Цена свободы

– Я прошу, давай ещё немного побудем вместе?.. – отчаянно прошептала она, глядя в твердые глаза Ивана.

У него всегда сжималось сердце, когда её руки ложились ему на плечи, и она смотрела, как в последний раз: трепетно; моляще; глазами, полными слез.

– Мне пора идти, Настенька, – уверенно сказал он. – Светает. Я должен быть на перроне.
– Ненавижу войну! Почему ты должен вручать свою жизнь в руки этих узурпаторов? Их и хлебом не корми: убивают ради самоутверждения! Неужели никак нельзя этого избежать?

Ласково отняв руки девушки от своих плеч, Иван крепко сжал их в мужественных ладонях. Его тёплый взгляд напитался достоинством.

– Глупенькая, не могу я иначе! Человек не может жить без души, а душа моя и есть Родина. Вспомни лето, когда пшеница колосится на полях, и слышен шелест частых листьев; берёзовые рощицы, несущие прохладу в жаркий день; поющих соловьев; скрипящие вдали стволы осины или дуба; зеленые лужки, где под высокою травой краснеет земляника. А вспомни утро; когда рассвет на горизонте бросает первые лучи, словно немеющие руки, со всех сторон несется громкий петушиный крик. Вспомни, как бабки наши и деды садятся на скамейку у забора и говорят о том, что нам, возможно, видеть и не предстоит. Фашисты отберут у нас Отчизну. Но мы её не отдадим! И до последней капли крови мы постоим за то, чтоб русский дух, живущий в каждом из того, что перечислил, никогда не покинул родные просторы!
– Ох, Ваня, какой ты смелый и забавный! – сквозь слезы улыбнулась Настя. – Я буду очень ждать твоего возвращения!

Он поднял её руку и прижал к своей щеке, закрывая глаза.

– Я вернусь! Уж будь уверена, вернусь! И мы сыграем свадьбу! С гармонью, танцами и караваем.
– А Самойловых звать будем?
– Да.
– И Родиных?
– Всех будем звать! Всю деревню позовем! Будем пировать, как никто никогда не пировал!

Настя чуть не задыхалась от избытка радости.

– И столы на улицу вынесем?!
– Конечно!
– Ванька, я такое платье себе сошью, ты и в век такого не видел! Я для тебя самой красивой буду!

Иван посмеялся. С Настей он дружил давно. Ему только-только исполнилось восемнадцать лет, а ей скоро исполнится. В детстве они вместе бегали по улицам; пускали кораблики в лужах осенью и в половодье весной; ловили сочком бабочек; ходили за черникой и клубникой летом; катались зимой на ледянках. Он помнил о ней всё: мечты, её рассказы, шутки; помнил, как мягки наощупь её русые волосы; как наивен взгляд её красивых глаз; как завораживает слух её звенящий голос. Она для него не менее любима, чем пять лет назад: обаятельная; с маленьким личиком, белесыми бровями; в темно-синем платьице; с двумя косами, скрученными в барашек с красными лентами. Кожа золотистая, как песок, а руки худенькие, с выступающими косточками. Она для него свята и целомудренна, и другой ему не надо. Он вспомнил, как, будучи четырнадцатилетним мальчишкой, с жаром говорил семье: «Моей женой будет только Настя, а если нет – я вообще никогда не женюсь!». Родители Ивана хохотали, когда тот дул губы, складывая руки на груди для бо;льшей важности заявления. А теперь этот день не за горами, и от этого его сердце наполнялось праздничным теплом. Только бы война прошла…

Он снова поцеловал Настину руку, а она расплакалась.

– Ну что такое, Настенька? Зачем ты снова плачешь?
– А если ты не вернёшься, Ваня?... Что я тогда буду делать? Как я без тебя?

Иван улыбнулся, а в душе его становилось неспокойно. Прогоняя тревогу, он посмотрел в её голубые глаза с положенной уверенностью.

– Говорю же вернусь!
– А если нет?!

К горлу Ивана подкатил ком, но он быстро овладел собой.

– Обещаю, что вернусь! Слышишь? Даю слово!

Они попрощались у калитки её дома. Она глядела ему вслед, а он ковылял к горизонту, где играли золотисто-красные тона восхода. Тонкая пелена облаков слилась с небом воедино. Кругом перекликались петухи. Утренняя прохлада бежала к домам, но деревянные двери сдерживали натиск, не давая ей шагнуть за пороги жилищ. За прутьями забора мелькали колокольчики, мальва и клевер в густой траве-осоке. Он брёл по вытоптанной стежке мимо берёз, шалящих с ветром. Шёл мимо бревенчатых домов с крышами из соломы и дранки; мимо серо-чёрных сараев; и ему вдруг вспомнилось, как зимой из грязных труб тянулись змейки серенького дыма. Печки топили с великой экономностью, кто знает сколько ещё продлится война? Шёл 1943 год.

