке подтянуться резко ударился и рассек бровь. Кровища! Тетя Соня (всегда чуть что: «тетя Соня») привела меня в больницу. Врач объяснила: «Нужно бровь сшить, иначе останется некрасивый шрам. Но будет больно. Придется, Левик, терпеть!» Левик заплакал от предвкушения боли больше, чем в первые минуты от удара. Взрослые решили, что «шрам на роже для мужчин всего дороже». Что-то приложили, перебинтовали, мол, черт с тобой, дуй отсюда и приходи на перевязку! Заросло все, как на собаке! Сейчас я и не пойму, какая бровь была рассечена.
Однако, не в этой ли травме брови причина того, что этот глаз у меня плохо видит.
 
        Сельсовет был тоже возле школы. Мне он тогда не был интересен. Рядом с сельсоветом была мазанка с соломенной крышей: заброшенная, без окон и дверей. Вот где можно было лазать, играть в прятки. Около этой мазанки было много свободного пространства, где и проводились уроки физкультуры. А весной на проталинках я с ребятами играл в лапту. Здесь впервые я принял на себя тяжелый груз славы победителя, которого  догнать не может никто! Это стало моим хобби. Я устраивал состязания-догонялки, как у древних народов. Двое подростков обещали мне: «Если тебя кто обидит, будем за тебя стараться». Однажды я по-настоящему дал тягу за ничтожную провинность, даже не вспомню, какую. От скорости у меня слетела феска с головы, но я успел вернуться, схватить ее и убежать от озлобленной молодой чужой тетки.

        Как-то в марте почувствовал я боль в горле, и стало больно глотать. Оказалось, что это скарлатина. У одного меня во всей деревне ни с того, ни с сего. Болезнь заразная. Сыпь, кожа шелушиться будет, а она тоже заразная. Дней сорок я должен был быть на карантине. Школу и дом продезинфицировали. А меня как источника заразы собрались отправить в Тереньгу, в инфекционную больницу. При школе опасно держать заразного больного, а в стационаре местной больницы не оказалось изолированного помещения. В Тереньгу повезли меня на пошевнях, на сене, укутав в громадный дедушкин тулуп, предназначенный для дальних поездок. Поехал я в сопровождении «водителя кобылы». Предстояло 15 км пути. Но у с. Сарым проехать оказалось невозможно из-за весеннего половодья.
 
        Привезли меня обратно. И продолжал я болеть «под домашним арестом». Сиди, говорит врач, не высовывайся! Хоть ты уж и не больной, но «линяешь» и можешь заразить других. Занятия в школе продолжились. Дедушка-учитель общался со мной на расстоянии, считалось, что его я разносчиком болезни не сделаю. Сам я учебу практически не пропускал.
 
        О начале перемены дедушка оповещал все классы большим медным колокольчиком, дежурившем постоянно на его учительском столе. Дети, как лавина из вулкана, вылетали из класса и, прогремев по коридору, высыпали на улицу. Шум, гам, топот ног повторялись каждый час. Теперь я был не со всеми, а наблюдал из-за занавесочек. И еще я подходил к двери и носом вдыхал весеннего воздуха через замочную скважину. Однако карантину моему пришел конец, и я влился в коллектив выпускников дедушкиной школы.
 
        Начались последние каникулы. Как и раньше, я лазал в палисаднике по деревьям, строил там шалаш, играл в шашки. Бегал с ребятами на перегонки... И почувствовал, что бегаю я теперь совсем не так, как до болезни. Меня теперь догоняют. И я устаю бежать. И пожалел я себя: «Не уберегли!».

        Проходят годы, люди уходят на заслуженный отдых. Уходила на пенсию и женщина врач, что лечила в деревне. В тот момент, когда прислали в больницу нового врача - выпускницу мединститута, моего дедушку угораздило мучиться животом. Запор, живот пучит, рези. (Как бы ему тогда пригодился курорт Карловы-Вары с высокой температурой воды?!) Куда деваться, вызвали врача. Пришло две женщины: опытный врач  передавала дела стажеру. Да и не могла старушка-врач бросить на произвол судьбы своего старого друга. И завязался между представителями старой и новой школы медицины недружественный консилиум. Ряд советов, правда, был схож. Обе уговаривали больного не стыдиться выпускать газы, массировали живот: «Герасим Порфирьевич, ну, ты попукай!». Обе согласились, что на живот нужна грелка. Однако пожилая врач велела влить в грелку горячую воду, молодая же утверждала, что ни в коем случае! Только холодную! Тетя Соня как домашняя медсестра не знала, чьи рекомендации исполнять!?

