Rip current. Мир, которого нет. 41

И кто-то спокойно и мягко взял меня за плечо.
Я взвился очумело. Но никого не было рядом, я был один и было темно. Пространство едва протаивалось перед глазами, и впереди – в необозримой дали, тускло сиял серый свет.
Я оглянулся – темень стояла за моей спиной. И я пошёл на свет. Что мне ещё оставалось делать...
Я шёл быстро, пытаясь приметить хоть какие-то ответвления по сторонам. Но их не было. Просто и тупо – подземный ход. Словно гигантский червяк прогрыз.
Я то попадал в кромешную тьму, то выходил почти на свет. И смутно сознавал, что скоро что-то случится.
И оно случилось - под ногами вдруг мелькнуло светленькое. Я наклонился и поднял с земли тетрадь.
Обычная школьная тетрадь, немного помятая, с портретом Ленина вверху и какой-то его цитатой. Света было достаточно, чтобы прочитать на бледно-голубой обложке: Бельченко Нинель.
Тетрадь была исписана почти до конца. Я знал эту тетрадь...
Значит, она здесь, Нина! Где-то тут она, рядом!..
Я рванулся вперёд, сжимая находку в руках, не помня себя от вспыхнувшей надежды, и бежал довольно долго, прежде чем меня отрезвила мысль, что тетрадь – это ещё не сама Нина... Вариантов попадания тетради в подземелье было множество. Я пошёл шагом, тяжело дыша, потом остановился, потом сел. Открыл первую страницу. Убористый, бисерный почерк...

9 июня. Ура, сегодня прошло моё последнее испытание! Я всё сдала досрочно, и теперь я – свободна, как вольный ветер... Папа уже взял мне плацкартный билет, и 16-го я окажусь под солнцем моего милого Севастополя...

Я листанул тетрадь.

17 июня. Гуляли вечером с девчонками по набережной, пели "Чайка смело пролетела над седой волной" - такая кругом красота, и все такие счастливые...

Последние записи разобрать было практически невозможно, потому что они были сделаны карандашом. Химическим карандашом, «чернильным», как мы говорили. Но там, где на тетрадь попадала влага, можно было разобрать слова.
 
24 июня. Сегодня опять бомбили, - напрягая зрение, прочёл я. - Бомба попала в угловой дом, он полностью разрушен. Убит Толя Фоменко... Галя Мустафаева побежала в аптеку для мамы и не вернулась – прямое попадание...
 
Я вдруг понял, почему запись выглядит ярко. Она плакала... Писала и плакала... и слёзы проявляли химический карандаш...
Только ты не читай... Это мой дневник... – вспомнил я...

Я закрыл тетрадь и привалился к стене. Рисунок! Я рисовал именно в этой тетради. На задней обложке должен быть дольмен, нарисованный моей рукой! Меня вдруг заколотило. Я понял, что сейчас что-то выяснится. Если рисунок дольмена есть – значит, мы уже встретились. И тетрадь попала в штольню после того, как мы столкнулись с патрулём. Я попал сюда в разгар перестрелки. Она могла попасть сюда в любой момент после нашей встречи. Прямо сразу. Или как я – в опасный момент, или вообще после встречи со своими людьми. Значит, она рядом, её следы здесь, и нужно их искать. Потому что тетрадь даже не испачкана... значит, она потеряна совсем недавно...
А если дольмена на обложке нет? А если его нет – значит... значит мы ещё не встретились – и всё только предстоит. Всё начнётся снова... Значит, эту тетрадь она тут обронила, и кто-то её потом подобрал и ей передал... Или она сама вернулась и подобрала... Значит, надо найти людей. Или её! В любом случае она тут!
Я всё рассчитал, оставалось только открыть обложку.
    Но я сидел неподвижно: я боялся обоих вариантов.
А может, она сейчас по этой штольне просто возвращается домой? Она ведь могла просто проходить через дольмен, чтобы безопасно попадать в катакомбы к партизанам, поэтому, наверное, её и называли «заговорённой». А она никакая не заговорённая, она просто пользовалась порталом...
Тень упала на тетрадь. Я поднял глаза. Передо мной стоял человек.