Отгоняя уютные воспоминания о былом, Иван Мелихов добрался до околицы, отворил скрипящую калитку из орешника и направился к порогам родного дома. Слева под окнами ютилась лавочка, низкая, тесно прилегающая к стене. Иван сел и глянул вперёд. Кусты малины разрослись во всю длину изгороди; их колючие ветки упирались в старый, покосившийся забор. Яблоня у самой калитки разрослась далеко за пределы двора так, что, проходя мимо, нужно было пригнуться. Иван смотрел на растительность взором истого хозяина. Ему нравилось быть подспорьем для матери и помогать ей во всем. Умелыми движениями он подвязывал кусты, следил за огородом, готовил на зиму дрова, участвовал в покосе и пахотных делах – словом, не чуждался никаких забот. Любая работа у него спорилась, и с хозяйством управлялся без труда: коровы, куры, свиньи. Он любил сельскую жизнь, её трудовую дисциплину, простой сплоченный люд, и сам себя считал обыкновенным человеком. А теперь он солдат! От этой мысли спина его распрямилась, как у вояки на плацу, и плечи разошлись во всю свою ширину.

Он поглядел на горизонт. Рассвет ещё никогда не казался ему таким восхитительно покойным; обновляющим, как Таинство Крещения. Легкое касание ветра к его продолговатому, белому лицу и остриженной голове заставило его на миг забыться, прикрыть глаза и глубоко вдохнуть. Боится ли он войны? А кто её не боится!? Но об этом нельзя говорить вслух… Нельзя думать. Нельзя сомневаться в собственных силах! Он молод: ему только восемнадцать; полон жизни, энтузиазма, нетерпимости. Старые вояки воздали сторицей Отчизне – пришёл его черед. И он уверен, что достойно постоит за то родное, что так упорно норовят отнять у русского народа! Открыв глаза, он осмотрел деревню: высокие березы; в плотной шеренге дома, один за другим; небольшие окошки с деревянными рамами, молчаливые и грустные. Никто не глядел оттуда: ни юркий мальчишка; ни девчушка с красными ланитами; ни бабушка в ситцевом платочке, завязанном узлом у подбородка, и с морщинами, что говорили не сколько о старости, сколько о боли, пережитой за годы скитаний, голода и нелегкого труда. Он осмотрел их по очереди, тщательно, словно раньше и не видел. Истая цена каждого мгновенья видна лишь с высоты горя и падения. В его груди что-то маялось, а к горлу навязчиво подступало тяжелое чувство. Он повернул голову вправо, где кончалась деревня, и начиналось большое, до самого горизонта пастбище, куда раньше выгоняли скот. Ему вдруг почудились запахи свежей травы, срезанной косой; ароматы сена, уложенного в скирды; шум дождя, глухой, нарастающий с каждой минутой. Созерцая выпавшую росу, ему виделось, как с тонкого стебелька, опущенного к земле тяжелой влагой, скатилась прозрачная капля. Он без воли расчувствовался. Увидит ли снова эти жёлто-коричневые тропы? Бегущих по ней детишек в испачканной, латаной одежде? Увидит ли Настю, которую любил больше всего на свете? Расстроенный, он уже сидел не так прямо и не так уверенно. Он отругал себя за постыдную трусость, но поделать с собою ничего не мог. Да, он всё отдаст, лишь бы спасти родную землю! Но он обычный юноша, и страхи ему не чужды. От этого признания ему хотелось скорее уйти на фронт и доказать себе, что он не трус. Нельзя бояться! Нельзя отступать!

Пока он боролся с гнетущей тревогой, мимо ковылял старик, весь седой, с всклоченной получёрной бородой и такими же бровями. На нём были свободная чёрная рубаха, штаны, а на голове – изношенная кепка. Шёл он на костылях, на одной ноге, вместо другой – болталась штанина. Это был Николай Пантелеевич Крюкин, недавно вернувшийся с фронта без ноги и контузией. Он остановился маленькими ясными глазами на Иване, и его угрюмый рот отозвался улыбкой.

– Что, сынок, не спится? – спросил старец.

Тут же подняв голову, Иван вытянулся и подскочил пожать руку мужчине.

– На войну иду, Николай Пантелеевич, – резво отчеканил Иван.