        Дедушка разрешил спор деревенских медиков, приняв Соломоново решение: «Отвечает за меня молодая врач. Если что, ее не простят. Пусть сначала она лечит холодной грелкой. Если не получится и, если я не помру, тогда попробуем, по старинке: горячей грелкой». То ли само по себе все прошло, то ли помогли грелки, но кризис миновал раз и навсегда. Победили все: дружба, природа, мудрость, грелка, вода и медицина.

        В соседней деревне был аналогичный случай. Дело дошло до отправки больного в районную больницу. Там объявили супруге больного, что сделать ничего нельзя, наверное, болезнь запущена, и отпустили мужика домой умирать. Везет мужа скорбная жена на подводе. А по пути  – аптека!  Старуха купила слабительного столько, что на всю деревню хватит. И по незнанию дозы заставила проглотить мужа все содержимое покупки. Ему было все равно, от чего умереть, и муж, простившись с женой и этим миром, выпил разом слабительный препарат. Несколько минут, и мужик стал бегать «бусырью» быстрее своей норовистой лошади. А люди говорили: «Уехал с запором, а теперь бегает с поносом!»

        Кстати, лечили моего дедушку и от поноса, и от язвы желудка. (Как бы ему тогда пригодился курорт Карловы-Вары с низкой температурой воды?!) Но даже районные врачи вернули его умирать! Безутешная бабушка, ожидая трагедию, спрятала в сундук смертный узел: черную костюмную пару и белые тапочки. Вся деревня, т.е. три поколения его учеников: млад и стар, приходили прощаться с еще живым учителем. Дедушка меня к себе позвал, просил сесть рядом. И по русскому обычаю говорил мне, потомку своему, напутствие давал. А я, как вахлак, не знал, что и как ему ответить. Неуклюже вел себя, всплакнул и испугался: дедушка такой родной, огромный и любимый и беспомощный!

        К дедушке подошла тихонько одна сухонькая старушка в темной скромной одежде. Это была деревенская знахарка: «Не слушай никого Парфилыч, я помогу тебе!.. Ты мне доверься только. Я лечу заговорами и травами. Заговоры-то тебе без надобности, коль ты не верующий. А на-ка вот конский щавель. Он кисловатый, вяжет. И понос, и язву залечит». Тетя Соня приняла от нее вязанку щавельку, заваривала, как велела старушка: по стакану граненному раза четыре-пять в день, и подавала дедушке конский чай десять дней. Вы-ылечи-ила!!! Еще долго прожил дедушка, и не было у него больше проблем с желудком!
 
        Этот щавельный метод и стал моей первой дедушкиной душевной грамотой, когда я об этом вспомнил. Я и сам лечился конской травой при слабостях желудка, собаку свою вылечил от поноса, близким советовал и Вам советую, не пожалеете! У этой высокой луговой травы все в дело годится: и ствол, и листья, и семена. Хранить конский щавель, в засушенном на воздухе виде, можно долго.

        Против четвертой стороны школы стоял дом Пырченковых. Однажды я попал к ним в обед. Я первый раз в жизни наблюдал, как едят в больших крестьянских семьях. Большой дубовый стол в центре. Восседает на табурете отец семейства. По всем признакам видно, что он тут хозяин. Хозяйка - рядом, а по периметру мал, мала, меньше. Пальцев на двух руках не хватает сосчитать! Посреди стола невозможно большая деревянная посудина с непонятной похлебкой. Каждый участник трапезы вооружен деревянной ложкой. Начинает отец, за ним мать, потом все остальные по кругу и строго по очереди совершают по одному забору. Если найдется невоздержанный отрок, собьет этот незыблемый порядок, главный воспитатель немедленно отреагирует, как земноводное при ловле мухи. Отец своей длинной ложкой – хрясть по голове! Одно только облегчение хозяйке: почти нет посуды, мыть нечего (почти нечего). А то тарелки, тарелочки, блюдечки, чашечки, вилочки, ложки, ложечки... Что ни обед, то «свадьба» - «Велариба» или «Велабаджа» с «Фери» или с «обычным» моющим средством.