Самое смешное, что я не испугался. Тетрадь повернуть – испугался, а человеку даже обрадовался. Вскочил, оказавшись чуть не на голову выше, и стал сбивчиво объяснять, что ищу свою девушку, что она вот тут, что её должны видеть, её должны все знать... Человек – пожилой, небритый мужчина, коротко кивнул в сторону и прошёл мимо.
Я оглянулся – и вдруг увидел боковые коридоры. Их было много – и везде были люди.
Я кинулся к людям.
- Белка! Нина Бельченко – втолковывал я и тыкал всем под нос тетрадь. Все пожимали плечами. Это было невероятно. Такого просто не могло быть, и я пролетал через коридоры катакомбы, кидаясь к каждому новому лицу.
- Не знаем такую, - говорили мне недоумённо, и я закипал и терял рассудок.
- Ну, не может быть! - орал я в отчаянии. – Не может же этого быть! Она же тут, она давно тут, уже целый год! Нина! Белка! Вы не можете её не знать!..
На меня смотрели как на сумасшедшего, некоторые сторонились, отступали в темноту. Коридоры всё тянулись, в них появились двери, дверей было много, я остервенело распахивал их одну за другой. Везде сидели какие-то смутные горючие люди с обречёнными глазами, было чадно, мусорно, дымно...
Она же говорила, билось у меня внутри: мы встретимся, ты меня узнаешь. И да, я верил в это сейчас, как никогда, ведь узнал же я её, когда она вышла мне навстречу на крыльцо в своём синем платье - значит, я узнаю её всегда… Чтобы ни случилось!.. И я рвался вперёд.
Вокруг уже были не катакомбы, они как-то незаметно превратились в просто дом, многоэтажный, грязный и тёмный. Немытые ступени, закопчённые коридоры, захламленные и  узкие, как щели... чадящие примусы... кто-то стирал, кто-то жарил тошнотворно, сохло на верёвках серое бельё... Дверей было множество, я врывался в них с одним и тем же вопросом, и никто, никто ничего не знал... Да и правы они были - не могло её здесь быть - в этом чаду и сраме, в этом Петербурге Достоевского, в этом клоповнике... Не могло её быть, потому что она там, где свет, она там, где воздух! Там, где лес и луг, небо и облака! Но где, где же?!
И вдруг!..
- Нина?
Так спокойно спросили, так тепло и просто, что я сразу понял, что мне помогут.
- Да, да! – обрадовался я, оперяясь надеждой. - Нина! Нина Бельченко, Белка!
- Белка? Она здесь, вон за той дверью...
Смутная женщина вышла вместе со мной обратно в смрадный коридор, указала ближайшую дверь и исчезла.
Я рванулся к двери, чувствуя счастье. Наконец-то кончится этот ужас! Я нашёл! Она нашлась! Какое освобождение! Я подбежал и рванул ручку.
И замер. И оцепенел…
Пустота стояла за дверью.
Глубокая, глобальная пустота была передо мной, обрываясь бездной сразу у порога. Ясная. Светло-синяя, почти голубая. И она чуть дымилась - так ранним утром над озером стоит туман.
И ничего. Пустое, безжизненное ничто.
Я захлебнулся и попятился. Я не верил своим глазам
Ничто… Красивое, бесстрастное. Бесконечное. И она - там?
Идти туда? Шагать в это?
Я стоял, пошатываясь, опустошённый горем. Вместо живого человека, мне открыли Бездну. Мне сказали: она там!.. А вдруг её и там нет?..
А тогда зачем я шёл? Так долго и с такой упрямой верой?..
И я оттолкнулся от притолоки - и шагнул…
- Ай, молодец, Ясень ясный…
Это всё, что я запомнил.
Женский голос, дружелюбный, немного ироничный. И больше ни одного слова я не слышал, потому что падал, и падал, и падал, и в ушах у меня свистело и звенело, звенело...
И всё звенело и звенело, пока я не поднял тяжёлую голову от стола.
Звонил телефон.

Неловкой со сна, неверной рукой я, едва не своротив аппарат со стола, подцепил трубку. И не сразу понял, о чём говорит тётка.
- Не подтвердилось... нет никакой внематочной... Рентгенолог разобрался, слава богу. А то бы раскромсали девку… Она ж без памяти совсем… В общем, буду через час. Надеюсь, остальные живы там...

Наверное, я должен быть что-то сказать. Может, порадоваться. Но у меня не получалось. И спрашивать ничего не хотелось.
Не хотел я больше ничего знать о Татьяне Караим.
Конечно, это хорошо, что случилась ошибка. Значит, операции не будет. Но это только часть вопроса. Это опасная ситуация не подтвердилась, а безопасная вполне может быть. Тётка ничего не сказала о том, беременная Татьяна или нет. Потому что врачебная тайна. А я ничего не спросил. Потому что это не моего ума дело. Потому что это ничего не меняет.
Допустим Татьяна Караим ждёт ребёнка. И что? Это только её дело – а моё дело – поздравить и помочь в трудную минуту.
Допустим, она не ждёт ребёнка, а просто у неё была связь. И что? И это опять не моё дело. Моё дело – выслушать её, если она захочет рассказать.
И допустим даже, что не было у неё никакой связи вообще, и она чиста, как слеза, как она меня в этом пыталась уверить – хотя я вовсе и не просил.
Но это опять и опять только её дело. Только её!
А я... я бы мог даже обман ей простить – в любом из этих случаев. Потому что она своя, потому что она одноклассница, потому что она – женщина, а женщинам часто трудно живётся на белом свете.
Я бы мог простить ей любой обман!..
Но вот то, что она одним махом, двумя случайными словами обесценила мою душу - вот этого я простить не мог. Ни ей, ни кому либо...
Поэтому ничего я больше не сказал, буркнул в трубку что-то и дал отбой.
В голове было тошно, а на душе  горько. И во рту было горько и тошно. Хотелось пить. Я с усилием пошарил глазами вокруг – в графине не было ни капли.

Я встал, постоял, тяжело собираясь с мыслями, потом забрал куртку, вышел и запер кабинет.

продолжение - http://www.proza.ru/2019/04/06/1325