Его голос не выдавал страхов: храбрый, звонкий, красочный тенор. Он переживал, что солдат заметит, как неспокойны его молодые руки и алые губы, что нехотя дрожали. Он испытывал стыд от краски, приливающей к щекам, и застенчиво улыбался ровными зубами. Сквозь каждую линию на его лице сочилась детская мягкость; он выглядел слишком юным, чтоб зваться рядовым. На этом поймал себя мысленно старик и спросил:

– Завтра что ль идёшь? – он проследовал к лавке дома Мелиховых, поскольку долго стоять на одном месте не мог.
– Сегодня уже, – ответил Иван, ступая за ним. – Вот мать разбужу, и пора в дорогу.

Старец медленно и тяжело опустился на лавку.

– Не стой ты, не стой! – воскликнул он. – В ногах правды нет.

Иван покорно сел рядом.

– Боишься? – старец обратил к парню тёмные глаза с приопущенными веками.

Тот чванливо выпятил вперёд грудь.

– Нет! Не боюсь! Я ведь должен Родину свою отстоять!

И секунду спустя с подспудным волнением Иван поглядел на старика своими карими глазами. Интонации его речи потеряли важность.

– Николай Пантелеевич, а каково там… на фронте… Когда танки едут?

Старец опустил костыли и поставил их сбоку от себя.

– Жутко. Оно везде, Вань, жутко: и на фронте, и в тылу. Куда не глянь – всюду дым, пальба и немцы; то наступают, то отступают, гонимые нашими. Сколько деревень уже пало и сколько ещё падет, – он насупился. – В Клютовке у меня жена и дочери остались, когда на фронт ушёл, а из населения одни мирные: больные старики и дети, раненые и женщины. Остальных распределили на западный и восточный фронты. Зная, что враг близко, народ в землянках схоронился, и вскоре немцы Клютовку осадили. Приказ у них один: стрелять всех. Выстрел за выстрелом разносились кругом, женские стоны, детские визги и плач, а после – мертвое безмолвие… и треск горящих крыш. Они сожгли её дотла и дальше покатили.

Старец умолк. На глазах его блестели слезы. Иван повернул голову вперед и злобно процедил.

– Какие же немцы жестокие… Я презираю их!
– Да, были жестокие, были не очень. Не от нации это зависит, Ваня, а от самих людей, – помолчав мгновение, старик добавил. – А ты не задумывался, как я узнал, что там происходило, если сам на фронте был?

Иван недоуменно посмотрел на солдата.

– Нет. И правда, как вы узнали?
– Жена моя рассказала. Они в землянке сидели, а с нею ещё женщина с семью детьми. Немец подошел к яме, направил на них винтовку, осмотрел и шепнул: «Unten! Unten! Kinder unten! Schnell!». Жена не поняла; он вниз винтовкой указал и снова повторился. Тогда она сообразила, что на землю падать нужно. Все легли; он в небо пострелял и тут же отошёл от ямы. Потом услышала она, как другой немец спросил первого о чем-то. Тот, что стрелял, сказал: «All tot!», и они ушли. А в других землянках всех до единого постреляли.

– Получается, он их пощадил?

– Да. К сожалению, такое чудо милосердия было редким случаем. Таких я больше не встречал. Если бы не он, был бы я сейчас, Ваня, один-одинешенек.
Иван не мог принять рассказ Николая Пантелеевича. В нём пылал костёр патриотизма, и не желал он примириться с гуманным снисхождением к врагу.

– На их совести тысячи невинных душ, Николай Пантелеевич. Нельзя о них добрым словом говорить!

– А на нашей сколько? – солдат не спускал проницательных глаз с парня, а тот смотрел перед собой, стиснув кулаки. – В войне нет святых, сынок. Убийство – грех; нельзя его оправдать как в детстве: что недруг первый начал.
 
– Вы так говорите, будто мы не благое дело вершим! Будто не справедливости ради стоим, и смерти товарищей наших напрасны!

– Не о том я, Ваня, не о том! Я не оправдываю врагов и не хулю я наших. Я против войны и только. Пора бы нам всем научиться быть цивилизованными, коли мы себя таковыми считаем.

Но Иван не слушал. Его охватил яростный пыл. Как можно забыть жертву павших в бою? Недопустимо! Иван не смотрел в глаза старцу; он питал к нему благоговение, но с противоестественным мнением соглашаться не собирался.

– Не мы напали на Берлин исподтишка, когда все спали! И не мы объявили им войну!
– Но ведь ты идёшь на фронт, Ваня. И вовсе не потому, что хочешь убивать, не правда ли?