        За водой ходили недалеко, метров 200 от школы. Это дело: с коромыслом на плече и двумя ведрами, сугубо женское…

        Разве не достопримечательность - деревенский колодец!? Ему еще рано в музей этнографии! Это конструкция с барабаном, цепью, ручкой отполированной руками, с ведром, ныряющим в прохладную глубину за экологически чистой водой, с высокой опалубкой, с крышкой и с крышей. И скамеечка при нем, чтоб ведра поставить. Так звонко, быстро и даже весело несется ведро на цепи вглубь прямоугольного сруба! Вот шлепок о воду. И пошло со скрипом тяжелое ведро натужено вверх.
 
        За водой ходят с двумя ведрами и коромыслом. И, как правило, почему-то все старушки. Встретили мы у колодца бабушку по фамилии Варина. Прелесть бабуля! Лучезарная улыбка. Крепкая. Пухленькая. Мастерски на одном плечике у нее устроилось коромысло с легким  разворотцем. На коромысле ведра с водой будто невесомые. Она тоже великолепно знает дедушку и хранит о нем добрую память. А мне она все повторяла, внучку Герасима Порфирьевича: «Намоте, как похож!». Я сохранил ее улыбку в белой косыночке.

        Я оказался в центре внимания, пришлось представиться людям. Алла говорит: «Тебя в Горюшке, как космонавта встречают!». В ту пору мы с Аллой занимались автоматизацией. В тихой Горюшке, действительно, все напряжение от работы и городской суеты куда-то пропало и растворилось.  Сфотографировал я Ивана на фоне добротного деревенского колодца. Какое у него открытое добродушное, чуть смущенное лицо! На фоне удаляющегося колодца, деревенских кур и покинутых изб с пустыми глазницами окон... Впечатляет!

        Интересно теперь побродить по селу вдоль и поперек. Идем верх. Вот подворье бабушки Огани, что кур все гоняла с картошки: «Налетный дух!». Еще дальше на возвышении видны «мазарки» /погост/, куда относят в последний путь, отдать последний долг природе….

        С берега оврага, где ловил я ящериц,  видно село через все «порядки» домов, огороды, бани и впадину с  рекой Усой, откуда исходил лягушачий хор.
Как по сигналу невидимого дирижера, начинал звучать мелкий земноводный народец: многотысячный лягушечий хор. Монотонно, как пономарь почти без пауз на одной ноте, они до темноты отпевали свою любовную концертную партитуру, иногда нарушаемую индивидуальными обертонами. К хорошему привыкаешь быстро и уже не замечаешь божью благодать.

        Днем парит, к вечеру жди грозы. А если уж нет дождя, то держись: вслед за лягушиными музыкальными произведениями крупной формы начинал на трофейной губной гармошке пробовать свой талант юный гармонист. Популярные песни разливались по всей деревне, и живой громкоговоритель не выключишь. Во тьме «египетской» к заброшенной завалинке стягивались пары бить шабалы: шумные веселые компании девчат и парней. Гармонь, частушки, смех  допоздна.

                Наши девочки – красотки,               
                Носят юбочки коротки.
                Стоит девочкам присесть,
                Сразу видно, что там есть!

        Когда «все подружки по парам в тишине разбрелися», «одинокая бродит гармонь». Все было, как в народных песнях. И уж совсем поздно, не держась на пьяных ногах и мотаясь по селу с «булавкой в голове», где взбредет, как разъяренный бык,  горланил «и с дона, и с моря» свою несуразную песенную чушь деревенский надоевший забулдыга.



        Вышли мы с Аллой к Усе посмотреть, какая она сейчас?! Реке стало плохо, совсем плохо! Уса была широкой, разливистой, ивняком богатой и с заливными лугами. Все плетни на огородах из ее ивняка с тех времен целы еще, а сама Уса зачахла. Течет что-то мутное в грязных берегах. Оказывается, руководство уговорило колхозников распахать берега: луга заливные,  оказалось экологической ошибкой! Неграмотное внедрение в матушку-природу... Чекалино, Троицкое, Михайловка, Дюльдевка… Щемящие воспоминания детства. Заглянем в архив отца.
 