Голос Ивана сквозил возвышенной гордостью.

– Я иду потому, что должен защитить Отчизну!
– И я так шёл, лишился ноги и здоровья. И многие из нас так шли, и у каждого из них сердца дрожали за Родину стоять. Но не каждый хотел бы так решать: нечеловечным способом. И среди немцев люди были. Они идут за своим фюрером, и некоторые не ради жажды смерти, не ради великого предводителя и алчного желания присоединить чужие земли – быть расстрелянным своими же намного хуже, чем умереть в бою с врагом.

Суждения Николая Пантелеевича в конец разгорячили юношу. Он раскраснелся; его чёрные глаза изливались огнём ненависти и обиды за страну. Тёмные брови сдвинулись, а уголки рта опустились. Он отважился посмотреть на старика.

– Не место им здесь, Николай Пантелеевич! И мы их вышвырнем отсюда, чего бы нам это не стоило!

Старец достал скрюченной рукой спички, папиросу и закурил, ласково глядя на Ивана.

– Да будет так, сынок! Да будет так.

Иван зашёл в сенцы, оставив старого солдата задумчиво курить на лавке.
В доме ощущалась прохлада. Часы громко отмеряли его последние минуты дома. Он окинул взглядом дощатый пол, бревенчатые стены, посеребрённую икону над горницей, скамью у стены слева и стол у окна с керосиновой лампой на подоконнике, чугуны, черпаки, железные кружки на грубке. Ему стало ещё тоскливее, когда из горницы шагнула его мать – Ольга Афанасьевна — невысокая сухопарая женщина с грустным лицом. Она была очень бледной: впалые щеки, узкие губы, правильный нос. И только карие глаза разбавляли ту неприглядную белизну. Волосы её, темно-русые, были завязаны в тугой узел на затылке. Несколько секунд она смотрела на сына с вопиющим страхом. Слезы навернулись ей на глаза. Она поспешила к нему и обняла.

– Мам, не надо! Не плачь! Мне так тяжелее уходить.

От этих слов она стала всхлипывать и сильнее прижиматься к его груди. В росте Иван обошёл мать на целую голову, но для неё он оставался маленьким ребёнком – её единственным сыном. Она уже потеряла мужа, убитого под Москвой, вероятность же потерять сына окончательно сводила её с ума.

– Ну, прошу тебя! – повторял Иван. – Я же не навсегда ухожу.

Он понимал, что, сколько не говори – всё впустую. Те слова имели слишком хрупкую, ненадёжную конструкцию. Как может успокоить он её, если сам страшится будущих минут судьбы? Ощущая её беззащитность, ему становилось тревожнее. Как он оставит её здесь совсем одну? До Придовки немцы пока не добрались; но, как знать, сколько ещё удержат их на линии фронта?

Потом Ольга Афанасьевна взяла себя в узду. Сыну итак приходится несладко, а она взялась ему душу рвать. Отпрянув, она вытерла слезы рукавом кофты и принялась хлопотать. Иван умылся на улице и подготовился к дороге.

И вот они уже на перроне. Народу собралось полно, в воздухе таяли слова прощаний. Отпуская родных, детей, мужей, у каждого из них на лицах застывали слезы горести, переживания, тревога. Кто-то крестился; кто-то плакал, не позволяя себе исступленных возгласов отчаяния; кто-то мучил уста в натуженной улыбке с целью укрепить бойцовский дух. Пульс частил; биенье плачущих сердец народа, как звуки погребальной службы, вносило траура в их светлые мечты. Солдаты тоже волновались. Вернуться ли они героями? А может мертвые тела их захоронят на ближайшем поле? Неизвестно. Но верить нужно! В себя, в товарища, в страну. И нет других путей для отступления, им нужно победить! И солдаты, и провожатые уверяли себя в этом сомнительном успехе предприятия.

Иван крепко обнял мать, а она протянула ему котомку со снедью.

– Не расстраивайся за меня, мам. Погляди, какой я крепкий! Я за себя сумею постоять. Мы отучим их, как на чужое зариться!

Он надтреснуто рассмеялся, а мать тоже зашлась в безмолвном смехе. Ему доставило радость, что он удачно пошутил, разбавляя напряжение, и чуть позже понял, что мать не смеётся, а плачет, поджав губы и закрыв глаза.

– Мам, обещай не плакать! Ладно? У меня сердце кровью обливается, когда вижу тебя такой, – он потупил взор, – И это… присмотри за Настей.

Ольга Афанасьевна осушила щеки рукой.

– Вы с ней уже попрощались?
– Да, я не хотел, чтоб она приходила на перрон и провожала. Так мне легче. Я ведь люблю её, ма, больше жизни люблю!
– Ах, сынок…

Она снова его обняла, а спустя пару мгновений, когда поезд заполнился молодыми и старыми, тихо трогаясь, она бежала за поездом, взмахивая белым платком и огибая людей, тоже бегущих вдогонку. В окно высыпали головы уезжающих. Они отдавали прощальный жест руками и смело улыбались. Иван нежно глядел на мать.

– Ты пиши мне, сынок! – кричала ему вслед она.

Иван кивнул, махая сдержанно и неуверенно. Она заплакала. К его глазам тоже подступали слезы. Но он мужчина, плакать ему непозволительно. Ольга Афанасьевна сбила дыхание, и, как только поезд скрылся с глаз, она положила руку на сердце. Ей казалось, в ту минуту его выпростали из груди.

Она вернулась домой, чуть жива, разбитой и сломленной. Без сына дом виделся ей безобразно пустым; в нём сразу поселилось неприятное эхо. Дни тянулись долго, особенно вечерами, убрав скотину, она не знала, чем занять руки, лишь бы не думать о плохом. В ожидании письма она постоянно высматривала в окно почтальонку или Настю, с которой часто виделась.

Настя заходила домой к Ольге Афанасьевне, когда та занималась домашними делами. Они говорили, прибыл ли Иван на место или ещё едет в поезде, в какую роту попадёт и как там будет ему житься. Эти разговоры не приносили ничего кроме глухой боли, но молчать они не смели. Тишина удручала, создавая в голове мнимые картинки войны. И они не прекращали бесед. Настя щебетала о гостях и свадьбе, платье и венчании. Её сердце заходилось от счастья, представляя, как она всю жизнь будет делить с Иваном одну крышу на двоих; и билось ещё чаще, полагая, что Ваня тоже думает об этом. С Ольгой Афанасьевной ей было уютно. Находясь рядом с ней, она словно была ближе к Ивану. Они вместе вязали вечером в свете керосиновой лампы, ткали на станке, чистили картофель для похлебки и варили перловую кашу. Толковали о том, что соседка получила письмо от мужа, а Смирновы – извещение.

И тут Настя замолкла и подняла глаза на Ольгу Афанасьевну, которая с рачением штопала носки.

– Ольга Афанасьевна… – звонкий голос девушки сорвался. – А он точно вернётся?

Женщина оторвала сосредоточенный взгляд от шитья и растерянно поглядела на неё. Видно было, как она старалась собраться с мыслями. Находясь в постоянном стрессе ожидания, Ольга Афанасьевна пыталась держать слезы при себе. А теперь, уличив их в глазах испуганной Насти, она тоже прослезилась. Отложив шитье в сторону, Ольга Афанасьевна расправила юбку, хотя та безупречно покрывала колени. Она хотела бы сказать, что Ваня обязательно вернётся. А с какой бы радостью она озвучила те слова! Но у неё язык не повернулся из-за неуверенности в будущем. У неё задрожали веки, и, сломившись от наплыва чувств, она спрятала лицо в ладонях и тихо заплакала.

Настя сконфузилась; глаза её стремительно наполнялись слезами. Она бросилась к женщине и, обхватив её ноги, уложила свою голову на её колени.

– Он мне обещал, понимаете? – всхлипывала Настя. – Слово дал! А его нужно держать!

Ольга Афанасьевна склонила голову и горячо поцеловала девушку в макушку.

– Он должен сдержать, деточка, раз дал! Всё образуется, только надо ждать.
– А сколько ещё ждать? Две недели кануло – от него ни слуху, ни духу!
– Значит, нет возможности писать. Наше дело маленькое, будем терпеть и чаять, что наши победят. Нам больше ничего не остается делать.

И они терпели, выжидали, пока Иван, прибыв в военный лагерь под Курском готовился перейти в активное наступление на врага. Прибывали многочисленные взводы и роты с других фронтов. Лица у них отдавали усталостью, тела требовали передышки, шаги тяжелели, в глазах сохранялись твердость и храбрость, но её оставались гроши. Разведчики получили приказ прочесать лес.