        Один из притоков Волги - река Уса, которая берет начало у села Смолькино. Протекает она по песчаным отложениям палеогена и потому прозрачна и чистоструйна. В 15 км от истока реки Уса на ее берегах расположены три села. Два из них бывшие помещицкие земли. Одним из таких помещиков Симбирской губернии был отец Николая Михайловича Карамзина! Эти села на правом берегу: Михайловка и Кобелевка.

        А на левом Горюшка – родина моего отца Валентина Неронова. В прошлом Горюшка была первичным административным центром или волостью и расселилась на земле, принадлежавшей государству. Это обстоятельство отличало жителей Горюшки от своих соседей, бывших крепостных. Горюшане гордились своим вольным происхождением, были богаче и образованнее.

        Горюшка входила в состав Сенгилеевского уезда Симбирской губернии. От г. Сызрани через Горюшку проходил почтовый тракт на Симбирск и Сенгилей. В пору детства отца, т.е. до революции в селе было четыре порядка домов, расположенных строго с востока на запад, параллельно руслу реки. Западная сторона села называлась «Украиной», восточная, просто: «Конец». Нижний порядок сползал к огородам, расположенным на границе с поймой. «Верхний порядок» подставлял свою спину северным ветрам. Существовали и короткие отроги улиц переулки с лаконичным названиями: «Кишечный порядок», «Козловка», «Дюльдевка», «Банный переулок», «Голопуновка».

        Через «Украину» лежит путь в с. Михайловка. Нужно пройти в «Дюльдевку», большой деревянный мост через Усу, и Вы в Михайловке. В Кобелевку попасть сложнее. Нужно пройти Голопуновку, многочисленные огороды, преодолеть топкое приречье под местным названием «Гать». Чем ее только не мостили!? И хворостом, и навозом, но все это со временем погружалось в топкую торфяную пучину и было трудно проехать, и пройти. Усу можно было пройти вброд, высоко задрав одежду или «мостиком»,  пользуясь шестом.

        С внешним миром Горюшка соединялась шоссейной дорогой в ту пору грунтовой. Сызрань, Сарым, Тереньга, Ульяновск – главные пункты магистрали, по которой изредка проезжали полуторки, поднимая на вираже и на подъеме в горку страшную пыль. Возле школы торная дорога разветвлялась и вела через все село, за околицу, к «камешкам»: нагромождениям огромных каменных валунов, неясно откуда свалившихся среди бескрайней живописной равнины. Каменное многообразие прекрасно само по себе, а на фоне луговых цветов: адонисов, купавок, ирисов, одуванчиков превращается в романтическую панораму. Как сюда не придти с девушкой и не объясниться ей в любви!? Ни один житель села не обошелся без этого места.
 
        «Камешки». А как же их не посетить! Все влюбленные горюшане обязательно бывали здесь, располагались на мшистых валунах, нагретых за день солнцем и обнявшись любовались желтыми купавками, живописной панорамой, слушали кукушку и загадывали ей что-нибудь, мечтали о своем счастье. И папа мой привел сюда свою первую любовь, Настеньку. Нет, не свою, как потом оказалось. Отец мой вспоминал с печалью и не один раз, что в юношестве была у него в Горюшке девушка. Так она была мила его сердцу, так они с ней расположены были друг к другу, что эта романтичная любовь вспоминалась отцу всю жизнь.

        А помешали первой любви его родители: мои любимые дедушка и бабушка, категорически отказав Настеньке. «Она была ему не пара!». Но она была его песня... Отец часто пел свою любимую песню, тех лет:

        Скажите, девушки, подружке вашей,
        Очей прелестных огонь я обожаю 
        Что я ночей не сплю, о ней страдаю.
        И без нее иного счастья не желаю...

        И я  посетил «камешки». Люди любят фотографироваться на фоне чего-нибудь этакого. А как же не сфотографироваться на фоне «камешек». Удачный ракурс. Поза «Левика» напоминает «Песнь о вещем Олеге», который скорбел у черепа боевого коня своего.
 
        Горюшка отсюда видна вся, как на ладони: пойма верховьев реки Усы, село за Усой. И где-то далеко-далеко, за горизонтом скорее домысливается, чем улавливается глазом, дымок парохода, очевидно, плывущего по Волге, куда и несет свои воды Уса. Это тоже шикарное место для того, чтобы помять «в кустах багряных лебеды», т.е. для  прогулок и романтических свиданий. С тетей Соней мы ходили сюда на дневное скорее деловое, чем романтическое,  свидание со своей любимой коровкой Малюткой, чтобы освободить ее от вкусной парной белой тяжести.

        Стада овец и коров паслись еще дальше, за камешками. В дремоте и слепнях около вод Усы  проводило стадо весь день, наслаждаясь луговой травой и отдыхая. Черные от загара два пастуха, громко щелкая кнутами, поправляли курс стада, которое вечером шло обратно через все село. Животные шли степенно с достоинством, как бы сознавая свою значимость. Иное дело овцы. Пыль, суета, бестолковое блеянье. Одним словом: бараны. Пастухи сигналили хозяевам коровок. Тетя Соня и бабушка обычно уже ждали Малютку за воротами, сидя на здоровенном бревне. Они легко находили свою кормилицу, вели ее доить отдыхать, жевать серку.

        Когда все стихало и начинало темнеть, иногда объявлялся неустроенный «мирской» бык, чем-то недовольный и возбужденный. Он впечатляюще ревел, шел по селу без конкретного адреса и конкретно крушил рогами все, что попадалось на его пути. Он проверял на прочность все заборы и калитки. Не хватало в селе только тореадоров. Но были напуганные и зажатые зрители: работники полей, возвращавшиеся в свои дома. Каждый молился и надеялся, что их бог милует, и бык пройдет мимо.

        Случилась у нас огорчительная встреча. Кто-то из местных жителей поинтересовался, кто мы такие. Узнав, что мы из Самары, попросил нас побеседовать с его другом. И он представил нам его. Это был молодой человек. Он рассказал нам, что когда-то он был в Самаре и провалился там на приемных экзаменах в медицинский институт. А так мечтал стать врачом! Потом он стал работать пастухом. Ну зачем нам его представили! Мы выслушали его, высказали ему большое сочувствие. Нам было невыносимо  стыдно за свое благополучие. Но ничем помочь мы ему, разумеется, не могли.  Для утешения, мы вспомнили, что пастушок в селе важнейшая личность. Что каждая семья ежедневно нуждается в нем. А детишек, даже городских, обязательно знакомят с пастушком, хотя бы на картинках и в рассказах. Нам кажется, что наши добрые слова уменьшили его огорчение и расстались мы с теплотой.
    
        Мы отправились вниз посмотреть, где был наш дальний огород плетнем огороженный. В двух километрах под горку на пути к Усе был большой огород. Низина с заливными лугами. В колодце - верховодка. Что там только ни росло!? Капуста, тыквы, дыни, огурцы, помидоры, лук, горох, мак – булочки посыпать. Первый в сезоне огурчик всегда отдавали Левику, мне то есть.  Был еще куст калины и единственное в Горюшке плодовое дерево ранетки. Я лазал, собирал плоды. Бабушка любила заваривать душистые ранетки в чайничке.

        Идем мимо дома Нестеровых. Ба-а-тюшки, вот это работа! Там, где жил «Мишка-доедай» с братьями да с матерью-вдовой, там стоит только печь прямо под открытым небом! Отверстие, куда чугуны ставят, выразительное без крышки. Ну, точно, как в сказке «Гуси-лебеди». Так и хочется спросить: «Печка, печка! Скажи, куда Нестеровы подевались, где друг мой Мишка Лобастый?» И не поверите, - указала нам печка новое его место жительства. Михаил со своей семьей давно уж живет и работает в Сызрани.

        За одной партой со мной сидел Миша Нестеров, мой товарищ, друг, можно сказать. К нему только и ходил я в гости, а он – ко мне. Дружба эта дедушкой одобрялась. С моей легкой руки у Миши было прозвище: «Мишка-доедай». Бывало, придешь к нему в избу, а там братиков его многочисленных мать обедом потчует. Каждый что-то не доест. Чтобы посуда была чистой, мать пропускает через старшего сына все остатки: «Мишка, доедай!» Детей-то в семье много, а отца уже не было: в первые дни войны погиб их папка на фронте…

        Однажды из Ульяновска приехал ученый филолог, изучающий диалекты местных жителей. Он ходил по избам и записывал фольклор: «Намо, чай! /Ну, да!/», «не больно гоже /плохо/», «благая /испорченная/», «не уж-то /не уже ли/», «Ахти мне», «не ухетано /не ухожено/, «намоте /надо же/», «не бай не раз /и не говори/», «таперичи /теперь/, «айдате» /пойдемте/ и т.д. В ГОрюшке гОвОрили с выразительным «О» и характерным звонким «Ч».