Иван шёл с десятью товарищами молча. Вскоре они стали разбредаться по двое. С Иваном остался Василий – дородный, без двух передних зубов белорус, с щеточкой поседевших усов и вечно пристальным взглядом. Они прислушивались к каждому шороху. В дубраве стояло затишье. Иван заметил, что даже птицы не подавали голосов. Под ногами хрустели сухие сучья, поломанные сапогами. Иван оглядывался, смотрел по сторонам: всё спокойно, ветер и тот стих. Они уже подходили к опушке леса, и Василий, идущий в шаге, сказал:

– Я осмотрю тот овраг слева, а ты осмотри справа. Дальше начинается поляна, вряд ли немцы в открытую пойдут. Если никого нет, оставаться здесь нет толку. Пойдём назад и доложим обстановку.

Иван кивнул, и они разошлись по сторонам. Вокруг никого не приметил и с чувством выполненной ипостаси Иван сел на поваленное деревце. День стоял душный, ноги изнывали от жары в плотной одежде и кирзовых сапогах. Иван снял фуражку и стер ею холодный пот с висков. Гимнастерка приходилась ему великоватой; он потуже стянул её ремнем, поправил шинельную скатку и достал котелок с водой. Промочив горло, он закрыл пробку и услышал позади себя шум поломанной ветки. Его пробила оторопь. Быстро вскочив, он уставился во все глаза на немца, стоящего напротив. Худолицый, лопоухий, с острыми скулами и грубо очерченным ртом он с ненавистью в глазах направил на Ивана винтовку. Не помня себя, Иван стоял, как вкопанный. У него задрожали тело и руки. Ему не приходилось выбирать – одно резкое движение, и немец убьёт его на месте. Немец тоже выжидал непонятно чего. Страхом черты его лица не исказились: рука, держащая винтовку, была прочна и непоколебима. Иван смотрел на немца и не заметил, как слева из оврага подскочил Василий и прыгнул на захватчика. Последний успел среагировать: выстрелил в Василия и угодил ему в левую ногу. Василий закричал:


– Ванька, чего ты стоишь!? Стреляй давай!

Василий пытался обезоружить немца, но тот, обладая дюжей силой, не сдавался. Они катались по земле, не желая друг другу проиграть. И всё же немец одержал верх над Василием. Опомнившись, Иван вскинул винтовку, снял с предохранителя и ещё пару секунд не решался спустить курок. Как он может убить человека? Ему вспомнились нерадивые слова Николая Пантелеевича о фронте и убийствах. Внутренняя борьба становилась невыносимой: борьба между совестью, благочестием и святым долгом. Он должен его убить. В противном случае мертвы будут оба: он и Василий.

– Чего ты мнешься, Ванька! – натуженно кричал Василий. – Стреляй же! Стреляй!

 Палец сорвался, и прозвучал выстрел. Повернутый спиной немец издал протяжный стон. Пуля пришлась ему под лопатку. Василий скинул с себя окровавленное тело с неистощимо твердым выражением лица. Иван не мог сойти с места. Дрожь ещё разносилась холодом по телу, но руки уже не тряслись. Он опустил винтовку и круглыми от потрясения глазами смотрел на обездвиженное тело немца, чуть дыша. Оглядев соратника, Василий поднялся на ноги и тоже посмотрел на немца.

– Это твой первый? – спросил он Ивана.

Тот с трудом перевел пустой взгляд на Василия.

– Первый, кого убил? – дополнил Василий.

Иван снова уставился на труп и ответил рассеянным кивком. Василий хлопнул юношу по плечу.

– Мужайся, приятель! То ли ещё будет…

Но легче сказать, чем сделать. Иван старался быть отважным, являл охоту в любых военных операциях. Они укрепляли позиции день и ночь, рыли окопы, готовясь к схватке. Тут он впервые лицезрел «Катюшу» и самоходно-артиллерийские установки. Когда начался бой, он подавал снаряды для миномета. Горько было наблюдать за ходом битвы. С ужасом сожаления он смотрел, как его товарищи, блистая удалью, бежали на врага; как полыхали танки, а из башен тут и там мелькали головы горящих заживо танкистов, безнадежно умирающих в дыму; видел, как вражеские танки засыпали окопы с русскими солдатами, исполняя на живых могилах крутящие маневры. Он зрел кровь, страдание, предсмертные конвульсии. Это были сорок девять ужасных дней голода, жары, боли; сотни тысяч убитых и раненных.

А тем временем Придовку, в которой жил Иван, атаковали вражеские войска, и вовремя подошедшие со стороны лесов русские перешли в атаку на открытом пастбище. Несколько часов длилась схватка, и в конечном итоге остатки немецких войск обратились в беспорядочное бегство. Всё поле багровело трупами; по вытоптанной земле стелился черный дым; небо окрасилось в кроваво-розовые облака на склоне вечерних сумерек, и душевная боль выживших не знавала границ.

Два дня женщины и бойцы переносили раненых в дом, отданный под санчасть. Без сна и передышки санитары и врачи оказывали помощь, а мёртвые тела перевозили лошадьми в братскую могилу на холме. Ольга Афанасьевна заливалась слезами всякий раз, как находила обездвиженного юнца лет восемнадцати. Как же там её Ваня?... Два дня не стихал плач испуганных и скорбящих людей, громкие стоны лихорадивших больных.
Прошла неделя; солдаты собирались выступать на восток, а жители деревни справлялись с последствиями разрухи: разгребали завалы домов, частично попавших под обстрел, и лечили раненых. Ольга Афанасьевна кормила солдат и являла заботу о больных в санчасти.

Она вышла на улицу с ведром и пошла в сторону колодца. Тут ей в сердце кольнуло; вдали показалась низкорослая женщина в старом платье и с красным лицом. Это была почтальонка. Она шла навстречу и глядела на Ольгу Афанасьевну с глубоким сочувствием. Ничего не говоря, Ольга Афанасьевна протянула к ней дрожащую руку, и почтальонка, отдавая конверт, тихо сказала:

– Крепись, Ольга…

В отчаянном беспамятстве Ольга Афанасьевна прочла извещение и опустилась на колени, не сумев оторваться от листа. Слезы сами хлынули из глаз. Почтальонка тоже заплакала; такое горе не принадлежало одному человеку – оно было общим.
Настя как раз спешила к санчасти, чтобы помочь Ольге Афанасьевне. Она увидела плачущих женщин и побежала к ним, сбиваясь с ног. В голове её крутился туман дурных предчувствий, но она отметала их подальше.

– Что случилось? – спросила она, останавливаясь подле них.

Ольга Афанасьевна безумно смотрела вперёд; её слезы были тихими и нескончаемыми. Настя поглядела на почтальонку, горько кивающую, будто в подтверждение устрашающих догадок; затем на руку матери Ивана, в которой находилось письмо. Она вырвала его, пробежалась по коротким строчкам и громко закричала с истеричной, фальшивой улыбкой.

– Нет… Этого не может быть! Это ошибка! Скажите, что они ошиблись?!
 
Она смотрела на почтальонку сквозь пелену слез, с мольбой и верой, что та спасет её от скорбной боли. Ивана больше нет в живых… Не сможет она покориться такой судьбе!

– Настенька, держись! – лишь выдавила почтальонка.

Настя продолжала истерично выкрикивать только одно: «Нет! Не верю! Это ж мой Ванечка! Мой Ваня!». Она бросилась на поле, где неделю назад лилась кровь бойцов. Вытоптанная поляна уже кое-где зеленела новой травой. Она упала на землю и пальцами вцепилась в неё, повторяя, что ни за что не поверит.

Ольга Афанасьевна немного пришла в себя. Почтальонка помогла ей встать, и мать Ивана подоспела к девушке. Настя приподнялась на колени и посмотрела вверх, на Ольгу Афанасьевну.

– Не правда это, а? Ольга Афанасьевна, не правда же? Он обещал, что вернётся! – она исступленно поглядела в чистое, солнечное небо. – Ты обещал, Ваня, обещал! Зачем не сдержал своё слово?!

Ольга Афанасьевна тоже пала ниц и прижала её голову к себе. Обе рыдали в голос, без удержу, стискивая руками тела друг друга. Их стоны и плач уносил ветер, но их души изнемогали нестерпимым воплем. Смерть всегда тяжела, ещё тяжелее хоронить родного человека.

Через два года война закончилась. Люди постепенно возвращались к привычному укладу жизни, сохраняя в сердцах ужас, постигнувший народ. Миновало десять лет. На смену весне грянуло лето. Живописное небо с далекими белыми тучками стелилось над головой, а под ногами пестрела трава. Настя вела за руку мальчика лет пяти: с круглыми щечками, полногубого и большими голубыми глазами. Его светлые волосы отливали янтарным блеском. Они шагали мимо двух рядов хат. Мальчишка пинал ногой камешки, попадающие на ходу. Игривый и задорный, он постоянно спрашивал Настю о разном.

– Мам, а почему птицы летают?
– Потому что у них есть крылья, сынок.
– А мы почему не летаем?
– У нас их нет. Зато у нас есть ноги. Ими мы ходим по земле.
– Не хочу ноги, хочу крылья!