        Манеры поведения деревенских тоже не отличались столичным изыском. Беседуют как-то тетя Соня и соседка Аннушка. Долго уж беседуют. Я, дошкольник, рядом томлюсь. Слышу, будто водичка льется. Озираюсь, ищу источник. Нашёл!
Аннушка расставила ноги на ширину плеч, чтобы не обрызгать свою длинную юбку и, не нарушая страстной беседы, стоя произвела парной ручеек, «журчащий» мимо тети Сони и меня.

        Время уже было мирное, и все вернулось в привычное русло, но мне пришлось продолжить учебу в 4-ом классе не у родителей, а у стариков, потому что мой отец искал работу в Куйбышеве. А в Горюшку приехал цирк и выступал там в сельском клубе. Меня, правда, туда посмотреть не отправили. А Миша Нестеров был на представлении. Его даже пригласили на сцену помогать! С восторгом он мне об этом рассказывал. Возле правления колхоза электрические фонари повесили, люди проходили мимо и говорили: «Начальнички себя потешают!»

        На память о школе осталась похвальная грамота и фотография нашей «пары классов». Где на переднем плане - глобус. В центре - мой дедушка и другой учитель. А также я, Нестеров Миша, Илюхин с обиженным лицом и все, все, все...

        Вышел я  на парадное крыльцо, где любил восседать дедушка, и вдруг открыл для себя, осознал, что это ведь уже ВСЕ!!! Мне стало невыносимо ностальгически грустно по прежней жизни, ставшей уже прошлой, по моим старикам, по этому дому. Машину окружили соседи, чтоб узнать, что тут происходит. Друг мой единственный - «Лобастый»,  Миша Нестеров, тоже откуда-то объявился: «Куда ты, Левик?». «В Куйбышев!». «А я бы свою Горюшку никогда не бросил!..»

        Но со временем и Мишка Лобастый бросил деревню. А вот брата его с женою, с дочерью девицей-красавицей и сыночком, да маму Мишкину найти в Горюшке удалось. Вышли они на улицу из избы. На фоне подворья и автомашины сфотографировались. А сынок маленький ну, точь, в точь - «Мишка Лобастый» и лицом, и росточком, и животиком: «Намоте, как похож!».

        Молодые годы проходят быстро, а вид ребенка еще быстрее. Когда меня в очередной раз решили сфотографировать, я очень испугался, подумав, что вместо меня останется только карточка на память: «Они меня любят, как же им меня не жалко!?» Я долго «бил копытцами»: не соглашался, плакал. Потом мне показали мое предыдущее фото, где я еще голенький. Я немного успокоился и разрешил себя сфотографировать со «страшными» пуговицами на матросской форме.

        Однажды корова Малютка, увидев меня в матросской бескозырке и в новом черном костюмчике при пуговицах, блестящих самоварным золотом, шарахнулась в сторону во время вечерней дойки, опрокинув копытом ведро. Пришлось «юнге» сменить парадный костюм на будничную форму одежды. Малютка снова меня не боялась, а я вдоволь наслаждался парным молоком на радость близким.
 
        Распрощались мы со стариками трогательно. Все трое вышли на дорогу и все махали, махали рукой. Пока полуторку нашу еще видно было. Я не выношу такую затяжную болезненную церемонию.
 
        Увезли мы с собой в Куйбышев добрую память о моей Горюшке 19 века, образы горюшан - простых  людей уходящего 20 го века. Школьную фотографию, подаренную Марией Иосифовной, где она - ученица Герасима Порфирьевича. Дома мы ее увеличили и размножили, напечатали и свои фото-сюжеты о горюшанах, и о Горюшке. Зря, что ли, «прицеливались»! Карточки выслали Марии Иосифовне на память. Она ответила нам, что все приходят к ней смотреть. «Утымают!».

        Был я как-то в Самаре на губернском рынке. Облюбовал и купил добрый пучок  укропа. И, как часто я делаю, чтобы проявить уважение и вежливость, спрашиваю:  «Откуда Вы будете? Откуда укропчик  ваш?». «Я то местная, а укроп из Ульяновской области, предприниматель привозит».  «А, точнее, откуда?».  «Из села Гавриловка».  «!!!»