У Насти сперло дыхание. Ни с того, ни с сего она представила, что война снова придёт, и её маленький Ванечка пойдёт на фронт, чтобы потом его душа взлетела к небу. Мальчику не терпелось узнать всё, и он сыпал и сыпал вопросами.
На пороге крайнего дома сидел Николай Пантелеевич, рядом лежали костыли. Теперь он уже плохо слышал и видел только с близкого расстояния. Жена старца умерла три года назад, а он выходил на улицу только покурить. Детей его поубивало во время боев в 43-ем году, и он на свой великий страх остался одиноким. Вернувшись тогда с фронта, он надеялся, что, забрав жену и детей из Клютовки, сожжённой немцами, он спасет их от гибели. Но от войны невозможно укрыться; она, как хищный зверь, идёт за человеком по попятам, уничтожая плохое и хорошее и оставляя в памяти кошмар тех беспощадных дней.

Николай Пантелеевич смотрел перед собой. Настя поздоровалась с ним, и мальчик тоже.

– Малец, гляди, как ты вырос! – обратился он к мальчику. – Богатырь прям!
– Да, я буду очень сильный, чтоб маму защищать!

Мальчик засучил рукавчик и согнул в локте тонкую руку, считаемую предметом будущей силы.

– Смотрите, я сильный!

Старец посмеялся, проведя рукой по бороде.

– Герой!

От этих слов мальчик задрал носик и побежал вперед, разгоняя кур, бегущих с испуганным кудахтаньем.

– Присядь, Настя, потолкуем.

Он указал рукой на порог. Настя подобрала подол юбки и устроилась рядом.

– Как у вас дела с домом? – спросил старец. – Построились уже?
– Нет. Мы только начали, дел невпроворот. Пока у Антона живём, с его родителями да сёстрами.
– Не обижает тебя?

Улыбнувшись, Настя покраснела, теребя пальцами косу.
 
– Нет, он хороший, работящий…

– Но..? – прозорливо дополнил Николай Пантелеевич.

Настя уронила печальный взгляд.

– Но он не Ваня…

Николай Пантелеевич неосознанно закивал, но счёл разумным промолчать. Он посмотрел на мальчика, как прежде гоняющего петухов и кур.

– Как вы думаете, Николай Пантелеевич… Ваня был бы против, чтоб я заводила семью?
 
Взирая на старца, сощурившего глаза, она с громким биением сердца ждала его ответа. Совесть её пребывала в беспокойстве с тех пор, как четыре года назад согласилась выйти за Антона Сергеева.

– Не казни ты себя. Прошлого не воротишь! Жить надо дальше.

Её щеки сильнее охватил багрянец. Она отвела взор, стыдясь того поступка.
 
– И всё же… – не выдержала молчания она. – Ваня бы простил меня?
– Конечно простил. Он был добрый, отзывчивый юноша. Он любил тебя, все это знали. А для любящего счастье любимой дороже всего и не значимо, что счастье это даровано не им самим.

– А вот Ольга Афанасьевна мне этого простить не может, – Настя склонила голову. – Зверем глядит на меня и Ванечку, не здоровается, не говорит. Тяжело мне на сердце, Николай Пантелеевич. Не забудет она моего предательства.

– Не предательство это, деточка, а жизнь. Жизнь в самой натуральной её оболочке.
Тем же вечером Настя лежала с сыном и рассказывала ему сказку. Он внимательно слушал и, внезапно сунув руку под подушку, достал рисунок на истёртой бумаге. Это был портрет Ивана Мелихова, сделанный Настей шесть лет назад.

– Мам, а это кто? Я нашёл его в твоём сундуке.

Настя прослезилась. В последнее время черты его лица стирались из памяти долгим временем разлуки. А в ту минуту она вспомнила его, как наяву. Кареглазый, подтянутый, с правильным округлым носом и твердым подбородком.

– Это, Ванечка, герой! Один из тех, кто даровал нам свободу и счастье. Благодаря ему и тысячам таких же доблестных солдат мы одолели войну.
– А что такое война?
– Война, сынок, это голод; это гибель мирных людей; это пустые надежды молодых и горестный конец старых. Война – это могила человечности тех, кто заставил нас хоронить родных и пройти сквозь боль необратимых потерь. Война, Ваня, отделяет одни народы от других, будто не созданы мы одним Богом по одному подобию Божьему.
 
Мальчик предельно нахмурился.

– А почему бы людям не жить дружно? – спросил он.
– Вот и я говорю, что все мы люди и должны вести себя, как люди, уважая права других.

Они помолчали с минуту.

– А те, кто умер, их забудут?
– Нет, Ванечка. Для них мы навсегда оставим место в своих сердцах…